14
Распоп по-прежнему молился, когда уж за полночь возникла свара, железо скребануло, шум и хрип тяжелый. Послушав сей раздор, распоп вскочил — ужель сподвижники прознали и выручить пришли?
— Эй, эй, кто там? — окликнул шепотом.
И в тот же миг земля осыпалась и кто-то в яму спрыгнул.
— Се я пришел, распоп! Ответ будешь держать!
— Не знаю, кто ты! Назовись!
— Василий Вячеславов! Должно, не раз слыхал.
— Не тот ли молодой боярин, что у Морозовых служил в приказе тайном? — распоп напрягся, цепь в руки взял, как плеть. — Еще сказали про тебя, кормилицын опричник?
— Все ложь и зависть придворных псов! Я отчине служу.
— Да сатане ты служишь, поелику безбожник! Вы в костромских лесах деревьям поклоняетесь да пляшете под гусли!
— Не задирай меня, распоп, я с миром к тебе шел.
— А что же зришь-то эдак, словно убить явился? Архимандрит послал?
— Я сам пришел и не убить… Познать желаю: кто ты есть? Святой пророк иль дерзкий искуситель…
— Аз есмь Аввакум Петров!
— Вельми наслышан… Но молва людская ровно вода весенняя: то муть, то светлый ключ…
В сей миг распоп стал вкрадчивым и тихим.
— И о тебе мне ведомо довольно. Но мыслю я, чем боле ведомо, тем крепче хворь моя, сомнения терзают. Ты кто на самом деле?
— Я князь.
— Но суть твоя?
— А княжья суть — нести огонь. И по сему мой род светлейший.
— Нести огонь — добро… Да токмо носишь скверну! В рощеньях молишься, богам поганым требы воздаешь и пляшешь, а в храмах крестишься, как православный. Иль се — молва? И оболгали?
— Нет, участь такова. Открою тебе тайну, как на духу признаюсь, коль ты суть духовник. Нельзя мне изменить дедам и вере их. Инно прервется род, погаснет свет. Се худо, ежели князья, забыв о прошлом и былом, начнут искать богов. Чужих богов. Се участь простолюдин, рабов, а мы обязаны хранить святыни.
Распоп побагровел и зубы стиснул.
— Я знаю, кто ты есть. Ты — суть блудливый вор!
Боярин от досады крякнул, но гнев упрятал свой.
— Обидеть тщишься, протопоп, да се напрасно.
— Две веры — ересь и скверна!
— Не мне судить! Как заповедали деды, так и живу.
— Коль служишь двум богам, ты есть безбожник. А веры вовсе нет!
— В делах духовных я не сведом и худой молельник, — признался князь. — Пляшу, когда веселье, и на дуде играю и крещусь, слагая то два перста, то три… Да в том моя ль вина? Я прежде князь и воин. А ежели ратоборцы, внимая всем церковным распрям и речам, зачнут сражаться меж собою — кому же отчину блюсти? А Русь терзают то басурмане, то шведы иль панове, казну желают загрести. А более свои ее терзают. Мне все едино: хоть два перста, хоть три — лишь Бог на небе был бы да отчая земля.
— А-а, князь, проговорился! Един ли Бог и отчина, егда попрали благочестье древлее? Егда втоптали в грязь святыни, коим молилась Русь? Да ты изменник! Изменив обряду, ты изменил земле!
— Нет, Аввакум Петров, сия измена не обидна. Обидно мне иное: церковь стерегут мужи неименитые, худые. Что Никон был холоп безродный, что ты. С суконным рылом да в калашный ряд! Чуть только власть почуют под рукою, так уж князья удельные, так уж народ делят, и рати собирают.
— Эвон куда загнул! И речи мне знакомы… Но вы, князья-бояре, что мыслите в делах духовных? Не смыслите и посему на откуп церковь отдали! Добро бы мужикам — табашникам заморским! Кем призван был в Москву Паисий Лигарид?
— От бедности духовной… И от расколов, в коих погрязла Русь. Сие распоп, обидно…
Распоп кулак поднял с зажатой цепью.
— Годи же, князь, лишь минет срок, орда заморская нахлынет, ровно сорняк на ниву. И соки выпьет из земли, и вашу кровь, и душу! Позрю тогда, как будешь похваляться своим родом! Светлейший князь!
