11
По возвращении домой вернулось все — и вездесущий дым, и душный зной, и ночи бесконечные в молитвах и без сна. Но от всего, что прежде раздражало, несло хворобу и смертную печаль, в сей час казалось благом. И мнилось ей, то не болота горят окрест — дымят кадила, и дух благовонный заполнил всю Москву. Да и Москва сама — не стольный град, суть храм, где бесконечно служат пасхальную и выкликают радостно:
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Седмицу целую боярыня не чуяла беды, не ведала греха и пребывала в радости. Ни меда не вкусивши, ни вина, она как будто пировала и по ночам, не преклонив колен и наспех помолившись, не воздувала скорбь, как раньше, а веселилась. Оставив бренный и суетный мир, закрывшись в своей келье, она в тот час же предавалась грезам. Ей слышалась пастушья дудка, знакомый, плясовой мотив — суть, грешный скомороший, и вот забывшись, словно в полусне, боярыня пускалась в бесовские пляски и смеялась! Так было радостно, что незаметно проходила ночь, и в призрачное пенье дудки вот уже вплетался петушиный крик, и скрип колес по Разгуляю, и голоса пастушьи…
И было все равно, что скажут домочадцы, блаженные и постники-монашки, при тереме живущие. От глаз их и ушей не скрыть было веселья, не утаить одежд, в кои поутру наряжалась и трижды в день меняла — цветастый летник-телогрею на распашницу золотную, и к вечеру — атласную шубею с сорочкою из турской выбойки.
Позрев ее наряды, мать Меланья, ни слова не сказав, лишь поджимала губы, но когда однажды вошла к ней в келью и позрела пляски, не сдержалась:
— Пестра ты стала, госпожа… Ну, ровно бес вселился.
Зато Иван свет Глебович, на мать взирая, чувств не таил — таращил очи, улыбался.
— Ах, маменька! Как лепа ты — красней царицы! Божественна!
Она ждала Василия. Быть обещал к концу седмицы в ночь, с родней и челядью, с обозом. Его приспешники намедни хоромы сторговали на Поварской, боярские палаты бела камня, с конюшнею, каретной и двором. Из сеней царских возвращаясь, боярыня заехала, позрела, и вдруг печально сделалось. Свой терем хоть и стар уже, и деревян, скрипуч, но свычен и обжит, а от сего дворца в узорочье, от камня, от сверкающих богемских окон хлад исходил, и ознобленная душа примолкла, присмирела. Но в следующий миг ей стало весело, над своим страхом посмеявшись, по-хозяйски оглядела двор, холопов, мастеров, кои готовились к приезду господина, не дав опомниться, ушла в ворота. И, уж домой приехав, соглядатая послала на Поварскую, чтоб весть подал, как будет костромской обоз.
Седмица миновала, ночь заповедная пошла на убыль — ни знака, ни вестей. Скрепивши сердце, Феодосья рассвета дождалась, гонца отправила на Поварскую, но даже когда тот ни с чем вернулся, не сдалась и следующий день жила еще без страсти, уповая на Господа.
И токмо в сумерках, когда болотный дым пал наземь и стеснил дыхание, она почуяла, как силы убывают и вместе с ними — неистовость надежды.
Да все одно, перестрадала в и эту ночь, однако же за дверью внезапный шум возник: похоже, опять блаженные схватились. Послушав топот, хрип и стон, боярыня тихонько вышла и позрела свару — дрались юродивые, Киприан и Федор. В иные времена, завидя драку, она в тот миг бросалась в гущу, разнимала и не судила никого — увещевала, стыдила перед Богом и унимала кровь.
Сейчас же лишь перекрестилась и молча встала, перебирая четки.
Любимчик Аввакумов три дня, как на ноги поднялся, и говорили, еще кровью кашлял, но хоть бы что ему, ничуть не поддается. Схватившись за волосья, блаженные таскали по полу друг друга, рычали злобно, будто звери, и, гремя цепями, ругались матерно! И оба уж умылись кровью, рубахи изорвали, ан все неймется, будто сцепились насмерть. Тут вроде в раскатились на какой-то миг, но Киприан батог схватил и ну тузить верижника. А тот и не противился — напротив, лишь раззадоривал:
— Ужо сильней хлещи! Взъярись, разгневайся и бей! Ну, что ты, в бога мать, кто ж так-то бьет? Вложи всю силу да меть по голове!
