7

Сколь времени прошло, боярыня не знала, поскольку не внимала ни разуму, ни чувству; стояла идолищем, столпом иль каменною бабой, не в силах шевельнуть рукой-ногой. Но даже справившись с собою и обретя подвижность и легкость прежнюю, она едва дышала, и чудилось, душе во плоти тесно стало. Бросалась к образам молиться, однако же стояла как зачарованная, то спохватившись, крестилась и плевалась, круги чертила и себе твердила — привиделось, приснилось, свят-свят-свят! Не всадник на дороге был, не няня приходила, а бесы искушали! Офелий нагрешил, блуд сотворил великий, и ныне от нечистой силы дом трещит — немедля батюшку сюда, молебен и святить. Святить!..

Но шапку находила, знак, и ноги вмиг слабели.

Так до рассвета, до третьих петухов не ведала покоя, но чуть заря пробилась, и отблеск солнечный проник в опочивальню, все страхи и сомненья спали разом.

— Ой, Господи, да что же это? Затмение нашло, — и потянулась. — Пора бы и прилечь, устала я… Боярин Вячеславов, жених, смотрины… Эк, как чудно!

И в сей же час заснула.

Дом стар был и скрипуч, полы, ступени, двери — все пело, чуть коснись. И потому с рассвета до полудня Офелий с домочадцами ходил на цыпочках, чтоб не тревожить сон и оттянуть час судный. Блаженный Федор, сидя под порогом, всем кулаком грозил — не смейте приближаться! — и, ухо приложив к двери, выслушивал опочивальню. Ближе к полудню возникло беспокойство, встревожились сенные девки — жива ль, здорова, обыкновенно встает чуть свет и молится, а тут ни возгласа, ни звука. Пошли было узнать, верижник не пускал, грозился шум поднять. Они к охране, сотника подняли, мол, так и так, но тот сробел с блаженным спорить. Дурак-то он дурак, да ведь любимчик, расскажет госпоже, наврет с три короба — не сдобровать. Послал Офелия, чтоб разузнать, а сей распутник сам трясется, велел сыскать Агнею и запустить к боярыне. Все кинулись искать, а няни след простыл, как вышла от Скорбящей, никто больше не видел.

Покуда канителились, шум на дворе возник, три всадника приехали, бояре — один дородный, старый, с брадою до седла, два молодых, игривых, и все в дорогих кафтанах. За ними целый поезд скомороший, потешники с волынками, с гудками, гуслями, сурнами. Тут и медведи, и петухи ученые, и диво-дивное — четыре обезьяны. Офелий вмиг смекнул, ворота настежь, и всех во двор впустил. Презрев охрану, бояре сундук втащили на крыльцо, и старый закричал:

— А выйди, государыня, не время почивать! Сваты приехали! С дарами!

Потешники в тот час же заиграли, запели женки их, медведи в пляс пошли, да не одни, а вкупе с девками в срамной одежке. И обезьяны — истинные черти! — вверх по столбам резным, на гульбище и ну греметь в окно. Забывшись, домочадцы вкупе с охраной и прислугой посыпались во двор и рты поразевали. Блаженный Федор не стерпел, вериги подхватив, как баба свой подол, прочь от дверей помчался. Тем часом Офелий к боярыне и в ноги:

— Помилуй, преблагая! Не сердись! А лучше-ка вставай!

От шума пробудившись, она лежала и слушала пастушью дудку, звучащую средь домр, гудков и гуслей.

— Ты учинил потеху?

— Ни, матушка! Сваты! Сваты приехали!

Офелий сдерживал восторг и пожирал глазами — ждал знака радости, но глас услышал ледяной:

— Сваты?.. Я не ждала сватов.

— Нежданные явились! И с ними скоморохи. Веселья полон двор!

— Ишьгчто затеял — сватовство! Развратник окаянный… И за кого же сватать вздумал?

— Не ведаю! Ей-ей! Вот крест святой — не звал. И в мыслях не бывало! Явились сами.

— Гони всех вон! Довольно потешаться.

Плут выскочил за дверь, и тут же на пороге возникли девки, вбежали с поясным поклоном, притворно завздыхали, самих же смех берет.

