16
Без малого еще седмицу, спины не разгибая, не выпуская цепь из дланей, распоп молился — так искренне и страстно, что над устьем ямы восстал столб света! Боярином побитый, хиреющий стрелец уж свыкся с чудесами! Однако же подполз и, свет сей загребая, умылся и напился им. И часу не прошло, как раны зажили, а язвы затянулись, но вместо радости он ощутил тоску и совесть.
— Коли желаешь, отпущу, — сказал сидельцу в яме. — Как ночь придет, я лестницу подам.
— Спаси Христос, — смиренно отвечал. — Вот государь придет и сам подаст. А ты служи пока.
И государь пришел! Сказать по правде, прибежал, со свитою, с князьями. То ль божий страх объял, то ль смертная печаль: по кругу к яме встали и молча зрят. Живьем бы съели, разорвали, но ужас охватил!
Распоп же приподнялся, скуфейку набок.
— Невеста примерла? Иль что еще стряслось?
Тишайший аж с лица слинял — и побелел, и нос раздулся: знать, в точности сказал! Но добивать не стал — суть, пощадил его.
— Признаюсь, помолился и был услышан, — сказал смиренно. — На все Господня воля… Да не кручинься, царь, возьми другую деву. Гагарину возьми Анисью. Иль у Волконских есть девица, Авдотья именем. Заглянешь в очи — любое горе вмиг забудешь…
Но, обернувшись, вдруг онемел и замер. Достойный, благородный муж, стыдливый Воротынский — во гневе яростном и кровью налился — соломиною ткни, так треснет рожа.
— Что встали, ироды? — возгневился Тишайший. — Достаньте мне его!
И с хрустом сжал персты.
Стрельцы за лестницей к стене и диво — с ними царь! Сам нес и сам спускал стремянку, да за концы держал, чтоб не шаталась. Распоп из ямы вылез, душа затрепетала, тоскливый страх за сердце взял, но цепь поднял — перекрестился:
— Со мною Божья сила! Пытай!
Тишайший отвернулся и слова не сказал, но князь за цепь ножную — и наземь опрокинул, ибо оголодал распоп и легкий стал.
— Где Приданое Софьи? Ответствуй, вор! — и плеть поднял. — Ведь насмерть засеку!
Распоп на миг смешался: что есть сие? Почто опять пытают, коль все сказал на дыбе? На йоту не солгал, да и Пилат Елагин, в сыске бывший, все подтвердил…
И осенило вдруг… Да Истину украли! Приданого лишили, и посему так гневен Воротынский, и государь взбелел, и вон как суетится!
Но кто посмел? Кто упредил?!. Иль Божье наказанье отступнику-царю?
— Коль надобно — секи, — распоп аж взвеселился. — Сие мне благо. Эй, люди! Братия! Позрите! Светлейшие князья, вельможи! Сам государь за благочестье древлее страдальца убивает! Да нет на нем креста!..
И верно, из келий братских, погребов и прочих дыр монахи показались, ибо в обители известно было, кто в яме земляной сидит.
— Охолонись-ка, князь, — Тишайший мрачен был и озирался. — Напрасно не усердствуй.
— Дозволь мне, государь! — взмолился Воротынский и на колена пал. — Коли моя вина — грех искуплю! На дыбу вздерну! Спущу три шкуры — скажет!
— Свою побереги…
— На что спускать? — страдалец усмехнулся. — Ретивый стал, должно, по горло обмарался… Без пытки и отвечу. Не тщись вернуть Приданое, оно в надежном месте.
Князь пятнами пошел.
— Се он похитил! Он украл!
— Да нишкни, пес, — Тишайший отмахнулся. — Не смей встревать… Так ты, распоп, украл?
— Крадут чужое. А что твое, чем ты владеешь, как можно красть? — распоп играл цепями. — Ты Истину отверг и, приняв ересь, Россию расколол. Кто был отступник? Кто благочестье древлее отринул, а вкупе с ним Приданое, суть, кладезь знаний и православный мир — суть Третий Рим? Кто изменил дедам своим, святым отцам, что веру пестовали, будто чад своих? Кто ныне в скверной яме, ты иль я?.. Теперь помысли, государь: кому оно принадлежит? По совести и праву? Тем, кто за мной идет, презрев земное! Тем страстотерпцам огнепальным, кто Христу подобно принимает муки!
Царь будто бы внимал и кутался в кафтан — должно, знобило.
— Ты лепо рассудил, — сказал не сразу. — Тебя послушав, и сам готов поверить… Да токмо речь твоя суть ложь. Напраслину возводишь и грех чужой берешь. Навет сей князь бы не узрел, поелику виновен и мыслит оправдаться. Я ж вторю — ложь. Не завладел Приданым, хотя отай и жаждал. И не клянись, распоп. Мне ведомо, ты в Пустозерске был и не причастен…
— Почто ж устроил спрос?
— А любо мне прознать, кто навещал тебя…
Цепь перебрав по звеньям, Аввакум вздохнул:
— Ты ж меня упрятал. Никто узилища не ведал, никто не навещал. Один, как перст…
— Не лги, распоп, ныне не в духе я… Скорбящая в карете приезжала!
Он на своем стоял.
— Тебе наушники сбрехали!
— Кто приезжал еще? Боярин Вячеславов?
Сего развратника скрывать желанья не имел и выдал бы, однако в тот же час тень на вдову легла.
Лишь зубы стиснул.
— Сего боярина не знаю…
— Добро, — Тишайший сделал знак. — Послушаем, что караульщик скажет.
Стрелецкий голова и думный дьяк схватили стражника и на колени. Князь Воротынский плеть намотал на выю.
