8
Так за делами, за судами и хлопотами остаток дня истаял. Заветный час настал, когда уж солнце на закат пошло. Сказавшись хворой и уставшей, боярыня ушла из трапезной в опочивальню и затворилась на засов.
Привязанный на золотую цепь, ключ из замка торчал. Всего-то было — повернуть и крышку приподнять, но дрогнула рука, и сердце взволновалось! Она скорее к образам, но разум и душа возле даров остались. Пуста молитва, не творится ни благодать, ни крепость духа. Лишь словеса летят.
Вернулась к сундуку, глаза закрыла и повернула ключ… И вновь запела пастушья дудка! Замок был не простой, мудреный, сам крышку отворил и заиграл, неведомо откуда извлекая чудесный звук. Откинув покрывало, Скорбящая позрела жемчуга, коих ни у княгинь высокородных, ни у цариц и близко не бывало. По атласу зеленому, как по земле весенней, цветы рассыпаны — от чистых белых, с перламутром и голубым отливом, до редких ярко-алых и цветом в ночную синь небесную. И все в запястьях, обручах, очельях, в нитях и ожерельных росшивах. Хотелось если не примерить, то руки позабавить, потешить очи, полюбоваться всласть, но, преодолев соблазн, боярыня откинула сей атлас. Под ним, на белой скатерти, лежали самоцветы в оправах чудных — литье, чеканка, скань. Звук дудки, спрятанной в замке, давно умолк, а здесь же снова зазвучал. Ибо холодный камень, опутанный и оплетенный серебром и златом, был так рассыпан, что Скорбящая позрела сапфировый курган и изумрудный луг, на нем коней соловых, а выше бирюзу небес, рубиновый восход и звезды угасающие — суть, алмазы. Персты к перстням скользнули, но в следующий миг рука отдернулась, как будто обожглась…
Прими от дара толику, надень одно колечко, завеску малую — и рухнет сущий мир!
Подняв же скатерть с самоцветами, она увидела одежды — шубки накладные, опашни, летники, и ряски, и сорочки. Парча слепящей белизны, узор замысловатый, седины серебра и злато оторочки… Ткань льется из руки, течет волной тяжелой. Под белым — бирюзовое с боярским рукавом и шито златом, за ним малиновый кафтан с серебряным узорочьем. А ниже — шали из камки и полушалки, платы: чуть пальцем тронь, бегут и шевелятся, как живые. В черед последний боярыня достала полусапожки белого сафьяна и пелерину редкую, пушнины царской — горностая да шапку, снежной выдры.
Явившись странником шесть лет тому, он обещал весной вернуться, снять скорбный саван и в белые одежды нарядить. Она ждала и черное носила все эти годы, а вкупе — прозвище. На радость Аввакуму, поскольку даже он не ведал истины. И вот сподобился, прислал, когда вериги уж в плоть вросли…
Потешив взор нарядом и убранством, она почуяла великий искус примерить что-нибудь, прикинуть на себя, а подойдет ли? Пусть не сапожки, не оловир парчовый и даже не шелковую шаль с кистями — всего-то ленту-косоплетку…
И чтоб унять свой женский нрав и не смущаться, сгребла дары и бросила в сундук…
А ключ в его замке вновь заиграл, однако не радость послышалась в сих звуках, но долгая печаль. Напившись вдоволь ею, Скорбящая велела сыскать Агнею и, невзирая на поздний час, к ней привести. Прощеный управитель, как всякий плут, вдруг сделался ленив не в меру и спесив немало, пришел босой, послушал, потянулся и обронил, зевая:
— Засим с постели подняла… Как ночь, так няню подавай… Спала бы да спала. Вот-вот наступит утро…
И чешется при сем!
Боярыня взъярилась, но слово сказано, не взять назад и грех поминать о старом, и все же не сдержала гнева.
— Ах, безблагодник! — жаль, батога нет под рукой. — Как смеешь ты?.. Перечить мне?!..
— Ты вольную дала старухе, теперь ищи ее. Была бы в крепости…
Веревка, наконец, нашлась, коей порола девок. От всей души хлестнула — чесаться перестал.
