15
Побитый Федор постоял среди двора и, будто бы смущенный, вериги подобрав, уполз в клетушку к матери Меланье. И закричал с порога:
— Агнец Божий! Пожалей меня! Позри, как мне досталось. Скорбящая взъярилась, всех прогнала! Я слово молвил против — мне батогов! Теперь и здесь болит, и тут… Должно, умру я скоро.
Меланья его боялась и почитала, как святого, и посему лицо ему обмыла, босые ноги и вериги, питья дала, на лавку уложила.
— Скорбящая во гневе, лежи-ка здесь, не суйся на глаза…
— Ей-ей, с ума сошла! Се означает, бес вселился! Поди-ка к ней и постращай. Мол, Аввакум придет и будет ей тогда! Что вытворяет, а?.. Скажи, геенна огненная ей, коль нас прогонит!
— Добро, я сделаю, как скажешь, — монахиня пошла. — Господь се речет, не твои уста… А дверь запру, чтоб не сыскали.
Едва она исчезла, блаженный встал, замочек расстегнул и снял вериги.
— Тяжелы железа… Ишь, правду ей подай!.. Все жаждут правды! — и рассмеялся, рот себе зажав. — А ее!.. Ее никто, кроме меня, не знает! Один я ведаю, в чем правды суть!.. Да токмо не скажу! Все домогаются, все ждут, какое слово крикну! Скорбящая вдова и Аввакум, и даже царь… Глупцы, людишки мелкие, на что вам правда? А ежли бы изрек, что в стало с ней? Да в тот же час и очи повылазили боярские!.. Пристала, ровно банный лист! Коль не сказал бы, люба, забила в насмерть! Дерется больно, не гляди, что баба…
Внезапно ему голос был.
— Поди… прельсти ее.
Блаженный подскочил и крест сотворил.
— Чур! Чур меня!
— Ну, что ты испугался? — незримый гость гнусавил. — Давно не виделись с тобой… Когда в последний раз?
— Ты же поклялся не являться боле! — воскликнул он, дрожа.
— И ты поверил клятвам сатаны? Смешной ты, право…
— Нет, не поверил…
— Ну, так что ж? Ступай и искуси боярыню. Намедни ты сбрехнул ей, что из любви и ревности грешил. Сие по нраву, ты славный ученик. Иди к ней и, прикинувшись влюбленным страстно, прельсти на грех с собою.
Но Федор замахал руками.
— Уволь! Уволь, треклятый! Не пойду! Не стану более служить тебе!
— Не станешь? — рассмеялся. — Экий ты потешный… А как же договор? По договору я тебе поведал правду, возведя в блаженство. Ты же обязан послужить три года сатане. Ты жаждал правды? Просил, чтоб истину открыл и приобщил тебя к великим тайнам бытия? Просил и даже умолял! Да вот твоя расписка. Между прочим, кровью.
В сей миг же с потолка упал клочок бумаги… Юродивый отпрянул, ибо узнал расписку и собственную руку. Схватил, скомкал и сунул в рот… И словно не бумагу разжевал — горящий уголь!
Князь Тьмы расхохотался.
— Смотри, не подавись!.. И это мне по нраву! На, съешь еще. Таких расписок много…
И сверху, ровно снег, посыпались бумажки и выбелили пол. Блаженный вдруг увял и сгорбился.
— Я отработал, мы с тобой считали!.. Три года минуло давно! Семь раз по три прошло…
— Се по земному сроку. По моему ты отслужил лишь год. Вот и сочти, сколь лет еще душа твоя под моей властью будет?
— Мне столь и не прожить, — чуть не заплакал Федор.
Но в тот же час узрел у камелька широкий нож. Должно быть, матушка Меланья лучину им щепала. И крадучись, бочком придвинулся поближе и незаметно спрятал нож в рукав. Потом сказал плаксиво:
— Ты бы воочию явился предо мной, может, сговорились. Прошу тебя, явись. Хоть глянуть, каков ты в самом деле.
На что Князь Тьмы вздохнул:
— Ох, и простой народ! Ты слишком мелкий бес, чтобы к тебе являться в образе. И ножик мелко спрятал!
Блаженный заскочил на лавку, ударил влево, вправо, вверх.
— На! На, адово отродье! Сейчас я кровь пущу!
Смех был раскатистым и страшным.
