21
Вкупе с Приданым он утратил все — покой и сон, свой тихий нрав, намеренье жениться и даже страсть молиться в алтарях. Знобливый гнев, подобно мразу, сковал его, заледенил уста, и отогреть сей холод способно было лишь вести о возвращении Приданого. Князья, бояре, коим доверял, по землям рыскали отай, пытали всех причастных, а иерархи свой рядили ряд в обителях, пустынях и ставропигиальных монастырях, стрелецкие разъезды копытили дороги во все концы, чинили обыски в обозах, ладьях и стругах, и кораблях морских — все тщетно! Нет Истины! А речь боярина, суть, вора, казнокрада, стоит в ушах:
— Отныне ты не царь — великий князь. Не по достоинству тебе держава, скипетер. От благочестья древлего отрекся и Истину утратил…
И глас сей вражий, огню подобно, разум пепелил и чувства, но хладен гнев был! Царь и не мыслил казнить его, поелику боярин ведал, где Истина. Когда его пытали, царь сдерживал князей, чтоб не нанесли вреда большого, чтобы не умер, а минет время — год иль два, иль более того, глядишь, и притомится, сам выдаст, что похитил. Однако ежечасно придворная молва слух будоражила и душу:
— Об Истине страдаешь, государь? Да много ль проку от ветхих книг?
— Кто молвить смеет — ты не царь? Была в казна богата! Не царь тогда, суть, император! А вора, что умыкнул Приданое, казни, и все забудут скоро, что привезла на Русь заморская царевна.
— В живых оставишь, сей боярин вновь смуту учинит! А ну, как скажет, кто Истиной владеет, тот и государь?..
— Казни, придет покой и сон, и радость жизни!
— Ведь след жениться, срок! Невесту выбрал, где же свадьба? Наследник нужен, сын!
— Не Вячеславов супротив восстанет, так знать царя Ивана. Сии вельможи спят и зрят, яко отнять престол…
— Казни боярина, и все печали вмиг от тебя отступят.
Не тронул бы его, но Троекуров, бывший в сыске, челом ударил — князь сей, Василий, в великой тайне сочетался браком с Морозовой, вдовой Скорбящей — попишка сельский под пыткою признался!
Царь ведал, Вячеславов с раскольниками связан и посещал вдову на Разгуляе и к Аввакуму ездил, когда тот пребывал в боровской яме. Гнев пламенем взыграл, затмило разум — и Феодосью отнял! Любовь, что грела сердце: пока была вдовой, стояла подле, и ежели не дланью, взором мог обласкать! А ныне мужняя жена!? Не быть сему!
И голова боярская скатилась с плахи…
Но казнь не принесла покоя, напротив, горше стало. На свадьбу звал вдову, посылки слал три раза, однако же гонцы не солоно хлебавши возвращались, больна, мол, лежу на одре, а встану, так приду.
В тот час, как царь узнал о тайном браке, немедля заподозрил сговор: все ведомо вдове! Да ведь строптивая, не скажет, не выдаст Истины! А как пытать ее? Как вздергивать на дыбу? Не выдержит душа… Знать, след с ней помириться, возле себя держать и тихо, исподволь, увещевать, чтобы сперва отринула поганых два перста, а уж когда во храме встанут рядом, к духовнику на исповедь, отай прознать, где схоронили Истину.
Год после свадьбы выждал. Не звал и не тревожил, однако же молву пускал, де, мол, горюет царь, что гнева не сдержал, сгубил боярина и в пору бы в обитель, на моленье, а сам надежду тешил — вдруг да придет? Тем временем Наталья, царица молодая, помучавшись зело, в поту предсмертном разродилась сыном — наследником престола. Когда младенца показали, царь отшатнулся, вспомнив Аввакума, и глас его как будто зазвучал:
— Родит наследника престола — отродье сатаны! Врожденная болезнь корежить будет тело. И изверг сей сам назовется император…
Падучая младенца выгибала, вскипала пена на устах. Но немец-повитуха, склонился к уху и шепнул:
— Жена родиль наследник — гений. Болезнь есть знак!