Вокруг собрались бродяги, нищие, калеки, взирали с любопытством. Кто улыбался, кто просто щерился, а кто смеялся немо, схватившись за живот. Лишь Афанасий ничего не видел и спал у стенки, раскинувшись блаженно. Рассвирепевший Киприан вдруг палку бросил и, взявши в руки железный крест верижный, пошел на Федора. А тот встал на колена и, руки на груди сложив, подставил голову и сам дразнил:
— Ударь! Сюда вот, в темя! Ну, стукни, на вот, на!
Блаженный замахнулся и, верно бы, убил, да ненароком погасил свечу. Все поглотила тьма, но в тот же миг проснулся Афанасий.
— Вы бейтесь, бейтесь, да не тушите свет, — сказал спросонья. — Святые человеки, право слово… Опять дерутся, сварятся… Знать, казни насмотрелись.
И — чудо! — вынул из-за пазухи, суть красный уголек, и, поигравшись с ним, он вздул огонь волшебный и свечу затеплил. На миг залюбовавшись, боярыня склонилась к страннику и попросила:
— Дай мне сей уголек!
— А матушка, возьми! — счастливо улыбнулся Афанасий и в руку положил огонь.
— Не смей! Не трожь! — веригами бряцая, к ней Федор полз. — Огонь сей — сатанинский! Я зрю!..
Едва коснувшись длани, уголек растаял, и даже пепла не осталось.
— Как жаль…
— Да вот, возьми еще! — из-под рубахи он выгреб горсть огня и щедро сыпанул в ладони. — Не обожгись…
Однако Федор ударил по рукам, рассыпав искры на пол, и в тот же миг огонь поблек, истаял…
— Горелым мясом пахнет! — блажил верижник Федор. — Ратуйте, люди! Сей странник чуть заживо не сжег боярыню! В аду он был и там огня украл, из-под котлов! Огонь сей адский! Ужели ты не зришь, кого пригрела в доме?!
Позревши на толпу убогих, она задумалась. Ей худо стало.
— О, Господи, как я от вас устала… Прогнать бы всех, да грех… Меланью попрошу, чтоб терем освятила, — она хотела удалиться. — Дух смрадный и нечистым пахнет… И в сей же час!
В тот миг же Федор заюлил у ног, схватил за полы.
— Ах, матушка, постой! Не поднимай молвы — меня послушай. Свидетельствую истинно — под кровом твоим дьявол поселился. Прикинулся блаженным, вполз, а ты приветила!.. Святить не следует, мы сами справимся. Возьми батог и изгони! Ты ведаешь, в чьем образе явился!
— Да будет, Федор. Я тебе сказала — се странник Божий, Афанасий. Оставь его.
— Слепая! Ей-ей, слепая!.. А ты заставь перекреститься! Сама позришь, яко персты слагает! Он кукиш Богу кажет!
Тем часом Афанасий обулся в лапоточки и подтянул кушак.
— Чуть токмо рассветет, и сам уйду… Печально с вами.
Боярыня к нему, одежды оглядела, руки, взгляд подняла к лицу — не держит взгляда, как дева, очи долу…
— Перекрестись-ка, странник.
— А как прикажешь, матушка? — спросил, не поднимая глаз. — Как ране было, иль как ныне есть?
— Как крестишься обычно.
На миг лишь вскинул очи, вздохнул и стал играть, как только что играл с огнем — суть складывать персты.
— Се два перста… Так будет три. Да в том ли суть?
Здесь Федор влез из-за спины боярыни, ткнул пальцем в странника, как будто пикой.
— А в чем же суть? Ты странник, и ведомо тебе, какие страсти ныне на Руси. Сложение перстов есть символ веры! Завещано дедами два перста! А три — от сатаны!
— Не мною сказано — «Все суета сует…»
Боярыня взяла свечу и поднесла к блаженному, чтоб рассмотреть лицо.
— Так в чем же суть, по-твоему? Держава раскололась и разделилась уж в который раз. Одни со страстью мучают, другие жаждут мук и на огонь идут со страстью… В чем правда, Афанасий?
