12
За каменной стеной, где погреба с припасом и амбары, отрыли нору в полторы сажени, соломы кинули и, взяв за цепи, спустили Аввакума.
— Ужо сиди пока!
К узилищам и ямам свычный, он сгреб солому в угол, встал на колена, помолился, отбил поклонов триста, перебирая заместо четок цепь, и лег. Однако же не спал и в думах, будто в жерновах, молол те зерна слов, что бросил государь. Лукавство, ложь, а вкупе с ними гордыню явную и скрытую угрозу в прах перетер и осталась правда — царь его боялся! И страх сей застарелый, мерзкий, подобно язве на устах, покою не давал и мучил всякий раз, что бы ни делал он — вкушал ли, молвил слово иль лобызал икону. Духовник, старец Стефан, назвал преемником и сам признался, куда ввел Аввакума. Познавший тайну Истины, отвергнутый царем, он должен смерть принять и полное забвенье, ан нет! Он жил, а знать, расстрига был нужен государю! Неведомо лукавство ли замыслил, иль что еще, но суть сих обстоятельств — благо. И надобно, покуда жив, Приданое сыскать и перепрятать!
А там уж будь что будет, на волю Божью положась, хоть снова в Пустозерск иль голову на плаху…
Раз нужен Аввакум, знать царь еще придет! Не зря в Боровск услал, чтоб был поближе. Мириться станет, проклинать, на дыбу вешать иль огнем пытать — да все едино, лишь бы явился! И что в ни делал с ним, зла не творить, напротив, увещевать царя, духовно окормлять, молиться за него даже на встряске и бережно, отай, все выведать. Что в ни глаголил он, какими бы словами ни скрашивал бытье, душа его не обрела покоя и мечется, как в клетке. Болеет государь! И жаждет бальства и ежли дать ему хотя бы толику, на час-другой облегчить боль и посулить избавить в будущем от хвори, он в яму спустится и сядет рядом, на сей соломенный престол!
Так мыслил он и терпеливо ждал всю ночь, затем весь день, пока над ямой не нависла тень.
— Ты жив еще, распоп? — с усмешкой вопросил Иоаким. — Али пора соборовать?
— Акимка, пес поганый, — беззлобно отозвался узник. — И здесь меня нашел! Ступай-ка в Чудов. Мне любо в этой яме.
Архимандрит обиделся.
— Коль любо — здесь подохнешь.
— Никто не ведает, кому и где конец. Сие Господня воля. Кому гореть в огне, тому не смерть в паршивой яме, — на сих словах распоп вздохнул. — Не властен ты над мной, а посему ступай.
— Мне государь тебя отдал, — признался Иоаким. — Что захочу, то сотворю с тобой.
— Врешь, сивый мерин!
— Не лаялся бы так, я в ночью палача послал с ножом иль колычем. Во сне бы умер, как святой. А коль меня поносишь, смерть лютая тебе. Эй, караульщик, хлеба не давать и к яме не пускать, кто в ни явился. Ну, ежли токмо государь…
— Уморишь гладом? — засмеялся он. — Я землю стану есть! И дождик пить! Царь в твои руки выдал, да сие напрасно. Господь меня не выдаст!
От злобы гневной архимандрит взбугал, как бык, вскочил в повозку и укатил с позором.
День минул и другой, седмица пролетела — никто не шел, лишь караульщик изредка склонялся, ровно над могилой.
— Ну что, распоп, живой?
А узник обреченный молился день и ночь, не ел, не пил, поелику и хлеба не давали, не спал и не справлял нужду, а сутки напролет поклоны бил, бряцая цепью. Просил, чтоб Бог услышал и удержал царя от брака, невесту чтоб прибрал, пока что чрево пусто, и чтоб Иоаким, пусть и палач, но получил бы посох с панагией, чтоб дочери духовной дал покой, защиту от греха, а на судьбу свою не жалился ничуть и лишь благодарил за муки.
Над дымною Москвой давно не зрели солнца, но над Боровском вдруг прорвался дым, разверзлась туча, и яркий луч упал на устье ямы.
— Се знак! — распоп воскликнул. — Се чудо суть! Знать, я святой, и крик мой Бог услышал! А Никон, сей холоп, меня хулил! Холоп, познавший власть!.. Я — суть пророк! И молвлю слово: покуда жив, не быть женитьбе царской! А Приданое Софьи я возьму, ибо нет более достойных!
Тут караульщик прибежал, взглянул в проран на солнце и шапку прочь.
— Се знак. Се знак!
— Да полно…
— Помилуй, Боже… Воистину святой! — он на колена пал. — Послушай, отче, покуда ты не сдох, дозволь мне рядом постоять, у ямы? Позреть, как молишься? Иль сразу научи молиться!
