6
Хоть привели, как вора, на веревках, однако на подворье сняли железа и не под землю сунули — в палаты посадили и принесли еды. Тишайший помнил протопопа и благоволил, не то в Елагин показал свой нрав. Всех беглых сразу при поимке пороли насмерть, а кто выживал, много недель держали в яме, клеймили щеки, лоб и отправляли в монастырь, на цепь. Царь же щадил его и не затем, чтоб вразумить иль милостью своею приручить, заставить кукишем молиться. Давно Пилат изведал, что жаждет Аввакум — каленого железа, встряски, пыток, мук принародных и смерти на миру. Дабы была причина крикнуть:
— Позрите, православные! Да разве се по-христиански — так человека мучить?
Он жаждал мук и потому бежал, и много хитростей придумал, чтоб разозлить царя и его придворных — суть, палачей. Теперь же, по воле Божьей получив Евангелие Матфея, крупицу от Приданого, он путь позрел, указанный Всевышним — лишить антихриста святыни! Отнять источник животворный, чтобы спасти его, надежно спрятать и уберечь до тех времен, когда на Русь вернется православный царь, а с ним и право называться Третий Рим. Но чтоб пройти сей путь, нужны были иные и подвиги, и жертвы: супротив них каленое железо и дыба — сущий пустяк. От телесной боли страдает плоть, а от притворства, фарисейства, змейства душа изъязвится.
Да милостив Господь, и зрит, чего во имя сей подвиг.
Так размышляя, Аввакум до ночи просидел в палатах и, помолившись, хотел уж было отойти ко сну, да брякнул вдруг засов, дверь отворилась. Увидел бы стрельцов или Елагина, и глазом не моргнул, однако на пороге архимандрит стоит, Иоаким, и посох держит не по чину. С ним два вельможи — светлейший князь Воротынский и князь Одоевский — придворные царя, да еще пес поганый, думный дьяк Иванов.
Распоп себя смирил и, с мыслями собравшись, впал в притворство.
— Рад видеть в здравии… Премного благодарен, сподобились и навестили несчастного распопа, — и к Иоакиму, с поклоном: — Благослови, отец святой.
Они ж стоят, таращатся и слова не обронят: то ль пребывают в ярости, то ли с испугу все лишились речи.
Архимандрит отпрянул, рукою заслонился:
— Изыди, сатана!..
А сатана Иванов уж тут как тут, едва лишь помянули — схватил за шиворот и поволок на лестницу.
— Ну что, распоп, идем! В сей час благословим!
Господь все видел и подставил ножку. Дьяк оступился и головой своею, саблей ступени сосчитал и, когда скатился, встал на карачки и к стене пополз. И там, держась за камни, ругаясь матерно, хотел подняться. Тем часом Аввакум без спешки вниз спустился и подсобил ему. Светлейшие князья и вовсе онемели и токмо рукавами машут, архимандрит уж было посох поднял, но не ударил, заругался:
— Ужо вот я тебя!..
В повозку сели, и тут распоп заметил: прячут его от глаз чужих, хоть и ночь на дворе. Иоаким рясой прикрывает, князья с боков, а вместо кучера на облучок забрался думный дьяк. Так и поехали по улицам. Пустынно на Москве и смрадно, гулко, как в бочке смоляной. Архимандрит тряпицу изготовил, чтобы уста зажать, коль закричит распоп, а караулить надо было в дьяка — того стошнило, зарычал, как зверь, и всех обрызгал, всем досталось, особенно князьям. Чуть погодя опять на всю Москву взбугал, ну и пошло. Иоаким не сдержался, отчищая рясу:
— Да, батюшка, сколь же ты съел-то ныне? И день-то постный был, пяток…
В Чудову обитель привезли и сразу же спустили в подземелье. А там все приготовлено: кузнечный горн горит, железо калится, веревка спущена со свода и дымно, как в курной избе. При сем один палач, Иван Елагин, других не допустили. Знать, пытка тайная, и спрос будут чинить светлейшие князья.
Распопа к дыбе подвели, подрясник сняли, рубаху сдернули, оставив лишь вериги на голом теле. Веревкой повязали локти…
— Ужо помужествуем, Вань, — промолвил Аввакум и крест сотворил в уме. — Ну что стоишь? Вздымай.
— Годи, апостол, — князь Воротынский шапку снял, упарился, как в бане. — Поднять успеем… Ответствуй мне: где свиток взял?
— Спросил бы ранее, я в сразу и сказал.