— Не спрашивай его! — застрожился, засуетился Федор, — Не искушайся! Ведь истинно глаголю — он сатана! Возьми батог! На! На!.. Где твоя твердь духовная? Где верность слову? Что скажет Аввакум?
— Не смей встревать! — прикрикнула боярыня. — Ну, сказывай же, странник! Я слушаю тебя.
— Коль бы в сложении перстов была сокрыта правда — расколу грош цена, — промолвил странник смело и вскинул взор упрямый. — Напрасно истину искать и в книгах, будь то исправленных иль старых, а равно и в обрядах. Все суета, боярыня… Нет веры! Вот в чем суть.
— Помилуй, Боже, Афанасий?
— Послушай, коль хотела!.. Ревнители былого благочестия страдают в муках, никониане правят службу по греческим канонам, поправ исконные. Чего во имя? Христа и веры? Сие ли заповедал Божий Сын?.. Увы, боярыня, увы!.. Душа моя болит… И радостно! Позрю вокруг — святые люди! Другой народ, единожды крестившись, все жил да жил бы, детей плодил, богатство. А русскому мала рубаха! Давно ль обнову справили, принарядились? А глядь — трещит по швам… Се не раскол, боярыня — мы веру ищем.
— Не слушай, матушка! — верижник прыгал между ними. — Он лжет! Он речи сатанинские ведет! Тьфу-тьфу-тьфу!
— Эк тебя корежит, — странник перекрестил его. — Ну, погоди, вот принесу травы…
— Ищем веру? Ужели нет ее?!.. Страшны твои слова…
— А ты, боярыня, мужайся. Скажу страшнее… Тебе сдается, раскольники горят в кострах? Нет, вера полыхает. Людей, словно овец, приносят в жертву! А палачи, волхвы сии, огни те возжигая, казнят не староверов — остатки веры убивают в своих душах. И в душах тех, кто зрит со стороны. Да после страстей сих кто на Руси осмелится сказать: «Аз есмь христианин и православный»? Безбожники, погрязшие в грехах! Язычники поганые! Ох, ведали бы, кому вы служите и жертвы воздаете!.. С чем веру принесли на Русь? С огнем, с мечом! А с тем и утечет она!.. Трещит, трещит рубаха, пойду искать Христа.
— Гони! Гони его! — пал на колена и взмолился Федор. — Он искусит тебя! Гони!!
— Я сам уйду, — блаженный взял котомку. — Уж не взыщите, коль сказал не так… Устал народ нас слушать. Блаженных ныне на Руси поболее, чем храмов. И всяк свое блажит, всяк ратует за правду. Но где она?.. Так что прощайте. Уйду от вас, мне скушно стало истину глаголить. Который год ору, чуть горло не порвал, но кто меня услышал? Кто внял моим речам и устрашился?.. От правды ныне все оглохли. И сам я плохо слышать стал… Пойду постранствую. В неметчину схожу, потом в Иерусалим, в Египет, к басурманам. Позреть мне любо, есть ли вера? А коль найду Христа, то в ноги брошусь и позову на Русь. Не век народу пропадать. Иль травки принесу, коли следы найду, — он поклонился всем. — С тем и пошел, не поминайте лихом!
— Пустое все! — захохотал верижник, — Иерусалим, Египет!.. Иди, ступай! До первой винной лавки! К ковшу приложишься и — вверх ногами!
— Умолкни, Федор!.. Ты, странник, погоди! — боярыня схватила за руку. — Скажи еще! Мне страшно слушать… Но сердцем чую — есть истина в речах!
— Прости, боярыня, я лгал…
— Не верю, нет!.. Но если лгал, то кто же скажет правду? В чем ее суть?
Блаженный Афанасий склонился к уху, прошептал:
— В любви, боярыня. Она лишь истинна.
— Но где же, где она?
— В твоей опочивальне. Сидит и ждет тебя.
Она чуть отступила, перекрестилась и сказать хотела, мол, пусто, душно, одиноко там, но вдруг услышала пастушью дудку… И ей ведомая, помчалась в свою опочивальню. Переступив порог, она взмахнула крыльями, взлетела, но в тот же миг свалилась в бездну, ровно птенец, упавший из гнезда.