— Пророк! Воистину пророк!.. Но ежли ведомо тебе, что с Русью станет — чему ты радуешься? Над кем смеешься и отчего гневишься и ликуешь? От горя, что грядет?
— Не-ет, не от горя — над тобой смеюсь! И над царем безмудрым! Я упреждал его, но он не внял глаголу моему! Се он смеялся надо мной!
— Ты уж помилуй, отче! — взмолился князь. — Да видит Бог, я принял бы тебя и выкликнул святым! И сей же час отрекся от дедов, пришел бы к двоеперстию и благочестью древлему. А игрища в лесах и праздники-потехи так вовсе бы отринул. И с честью бы назвал тебя отцом духовным… И пророком! Признал бы… Коль не холопья злоба, что сидит в тебе и разум застит, и сеется повсюду! Вот крест святой, аки апостол Петр, пошел бы за тобой… Но еже бы не ведал, отчего обида тебя гложет, а гнев огнем горит.
От слов сиих дыханье сперло, но дабы не выдать чувств, распоп блаженным стал, забрякал цепью.
— Обида?.. Добро, добро… В чем суть ее? Скажи! Занятно тебя слушать, князь. Ну, изрони словечко? А я внемлю, коль истину услышу! Говаривали, будто дерзкий я и своенравный — все лгут. Я мягкий и податливый бываю, ровно воск. Ну, так, отчего же?
— Любви Христовой нет.
— Тебе ль судить, поганый двоеверец?
— Мне и судить, распоп. Поелику изведал любовь богов.
— А что же есть?
— Есть дерзкий дух — каленое железо, есть ярость дивная и вострый ум, но все достоинства сии для ратника пригожи. Добрый воин был бы, Аввакум Петров, отважный, беспощадный… Но протопоп никчемный! Сам мученик, но мучаешь других, сам исповедуешь, наказывая грех, но сам — то пред другими покаешься в грехах? И примешь наказанье добровольно?
В беседах, спорах искушенный, распоп здесь вдруг смешался: куда се князь ведет? Какое наказанье?..
— Грешу и каюсь, — молвил осторожно. — Мой исповедник — яма, цепи и се вон дыба…
— Довольно тешить беса словесами! — князь взял его за цепи и приподнял. — Се тебе дыба! Смирив гордыню и Господа боясь, покайся предо мной. И перед Богом! Признайся — раскол меж нами из-за вдовы Скорбящей?
Распоп ногами засучил и, изловчившись, вырвался.
— Се ты признался, блудник! Ты! Се ты прельстил ее на грех! И кары не боясь, посмел ко мне явиться?!
— Я каюсь, грешен, но помыслы чисты, ибо любви во имя. Обоюдной… Скажи мне, протопоп, чего во имя ты мучаешь ее? Какая страсть палит тебя, егда перед очами она восстанет? Признайся, повинись, и ежели любовь земная, грешная…
— Как ты посмел сие сказать?! Отсохни твой язык! Бес! Сатана! Изыди вон!
— Неиствуешь, знать, правда. В сем и беда, распоп, что, мысля о любви Христовой, ты испытал земную. Возможно ли иметь то, чего за душою нет?
— Пред Богом говорю, и близко не бывало!
— Почто же мучаешь вдову?
— За грех с тобой!
— Но лепо ль мучить так, любя по-христиански?
— А лепо в блуд ввергать невинную вдову?.. Она мне дщерь духовная, и посему Господней волей я о душе ее пекусь. Веду ее, слепую, сквозь мрак и мерзость мира к вечной жизни, ибо я, душой ее владея, есть поводырь!
Князь засмеялся.
— Ужели ты, распоп, душой ее владеешь?
— Душою! Но не мерзким телом!
— А желал бы? Признайся, ведь желал?
— Прочь, вор и искуситель! Зрю: ты послан сатаной! Или митрополитами, чтоб оболгать меня, молвой опутать и развратом… Мне уповать на Господа! Ему все ведомо, не даст в обиду!
— Ну, будет нам, довольно ссоры. Ответь мне, как духовный пастырь… Возможно ль без любви владеть душою?.. Нет!.. А женской и подавно! Коль нет любви, земной иль божеской, душа мертва. Зачем же мучаешь? Послушай же, распоп! Оставь боярыню в покое, не губи. Христом тебя прошу! Не в силах совладать с собой, так пожалей ее и с миром отпусти. Молю тебя и заклинаю, коль она дочь духовная — благослови на брак!