— Добро, скажи сейчас. Нас государь послал…
— Сперва ответь, как крестишься! — встрял Иоаким и посохом пристукнул. — И как персты слагаешь!
— Я в показал, да руки связаны, — вздохнул смиренно Аввакум.
И тут вмешался Одоевский:
— Пускай хоть кулаком! Или ногой!.. Ты, Аким, не суйся!.. Откуда свиток? Каким путем попал?
— Господь послал.
— Не зли меня, распоп! И не юродствуй! Коль раньше получал пощаду по воле государевой, надеешься и ныне увильнуть от казни? Не обольщайся, милости не будет, — князь будто бы увещевал, но получалось грозно. — Сгноим в сих подземельях, и ни одна душа вовеки не узнает, как ты подох и где.
— Постой, князь Яков, не грозись, — вступился Воротынский. — Не забывай, кто пред тобою. Се есть ревнитель Аввакум Петров. Его ли казнями стращать?
— Разбойник он и вор!
— Остынь… Коли начнем с огня — получим пламень, и боле ничего. Огня он не боится, поскольку жаждет правды…
— Да он холоп!
— Нет, Яков, не холоп. Происхождением — согласен, по духу он боярин и достоин, чтоб говорить открыто, без обиняков.
Князь Одоевский лишь головой боднул.
— Что Никон был мужик и нерусь, что сей распоп, суть, блядин сын…
Архимандрит насторожился, однако же, смолчал — должно, не понял, о чем это князья. А Воротынский выдернул топор из чурки, для устрашения стоящей, бросил в угол и сел.
— Доселе учиняли спрос за крест и веру, по-божески с тобою обходились, поелику твое упорство имело помыслы иные, — завел он речь негромкую, как старец из пустыни. — Ты спорил с иерархами, ты истину искал и твердостью своею польстил двору. А обличая Никона, хуля за ересь, ты пособил царю избавиться от патриарха, когда в его стараниях нужда отпала.
— Ты что глаголишь, князь? — архимандрит готов был полыхнуть огнем. — Какую речь ведешь? И кто дозволил…
И тут светлейший князь вдруг усмехнулся и в миг единый погасил огонь:
— Уймись, Акимка… Получишь ты, что хочешь — панагию, посох и Церковь православную. Уж недалек тот срок. Чего еще?.. Тебе бы должно кланяться распопу. А ежели в Аввакум не пособил, не грыз бы Никона и не хулил царя, увидел бы ты место патриарха? — помедлив, опахнулся шапкой и дружески добавил: — Скажи Елагину, чтоб не качал меха. Эвон, старается, злодей. Скорее, нас уморит…
Распоп едва дышал, однако не присел, не поклонил главы, чтобы уйти от дыма. Речь Воротынского его смущала и вызывала любопытство с такой же силой, как случалось в те времена, когда он отроком пел в церкви и, хоронясь за аналоем, с лютым страхом старался заглянуть за царские врата, когда там совершалось одно из таинств.
Князь между тем продолжил:
— Да, что Петров сын, Аввакум, ты многое изведал и много прочел в Писании и прочих книгах… Так должен знать, как мир устроен. Ты пособил государю — он увенчал тебя венцом терновым, дозволил пострадать за веру.
— Дозволил? — переспросил распоп, задавливая гнев. — Сей путь я выбрал сам, по воле Божьей. И крест несу. Мне государь здесь не указ.
— Добро, что мыслишь так. Знать, все учел Тишайший, насквозь тебя увидел… Сам выбрал! Не воля бы царя, ты в из Даурской ссылки не вернулся. Пашков прибил бы где и прикопал, иль в воду бросил, рыбам… Не возжелал бы государь, ты бы в Москве не пикнул. Не то, что на площадях вещать! А он дозволил принять страдания, благословил на подвиг ради веры и благочестья древлего. А ты ведь мыслил — все по воле Божьей?
Дым ел глаза, коптил уста и глотку, речь вязла на зубах и забивалась кашлем. Распоп молчал, ибо светлейший князь внезапным откровением сразил его. А лучше бы язык отрезал…
— Безбожники вы все округ престола, — распоп откашлялся и воздуху глотнул. — Зачем вам вера? На что вам церковь?!
— На что — желаешь знать? Народ в узде держать! — блистая нездоровым взором, промолвил Одоевский.
— Не богохульствуй, князь! — тяжелым басом гаркнул Иоаким, однако сразу же примолк.