— О, князь мой, лада…
Он подхватил, не дал упасть, не опуская с рук, вскружил ей голову.
— Ах, любозарная! Я так спешил к тебе!.. Загнал трех лошадей.
— И опоздал… Я чуть не умерла.
— Прости… Но служба задержала.
— А как попал сюда?!
— В окно вошел…
— Но почему не в двери? Велела домочадцам не запирать! И пропустить в тот час…
— Кормилица твоя, Агнея, мне говорила — не поверил я. И не изведал, что нечисти полно окрест тебя. Над головою вьются, из всех углов ползут и скачут. И двери сторожат! А ты святая и не зришь… А сказано: где мед — там мухи, где дух святой — там злые духи…
— Се нищий люд, убогий…
— Гони всех прочь! Пускай в монастырях живут, в домах призрения. Нельзя их при дворе держать.
— Но Аввакум, духовник мой… — боярыня освободилась от рук и встала на ноги. — Велел пускать всех страждущих. Кто постучится в дверь, тому открыть…
— Гони и Аввакума!
— Да что ты, Бог с тобой!.. Ведь он отец духовный! Он господин душе моей!
— Отныне я тебе и господин, и поп, и муж. В едином образе. Всех вон! — боярин подал кнут. — Всю нечисть выбей и из хором, и со двора. Коль не с руки самой — я прогоню.
Она чуть отступила и голос затвердел.
— Нет, князь. Сей терем мой, я здесь хозяйка! Как я сряжу, таков и будет ряд. Изгнать убогих? Обидеть нищих, блаженных оскорбить?.. Не искушай на смертный грех!
— Добро, тогда я сам!
— Я не позволю!
— Послушай, свет мой, Феодосья, — он плеть заткнул за пояс. — Напрасно ты упорствуешь. Духовный пастырь твой не просветил — ввел в заблуждение. Благодеяния твои, вериги, скорбь и послушание, не путь к спасению души — дорога к ее смерти. Ты женщина и создана рожать — род человеческий продлять, а значит, Божий мир. Бог сотворил тебя, чтоб через суть твою и душу чувственную насыщать красою круг жизни; чтоб ты питала чад своих не токмо млеком, но любовью. И не печаль несла, не скорбь, а радость бытия! Что ж станет с женскою душой, коль вымарать ее страданием убогих, гладом нищих и мерзостью юродивых — болезнью духа?..
— Согласна, князь, да токмо имя мне — Скорбящая вдова, — она вздохнула и очи подняла. — Явился ты и в тот же час исчезнешь. Вот еже в навсегда пришел…
— Я навсегда пришел. И коль уеду, то вскорости вернусь.
— Опять уедешь… — и обмерла душа. — Но как же я?..
— Ты будешь ждать… Совсем недолго! Месяц… Ну, от силы — два. Ведь более ждала?
Боярыня уткнулась в серебряную росшивь на княжеской груди, сморгнула слезы.
— И верно… Два месяца — не срок, я подожду еще. Тем паче, буду не вдова, а мужняя жена. Разлука не страшна… Но скоро ль ты уедешь?
— Сегодня на рассвете…
Она освободилась от рук его и встала на ноги.
— Сегодня?.. А когда же под венец?..
— В сей миг, коли готова! Вот кольца обручальные.
— Но кто ж окрутит нас? Кто обвенчает? Ночь на дворе!
— С собой я прихватил попа, — Василий подошел к окну. — Эй, звонарь, а ну влезай сюда!
В тот час же по углу вскарабкался на гульбище неражный мужичок: ни шапки, ни креста и видом скоморох — колокольца на кушаке, за кушаком рожок, две плети, два ножа. Залез в окно, взглянул с прищуром и бороду вспушил.
— Добро бы повенчать — невеста не готова.
— Наряд?.. Я в сей же час!..
— Да что наряд! Бывало, венчал растелешенных. Не в том и суть, — сей странный поп вздохнул. — В очах печаль, испуг… Не люб боярин?
— Люб…
— Так что же? Есть преграды?
— Нет никаких преград… Сомнения терзают: поп ли ты? И есть ли сан священный? Где крест?