— Ну, ладно, поищу…
И в дверь пошел. Скорбящая еще и спину ему перекрестила и обессилела: как сладить с домочадцами? Как сохранить имение, в порядке содержать? С людьми как справиться? А их под властью девять тысяч душ! Веревкой да кнутом — рука отсохнет, а словом добрым и прощением — на шею сядут.
Покуда горевала так, Офелий нянюшку привел. На сей раз скоро, видно, веревка помогла, с испугу расстарался. Поставил у двери, сам наутек — боярыня вернула, велела на посылки встать. Агнею посадила, как вчера, и на колени перед ней.
— Прости, кормилица. Не вышло сватовство, Господь не дал, знак свой явил, преграду…
— Рок над тобой, Федора, — кормилица вздохнула и голову огладила. — Что толковать теперь? Кровь пролили…
— Коль сватовство ты предрекла, знать ведаешь, откуда приезжали. Сваты дары оставили, я их не приняла. А в сундуке положено богато, не перечесть сокровищ. И надобно назад отправить. Добра чужого мне не надо, свое в сберечь.
— Да так-то оно так, сестреница. Раз плохо сватали, раз не срослось — сокровища не в радость. След отослать… Токмо не знаю, право… Сундук тяжел, а я стара. Как отнесу?
— Я подсоблю! — вдруг завертелся управитель. — В сей миг повозку снаряжу, коней борзых! И сам свезу! Ты, милая старушка, дорогу укажи!
Агнея руку подняла, перст указующий нацелила в Офелия и словно пикой приколола к косяку — обвис, затрясся.
— Рабу сему не доверяй. Скрадет дары, а скажет, свез.
— Не слушай, матушка, — забормотал Офелий. — Старуха не в уме. Она ж дитя, ей-богу!..
Боярыня велела сотника позвать, да чтобы взял с собой трех стражников. И те явились скоро — детинушки при саблях, при пистолях, и сами все — богатыри.
Кормилица позрела и вовсе закручинилась.
— Ох, девушка, беда… Разбойники они.
— Нет, нянюшка, се моя стража. Давно и верно служит…
— Ты в очи им позри!.. Коль в сундуке богато, не стерпят молодцы, забудут верность. А ежели Беловодье указать — крамольников пограбят.
— С кем же вернуть дары?
— Всех отошли — скажу, — помедлив несколько, промолвила Агнея. — И посмотри, чтобы за дверью не стояли. Эвон, насторожили уши!
Когда из опочивальни все ушли, она прислушалась, в окошки посмотрела, заговорила шепотом:
— Ой, худо, Феодора. Нет при тебе людей, коим могла в довериться сполна. Округ тебя то нищие, то воры.
— Где взять доверенных? Я суть вдова, — печалью охватилась. — А вдовую жену всяк проведет, обманет и обидит…
— Муж надобен тебе!
— Сама же видишь, не вышло сватовства…
— Была бы твоя воля, не пролилась бы кровь… Беда теперь, беда… Как станешь управлять таким именьем? Не всякому боярину под силу…
— Вот я и думаю… А может, отписать владенья костромские? Обители какой или еще кому…
Агнея вдруг переменилась, ворчливой сделалась и строгой.
— Ишь что удумала!.. А как же Глебович Иван? Растратить вотчины, в распыл пустить наследство — оставить сына голым! Не смей! Ему служить царям, престол стеречь. Когда же нищие на стражу встанут — государям добро, но гибель государству.
— Что ж делать мне, кормилица? — спросила без надежды.
Агнея клюку подобрала, оперлась на нее, ровно на меч воитель, и распрямилась.
— Совет я дам, но токмо не простой. Сначала встань с колен. Затем приподнимись, возвысься, и, отверзнув очи, позри окрест себя.
— А дале что?
— А далее твори, что Бог велел.
В тот час Скорбящая советом не прониклась и не вняла, да тут еще старуха рассмеялась и ткнула пальцем в дверь.
— Эвон, позри! Стоят и слушают! Ах, воры! Умри, так кости украдут… Ну, я вам не спущу!
И, растворив окно, на гульбище спустилась. Боярыня же спохватилась, успела за рукав поймать.
— Постой, кормилица! Как быть с дарами?