— Ответствуй государю: боярыня сидельца навещала?
Тот засипел и очи выкатил.
— Ни, господин… И близко не бывало.
Распоп вскочил — и вровень с государем.
— Меня души! Не мучь безвинного стрельца, не сотвори греха! Христом тебя прошу!
Но государь, потупившись, стоял и будто бы не слышал, а Воротынский, коего прежде тошнило от вида казни, ногой упершись в грудь, плеть натянул.
— А ну-ка говори: сия жена давала злато?
— Помилуй, государь, — уж в горле клокотало, лик взбагровел. — Я не подкупен… Да если в и давала, се крест — не взял!
Послушав ложь сию, распоп, однако, воздел десницу и цепью забренчал.
— Я не позволю, чтоб из-за меня душа безгрешная страдала! В сей час же закричу и созову народ! И пусть позрят на государя!
И снова он не внял… Но князь ремень ослабил и вроде в сдобрился.
— Должно и впрямь… Скажи-ка, молодец, а муж сюда являлся? Кафтан посеребренный и дерзкий взор? А имя — Вячеславов?
Стрелец в тот час сломался и бок потер.
— По имени не знаю, но муж подобный был, и больно ярый…
— Ну, полно, князь, — продребезжал Тишайший. — Сними удавку… А ты ответь, служивый, о чем сей муж беседу вел с распопом?
— Се оговор! — вскричал тут Аввакум. — Он пыток не сдержал и на себя возвел напраслину!..
— Уймись… Так сказывай, о чем?
— Да ссора у них вышла, — забегал взгляд стрельца. — Приезжий муж ругался и поносил сидельца. Холопом называл, познавшим власть…
— Ступай, стрелец, сего довольно.
Распоп против сего восстал.
— Чему ты веришь, государь? На встряску подними — признается, что он распял Христа!
— Уймись уж, Аввакум, — вдруг отмахнулся государь, — И так мне ведомо — блажен ты, свят… И при сем зело умен и лжив, хитер и прозорлив. Иной раз думаю, не сатане ли продал душу?.. Да нет, не продал. Но вот признайся, наконец, ты руку приложил, чтоб Никон церковью правил?
Сей оборот нежданным был и вдруг сковал уста. И от сего томясь, он голову пригнул и огляделся — царь ждал.
— Был грех, — признался, наконец. — Невольный грех, не чаял, что сотворится… Мы с Корнилием челом били за Стефана, чтоб посадить на место патриарха. По совести замыслили, а не тебе в угоду! Но Стефан, мудрый старец, а указал на пса…
— Ну, не ругайся, будет… Как я замыслил, так и стало. Не Никона — другого в посадил. И всякий сотворил бы то, что сотворилось. Не лепо нарушать устройство и резать по живому, бросать на землю и попирать ногами славу дедов, худо раскол чинить и сотрясать устои, и возмущать толпу… Все скверно, но надобно — нужда. Вот и Приданое — какое диво? Свитки, книги, небогата рухлядь, и не в казне в держать — пожертвовать Успенскому собору… Да есть нужда о нем кричать — се вот, се вот оно! И я владею! Как ты кричал на площадях…
— Да что же так? — распоп ослаб и будто голос потерял. — Что за нужда такая? Чего во имя, коли зришь скверну? Зачем ногами попирать… суть веру! Божий храм!
— Зачем?.. Чтоб утвердиться на престоле. Ты сведомый в делах духовных, но помыслы царей и царств совсем иные. Род царственный сменить — се не кафтан переодеть. Бориска Годунов зело хотел, царевича убил, освободился от Царь-града и тайно мыслил совокупиться с униатством, всем иноземцам зад лизал. Иванову главу поднял на пять сажен, чтоб утвердиться, а пушку лить велел, что не стреляет… Подняться мыслил, встать на ноги, да не посмел разрушить прежний строй, уменья не достало, воли. Приданое в руках держал и ведал его силу! Но не решился воздеть над головой и крикнуть: святая Русь — суть Третий Рим!.. А еже бы решился — престолом бы и ныне владели Годуновы. Так-то, распоп… Не усидеть тому, кто старым жиром кормится, кто подданных своих травой питает. Увы, Петров сын, Аввакум, младому зверю должно есть сырое мясо, с кровью.
— Не верю, государь! — он цепь рванул и растянулись звенья. — Зрю! Ты явился, чтоб смутить меня, сломать упорство. Де, мол, напрасно все — и муки страстные, и подвиг, и смерть во имя веры. С тобою царь, как кошка с мышью, что пожелает, то ты и сотворишь!.. Ан нет, Тишайший. Уж лучше подними на дыбу! Возьми топор и четвертуй! Сего я не приму!
— Ты ж книгочей, и Истину изведал, так, верно, знаешь, как Рюриковичи утверждали трон, — ничуть не возмутился царь. — Святой Владимир Перуна отринул, попрал тысячелетний ряд и свой срядил. Огнем крестил, мечом и посему пять сотен лет владел престолом род его. Вот и помысли, Аввакум: не учини раскол, не дай вкусить огня — удержатся ли на престоле мои потомки? Бог знает, сколько править нам, да токмо существует иная истина: род на престоле утвердится лишь в случае, если пройдет через раскол и распрю. Если помазан будет не токмо миром, но и кровью.
— А кровью кто помажет? Дьявол?
Тишайший помолчал и горько вдруг вздохнул:
— Ох, дивна жизнь земная… Когда покой в душе — казню, не в духе будучи — прощаю. Сегодня с самого утра во гневе и посему помилую тебя. Ступай, распоп.
— Куда?..
— На плаху. Иль нет, в огонь ступай. Эй, стража, снимите железа! Пускай умрет свободным…