— На брак с тобою князь? Добро! Желание исполнишь?
— Что надобно тебе? На волю хочешь?
— Сие мне даром. Я всюду вольный, что в яме сей, что в пустозерском срубе, — десницею махнул. — Иным давно томлюсь, хотенье есть прознать, где ныне Истина?
— Никто не ведает сего, — главу боярин опустил. — Довольно испытал земель, ученья книжного и вер, то бишь, Христа и Рода, Будду и Магомета. И не постиг ее. Где Истина — известно Богу.
— Се верно, токмо Богу, — распоп приблизился к нему и заглянул в лицо. — Аще тебе, опричник государев. Не зря сие напомнил. Кто твой отец, князь Вячеславов? А дед кому служил?.. И ты в приказе тайном. А сей приказ в былые времена помимо иных дел, казну хранил, и ныне ее держит.
— Казна и истина не пара!
— И я сие твержу! Однако Истина, кою ищу, в казне была, у государя. И было имя ей — Приданое Софии. Коль скажешь, не слыхал, не знал ни сном, ни духом, ступай своей дорогой.
— Сего я не скажу…
— А что же скажешь мне? Зрю, нет тебе покоя! Вон как вспотел, искришься в темноте…
Князь вытер рукавом чело.
— Коль есть нужда — исполню. Из ямы сей достать — в единый миг достану.
— Да мало мне сего!
— Ты ныне без прихода, и, слышно, бедствуешь нимало, так денег дам.
— И сколько ж дашь?
— А сколько унесешь.
— Но мало, мало, князь! — распоп тут засмеялся. — Позрите на него, он денег даст!.. Ох, уморил! Ну да, купец!
Но вдруг стал страшным, цепью замахнулся.
— Я дочерей не продаю! Изыди вон!
Боярин усмехнулся, сбил на затылок шапку.
— Но продал бы? Коль я поторговался и много дал? К примеру, Истину? Приданое Софии?.. Нет, Аввакум, ты не пророк и даже не святой. Ты суть холоп, познавший власть над душами и ныне испытавший жажду власти. Мне не по чести утолить ее!
Без лестницы и верви он выбрался из ямы, встал у края и, как в могилу, три монеты бросил.
— Возьми, се заслужил. Ну, а боярыню я сам возьму!
Где-то вода плескалась, ребенок лепетал и плакал, и чудилось, бездумный сей восторг продлится вечно, однако ворон прокричал:
— Изрезала вериги! Разлеглась! Вместо молитв меды пила, скоромное вкушала! Приедет Аввакум!..
— Кто смел войти? — она приподнялась. — Прочь от меня!
Из смрадных сумерек явилась схимница Меланья.
— Се я, се я, — залепетала. — Эко прилежна матушка в молитвах! И спит, страдалица, под образами. Велика радость тебе будет от Христа! Ах, благодетельница наша! Ах, голубица белая! Ах, агнец Божий! Вставай же, матушка, пора. Уж солнце встало.
— Зачем пришла? Я спать хочу, — прислушалась. — Ребеночек кричит! Эк, заливается! Не кормлено дитя…
— Да что ты, страстотерпица! Откуда ему взяться? Се нищие скулят…
Боярыня легла, раскинувшись, и потянулась.
— А я летала! Иль все приснилось?
— Опять головушку склонила… Вставай, горлица, пора заутреню служить. Всю ночь грешила! Вон, мед пила и оскоромилась!..
— Ишь, раскудахталась, наседка? Немедля с глаз долой!
— Что ж, матушка, сердиться, коль утро наступило? Уж не гневись, вставай, молиться будем. Духовник Аввакум сказал, неровен час, антихрист явится на Землю. Негоже в лени прозябать и тело нежить сном. Вставай!
— Ах, ведьма дряхлая! В моих хоромах мне указ чинить? Сие я не позволю! А ну-ка, убирайся прочь!
— В нее же бес вселился! — Меланья закрестилась. — Свят-свят-свят…
Боярыня вскочила, хлестнула четками, толкнула в спину.
— В хоромах я уж не хозяйка! Черница мною правит! Доколе ж мне терпеть?!
Старуха убралась, но дверь закрыться не успела — уж Федор тут как тут. Веригами бряцая, к столу прошел, допил остатки меда, взял рыбы кус и сел на лавку.