Распоп лишь в раж вошел и начал обличать:
— Мужи боярые, вельможи! Да вы же фарисеи! Да вы ж Христа распяли! Придворные лжецы!.. Господь узрит — аукнется обман! И вас — ногами! Подобно гадам поползете, ужалите свой хвост. Геенна огненная вам!
— Ужо я слышу Аввакума! — князь Воротынский встал. — А то притворщик был… Должно, так и случится когда нито, ты мученик, почти святой, а говорят, устами их вещает сам Господь. Он спросит с нас… Но ныне я спрошу с тебя, на то и послан государем. Тебе дозволили кричать — ну и кричал бы, хулил, бранился, вершил свой подвиг. Ты ж возгордился, брат, и сел не в свои сани. Заместо дел духовных залез в державные, где ничего не смыслишь. И навредил зело! Обоз царя пограбил…
— Побойся Бога, князь!
— Откуда ж свиток сей? Тебе же ведомо, чей был он и ныне кому принадлежит. Но как к тебе попал?
— В дар получил, за труд, — признался Аввакум. — Вот крест святой. Младенца окрестил, усопшего отпел…
— Как ты посмел? — взревел тут Иоаким. — Тебя расстригли и лишили сана! Ты не приносишь благодати Божьей!..
— А ты приносишь?! — не выдержал и огрызнулся Аввакум. — И для сего в святом монастыре не молишься — пытаешь! Огонь — твой дух, железо — крест, а дыба — символ веры!
— Кто одарил так щедро за труды? — вмешался Одоевский. — Покойный цезарь?
— Разбойный атаман…
Князья с архимандритом придвинулись к нему, как вороны к добыче, и клювы приоткрыли, Елагин ухо навострил у горна — все ждали правды. И токмо думный дьяк, лежащий на соломе, стонал сквозь зубы и, помочив тряпицу, прикладывал к челу.
— Ну, сказывай, — дворецкий государя, князь Иван знак сделал Одоевскому — не суйся. — По сговору сей атаман обоз остановил…
— Да ни бывало! Се Промысел Господний. Позвали окрестить, куда-то привезли — деревня, лес кругом… Думал, живым не выпустят, себя отпел. Но за труды воздали, отпустили…
— А ты и не изведал, чем воздали? — князь Одоевский усмехнулся. — Покуда складно врешь…
— Изведал, — распоп сверкнул глазами. — Евангелие Матфея… И в тот же час спросил. Старик сказал, и, верно, не слукавил. Де, мол, семь лет тому, на святочной неделе ходили на большак под Ярославль, обозы грабить. Лазутчик с постоялого донес, обоз купеческий идет, на шесть подвод с сукном, сапожной кожей, скобяным товаром. Однако же при нем пять верховых охраны и ездовые при фузеях: знак верный — серебро везут в Великий Устюг. Где-то в лесах подкараулили и свору прирученных волков спустили. И под шумок отбили воз, а в нем ни сукн, ни кож, ни серебра — рогожею прикрыты два сундука. В них свитки, книги… Тут лиходеев страх объял: с виду обоз купеческий, но судя по начинке — государев. Суровый сыск грядет… Подводу бросили с товаром и утекли. Лишь пару свитков прихватили. Де, мол, обычай, для жертвы надо взять хотя в иголку или клок соломы. И Господу воздать, чтобы не выдал. Еретики! У них закон такой!
— Язычники поганые! — Иоаким посохом потряс. — Крамольники и суеверны!
— Я тако же сказал…
— Где сия деревня? Где их стан?
Распоп расхохотался.
— Под носом у тебя, Акимка! Как будет ведро и дым рассеется — залезь на колокольню. И сам позри! Коли от них Иванову главу позришь, так и с нее сей стан увидишь. Бориска Годунов отстроил верх, так далеко видать! И погрози им сверху! Тебе же недосуг нести в народ ни веру, ни слово Божье, по новому обряду твой крест — каленый прут, а чин отпеванья — цепи!..
— Ну, полно вам! — прервал светлейший князь. — Молчите оба!.. А ты, Елагин, подь сюда. Ответствуй мне, что добыл в сыске. Сколь правды за распопом?
Стрелецкий полуголова передник снял и руки вытер.
— На святки был обоз… Пограблен… Семь лет тому, егда Приданое перемещали…
— В странноприимном доме что сыскал? — прикрикнул князь.
— Там есть догляд… Все верно: как буря началась, мужик приехал, попа искал, младенца окрестить по старому обряду. С печи слез инок и вызвался. По образу похож на Аввакума…
— А свиток был при нем?