— На что тебе наука? Ужель замыслил поменять бердыш на сан священный?
— Ни, отче, беден я, нет званья и именья. А вразумишь, так помолюсь и выпрошу у Бога. Он злата даст, я ж брошу службу и пойду в купцы.
— Добро, я научу, коль выпустишь меня.
— Сие нельзя. Сам государь велел держать.
— Тогда влезай сюда. А прежде цепи возложи и глину со мной ешь, заместо хлеба. Тридесять лет не минет — научишься.
— Не можно так, — пожаловался стражник. — Я суть стрелец и должно мне служить…
— Ну, коли так, к Иоакиму ступай. Его проси. А он научит, как дьяволу служить, и как молиться, абы Господь внимал.
Стрелец бердыш свой поднял и прочь убрел. Весь божий день никто боле не шел, и токмо птицы залетали, в соломе просо поискать да отдышаться, ибо дна ямы дым не доставал и источался дух благостный. Распоп ел землю, из стенки ковыряя, а жажду утолял росой, спадавшей на солому. Господь не посылал дождей сим летом, поелику великий грех давно в Москве творился, и несведомые рабы Его роптали, де, мол, горит, суть торф.
В святое воскресенье, пред полночью, распоп молился и, когда встал, дабы сотворить коленопреклоненный земной поклон, вдруг плеть стегнула под коленки. Он лишь шатнулся и присел.
— Да кто там, Господи? Кто меня подсек?
— Се я, неужто не признал? — был голос женский. — Довольно помолился, в сей час же обернись, позри! Я смерть твоя.
Он обернулся и позрел. Но не старуху черную, а красну деву в льющихся шелках. Прелестна и мила, а в дланях — золотой сосуд вина!
— Ты смерть моя?!.
— Да ты ведь кликал, егда вчера молился? Я мимо шла, к стрельцу, что сторожит тебя. Уж больно заскорбел и в горе звал меня. Однако ж зов твой был сильней…
— Се верно, я кричал, — распоп отвел глаза. — Давно замыслил испытать тебя…
— Я в твоей власти вся, — Смерть изогнула стан. — Возьми сосуд, испей вина! А вкупе с ним — меня.
— Возьму! Токмо не здесь. Я жажду умереть не в скверной яме — на Красной площади. Пред царскими очами! Сведи меня туда.
— Чудная речь твоя, — Смерть спрятала вино. — Никто из смертных не просил свести куда-нибудь, совокуплялся там, где я застала, и счастлив был.
— А я тебе велю! — распоп расправил плечи. — Иль вон ступай, или веди на площадь!
Смерть отступила, соболья бровь в дугу.
— Ты властный муж… Да кто ты, право?
— Я — Аввакум, слыхала?
— Нет, не слыхала…
— Да как же, матушка? Вся Русь изведала, что значит Аввакум, и даже государь!
— Какое диво!.. А я ни сном, ни духом. Поведай же, кто ты?
— Расстрига я и ныне ссыльный, без звания и сана. Прозванье мне — суть Огнепальный!
— О, Господи, прости! Мне жутко стало… Да токмо продолжай! Кто и откуда ты?
Наручной цепью он Смерть обвил и сжал.
— Се ныне я опальный. Давно ль минуло время, егда в чести и силе был? Жизнь чудилась несносной, я зрел, как мелкие людишки, едва родившись, думают о смерти! То бишь, о тебе… А я страшился бытия такого. Я грезил подвигом! Меня купить хотели!
— И что же, не купили? — едва дыша, спросила Смерть.
Распоп сильнее цепь стянул и молвил не спеша:
— Сулили власть и сан высокий, коль троеперстие приму! Да шиш вот им! Власть не прельстила, ибо постиг я в ранней юности простую мудрость: чем боле власть, тем меньше воли!
— Похвально се…
— Собака Никон, мой земляк — он не имел ли власти? Имел!.. Да волен не был! Иконы скреб и книги правил? Пустое! По своей ли воле?! Над его плечами, подобно сатане, указчики стояли, коих он призвал из греческой земли. А я, сей грешный протопоп, давал ли ему вольно хоть шаг ступить? Да я ему был ровно цепь на вые!.. Кто ныне Никон? Чернец, затворник безымянный. А я — все тот же Аввакум. Я — ратоборец Божий! Сей сан сравнится ль с патриаршим? И власть моя безмерна, пока жив! Судить меня хотят? Ну, пусть осудят! Расстригли, рясы сняли? Да пусть и проклянут, анафеме предав — я буду Аввакум! Я буду Аввакум!!
Смерть отшатнулась и уронила кубок, вино в тот час плеснулось на солому, оставив черный круг.