— Здорово ль ночевала, матушка? Ох-ох, не знаем, то ль спишь, то ли не можется…

Одна с лоханкой и ковшом, другая с рушником, а третья — к сундукам с одеждами, и все глаза скрывают: о сватовстве прослышали и насмехаются, блудницы! Скорбящая всех за косы и на пол повалила.

— Бесстыдницы! Блаженного позорить? Срамить убогого?! — и вместо плети, веревкою по спинам — что подвернулось под руку.

Девки — в плач, навзрыд, с причетом:

— Помилуй, госпожа! Не виноваты! Ой, лихо! Ой-ей-ей!

— Да я вас всех в чулан! Кто с Федора порты спускал? Кто на смех выставлял страдальца? Тьфу, греховодницы! Не замуж вас — всех в монастырь отдам!

И от души веревкой по задам. Служанки в рев, уж не притворный, и в голос все вопят:

— Не грешны, государыня! Страх было и сказать. Блаженный Федор напраслину возвел! А сам нас ловит где нито, и тащит по углам, и щупает и мнет, и руку под подол пихает! И говорит при сем: пожалуетесь — худо будет! Шепну боярыне — и праха не оставит, поелику, де, мол, я Аввакумом к ней приставлен и есть суть ангел Божий.

— Ах, вы еще хулить святого?! — Феодосья взорвалась. — Да я вас запорю! Грех на душу приму!

Так разошлась, так разгневилась — в очах красно, в деснице тяжесть, на спинах девок уж рубцы кровавые. На улице тем часом чуть ли не пир горой: сваты достали снеди, вин, медов, и ну угощать народ. Ковши, ендовы, братины по кругу запустили и пьют все без разбора и чина — вдовицы, прислуга и стража, медведи, петухи, да и сваты-бояре не брезгуют. А коли на усы попало, ноги в пляс, уста ж за песней потянулись — дым коромыслом! Офелий попытался согнать всех со двора, пса лютого с цепи спустил, кнутом грозился, однако же сваты обоих приструнили, силой напоили медом, а вкупе с ними пса. Боярыня уж сечь приустала, и тут одна из девок, что половчей была, к иконостасу, схватила Богородицу и ну лобызать.

— Пречистою клянусь! Безвинны и непорочны, аки Дева! Оговорил, лукавый!

И все к иконе приложились, слезами окропили, омыли Божью Матерь, и мутный закопченный лик вдруг засветился!

Веревка выпала из рук, колени подогнулись.

— Ступайте вон… Но коль дознаюсь, коль мне солгали и на иконе поклялись!..

В тот час верижник Федор, позрев на бесовские пляски, озлился и выйдя в круг, потряс крестом железным.

— Аз есмь небесный ангел! И послан покарать поганых! Всем на колена! Падите ниц пред гневом Божьим!

— Испей вина, дурак! — повсюду закричали. — И отойдет душа! Инно ты больно грозен! Не ангел — сатана!

— Я упреждал вас, нечестивцы! Пеняйте на себя! — и, взявши крест, как меч, пошел дразнить толпу.

Ему кто ковш подаст, кто хлеб, кто просто засмеется и за рубаху дернет: это царям блазнится, мол, что не дурак, то Божий глас.

И раздразнили Федора, подняли муть со дна, взъярили, как медведя, и вот упал гудошник с пробитой головой, затем волынка мяукнула, как кошка, и юный скоморох облился кровью. Народ, сбежавшийся с округи, домочадцы, слуги вначале ахнули и откачнулись, и в следующий миг пошли на дурака. Сваты пытались отстоять блаженного, боярин старый собою прикрывал, раскинув руки, взывал к толпе:

— Не трожьте! Не касайтесь! Не марайте рук, не проливайте его крови!

Да где там устоять! Сватов отжали, скоморохов, и началась расправа. Дрекольем били, батогами, топтали и месили, и, обратив в шмат мокрой глины, за цепи сволокли и за ворота бросили. Тут пьяный управитель спохватился, вмиг отрезвел и взвыл, словно блаженный:

— Ой, горе нам, беда! Вы же любимчика убили! Наперсника Скорбящей… И Аввакум к нему благоволил! Царь почитал святым! Ратуйте, люди! Узнает госпожа — несдобровать, а коль узнает государь — топор и плаха!

