10
Из подземелий пыточных поднявшись, Тишайший государь умылся, сменил кафтан на рясу и тут же, в Чудовом, направился ко храму. Иоакиму велел стоять в притворе, как оглашенному, дьячка, что выскочил навстречу, и вовсе отослал к вратам, дабы в обитель не впускал, кто в не явился. Сам же вошел в алтарь и, опустившись на колена пред престолом, вскинул руки — стал молиться. Не как все смертные, не с «Отче наш», не по канону, а как молился в ранние лета, не ведая обрядов. В домашней церкви ночью, когда все спят или в укромном месте, подалее от глаз, он вел беседы с Богом, как со старшим братом. В сиих беседах царевич каялся, делился сокровенным, а более просил дать ему роста, силы, поелику был мал и немощен, и не давать ему ни братьев, ни сестер, чтоб не делить престол, а кои есть — прибрать.
За сим занятием его застал вначале Филарет. Войдя в алтарь, послушал внука, затем железными перстами взял за ухо и ну челом об пол.
— Се ересь и гордыня! Пред Богом все равны!
Стал его в храм водить, учил молиться, да токмо Господу молитвы детские были слышней: два брата и сестра преставились, едва родившись. А скоро дед скончался, царевичу назначили кормильца — Морозова Бориса. Сей дядька в строгости держал, ибо вскормить замыслил не баловня судьбы — суть государя, и требовал прилежности, упорства во всем, чего в наука не касалась: законоуложенья, трудов ли ратных иль послушанья пред Господом. Кормильца он любил и вместе с тем боялся до дрожи рук, и в отрочестве, когда случалось время тайно помолиться, просил у Бога:
— Как токмо вырасту и сяду на престол, возьми собе Бориса с Глебом. Ты ж ведаешь, что с нами приключится! Я стану государь, но царствовать не буду. Власть заберут Морозову, а мне и слова не позволят молвить.
Так и случилось. По смерти батюшки, семнадцати годов, он унаследовал престол, однако же не бремя власти, и много лет сидел, будто немой, после чего и прозван был — Тишайший. А кормилец вкупе с братом правил не токмо государством, но и двором и всей придворной жизнью, и посему нашел невесту государю, женил его и, ежли слышал ропот, со смехом говорил:
— Натешься вволю, се вон супруга молодая! Наследника роди! Аще повластвуешь, дай срок!
Жена была не люба, жизнь казалась мерзкой, а Бог не слышал его молитв, ибо не взял Бориса и токмо Глеба овдовил. Но дядькин брат не ведал греха уныния и вскорости женился на дочери боярской, Соковниной. Борис же самолично привел ее наверх и произвел в наперсницы царицы. Что скажет Глебова жена, то Марфа и творит: опалу заставляет снять с наказанных бояр иль из казны дары послать монастырям и захудалым храмам. Терпел Тишайший, потакал, ибо кормилец славу распускал, мол, государь благочестив и мудр, пришел порядок утвердить в Руси и силу православья, дабы сказали — Москва воистину суть Третий Рим. Сие, конечно, льстило, однако же отай он гневался и вопрошал, взявши жену за космы:
— Кто наустил? Кто надоумил?
И слышал всякий раз:
— Да Феодосья, государь. Уж до чего умна, мила, а красоты невиданной!
Сим словом искушенный, он будто ненароком то в сенях появлялся, чтобы позреть боярыню, или таился у женской половины. Наперсница являлась чуть ли не каждый день, но все незримой оставалась! Лишь стан ее мелькнет иль сани, златом расписные. Однажды, не сдержавши пыла, вбежал в покои своей жены, немало напугав ее и мамок-нянек, сыск учинил и спрос, да все напрасно.
— Была боярыня, — призналась Марфа. — Послания мы с нею сочиняли, заморским прынцам… Забавно так! Минуту, как ушла… Да вон же, вон она! Позри в окно!
Забыв о чести, царь юный бросился на двор, к воротам Спасским, и тут позрел лишь полу распашеня и красный сапожок — наперсница в карету поднималась! Но вот закрылась дверь, защелкали кнуты, и лошади помчали, вздымая вихрь, а он лишь пыль стряхнул и вместе с ней покой. День миновал, второй — Тишайший бледным стал, понурым, ходил, ровно немтырь, покуда дядька не узрел сей перемены.