Сим видом потрясенный, он приказал лечить младенца и не являть боярам. Воистину, проклятие над родом! Второй уж сын (от Марфы был Иван), и оба хворы! И слух потек смолой — наследник от рожденья болен, Нарышкин скрыл падучую, коей и сам страдал, и дед его, а посему быть на престоле Софье.
Царевна подрастала умна и лепа, и впрямь хоть объявляй наследницей, да был один порок, открывшийся недавно — дочь благоволила к раскольникам! Соглядатаи не раз предупреждали царя о сем, а тут вдруг весть пришла, что Софья, в потай и под покровом ночи, бывает у Морозовой! Скорбящая вдова, мол, собирает вельможных жен, монахинь беглых, чтобы молиться по старому обряду.
Царь заговор узрел! И памятуя, что вдова причастна к исчезновенью Истины, терпеть боле не мог. Поскольку Иоаким суть дела знал, послал его на Разгуляй и вкупе с ним поехал Ларион Иванов, муж несведущий, но ярый спрос учинять. Велел покуда не пытать, а лишь увещевать, чтоб отреклась от двоеперстия, но ежли встанет накрепко, то напугать, мол, сын Иван на службе государя, подумай, что с ним станет, коль ты упорствуешь?
А ночь была метельная, лихая, по всей Москве ни огонька, лишь над погостами у храмов свет зелен, да волки воют на реке. И худо стало, душа объялась тоскою смертной.
— Добро ли я творю?..
В палатах царских пламя полыхнуло, дверь нараспашку!.
Задавливая страх, он обернулся, замер: пред ним Борис Морозов, кормилец государев!
— Свят-свят… Зачем пришел?
— А ты меня позвал.
— Не звал…
— Кто же спросил — добро ли я творю? Вот и явился. Ты помнишь, государь, как в юности вопрос сей задавал? А я судил, добро иль нет.
— И что же ныне?
— Пора уж самому судить, ты ныне государь.
— Тоска берет, зрю лишь, Москва во мраке, а слышу волчий вой…
— Знать, зло творишь опять. А ну, признайся, чью душу хочешь погубить?
— Не погубить — спасти желаю!
Кормилец горестно вздохнул.
— Ох, отрок неразумный… Однажды ты спасал птенца, что из гнезда упал. Да так во дланях стиснул, что сдох птенец… А тако же меня. От хвори лютой мыслил излечить, врачей прислал, но немцы уморили. Беда, коли цари в Руси спасать кого возьмутся.
— Ну, полно, дядька, не учи! — воспрял было Тишайший. — Не отрок ныне я и в силах покорить вдову.
— Вдову? Но чью вдову?
— А брата твоего!
— Дерзай! — откликнулся кормилец и вмиг исчез.
Но в тот час снова полыхнуло и заскрипела дверь, и глас восстал знакомый:
— Звал, государь?
В сей час же ноги подломились: боярин Глеб Морозов!
Десницей замахал, шуйцой прикрылся.
— Сгинь! Пропади! Не звал тебя! Поелику ты умер!
— А кто сгубил меня? Кто немца надоумил в питье насыпать яд?
Царь в угол вжался.
— Не я! Се немец!.. Он предложил! Я дал согласие…
— Доселе не найду покоя… Ни в ад дороги нет, ни в Рай, брожу, как неприкаянный, внять тщусь, за что? И от нужды какой? Послушен был тебе, измены не творил… За что убил меня?
— Виной всему твоя супруга…
— Помилуй, Боже… Феодосья?
— Доныне люба мне, да непокорна! А мыслилось, сживу тебя со света и укрощу вдовством.
— И что же, укротил?
Царь лишь вздохнул и голову повесил.