— Я ключаря пытал… Покуда инок спал на печи, ключарь суму потряс. Крест деревянный, кадило, масло, требник и кус сушеной рыбы. Да вон сума лежит, все там и есть…
— Деревню поискал?
— Подобных деревень там два десятка, и все в лесах. Где сыщешь правду? — Елагин головой боднул, взбивая смрад. — Как Ирод-царь, ходил, искал младенца, коего распоп крестил…
— Чья вотчина? — князь Воротынский зачерпнул воды, напился и плеснул в лицо.
— Была за Гришкой Клубовым, придворным ловчим, но своевольник сей по собственной охоте вепрей стрелял в угодьях. Хватился государь, ан нет зверей!.. Разгневался, боярина в опалу, на Вологду услал и вотчины лишил. Теперь твоя, светлейший князь.
— Моя?..
— Пожаловал тебе после похода на поляков. Но люд того не знает, вот и творит разбой. А коли знал бы, в чьей крепости он ныне, ни в жизнь в не посмел…
Стрелецкий полуголова язвил открыто — верно, мстил Воротынскому за то, что был унижен до ремесла палаческого. Ему ли, дворянину, калить железо и вздергивать на дыбу? Ему ль мараться, собственноручно казня распопа?
Князь не внимал, лишь хмурился.
— Печально… След бы людей послать да утвердить порядок. Иль ехать самому…
Тем часом Аввакум хоть и не висел на дыбе, по-прежнему стоял привязанным за локти, однако чуял, пытать с пристрастием не будут, ибо ответами довольны и вера есть ему. Должно быть, полагали, он запираться станет и изготовились поднять на встряску и умучить, ан не пришлось, и самая пора им пытку учинить.
— О том ли ты печалишься, муж государев? — спросил распоп без всяческой обиды. — Когда я к лиходеям в стан попал, мне чудно сделалось. Иванов купол зрю, кресты Успенского собора, а сам как будто бы стою за тридевять земель. Народ кругом хоть и разбойный, но послушать — не темный вовсе и весьма смышленый. Однако же не ведает, кто ныне царь и что в Москве творится: раскол там, не раскол… И тако же повсюду, князь, не токмо в твоей вотчине. Тут страсти при дворе, бояре и князья то думу думают, как бы престол упрочить, кого царем назвать, то насмерть бьются, чтоб рядышком стоять. Идут на дыбу, под топор, в опалу! — дух перевел распоп и, будто бы с амвона, продолжил с новой силой: — А иерархи? Церковь распинают, пытая и казня в сиих подвалах… Что ты, Акимка, морду отвернул? Не пышкай, как медведь, ведь знаешь, истину глаголю!.. Да токмо не хулю, не обличаю ныне, а вкупе с тобой скорбеть готов. До страстей сих московских народу дела нет! Тебе же чудится, ты Моисей и Русь за собой ведешь, как древних иудеев, во Царство Божие! И Никон мыслил так… Опомнись, Иоаким! И оглянись! Позри, кто за тобой идет? Тишайший государь, заморскими попами на дыбу вздернутый? Такие вот князья, бояре, что труса празднуя, готовы свою светлость в крови топить? Что же примолкли, господа? Иль говорю не так, и вам не ведомо палачество?.. А! Знать, совесть не утрачена, знать, стыд грызет, и сии чувства мне по нраву. И потому скорблю со всеми вами! Как вы, тако ж и я повинен в разброде и беспечности, что на Руси творится. Покуда нет войны, и царь с вельможами, и церковь православная, и суть народ — всяк по себе живет. Кто Богу молится, кто правит, кто ниву свою пашет, кует железо, кто промышляет на больших дорогах. И так из века в век!.. Ужель ты скажешь, князь, что государь сиим народом управляет? Иль церковь овладела его душой, и пастыри ведут ее к спасенью?
И палачи молчали. Даже Иоаким, обнявши посох, присмирел, а думный дьяк, стонавший на соломе, вздохнул протяжно и затих. Распоп почуял — час настал! Внимают слову, ибо пришел миг истины, и не его, а он вздымает палачей на дыбу, и речь, разящая их слух — каленое железо.