— Не захворал ли, государь?
Ему уж было двадцать лет, но страх перед кормильцем и любовь к нему давно смешались, ни уст не разлепить и не поднять очей — лишь головой мотнул, мол, нет…
— А что ж печальный?
Собравшись с силами, он превозмог себя и вскинул взгляд. И в тот же миг почуял ненависть к кормильцу и жажду мести: брату в жены взял красу невиданную, а ему сосватал нелепую и глупую девицу!.. Однако не накинулся на дядьку ни с кулаками, ни с упреком; науку его вспомнил — что в ни случилось, след сохранять покой и царское достоинство. И, хитростью исполнившись, сказал:
— Печален я от дум. Все мыслю, что же с Русью станет?
— Ну, будет, государь! — кормилец рассмеялся. — Покуда живы мы, уж не оставим державу и тебя. Не трать напрасно молодые годы, вкушай земные радости. Я стар, и смерть не за горами, а посему недолго тебе вольно жить. От силы год иль, может, два…
Тишайший руку его взял, как было в детстве, и перебрал персты.
— Да полно же, кормилец! Жить будешь долго… Я слышал, Глеб женился?
— Се верно, государь, женился… Но чтоб наследство передать. Я с Анной не прижил детей, и брат мой был бездетный…
— А что же Глебова жена не при дворе? Почто ее не вижу? По вашему достоинству ей должно впереди стоять. Немедля приведи!
— Да здесь она…
— Пошли за ней!
Польщенный дядька в тот же час послал, и вот свершилось: Феодосья предстала перед ним, скромна и кротка, очи долу.
— Здрав будь, Тишайший государь…
А он, рассудок потеряв, к руке ее прильнул, но спохватился.
— Тебе по чести, дядькина сноха… Добро, добро, ну уж ступай! — и, отвернувшись, чтобы спрятать слезы, вдруг крикнул: — Ну, что стоишь? Ступай! Ступайте оба!..
… В сей час, из пыточной поднявшись, молясь перед престолом молитвой, детской, он погружался в прошлое и замыкался. Он зрел боярыню и будто ей молился, и был готов на дыбу вздернуть всякого, кто овладел иль мыслил овладеть ее душой. И не хотел признать, что гнусный протопоп, расстриженный, опальный, суть духовник ее! Чем покорил, чем искусил, злодей, какою верой взял? Веригами, постами? Или прельстил вдову грехами плотскими?!..
— Помилуй, Боже, я его убью! — в сердцах сказал Тишайший и уж хотел вернуться в подземелье, но в миг сей будто голос был, лукавый, женский — ну, истинно вдовы Скорбящей:
— По чести ли тебе? О том ли думы, государь? Ну, овладел душой распоп, да токмо се пустое… Подумай прежде, кто ты, расколовший Русь? Князек удельный, именем Романов? Невольник низменных страстей, палач Тишайший? Ведь ты убил кормильца! А дабы взять жену, и Глеба сжил со свету. О сем в Руси не ведают, но мне известно… О чем ты молишь ныне? О душе Скорбящей? Да мыслишь ли, чем ты владел и что теперь утратил? Где Приданое Софьи, коим ты гордился, и дочь свою сим именем нарек? Где Истина, коей владея, ты мог бы называться не токмо государь, но император?.. Ты притомил меня, а посему прощай!
И будто смех раздался…
Тишайший встал, перекрестился. Подобный женский глас он слышал не впервые и всякий раз впадал в смущение, не в силах разобрать, кто собеседник — Господь иль дьявол? Или воистину сей голос Феодосьи?
В сей раз он явно ощутил, что речь сия — суть искушенье бесов! Должно быть, Иоаким не блюдет обитель, коль в алтаре уж сатана прельщает…
Врата златые распахнув, он крикнул в храм:
— Эй, оглашенный, а ну, поди сюда!
Иоаким притрусил и поклонился в пояс.
— Я здесь, Тишайший…
— Развел тут нечисть! Уж над престолом бесы! Срам!.. Святи алтарь!
— Да что ты, право, государь? Помилуй Бог! Свят-свят… Алтарь чистейший!
— Я слышал женский глас!..
Архимандрит в сей миг же на колена.
— Явление! Святая Богородица явилась!