— Назло мне старой веры держится. А так давно бы отреклась…
— Оставь надежды, государь, и не тревожь ее. Пока жива вдова, ты будешь жив. А коль погубишь, как меня, сам вскорости умрешь.
— Ты что пророчишь мне? Изыди прочь! — и к образам. — Ох, Господи, прости! Покойники кругом!..
Дверь за спиною хлопнула, должно, и Глеб исчез, но в тот же миг раздался глас:
— А звал ли, государь?
Ниц пал пред образами.
— Спаси и сохрани!.. Кто там?
— Я стольник твой, Иван Морозов.
— Иван?!. Но ты ведь жив еще?
— Молитвами твоими… Что звал?
Тишайший встал с колен.
— Пригрезилось ужо… Или заснул?.. Покойных зрел…
— Се к непогоде. Эвон свистит метель…
— Ох, коли бы так!.. Мне мнится, к смерти — за мною приходили…
— Да полно, государь! Чу, крик младенца?
— Волки воют…
— Наследник твой, сим и утешься!
— Вот еже в матушку свою склонил к послушности, взял и привел ко мне, я бы утешился.
Иван потупился.
— Не посулю сего…
— Напрасно. Боярин будешь первый, наследнику кормилец. Именье приумножу!
— Супротив матери идти грешно. Не смею…
— Се я тебе велю!
— Помилуй, государь! — он в ноги повалился. — Или казни — я в твоей власти! Но воли не исполню. Коль сыновья начнут родителей учить и матерей, яко рабынь водить, мы сгинем, аки обры.
— Слова твои достойны, — царь стал тишайшим. — Ответ не мальчика, но мужа, ступай.
Боярин поклонился и ушел, и тут же в двери ввалился Иоаким — багровый потный, тучный, и дышит, ровно конь, вздувая ноздри. По виду царь узрел, ни с чем архимандрит вернулся, однако же спросил:
— Ну, укротил боярыню?
— Упорствует вдова! Все на своем стоит, а вкупе с ней — сестра, княгиня Евдокия! Увещеваньем их не взять, не слышат слова! Что далее творить мне, государь?
— Что делать с сестрами? — продребезжал Тишайший. — Право же, беда… Покличь-ка мне Петра Урусова. Он в сенях…
Князь в Грановитую вошел и, поклонившись, спрятал раскосый взор.
— Звал, государь?
— Послушай, князь, а где твоя жена?
— Должно быть, у сестры…
— Известно ли тебе, что вкупе с Феодосьей они стоят против меня и молятся по старому обряду?
— Известно, государь…
— Ужель ты, князь, женою управлять не в силах?
— Я управлял бы, коли в не сестра ее, Скорбящая вдова. Плоды от древа…
Приблизившись ко князю, Тишайший наклонился и в очи заглянул.
— Твоя жена с сестрой творят крамолу. Зрю заговор, грозящий суть, престолу. Как поступить мне след?
— Я не советчик, государь…
— Отдашь жену на казнь?
— Отдам, коль твоя воля…
Оставив князя, царь побродил по Грановитой и тяжело вздохнул:
— Ох, Господи!.. Отдаст жену! Намедни молодой боярин, безус и юн еще, мать мне не отдал, главою защищал. А князь светлейший, воин, отдает жену! Ох, Матерь Пресвятая, кто служит при дворе? Хоть в в ноги бросился, просил пощады! Ведь не рабыню отдаешь — жену свою, княгиню, твой род продлившую! Ан, нет… Ну что ж, Урусов, коль отдаешь — возьму. Я суть, не гордый…
Архимандрит вернулся вдохновленный и из саней в опочивальню.
— Вставай, вдова! По слову государя тебе с сестрою в цепи. А ну-ка, думный дьяк, наложь-ка железа!
— Поспела, слава Богу! — она раскинулась на ложе. — Ну что ж, коль в железа, так в железа берите!
— Куда поспела? — смутился Иоаким.
— А всюду, поп! — и дерзко рассмеялась. — Поела, попила, женила сына. Ах, а как любила!.. И ладу схоронила, и иноческий сан приобрела. А вот теперь и цепи!