— Уймись, блаженный! Иди, куда велят!.. Боярынька сладка и лепа. Сам бы не прочь, и мне за честь… Да много дел в Руси!
— Отстань, треклятый! Не пойду!
— Пойдешь, пойдешь… За ослушанье лишу тебя ума и знаний. И кто ты будешь? Зверь лесной! Иди и соврати ее! Я силу тебе дам, прикинься князем и к ней в опочивальню…
— На нож! Зарежь меня! Я шагу не ступлю!
— Добро, — гнусаво молвил он. — Да токмо резать уж не стану. Запомни, раб Христов: удавлен будешь на осине, ровно в полдень чрез год земной. Весь этот срок о смерти будешь думать. Ежечасно… И зло творить помимо своей воли! Ты был достойный ученик, мне жаль тебя, верижник, ведь мог бы вечно жить!
— Молиться буду! Не тебе — Христу-Спасителю! Грех искуплю!
— Молись, безумный… А я к боярыне пойду. Она опять пьяна, а пьяную жену так любо искусить. Мягка, податлива, как воск…
И мерзкий тленный дух келейку опахнул, песок посыпался, расписки с пола поднялись и вдруг исчезли. Блаженный на колена пал и к образам в углу.
— Боже правый! Защити меня! Один Ты, Утешитель! Я жить хочу! А сатана сказал, удавлен буду на осине… И скоро смерть моя. И скоро смерть моя!..
День смрадный над Москвою вновь превратился в ночь, и вместе с темнотой, подобно дыму, из всех щелей всклубился искус. Боярыня к иконам, взмолилась со слезами:
— Матерь Пресвятая! Спаси-помилуй! Томлюсь я! И моя истома, ровно пламень, в коем душа сгорает. Спаси мя, Боже! Избавь от дум и искушений. Я тщусь познать Тебя, но сладострастья чары сильней моей воли. Душа моя пылает и рвется вон из мерзкой моей плоти! Душа моя ослабла… Так пусть же горит плоть!
Как Аввакум учил, в огонь десницу! Все свечи замигали, воск затрещал, пахнуло жженой плотью — отдернулась, вздохнула, воззрившись на руку.
— Слаба, слаба я… И не годна для подвига такого. И то сказать, сие по-христиански ль — живую длань огню предать, калечить тело? Живое жить должно! Ах, как бы радовался князь, коль бы сия десница его ласкала. Иль мой сынок Иванушка, припавши к ней щекою, забыл бы свой недуг и в тот же час уснул. Не руку обожгла, а душу, и жажда мучает, как будто бы на смертном одре… Я пить хочу!
От образов к столу, единым духом осушила кубок, но мед хмельной веселья не добавил. Напротив, встревожилась душа и заметалась, то к двери, то к окну.
— Лихая ночь… Темно и жутко сердцу. И в доме мне покоя нет… Вот так и жизнь моя: сладка была, пьяна, но вылилась впустую. И никого не взвеселила!
В сей миг же вкупе с дымом дух мерзкий просочился, зловонье тлена заполонило весь дом.
Она зажала нос.
— Помилуй, Боже! То ль чудится, то ль в самом деле! Дух смрадный слышу я. Нечистым пахнет! Меланью попрошу, пусть кликнет Досифея. Он терем освятит… Или в сей час сама!
Схватила ковш и расплескала мед по всем углам. Остатки выпила, и в тот же миг почуялся дух трав, как будто знойным летом, и пчелки зажужжали на цветах.
— Ну, вот и благодать спустилась, — и снова к образам. — Мне ведомо, коль в сердце есть любовь, какою в ни была она, к Тебе ли, к мужу, сыну — все от Тебя. Но ежели Твоя, то отчего она мне ровно цепь на вые?.. Спасенья нет! Тяжелый камень на душе. Несу его, куда в ни шла. Пред Тобой ли преклоняюсь, во царских сенях ли стою — со мной повсюду сие бремя. Днем легче ноша, но лишь ночь придет — и в кровь персты. Возможно ли, чтобы любовью душа омрачена была? — боярыня затихла и прислушалась. — Нет! Невозможно! О, Боже правый! Нет сил для покаянья!.. Что там за дверью? Будто бы шаги… Ужели он идет? Мой утешитель, мой истинный духовный пастырь, мой лада — князь! Прости меня, Господь, но Аввакум!.. Утешит ли он боль мою, умерит ли мученья, егда душа его во гневе, в страсти полыхает? Егда неведомы ему земные муки, вдовьи слезы и хладная постель?.. А князь едва войдет — и уж парит душа! О, Матерь Пресвятая, одна меня поймешь… Не Ты ль сподобила его явиться? Я слышу, он идет, и близко! Сейчас откроет дверь… О, Господи! Прости и укрепи меня!