Но не злорадствовал, а горевал и плакал:
— Покуда вы, бояре, престол делили, а мы дрались и сварились, сколькими же перстами крест творить и сколько «Аллилуйя» петь, народ изверился и вышел из-под власти. Ни веры нет, ни боязни пред Господом. Ни у кого, Иоаким!.. Стада бредут без пастыря, пасутся сами, вкушают тлен и мерзость, а волки тут как тут… Отрепьев Гришка с кем гулял, кого водил с собою? Не православных ли? А жид овин Богданко, вор тушинский, смутил бы Русь, будь крепкой вера? Ведь не разбойников прельстил, и не холопов темных — вас, бояр, князей. И ныне — Стенька Разин?.. Ох, братья, я скорблю! Когда-то мог царю сказать, челом ударить — в сей час же ворчу лишь пред вами. Не слышит меня царь!
— Да слышу, Аввакум, — дверь потайная распахнулась, и в зареве от горна, подобно призраку, явился государь.
Вмиг слезы высохли, глубинный, застарелый страх костлявою рукой до сердца дотянулся и сжал его, и стынущая кровь по жилам растеклась.
Распоп царей боялся еще с младых ногтей. Помазанники Божьи так были всемогущи и так высоко сидели, что мыслились бесплотными, небесными, в лучах, но с грозными очами, как на иконах Спас. Но ежели Господь недостижим был и суть его сокрыта под ореолом таинств, то государь сидел в Москве, на золотом престоле и говорили, коль постоять у врат кремлевских, можно позреть, как выезжает. И люди многие стоят и ждут, чтоб глянуть, но если посчастливится, не всякий из зевак посмеет приблизиться к карете, даже людей бывалых охватывает страх. А храбры перед ним лишь Божьи люди — блаженные, коим не грех дорогу заступать царю, кричать пророчества и даже побраниться. Однажды Аввакум, будучи отроком, признался батюшке на исповеди, мол, грешен я, гордыня обуревает и неуемный страх. Хочу, де, на царя позреть, не из толпы, не из-за спин, а близко, и чтобы он меня увидел, и посему надумал в Москву бежать. Поп замахал руками, лишил причастия и отослал к отцу, и тот, поставив сына в храме, как грешника великого — лицом к стене, велел молиться с заутрени до полночи. Родитель Аввакума имел священный сан и хоть пьянчужка был, однако свой приход во строгости держал и домочадцам не спускал.
Уж за полночь взял сына за ухо, постукавши челом об пол, спросил:
— Ну, раб Божий, Аввакум, желаешь ли еще бежать в Москву и зреть на государя?
— Ох, батюшка, страх и сказать, — с тоской промолвил он. — Желаю еще пуще…
Тишайший из царей в сей час стоял пред ним и в огненном свечении от горна на самом деле чудился бесплотным. Да токмо уж распоп блаженным был и посему не робкого десятка.
— Слышу, все слышу, Аввакум, — взирая мимо, молвил государь. — Печалишься за Русь… И потому из Пустозерска в Москву бежал? Чтоб с нами поскорбеть?
Приблизившись к распопу, он жалостно позрел, вериг рукой коснулся и очи опустил — ну, истинно тишайший. Токмо за образом сиим скрывался ум колючий, таился твердый и суровый дух.
— Здорово, Аввакум.
— Здорово, государь, — он вскинул голову, расправил плечи, спину. — Не чаял повидать…
— Я иногда спускаюсь и слушаю. Вон как заговорил князей, вон как прельстил речами — стоят, дыхнуть боятся. Забыли, что и государь велел… Ты добрый проповедник, муж смысленный, ученый. Сии достоинства давно узрел и потому позволил книги править. Ты помнишь, Аввакум, Печатный Двор?
— Да помню, государь…
— А я забыл, — тихонько рассмеялся он. — Минуло двадцать лет!.. А с кем ты книги правил?
Распоп подвоха ждал — уж больно мягко стелет, но, как и прежде, ответил правдой:
— Со старцем Епифанием. Ну, и с другими…
— Ох, ох, ох! — вмиг опечалился Тишайший. — Не стало памяти. И верно, с Епифанием. Должно, и ныне вы с ним на пару в Пустозерске?
— Еще и Лазарь с нами…
— А был ли с вами на Печатном Арсений Грек?
— Он языкам учил, — промолвил осторожно и локти за спиной развел — веревка плоть уязвила сильней вериг: боль придавала силы.
— Ужели токмо языкам? Я слышал, книги правил по древним спискам…
— Сам он не правил, поелику на нашем уж больно худо говорил и не писал совсем… Следил, чтобы канон не нарушали и правкой не портили писаний, сверял по книгам греческим…
— Но Бог с ним, с Греком, помянули к ночи… Скажи мне, Аввакум, а по какой нужде к вам Стефан приходил, духовник мой покойный?