— Ох, старая совсем, забыла, — она просунулась назад в окно и зашептала на ухо: — Я сбегаю к сватам. Пускай приедут и возьмут, раз полоротые попались. Ох, девушка, беда нам со сватами! Мне в тоже замуж, скоро переспею, но как приедут сватать — глаза бы не смотрели! Они хотят сорвать нас, как цветок, и к господину, на, мол, владей! И невдомек им, сивым: цветы-то лежа нюхать след. Мы благоухаем, покуда на стебле и с корешком! Шмели и пчелки летают по живым цветам и по сему нектару сбирают вдосталь…
Пропала за окном, по гульбищу клюкою простучала, и вот уже за дверью шум, молва глухая, потом запели половицы, ступени простонали, и стихло все. Дом погрузился в сумрак и тишину такую, что звон в ушах и со двора ни звука. Обыкновенно ночью то конь всхрапнет, собака взлает иль птица запоет, то сторож протрещит в трещотку или дьячок на колокольне час пробьет.
Тут же все замерло…
Лихое время! В пору в помолиться, как духовник велел, отбить поклонов с тыщу, и тогда покой придет и сон. Однако, осмотревшись, боярыня припомнила совет кормилицы — нет, не открылась истина. Окрест, как прежде было, если не считать сундук с дарами: опочивальня, роскошь, иконы на стене, лампадка золотая. К зерцалу подошла, в свой темный лик позрела — чуть светятся глаза, сквозь приоткрытые уста полоской зубы. Все остальное черный плат покрыл…
— И верно, я мертва, — испытывая страх, проговорила тихо. — Старуха я, черница-схимница… Печальный, страшный образ. Сын каждодневно зрит его… Не потому ли сам не видит радость жизни?
Она еще раз осмотрелась и позрела тлен: парча на стенах выцвела, поблекла и истерлась, ковры персидские побила моль, иконы — время и жук-древоточец…
— Глеб умер и скорбью умертвил меня… Потом был Аввакум, души моей водитель — от цвета смерти не избавил, не оживил, напротив, плоть схоронил под власяницей… И вот явился странник, дударь искусный… За собой позвал, сулил одежды белы, но глубже погрузил в сей черный мрак…
Вдруг ей почудилось, что она слепнет! Угас в зерцале образ, иконы растворились в серой мгле, пропали стены, лишь пятна окон да светлячок лампадки…
— Ох, Господи! Се ночь пришла, темно в опочивальне! — она чуть оживилась. — И посему мне чудится и чернь, и белизна мертвящая…
Дрожащими руками она зажгла свечу, затем вторую, третью — много свечей! Расставила повсюду: на подоконники и балдахин, на лавки, на пол и вокруг зерцала. Все осветила! И вновь заглянула в серебряную муть.
Иных вдовиц покраше в гроб кладут: свет выхватил из плоти череп, обтянутый пергаментом. Провалы глаз, курносый нос, оскалены уста…
Именье можно сохранить, изгнать мошенников, воров, распутников, надзор приставить строгий за всеми вотчинами, и все одно, оставить сына нищим…
Взирая на себя и мысля так, она вдруг вспомнила платок исподний — на вид простой, камчатный, тонкий и чуть сиреневый. Иль так почудилось, когда дары смотрела: закатный свет ронял оттенок. Ткань разливалась в дланях и был соблазн не повязать его — хотя бы поднести к ланитам, прикоснуться. Но тогда сдержалась…
Однако же сейчас, увидевши себя в зерцале, ей страстно захотелось его примерить. Не так и грех велик, коль на минуту снять с себя свой скорбный плат…
Открыв сундук, боярыня метнула в сторону и жемчуга, и самоцветы, одежды разбросала — платок нашла на дне. Чуть-чуть с ним поиграла и как бы невзначай главу им облекла.
О, Боже Правый! Из мути серебра смотрел девичий лик. Сень смертная, безжизненный оскал и черный тлен — куда-то все пропало!
— Нет, не сниму, — Себе сказала, не ведая греха, и, увлеченная, плат черный ногами потоптала.