Вот постучали, но будто в в сердце — захолодела грудь, а разум встрепенулся.
— Кто там еще? — однако же спросила. — Я всех разогнала…
Дверь распахнулась, и огоньки свечей вдруг разом поклонились и многие погасли, дух тленный испустив.
— Кого и ждать устала!
Боярин был в опочивальне, но шапки не сломал. Ну что тебе татарин, стоял, будто на ярмарке и предлагал товар. Ослабли и обвисли руки…
— Се верно, ждать устала…
Он на колено встал и, подняв край сорочки, прижал к устам.
— Да пробил час, и я у ног твоих.
— Светлейший мой… Но что же лик твой темен?.. Встань, к свету подойди. Дай мне позреть тебя.
К иконам подвела, где свечи теплились, мигая, и вдруг увидела — на ногу припадает.
— Что же стряслось с тобой? И отчего хромаешь?
— В походе ранен был, на бранном поле, — скороговоркой молвил князь. — Поганый лях достал копьем… Ах, государыня моя! Я изболелся, но более душою!
Лед в сердце чуть растаял, боярыня вся сжалась — сейчас обнимет, лобызать начнет, как было прежде, и в миг счастливый сей не станет бренной плоти, лишь вечная душа, как птица, воспарит!
Однако же боярин вновь на колено встал и руки вскинул, будто пред иконой.
— Я весь пылаю от любви и страсти! И сей минутой бредил ежечасно, когда сражался с супостатом, и имя повторял, будто молитву. О, государыня! Дозволь слегка лишь прикоснуться!
И снова к подолу сорочки…
Она отпрянула, смутилась.
— Да ты манерный стал, ну ровно немец. И красноречие твое мне незнакомо… Кто обучил тебя обычаю чужому? Не паночки ли польские, егда ты бился с панами?
Боярин подскочил, хотел обнять — она же увернулась.
— Поверь, я от любви сгораю! Любовь моя — порука. Я верен был тебе!
— Не вижу, чтоб сгорал. Позри в зерцало — бледный! И очи тусклые… Ну а кафтан? Велик и весь засален. Уж не с плеча ль чужого снял?.. Постой-ка, князь, а ты не пьян?
— Я пьян? Помилуй! Много дней не пил, не ел, свиданья ожидая! А ежели и пьян, то от любви! Довольно ж, государыня! Не мучай более, отдайся!
Она лишь рассмеялась.
— А ты возьми! Я вся тут, пред тобою!
— Возьму, в сей час возьму!
Затеялась игра… Боярыня смеялась и дразнила, а он ловил ее в опочивальне, да где ж поймать, коли хромой? То всюду натыкался, то падал и кричал:
— Позволь! Копьем я уязвлен! Как мне с тобой тягаться? Отдайся же в полон, как прежде отдавалась!
— То было прежде — ныне же не дамся! — в лицо ему смеялась и убегала. — Ты завоюй меня! Ведь воевал поляков? Где меч твой, обоюдоострый? Где стрелки легкие, чтоб сердце мне пронзили?
— Но я пищалью воевал!
— Пищалью каждый сможет! — воскликнула она и словно протрезвела, вложив сердечный лед суть в слово. — Скажи-ка, князь, как ты прошел ко мне? И кто тебя впустил?
Боярин пал на ложе, отдышался и потер колено.
— Ты ведь ждала меня, разогнала домашних… Все расползлись по норам и углам. И носа высунуть не смеют… Болит колено!
— К непогоде.
— Ну, поврачуй меня… Как нищих врачевала. Довольно, чтоб десницею коснулась, и рана заживет.
— А где твоя целительная сила? Отчего сердечко ледяное, коль ты в опочивальне?.. Ведь ране врачевал одним лишь стуком в дверь или в окно! Иль даже звуком дудки.
Он возопил, катаясь и стеная.
— О, рана! Как она болит!.. Неужто мне судьба скончать свой век, едва тебя позрев? Я так к тебе стремился, чтоб вместе нам испить… Испить до дна сей рог любви… Неужто не успеем, хотя бы пригубить?! Я умираю…
— Ах, если в от любви!..