— Как почивала, матушка? Опять в окне твоем всю ночь свеча горела. Молилась аль знак кому давала?
Она и вовсе взбеленилась, стащила с лавки и шапку сорвала.
— Ты что расселся, пес? Ты кто таков, чтоб с моего стола вкушать? Ты раб! И след стоять пред госпожою на коленях!
Блаженный рыбу съел и кости на пол сплюнул.
— Я пред государем шапки не снимаю… Поелику блажен!..
— Но предо мною встанешь! — схватила за волосья, но Федор вырвался.
— Гневлива ныне, матушка! Помилуй, в чем я провинился? Грех так терзать безвинных!
— Не смей перечить! Изыди вон! Чтоб духу не слыхала!
Придерживая крест, он было вон пошел, но на пороге ухмыльнулся:
— Чай, князь светлейший не явился ночью…
Боярыня метнула в него кубком — юродивый за дверь, и токмо мерзкий смех донесся до ушей.
— О, Боже! — на лавку опустилась. — Как допустил Ты, что о грехе моем уж нищие судачат? Возможно ль измываться над вдовой?..
В сей миг Меланья заползла и в ноги повалилась.
— Помилуй, матушка, и не вели казнить! Не по своей охоте — Бог надоумил освятить…
— Был мой указ пред очи не являться! Аки посмела ты, старуха?!.
Та еще пуще испугалась и молвила, косясь на дверь:
— А Федор! Федор повелел! Послал водой кропить…
— Федор?.. Ах, мелкий бес!
— Воистину! Воистину! Спаси нас, матушка! Избавь!
— Довольно квохтать! Прочь!
Меланья в дверь, однако же оттуда, подобно жидкой глине, влилась толпа убогих. Все пали на колена и закричали разом, со стоном и слезами:
— Заступница! Кормилица! Не дай погибнуть! Который день не кормят! Ясти не дают! Услышь нас! Смилуйся над нами! Сама-то вон вкушаешь — нас голодом моришь!
— Прочь, ненасытные утробы! Вас не кормят! Егда я пол-амбара хлеба стравила и солонины воз!
— Подай кусочек, матушка! Христовым именем! Подай!.
— Ступайте в трапезную! Там накормят.
Она пройти пыталась — убогие же заступили путь.
— В трапезной твоей, блаженная, уж третий день не подают! Ни крошки! Ни кусочка!
— Почто не подают, коль я велела?! Сей час же слугам и стряпухам воздам!
Все замерли, потупились, и в тишине раздался голос Киприана.
— Они безвинны, матушка. Се Федор… Блаженный Федор запретил!
— Опять я слышу сие имя!.. Ну, плут! Ну, дерзкий проходимец! Ату его! Ищите!
Полуслепой, увечный люд рассыпался по терему, разлился по двору, и скоро Федора достали из-под навозной кучи. И кто-то крикнул — бей его! Толпа в тот час схватила камни и вмиг забила бы, да Киприан-блаженный вдруг заслонил верижника.
— Не балуйте! Не смейте! Не радуйте бесов!
Но камни полетели, да мимо все! И ахнула толпа, дух затаила, съежилась и отступила.
— Ужель и впрямь святой?!
Боярыня пришла на конный двор, батог у нищенки взяла. В тот час толпа воспряла и распрямилась. Скорбящая же вдруг узрела кровь на челе верижника. Рябой от крови стал, эвон зело избили! И дрогнула душа.
— Поди, умойся.
— Отчего? Я чист и свят.
— Чело в крови…
— А се чужая кровь! — воскликнула толпа. — Намедни зрели казнь! На лобном месте голову срубили!.. Катилась голова и — ла-ла-ла! А он ее поймал!..
— Опять на казни был? — от страха отшатнулась. — Отныне запрещаю ходить на Лобное! Не сметь!
— Да как же не ходить? — убогие качнулись. — Верижник нам велит!.. Кто не пойдет, тот хлебца не получит!..
— А что же вы молчали? Почто не знаю я?
— Но Федор не велит…
Скорбящая взъярилась.
— Кто в моем доме правит? Ты иль я?
Блаженный на колена встал и указал перстом в убогих.
— Не ты. И уж должно, не я. Они всем домом правят. А мы с тобой рабы!
— Да как ты смеешь, вор! — и батогом его. — На, на, разбойник! Вот эдак получай!