— Да ты бессмертен!.. Ей же ей! И я боюсь тебя! Вино вон разлила…
— Довольно охать! Сведи на площадь, там совокупимся!
— Нет, Аввакум, ты муж великий! Я не нужна тебе…
— Ты лжешь! Ты всем нужна. Ведь ты берешь царей, вельмож?
— Случается, по собственной охоте я заключаю сделки с людишками простыми. Но с тобой боюсь без позволенья. Возьму на площади иль в яме, но у господ моих вдруг да другие промыслы? Ты звал меня, как простолюдин, от сердца меня жаждал, и я пришла. Но ты великий муж… Уволь уж, Аввакум. Я лишь слуга, извозчик на подряде. Коль эдак-то велик, поди и попроси моих владык!
— А кто твои владыки?
— Известно се, Господь и дьявол.
— Кого же мне просить?
— Обоим бей челом. Мужей, тебе подобных, судить не вправе ни тот и ни другой. Лишь токмо вкупе, сговорясь, позволят взять тебя, — смерть на колена встала. — Распоп великий, огнепальный, ну отпусти меня! Сними оковы!
— Добро, а службу сослужи?
— Приказывай. Я дева и слаба, чтоб противу стоять.
Он цепь слегка ослабил.
— Возьми государя?
— Ну, право же, смешно! Великий муж, а мыслишь, ровно заговорщик, — Смерть загрустила. — Взять царя? Я и тебя-то взять не в силах! Не то, что государя… Нет, по собственной охоте прибрать могу кого угодно, но ведь не ведаю, что потом случится… Объявят вас святыми? А еже проклянут не по заслугам? Мощам станут молиться иль на поживу бросят птицам?.. Безвременная смерть — се воля моих господ, им ведомо, что сотворится в будущем. Я же служу по найму, мне дозволенья след спросить.
— Без спроса что ты можешь? Прибрать невесту государя? Она ж пока никто!
— О, Боже упаси! — она руками замахала. — Сколь шуму будет! Начнут кричать — убили, отравили зельем… А сколь казнят безвинных или сошлют в опалу? Тебе-то что, а мне их жаль. Всяк человечек на Земле суть под моей опекой, поелику я пастырь. Вот ты, затворник и распоп, отдашь овцу из стада в волчью пасть?
Вскручинился распоп и тут же спохватился:
— Постой! А ежли ты с собой возьмешь наследника? Коего нет пока, но должен бы родиться от дьявольского брака?
— Не поспеваю я к живущим ныне, — пожалилась и омрачилась Смерть. — Народ плодится — дьяволу не счесть… Где тут поспеть за душами, коих и нет пока?
— Знать, не послужишь?
— А, пожалуй, нет. Ты токмо не гневись…
— Тогда и с глаз долой! — он цепь со Смерти снял. — Не смей ко мне являться! Беспомощная тварь…
— Прости меня, бессмертный!
Шелк липкий прошуршал, и стихло все…
Горюнился стрелец и в мыслях клял себя, свой род и низость бытия, порою восклицая:
— На что ты, батюшка, родил меня? Обрек на нищету и муки? Позрю — кругом князья, бояре, знать, а кто бишь я? Холоп, и выше не подняться! Несправедливо се, да Бог меня не слышит!
От горя и от дыма плача, о смерти думал, на бердыш косился, и Смерть к нему пришла, но затаилась за плечами, поелику в тот же час за каменной стеной карета встала, послышались шаги и постучали.
— Кто там еще? — окликнул караульщик. — Ворота заперты, не велено пускать!
— Эй, стрелец, ты бы открыл мне дверь!
— Чего тебе?
— Ответь мне, молодец, — скорбящий голос был. — Не здесь ли мучают страдальца за благочестье древлее? А имя — Аввакум?
— Сей узник тайный, имени не знаю… Что надобно?
— Пусти к нему на час!
— Боюсь я, госпожа. Архимандрит придет, греха не оберешься…
— Вознагражу, дам злата.
— Ты кто ему? Сестра, жена?..
— Я дочь духовная…
— А много ль дашь?
— По совести возьми, сколь надобно.
— Сё, пять рублев?
— Добро, впускай!
Стрелец ключами брякнул, с испугу зашептал:
— Ужели Бог послал?.. Ужель мя, грешного, услышал?!. Входи же, госпожа!
Боярыня вошла — он отступил, десницей заслонился. Наряд ее слепил! Белее белого одежды, каменья, жемчуга… Ох, мало попросил! Сия жена богата, поболее в дала! Хоть сотню златом! Одно оплечье в самоцветах стоит тыщу! Ох, прогадал! Ну что се — пять рублев?!