— Не разбивай мне сердца, — призывно зашептал. — Ступай ко мне, простимся. Ну? Ступай, ступай же. Я обниму тебя и ты забудешь свою вдовью долю… Ужель забыла, как сладко ты спала в моих объятьях?
Боярыня украдкой знаменьем крестным осенилась.
— Ты стал совсем чужой… От прежнего я зрю лишь образ, и то какой-то пыльный, старый, словно поддевка… Мой князь был — князь светлейший. А ты подобен Князю Тьмы. И дух сквозит зловонный!
— Признала, подлая бабенка! — он в тот же час вскочил, смиренный лик его преобразился в свиное рыло. — Но пожалеешь, что признала! Отныне стану мучить и день и ночь. И день, и ночь! Кропи святой водой иль медом обливай, как ныне — все напрасно! Я разорю тебя, как ворон зорит птичьи гнезда! Я изведу тебя грехом любовным! И власяница не поможет!
— Испробуй, коли есть охота, — крест со стены сняла. — Спали меня в огне любви иль утопи в воде печали. Испробуй, сатана! Да токмо знай, из пепла встану я, возникну из глубин, чтоб повторилось все. Мне тайна ведома, Князь Тьмы, я знаю, вся любовь — от Бога! А от тебя — скверна.
— Ей-ей, скверна! — он немцем обернулся: парик, кафтан, чулки — ну, истинно ученый. — Да токмо в мире ее поболе, чем всех иных веществ. Всю скверну я измерил, взвесил, на крепость испытал. И ныне сим елеем тебя измажу с ног до головы! А что твоя любовь? И много ли ее? Чела не хватит замарать!
— А мне будет довольно!
— Любовь — се призрак! Ее нет в природе. Поверь мне, я искал, но вещества такого не выделил ни из мозгов, тем паче, из сердечной ткани. Она суть плотский грех, не более того!
— Ступай-ка прочь. Я от тебя устала.
— Но ты поспорь со мной! Зрю, ты мудра, хоть женского начала…
— Послушай, сатана! — она вдруг засмеялась. — Сегодня многих я гнала, кого взашей, кто плетью получил, тебе вот крест. Ступай отсюда вон!
Князь Тьмы лишь усмехнулся и в тот же миг предстал библейским фарисеем. Скрипучий глас слух полонил:
— А что мне крест?.. Чудной народ! Да еже в я крестов боялся, мне в ходу не было на Русь. Куда ни глянь — соборы, храмы, в лесах монастыри, часовни при дорогах. А крест нательный носит всяк встречный поперечный. Кругом кресты, а я хожу, будто в своих чертогах! Что захочу, то и творю — царей ввергаю в грех! Ну, а простых, как ты, не мудрствуя лукаво, кого куплю с душой иль златом искушу, грехом телесным изничтожу..
— Се ложь, треклятый! Меня не искусил, хотя из кожи лез, в личины обряжался. Любовь слепа, ты думал? Ничуть, сия богиня зряча. Нет силы у тебя против ее стоять. А я люблю. А я — люблю!
Враг мира отшатнулся и черным стал, словно арап. Кровавый блеск сверкнул из-под савана.
— Ну что ж, годи! — визгливо прокричал. — Я смерть тебе пришлю! Не в сих покоях — в скверной яме! Голодную пришлю, лихую! Сама иссохнешь, ровно смерть!
Она расхохоталась.
— Была в жива любовь! — ковш меда зачерпнула. — А яма скверная? Была я там, позрела! Смерть мне пришлешь и гладом уморишь? Так и ее видала! Согласна, посылай! Покуда ты сподобишься, покуда час не пробил — вкушать буду и веселиться всласть! Что морду-то воротишь? Эвон, дуда висит! Сыграй-ка на дуде? Я попляшу! Давно плясать охота!
Князь Тьмы затрясся, искривился и, ногу волоча, запрыгал в двери. Она же меду испила и ковш метнула вслед. И молвила с тоской:
— Всех прогнала, ни слуг, ни нищих в доме. И сатану исторгла! Убежал… И время в погулять, да что-то нет желанья. Так скушно стало… И мед горчит, и власяницы нет… Мне бы людей сбирать по зернышку, как птице, возле себя держать, я же одна осталась. Вот бес и искушает…