Убогие ей хором:
— Так, так ему! Ужо запомнит нищенские слезы!
Вначале Федор, будто змей, крутился, но вскорости взмолился:
— Боярыня! Вдовица преблагая! Ох, пощади! Не бей до смерти! Я во всем признаюсь! Чужую волю исполнял! Ей-ей, чужую! Духовник Аввакум велел сих дармоедов не кормить!
— Врешь, безблагодник! Ты выгнал Афанасия! И Киприана бил!
Тот в слезы, тянется к ногам.
— Ох, отпусти! Помилуй! Видит Бог, не бил, не гнал. Все Аввакум! Все он распорядился! Сказал, чтоб ты весь дом очистила от скверны — суть, от убогих.
— Бить стану, покуда не услышу правды!
Тут верижник встал, расправил цепи, взглянул с достоинством и молвил тихо:
— Так и сказал: гони всех нищих, хворых — прочь все уродство! И мне велел помочь. Аще сказал наш прозорливец, средь голытьбы, что ты пригрела, есть праведник один, блаженный, и с виду незаметен, тих, но служит сатане.
— Помилуй, Боже!..
— Неправда се! — убогие завыли. — Се ложь! Не верь же, госпожа!
— Позри, аки беснуются, — потупился верижник. — Им от стыда и глаз бы не поднять — они визжат…
— Пригрела оборотня… Ужели не позрела ложь?
— Не я сие сказал — духовник наш, страдалец преподобный. Се крест! Вполз в терем, ровно тать, будто чума, вселился и ржой бесовской разъел все души нищих. Одна нетронутой осталась — се суть твоя…
— Как его имя?
— А имя — Киприан.
Боярыня отбросила батог и стушевалась.
— Не знаю, право… Мне чудилось, сей старец воистину блажен.
— Да ты слепая, страстотерпец прав…
— Что ж мне творить? Прогнать его?..
— И вкупе с ним — всех до единого. Гони нечистых, очисти дом от скверны!
— Постой, а ты? И ты уйдешь?
— И я уйду, — смиренно молвил он. — Поелику с сим стадом жил и замарался. Но прежде я открою правду, покаюсь пред тобой.
— Ну что ж, открой! Послушаю тебя.
Верижник отступил и взором яростным обвел толпу убогих.
— Да разве можно говорить при сем народе? В минуту разнесут по всей Москве! Вели прогнать, тогда скажу.
— Подите прочь! — велела. — Вон со двора!
Толпа не шелохнулась и молчала. Блаженный Киприан суму поднял, но очи долу.
— Ужо пойдем. И верно, нечисть мы, коли живем, как вши. Эвон, присосались…
И скрылся за ворота. Но горбуны, хромые и слепые — сей сор людской — стоял безмолвным и зрел бельмастыми глазами со злобой тяжкой: почто ж Скорбящая вдова нас выставляет? Столь лет кормила и язв не брезговала, а ныне прочь? Дурная баба! Коли прогонит, так подпалим! Пускай огнем горит!
Сие она позрела и оторопь взяла: воистину, кого пригрела? Приют кому дала? Чьи раны врачевала, души, забыв о сыне?
Стряхнув озноб, она взъярилась и стражу позвала.
— Всех за ворота вон! Чтоб духу не слыхала!
Убогих выбили взашей, а кто противился — плетями. И стало тихо, будто смрад рассеялся, и Разгуляй вдруг солнцем осветился.
— Услышал мя Господь, — верижник улыбался. — Зри благодать, вкушай покой, ведь заслужила…
— Ты правду посулил? Ну что же, кайся!
— А не прогонишь?
— Коль нет греха, живи. Но ежли согрешил и вверг меня!.. И Аввакум тебе — суть, не защита.
Помедлил Федор, крест воздел, уставился в глаза — вдруг страшно стало…
— Клянусь и каюсь! Был грех, да токмо из любви к тебе! Воистину глаголю! Сгорал от ревности, егда вокруг тебя плуты да нищие кружились. А этот князь? Боярин Вячеславов?.. Тогда измыслил всех прогнать, чтоб одному остаться и служить тебе! Давно и тайно ты мне люба! И чтобы рядом быть, я сделался блаженным, цепями оковался, сим крестом. Готов носить до смерти, лишь быть бы близко… Теперь сама ответь мне: любовь — се грех иль благо?
Она лишь очи опустила и удалилась прочь.