Народ охолонулся, замолкли дудки, гусли, медведи присмирели и в клетку забрались, и токмо обезьяны все прыгали по кругу да потешались с людом. Смущенные сваты пошли на отступ. Бояре-молодцы вскочили на коней, а старый шапку снял и поклонился:

— Прости, народ честной… Прости нас, Феодосья, коли слышишь! Не вышло сватовства, пролили кровь. Се знак дурной. Рок ходит по пятам… И все одно, боярину ты люба!

С тем и в седло забрался, заплакал, голову склонил и не спеша поехал. Пастушья дудка заиграла, и с кликом ее птичьим все прочь пошли. Тем временем боярыня на гульбище бежала, чтоб разогнать шабаш и выдворить всех вон, но услыхала последние слова и гнев опал. А как позрела в согбенные спины сватов да скоморохов, летящих со двора осенним журавлиным клином — наполнилась печалью. Офелий же тем временем, желая угодить, блаженного втащил во двор — осклизлый драный ком, опутанный цепями, и положил к крыльцу.

— Позри, боярыня, что сотворилось! Сии сваты народ напоили, погаными гудками зачаровали слух, а он и озверел — убогого забили насмерть! Вели всех сечь кнутами!

Скорбящая склонилась над блаженным, вздохнула тяжко и перекрестилась. А вслед за ней толпа — размашисто, со вкусом, шапки долой и очи долу.

— Прости, блаженный Федор, — промолвила она и распрямилась. — Сама хотела рассудить, да Бог не дал. Кто теперь скажет: народ ли озверел, иль Божия десница покарала…

— Пороть зачинщиков! — неистовал Офелий. — Я укажу, кто первым поднял руку!

Но без указки всякой толпа раздвинулась, и выбрели вперед два мужика, помялись, на колени встали.

— Мы руку подняли. Не подними, так сей дурак всех скоморохов перебьет. Кто в стал играть? Не сватовство без дудки…

— И поделом! — взревел тут управитель. — Чтоб не творили плясок сатанинских! Ведь есть царев указ!

Сваты и скоморохи уж из виду скрылись, но пастушья дудка все играла и за собой звала…

— Я вас прощаю, — сказала мужикам. — Ступайте с Богом.

И в тот же миг ком бездыханный шевельнулся, забряцали цепи, из месива возникли руки, ноги — блаженный приоткрыл глаза.

— Жив я… Ради Христа страдаю… Еще не смерть моя… Еще поживу…

Вздох облегченья двор огласил, толпа надела шапки, в тот час верижника подняли и понесли в людскую.

— В карету заложи самых борзых коней, — велела управителю. — И Федора в Москву. Да чтоб дорогой не трясли!.. Там немцы есть, суть доктора. Распорядись, чтобы всех нашли, свезли ко мне на двор и там держали, покуда сей блаженный не встанет. А коли он умрет…

— То сечь кнутами! Аль в цепи заковать?

— Коли умрет, знать воля Господа, и немцы не помогут.

— Раз ныне всех прощаешь — прости же и меня! — взмолился управитель и на колена пал. — Убивцев отпустила с Богом — помилуй блудника! Я грешен, каюсь, вдовицы понесли и нарожали… Ну, рассуди, чей тяжек грех: того, кто жизнь отнимает или ее дает?

— Пусть Бог тебя рассудит, — рукой махнула и на крыльцо взошла. — Он правду зрит, а я слепая…

Офелий кинулся за ней, хватал и лобызал край платья, слезами умывался:

— Великодушная! Премудрая!.. Спаси Христос тебя!.. По гроб обязан! Я искуплю!.. Молиться за тебя ночами буду! Велю и вдовам, детям!..

С высокого крыльца звук дудки стал слышней и ближе. За ним влеклась душа, тянулась, трепетала, как шелковая шаль за ветром. Боярыня присела, не посмотрев, на что, а вдохновленный управитель, у ног валяясь, вдруг ярче засиял.

— Зри, зри, госпожа! На чем сидишь? Сундук окован златом! Должно быть, пуд иль два!

— Откуда сей сундук?

— Сваты преподнесли! Дары от жениха…

И вдруг умолкла дудка. Душа без сего ветра еще потрепетала, как лист осиновый, огрузла и обвисла.

— Дары от жениха… Мне матушка Меланья пророчит в женихи Христа. Скоро невестой буду…

— Да полно, государыня, — заворковал Офелий. — Ты молода и лепа, чтобы постриг принять. И так скорбишь который год, постишься и носишь черные одежды. А коли нарядить тебя в цветное? Краса чудесная! От восхищенья слезы!