— Крест?.. Да крест заложен был. Пожертвуешь, так выкуплю.
— Не сомневайся, свет мой, — вступился князь. — Он истинный священник, из вотчины твоей, на Костроме. Рукоположен был и много лет служил. Однажды по грибы пошел, да заблудился и в град наш, Беловодье, угодил. Наняли звонарем…
— А кто же он теперь? Простой звонарь?
— Ох, не простой! Должно, не раз слыхала, как он звонит на Пасху. Люди говорят, запел Иван Великий, а се звонарь поет. И как брачует!..
— Расстрига, что ль? Распоп?
— Ну, ровно твой духовник! — боярин засмеялся. — Токмо искусный в колокола звонить, на радость людям. И молодых венчать.
— Да как же он венчает? И почто не в храме?
Сей плутоватый мужичок в тот час расправил плечи и козырем пошел.
— Уж коль я окручу — счастливый будет брак. Что тебе храм? Однажды уж венчали, да вот ты и вдова! А ежели я побрачую вас, в совете и любви век проживете — все будет мало. И в один день преставитесь, коли наскучит жить.
— Но как же без креста?!
— С крестом, боярыня, с крестом! — он подал плети. — Крестите-ка друг друга троекратно! Да от души! Потом ножи вам дам.
— Нет, я не стану! — руками заслонилась. — Обычай сей поганый! Хочу венчаться в храме, по старому обряду. И прежде испросить благословления.
Суров боярин стал, но глас и взор ласкал.
— Коль ты сватов не приняла, я мыслил втайне сочетаться браком.
— Добро бы втайне, но токмо в храме. У матери Меланьи поп верный есть, горбатый Досифей…
— Ну, так покличь его, коль мой священник не пришелся! Иль в храм к нему! В сей час же!
— Храм заперт, ночь. А схимница Меланья в трудах молитвенных, негоже отрывать… И как же под венец, коль нет благословления?
— Ну, коли так, придется обождать, — не сразу вымолвил боярин. — Ступай, звонарь, раз сей обычай не по нраву…
— А жаль, — вздохнул расстрига. — На звоннице служу, всех к Богу ближе. А еще оттуда на мир взираю. Людишки, ровно муравьи, ползут, ползут, и все одно, что царь иль князь, и что холоп. Мне с колокольни все видать, и радости, и страсти, и посему я крепко в окрутил! Так крепко, что невзгоды не разорвали в уз. Поелику не в храме я венчаю — на небесах, под божьим оком. Ну, коли эдак-то не ладно, прощай. Опомнишься, взберись ко мне да кликни.
— Нет, нет, ступай! — боярыня крестилась. — Помилуй, Боже, и спаси меня! Без благословления нельзя! Что скажет мне отец духовный?
— Зрю Аввакума дочь! — князь руки ее взял. — Мне мыслилось, наш тайный брак тебе поможет укрепиться. Ведь ты слаба, в чем теплится душа… Но так строптива!
— И все одно, не оставляй меня. Ты за порог, и я опять слаба…
— Но мне пора. Пока не рассвело, и ветер не развеял дым…
— Когда ты явишься ко мне, мой чудный сон?
— А как вернусь… Токмо постой, мне след предупредить тебя. Коли случайно встретимся иль где увидишь — на улице, в монастыре иль в царских сенях, не признавай меня. Даже на лобном месте. Чтоб не навлечь беды, очами знак подай, и мне будет довольно.
— На лобном?.. Тебя хотят казнить?
— Покуда нет… Да от тюрьмы и от сумы не зарекаюсь, — он подступил к окну — Пора, мой час настал.
— Постой! Мне страшно за тебя… Цела ль вещица, что я тебе давала?
Он распустил рубаху на груди.
— Позри, цела. Побита пулями не раз, не раз мне жизнь спасала…
— Храни ее, спасет и ныне!
Сняв плат и распустив власы, к груди его прильнула.
— Пора тебе, иди… И жалко отпускать! Все от меня уходят! Кто искать Христа, кто Приданное Софьи… И снова я одна!
— Ты не одна, духовник Аввакум тут, недалече…
— Да где же, где же он?
— В монастыре Боровском, на подворье земляная яма. Там и сидит. Токмо не знаю я, получишь ли благословление…