— Иноческий сан?!
— Я боле не вдова — невеста Господа Иисуса, и посему ты мучить взялся не меня, а суть Христа. Мне имя ныне Феодора, ну а тебе — Пилат! Царю же прозываться след — царь Ирод!
Архимандрит руками замахал, перекрестился.
— Ох, Господи, прости! Ум сей жены от страсти помутился!.. Кто же постриг тебя?
— Священник черноризный, Досифей!
— По старому обряду постригал?
— Я нового не знаю!
— По старому негоже! Се ложь суть, мерзость. Поелику не инокиня ты — вдова. Вот еже в согласилась по новому обряду, я в в сей же час постриг.
— Коль старое все — мерзость, знать, ты, Иоаким, тоже не монах, не настоятель! — боярыня смеялась, на одре нежась. — А конюх суть с моих конюшен, и именем Акимка! Кем был ты до пострига? Егда его принял, как Русь молилась? По старому обряду, двоеперстьем! А ежли глубже ковырнуть, ты нехристь, басурман! Как от рождения крещен? По новому обряду? Ха-ха-ха!.. Так кто ты есть? Холоп! А посему, снимай-ка рясу и клобук да на конюшню! Навозу там скопилось…
— Зрю Аввакума дочь! — вскипел архимандрит. — Эк, научил, как отвечать! Эй, Ларион, где цепи?
— Да кто меня учил? Не велика наука… Помыслили бы сами, иерархи, прежде раскол чинить. Кто станет Русь, коль старое отвергнуть? Яко слагал персты Иоанн Креститель, егда крестил Христа? А сам Христос?.. Да кто вы ныне есть? Невгласы имя вам, невежды! След заново крестить Россию, поелику отринув древлее, вы, иерархи, отринули Христа и православие!
Иоаким застучал ногой.
— Молчи! Не смей! Эй, дьяк, чего стоишь? Где железа?
А думный дьяк печален стал, послушав речь сию.
— И верно, отче Иоаким. Кто есть мы суть, коль крещены по старому, а новины кругом? Чудно же, право…
— Ты уши заложи, не слушай ересь! Возьми оковы и допереж огорлие надень, чтоб замолчала!
— Не ссорьтесь же, мужи! Вам велено жену цепям оковать — сие для вас достойно.
— Прости, боярыня, — Илларион Иванов поднес ей цепи. — Я подневолен суть…
Она взяла огорлие и приложилась.
— Прощаю, дьяк, трудись. Да бережно заклепки ставь, позри, какая кожа у меня на вые — нежна, как бархат… Ну, с Богом, приступай!
И двоеперстие сложив, перекрестилась.
— Тьфу-тьфу-тьфу! — плевал архимандрит. — Железа налагают, а она смеется! И крестится нелепо! Суть, бесово отродье — не жена!
— Нелепо не сложение перстов — безверие нелепо, — она десницею взмахнула. — Да Бог с тобой, я спорить не желаю. А любо мне узнать, зачем ко мне явились? Акимка, что тебе царь сказал? Увещевать, чтоб приняла поганых три перста? Иль выведать, в каком своем имении я спрятала Приданое? Ну что, холоп, признайся?
— В сей миг же отрублю язык! — взревел бессильно Иоаким.
— Се мой язык! Руби! — она расхохоталась и вдруг опечалилась. — Да токмо не отрубишь, Тишайший не велел. Инно я как скажу, где Истина сокрыта?.. Нет, конюх, язык мой государев, и след беречь его. А посему я стану говорить все, что хочу. Тебе придется слушать.
Архимандрит устало сел и посох уронил.
— Ох, и несносная вдова… Не я тебя, ты мучаешь меня! И отчего же так строптива? Смири гордыню, повинись, и государь простит и норов твой, и два перста. Молись как пожелаешь! Токмо скажи, где ныне Истина? В тот час же снимут железа.