Тут государь осекся и гнев смирил: пусть уж попы судачат о явленье, чем о беседах с чертом. Покинув храм, он на подворье встал и вдруг опять услышал:
— Да мыслишь ли, чем ты владел и что утратил?..
Он огляделся и присел: над головою дым и смрад!
— Спаси и сохрани…
— Где Приданое Софьи?..
— Изыди от меня! — Тишайший побежал и чуть ли не столкнулся с дьячком. — Почто ты здесь?
— Да ты же, батюшка, поставил!
— А где князья?
— В узилище, пытают…
— Кого пытают?
— Расстригу Аввакума!
— Покличь мне Воротынского, — опомнился, стащил подрясник. — В сей миг!..
Покуда бегал посыльной, Тишайший разыскал колодец, достал бадью воды, напился, голову облил — отстало наваждение, и будто дым рассеялся. А тут и князь пришел: передник кожаный в крови и очи кровяные, не зол, но гневен.
— Негоже ремесло…
Он слушать не желал, лишь брови сдвинул.
— Где Приданое Софьи? — спросил бесстрастно, как тишайший.
Князь плечи опустил, но вскинул взор.
— Но ты же знаешь, государь… На Вологде, в Прилуцком, там, где была казна, егда поляки грабили Россию.
— И ныне там?
Тут Воротынский что-то заподозрил.
— Коль ты о свитке, что отнят был у Аввакума, то верно сказывал распоп. Семь лет тому, на святочной неделе пограблен был обоз у Ярославля. Немного взяли, но моя вина, не уберег… Да ведь уж был наказан!
— Да не о свитке речь… Когда ты зрел Приданое в последний раз?
Князь стушевался.
— Тогда же зрел, семь лет тому… Пред смертию кормилец твой велел все в бочки засмолить, отправить в Вологду и опустить в подвалы. Что я исполнил в точности и к сроку…
— Хранить приставлен кто?
— Боярин Вячеславов.
— Кто сей боярин? Не помню я…
— Кормильца верный муж, в его приказе с юных лет. Сын Александров, именем Василий… Да токмо ведь не я — Борис приставил! Боярина сего и с ним доверенных людей — все из приказа тайного. Сокольничий Андрей Филатов да Сергий Старостин. Надежные мужи.
— Ужели сей боярин и приходил ко мне? — вдруг вымолвил Тишайший. — Сказали, худородный князь, но велика гордыня. Весь день в сенях стоял… Я не велел пускать. Запамятовал имя… Как, бишь его?
— Василий именем, сын Александров, а прозвище…
— Не тот ли Вячеславов, чей прадед при Иване служил в приказе тайном?
— Се он и есть! Весь род их в сем приказе. А прадед сослан был Иваном на Илезу-реку.
— За что опала?
— За богохульство и скверну. Весь род — безбожники, ныне в лесах живут, за Костромой. От них и ересь прет. Заместо пенья в храмах в колокола звонят и пляшут, сатаны! Аще играют на гуслицах, жалейках и дудах… Весь род опальный!
— А како же на службе оказался боярин сей? Да еще приставлен хранить Приданое?
— Отец твой, Михаил, их призывал служить. По слухам, у сих еретиков он деньги брал и злато, чтобы казну пополнить…
— Бояр опальных призывал?
— Егда казна пуста…
— А кто сего боярина призвал?
— Кормилец твой, Борис! Егда он полновластно правил…
— Опять Борис! — воскликнул царь и в тот час спохватился. — А жаль, что не впустил его и в сенях продержал… Зачем он приходил, сей худородный князь?
— Слух был, хотел просить отречься от новин и в благочестие вернуться.
— Занятно се! Егда безбожник ратует за благочестье древлее?.. Он что, соузник Аввакума?
— Сие есть тайна суть, — князь зашептал. — Не верь сему боярину! И отлучи от Истины… Зрю, сговор был с кормильцем. Сам Вячеславов сей обоз пограбил иль наустил кого…
Тишайший посохом о землю.
— Ну, будет, Воротынский! В сей час же поезжай… Да не в карете — нарядись холопом, чтоб не признали. И исподволь, отай, прознай все о Приданом! Коль что не так, коли в Прилуцком замыслили измену — монахов в Соловки, боярина на встряску! И всех его людей… А Истину хранить… пожалуй, сядешь сам.
Князь снял передник, просиял.
— Сие по нраву, государь…