— Он как судья нам был. Коль спор затеется, так править или эдак, покличем старца, а он уж скажет свое слово.
Тишайший не поверил, однако продребезжал:
— Добро, добро… А кто в бега послал? Должно быть, старец Епифаний?
— Я сам, по собственной охоте! — чуть поспешил распоп. — Сей старец не способен ни слова молвить, ни писать. Твой муж, Елагин, казнил его!
Царь спешки не заметил и лжи не внял — похоже, мыслил об ином.
— Ответь-ка мне, ревнитель благочестья, зачем ты ночью приходил к вдове Скорбящей?
— А денег попросить, — еще сильнее натянул веревку. — По милости твоей расстригли, приход отняли и в ссылку увезли… Детишки голодают.
— И сколь же подала боярыня?
— Да целых семь рублев.
— Немного подала. Столько недель бежал, столь принял мук, лишений… К разбойникам попал! — царь вроде бы жалел. — И токмо семь рублев… Дом оскудел ее иль поскупилась?
— Скупа, мой свет, скупа…
— Но ране щедро подавала. Может, обидел чем? Неосторожным словом сгоряча иль чем иным?
Чтоб вызвать боль сильней, распоп встал на колена, тем самым приподнял себя на дыбе.
— Бранил ее… Сняла вериги, не спросивши благословления, да мыслям грешным предалась.
— И что ж, вновь обрядил вдову?
— И обрядил, и строгий пост назначил. Пусть страсти укротит, измучив тело! Иссохнет в щепку!.. Да пусть в постах умрет, чем во грехах погрязнет!
— Сурово обошелся!
— Ведь я отец духовный и за нее молюсь. А кто порадеет за вдову? Кто душу ей спасет?
— Добро… Поскольку я государь твой, придется о душе твоей радеть, — дрожащим голоском проговорил Тишайший и сделал знак. — Апостол чистой веры… Воистину, беда. Так хитро все сплетаешь — не отличу зерна от плевел. Где правда есть, где ложь…
Князь Воротынский взял веревку и было потянул — с колен поднял распопа — однако бросил, отвернулся.
— Мне не с руки, уволь уж, государь. Эй, Елагин? Бери-ка вервь, тебе привычней…
— Да будет, вздергивай! — распоп его взбодрил. — Оставь сомнения и страсти. На дыбу вешать — нет греха! Поелику мне любо взглянуть на вас, государи, оттуда, сверху!
— Тьфу, дьявол! — князь отступил, перекрестился. — От вида одного дрожит душа… А он смеется! Иван, что встал? Вздымай!
— Что, княже, напужался смерти? — в лицо расхохотался. — Добро, как выдастся минутка, я научу, как с сей молодкой обходиться. Чтоб не являлась никогда, в затылок не дышала! Захочешь посмотреть иль с нею повенчаться — вовек не сыщешь!
— Вздымай! — уже неиствовал Тишайший. — А ты, Одоевский? Что растерялся, князь? Ну, подсоби ему! И, раз-два — взяли! Ну, архимандрит, считай! Обаче не получишь места!
В три счета на пять локтей подняли. Немыслимая боль взломала плечи, стан, толкнулась в голову и там, свернувшись в шар огненный, спустилась в душу. И в тот же миг исторгла страх!
— Спаси Христос! Сие мне благодать, хоть здесь и дымно…
— Ответствуй, Аввакум, куда со Стефаном ходил? За Истиной?
— За нею, государь. За нею я ходил. Со Стефаном, с другими. И ныне в одиночку, бреду, бреду…
— Зачем вы ездили в Успенский монастырь?
— Молиться, государь. За Русь и за тебя…
— Довольно, не упорствуй. Что Вонифатьев показал? Чему учил?
— Сведом был твой духовник, молиться научил…
— По ветхим книгам?
— Да нет, из уст в уста…
— А что сказал тебе боярин Вячеславов?
— Кто сей блаженный, государь? Сего боярина не знаю!
Тишайший лишь рукой махнул, и палачи воздели еще выше — под самый свод, и прут каленый взяв, приставили к ногам.
— Кто наустил Приданое искать? Кто и зачем?
Распоп же от огня вздохнул свободно и, вознесенный, глянул сверху: там государь, князья, бояре, а чудится — люд мелкий. Махни с руки соплей — перешибешь…