Но, опустив глаза, увидела одежды — монашеский подрясник, а под ним — нательную хламиду цвета скорби: рубахой не назвать, что исподи носила. Отец духовный дозволял лишь белые вериги, и потому, что на ее конюшне стояли рысаки хреновские, все сивой масти. Сам пощипал хвосты и гривы, сам власяницу сплел…
— Ах, если бы к сему платочку сорочицу из шелка…
Она перебрала одежды, но нижнего белья не отыскала — не принято невестам дарить исподнее. Вздохнула и уж хотела все сложить в сундук, но в миг сей хоромы вздрогнули, засов упал и растворилась дверь. Влетевший ветер вздул шелка, прибил огни свечей, смел с головы платок да унес куда-то… Она ко входу обернулась — душа оборвалась, на миг забыла, что в неприглядном виде — боса, простоволоса, а все дары разбросаны по полу.
— Ох, Матерь Пресвятая…
Все тот же странник — главой под потолок, изломанные брови, волчий взор. Ну, разве что мужалый и серебро шитья с кафтана достало бороды…
— Сказали мне, даров не приняла, — боярин усмехнулся. — А ты перед зерцалом, вокруг — одежды, самоцветы и жемчуга… Старуха солгала?
— Нет, правду говорила, — боярыня рукою потянулась к свечке — длань ожгла. — Даров не приняла.
Он не поверил, огляделся, хмыкнул.
— Зачем же разложила? Наряды, камни…
— Я разбросала их…
— Зачем? По нраву не пришлись?
— Чтобы попрать ногами!
Огонь палил и силы придавал. Позревши на сие, боярин к ней шагнул, однако не руку от пламени отвел, а погасил свечу. Она к другой приставила, не поднимая глаз — он потушил другую.
Скорбящая в сей миг же к третьей… Он пальцами сорвал огонь…
И так пошли по кругу всей опочивальни, пока не очутились у последней, стоящей на полу. Оплывшая свеча почти что догорала, фитиль накренился и испускал косой язык со струйкой дыма. Боярыня пред ним колени преклонила и руки подняла, однако жечь не стала — вдруг замерла с воздетыми руками, как волхвица. Он тоже на колени опустился, ладони ко свече поднес, ровно птенца ловил, но огонек в живых оставил.
— Шесть весен минуло, — она впервые очи подняла. — Шесть сроков скорбь носила. И зело привыкла…
— Шесть весен… Мне мыслится, одна. Как время пролетело…
— Я все ждала…
— И я пришел.
— Но почему так поздно? Все странствовал? Иль на дуде играл?
— Служил в приказе тайном.
— В каком приказе, коль деверя уж нет на свете?
— Бориса с нами нет, однако же приказ его бессмертен. Потом я странствовал, ходил пешком и плавал по морям. И на дуде играл… Как вышел срок, так и явился. Дары тебе привез и белые одежды…
— А я тебя искала. И как бы ненароком пытала и придворных, и царицу… Никто тебя не знает.
— Немудрено. Приказ-то тайный. Твой деверь знал, да ныне нет его…
— Ужели царь не знает?
— Дел множество у государя, и недосуг ему.
— Мне стало чудиться, ты — призрак… Когда являлся странником, и ныне… Коль не прислал бы сватов, и кровь не пролилась, в сей час бы верила — обман…
— Все время слышал зов твой и верил — ждешь.
— И ждать устала. Позри, к лицу мне черное?
— Я белое прислал! Прими, не попирай ногами. И воскрешу тебя!
— Скорбь в сердце въелась, — боярыня слабела, руки опускались. — Наряды поменяю, осыплюсь жемчугом, украшусь камнем-самоцветом… Но выбелю ли душу? Как воскресишь, коли она мертва, и вот уже мертвеет тело?
Огонь коснулся дланей, а силы не прибавил: плоть онемела… Боярин не тушил свечи — взял ее руки, из пламени убрал.
— Как солнце воскрешает землю после седой зимы…
— Бесплодно все — сваты, потеха и пастушья дудка. Вместо тепла на сердце — кровь… Оставь надежды, отступись! — и руки отняла. — Вот догорит свеча — ступай…
— Не отступлюсь!
Он встал, поднял ее с колен и, захватив у ворота одежды, единым махом разорвал и бросил в стороны. Остался лишь нательный крест…
Свеча мигнула и угасла…