— Зрю, как ты вдовиц прельщал, — без злобы проворчала. — А ну-ка, краснобай, верни дары сватам.

— Да как же я верну? Их уж и след простыл! Коль знала бы, какие кони есть под ними — огонь, суть пламя, вовеки не догнать.

— В их вотчину езжай.

— Знать бы куда — поехал!

— Ты что же, не знаешь сих сватов?

— Я токмо слышал, матушка. Была молва, где-то в лесах живут, по тропам тайным ездят. И град их называется чудно — суть, Беловодье! Вдруг явятся нежданно на праздник Костромы иль на Иванов день, народ потешат, погуляют, невесту умыкнут, родителей одарят щедро и ускачут. Народ их здешний любит…

— Да кто они? По виду, так вельможи, бояре знатные…

— Бояре-то бояре, но токмо что опальные. Крамольниками кличут, еще и звонарями.

— Почто же так?

— Уж больно лепо в колокола звонят, на гусельках играют, на домрах… А как поют!

Офелий ползал на коленях, но не у ног боярыни, а возле сундука и стенки его гладил.

— И кто же их в опалу?

— Был слух, Иван еще сослал, за распрю иль крамолу… Иные ж говорят, и вовсе Ярослав, тот, старый. За непокорство и бедовый нрав… А то такие небылицы плетут про них… Мол, не сослали, а сии бояре подались в леса по собственной охоте. В далеких временах раскол случился, страшнее нынешнего. И будто был на Руси тогда один боярин, как Аввакум, духовник твой, прозваньем Вячеславов. Собрал всех несогласных и увел в леса, где и построили сей град. Кто ненароком побывал у них, и был отпущен с миром — молчат, а коли говорят, то хвалят град, мол, весь лучистый, и терема стоят в узорочье резном… Как сей сундук, позри! Однажды царь к татарам в плен попал, так беловодские бояре откупили. Аще молва была, цари, егда казна пуста, отай к ним на поклон идут. А звонари сии одаривают златом и своих мужей дают на службу государю. Жених, что сватать приезжал, из сих мужей и есть. Аще слух был, что жен у них по две, по три и боле.

— Ох, Господи! Они же басурмане! И вздумали меня посватать?

— Дак что бы не пойти? Жених богатый! Один сундук…

— По ним примерился, распутник? — и управителя толкнула. — Им уподобился, бесстыдник окаянный?.. Изыди от меня!

— Ну, полно, матушка, не поминай, — Офелий заюлил. — Простила так простила, что ж старым-то колоть?

— Да он хоть православный? Тот, что дары прислал? В Христа-то веруют они, коль жен по столько?

— А всяко говорят… Тут поп один в лес по грибы ходил, с дороги сбился и ненароком к звонарям попал. Так там и служит до сих пор. Знать, нашей они веры… Послушай, свет мой, государыня, давай откроем сей сундук? И глянем? Должно, добра там много, одежд, сукна… Коль скоморохи разодеты в шелка и атласы, сваты в парче, знать, привезли дары еще богаче.

— Сама не прикоснусь и не позволю никому, — решила строго и встала с сундука. — Принять дары — согласье дать.

— Куда же их убрать? Один сундук на сколько тянет! — глаз вороватый закрутился. — Пожалуй-ка, поставлю в свой чулан, за дверь дубовую, под аглицкий замок. Вдовицы и служанки нечисты на руку…

— В мою опочивальню!

Взор управителя притух, но делать нечего, холопов кликнул, велел тащить дары.

А у Скорбящей вдруг появился зуд любопытства., привязчивый и грешный: что бы ни делала, куда бы ни пошла, повсюду мысль свербит — открыть замок и, крышку приподняв, лишь заглянуть в сундук.

Весь день она судила да рядила — вдовиц пытала и потом прощала, прижитых суразов сбирала по дворам да отдавала матерям на радость, попа бранила, что утаил сей грех и женам мужним приписал детишек, к блаженному ходила, лампадным маслом раны мазала, золою присыпала, правилки ставила на сломанные кости, а после провожала его в Москву. Сама ж при сем со страстным нетерпеньем ждала минуты, когда войдет в опочивальню и, всех прогнавши от себя, посмотрит на дары.