— Все жаждут Истины, да где ее сыскать?
— А ты поведай, — архимандрит стал вкрадчив, будто лис. — Ты же царю не враг, а сродница. Зачем вам ссоры, свары? Вам нечего делить. А Истина забава государя.
— Сдается мне, и вовсе нет ее.
— Но ведь была… Сам зрел ее в Прилуцком. Дубовых бочек привезли и засмолили…
— Не верь глазам своим, егда перстом укажут.
— Неясна речь твоя…
— Сколько царей искали — не нашли. Царь Македонский полземли прошел и голову сложил. А что творил гонитель иудеев Навуходоносор? Иль Дарий? Про многих я читала. Ох, сколь пота, крови пролито! Ты же не царь и даже не боярин, а суть, холоп, но рещешь, зрел Истину.
Иоаким отшатнулся.
— Ты не больна ли, матушка? Эк, словеса плетешь…
— А благодарствую, здорова.
— Ну, так добром скажи, где ныне Истина? Ведь ты же знаешь?
— Увы, увы мне, знаю…
— Ответствуй, где?
— Вы Истину украли, иерархи! Вкупе с царем-невеждой…
— Мы? Окстись, вдова!..
— Сам сказывал, суть, в бочки засмолили смолою черной и новины ввели.
Архимандрит налился кровью.
— Довольно лжи! Не пожелала мне ответить — царь спрос учинит! — схватил ее за цепь. — Вставай, вдова, пошли!
В тот час вдруг распахнулась дверь, подобно ветер, ворвался сын Иван и встал столбом, сим видом пораженный.
— Ох, матушка!.. Что тут содеялось? Кто сии люди? И отчего на вые цепь?
— Привиделось спросонья! — взмахнула дланью, засмеялась. — Ступай в опочивальню к младой жене и спи спокойно.
— Я, матушка, не спал! Из царских сеней возвратился… Ты в железах, позри! Тебя хотят казнить?
— Се отроческий страх, а ты боярин. Угомонись, се государь призвал меня, прислал рабов своих.
— Тебя же в цепи заковали!
— Добро, пойду в цепях, коль государь зовет.
— Я не отдам тебя! — он саблю выхватил из ножен. — Подите прочь! Не посмотрю, что звания духовного!..
— Не смей, Иван! — зверицей раненой метнулась, повисла на руках. — Не трожь их, государь прислал, коему служишь.
— Да как же, матушка? Тебя в цепях уводят!
— Сама иду! Ну что, холопы, встали? Эй, думный дьяк, возьми за цепь. Попу-то не с руки!
Должно, смутился Иоаким, позрев на ярость сына.
— Ступай сама…
— Хотя, постой! Мне не пристало пешей ходить к царю. Велю нести меня!
— Нести? Тебя нести!? — архимандрит опешил, но тут же осмелел. — Не велика особа, сама пойдешь!
— И шага не ступлю! — в медвежье кресло села. — Эй, конь долгогривый, запрягайся! А ты, Илларион, чего стоишь? Царь звал меня, тако ж несите! Ну, ежли я покаюсь, поведаю, где Истина? И вас оговорю? Я же приближена к царю, склонюсь и на ушко шепну.
— Однако же нести придется, — дьяк к креслу подошел. — Берем, отец святой. Ну, как и впрямь шепнет?
— Ох, муки смертные! За что? — кряхтя, согнулся Иоаким, — Ужо берем, раз-два…
Когда же кресло подняли и было уж к порогу понесли, боярыня вдруг вожжи натянула.
— Тпру! Стой, родимые! — к Ивану обернулась. — Ну, сын, прощай! Царя не балуй лестью, честь храни да береги жену. И оставайся с Богом!
— Ах, матушка, прости! — воскликнул он. — Я за тебя замолвлю слово!
Боярыня лишь рукавом взмахнула:
— Н-но, вороные, трогай!
И цепью, будто бы кнутом…