Она ж монеты отсчитала и подала.
— Где узник?
— В яме земляной…
— Как же сойду туда?
Стрелец бердыш отставил и лестницу принес.
— Вот, госпожа, ступай!
В кромешной тьме, на ощупь, она на дно спустилась и, руки выставив, пошла. Тем часом караульщик достал из ямы лестницу и сел на край.
— Ужо мне будет сто рублев!
— Ты где, отец духовный? — окликнула она. — Не вижу ничего… В сей скверной яме ровно в преисподне…
— Ступай на звон, се слышишь? Бубенцы! — распоп потряс цепями. — Сей звук мне люб, и мнится мне дорога…
Боярыня к цепям припала, и слезы брызнули.
— Где встретиться пришлось…
— Я слышал, со стрельцом не торговалась. Знать, в тоске твое сердечко. Здорова ли была?
— Здорова, батюшка-страдалец. Молитвами твоими…
— А двор твой? Ладно ль все?
— Все ладно, страстотерпец, благодарствую, — она цепей не выпускала. — Ты, отче, как? Не чаяла и свидеться… А свиделись — ты уж в цепях, и в яме земляной! Сегодня токмо я прознала, ты привезен в Боровск!.. И в тот же миг помчалась… Отче! Прости великодушно, коль я обидела тебя при расставании, в прошлый раз.
Облобызала цепи и затихла.
— Прощаю, что уж поминать… А ты же кайся, кайся! Я слушаю!
— Меня обуяла гордыня… И ныне у ног твоих валяюсь — прости.
— Господь всех нас простит…
Боярыня опомнилась и вынула кошель.
— Вот, на, возьми! Тебе в дорогу страстную лишь семь рублей дала, а ныне привезла три ста! Возьми, тебе сгодятся! Не скупость се была — гордыня! Но я исторгла из души!..
— Сие мне лепо слышать! — распоп привстал. — Молитвами моими да волей Господа душа твоя прозрела… Но денег не давай. Оставь себе, ведь я не нищий. Да и привык перебиваться. Раздай просящим, им нужнее. А то приедешь вдругорядь и стражника подкупишь. Я рад и без гроша! Добро, что навестила…
— За что же в цепи заковали и в яме держат?
— На все Господня воля, дочь… Я вот в цепях, а ты — в одеждах черных, словно послушница или черница. Сие похвально, и на душе легко.
— Нет, батюшка, — сказала ласково. — На мне одежды белы. В твоем узилище темно. Тебе привиделось…
— Да, слава Богу, к темноте привык. И зрю воочию: одежды черны! Скорбя по участи моей, облегчила мои страданья и муки разделила. Земной поклон тебе!
— Господь с тобой, да не ослеп ли, отче? И в темноте се видно — одежды белы. Да вот же, на, позри! Се мой наряд венчальный!
Раслоп вдруг на колена встал и в ноги поклонился, бренча цепями.
— Возрадовался я! Се молвит дщерь моя!.. Неужто долгою была разлука? Ты мудрость обрела, и ныне слово твое лепо.
— Да что ты, отче, встань!
— Наряд венчальный, черный… Се истина! Слепой лишь видит черными одежды на чернице. А в самом деле, белы они и чисты, аки снег! Смотри ж, носи их бережно, чтобы представ пред Женихом своим, егда наступит час, могла сказать, как мне — одежды белы! Душа моя чиста!
Боярыня смешалась и тоже встала на колени.
— Послушай, отче Аввакум! Я ехала к тебе просить прощенья… Нет! Нет! Благословения просить! И потому одежды белы…
— Ну, так проси!..
— Прости, духовник, я грешна! Не в силах более терпеть страданья и слушать не голос Господа в душе, но плоти крик! Избавиться желаю от сего порока! Хочу невестою назваться! Благослови на брак! Нет, не спеши свой гнев обрушить на главу мою! Благослови на тайный брак! Чтоб в мире сем о браке знали я, мой князь и ты, отец духовный. Да матери Мелании наставник, поп Досифей. Я попрошу — он обвенчает.
Распоп вдруг прослезился и сделался смиренным.
— Мне любы твои речи, дочь, поскольку к слову мудрому я с юности питал любовь. Красны твои слова, достойно на бумаге начертать, чтоб всякий, вновь открывший книгу, прочел бы их и умилился. Невеста — се черница, жених — Христос сладчайший, Любовь к Нему не ведает ни страсти, ни печали, а токмо радость. А браком от веку считался святой постриг. Мне муки не страшны, коль ты душою вызрела для подвига сего! Благославляю, дочь моя!
— Да он меня не слышит! — боярыня отпрянула, взмолилась. — О, Господи! Открой же ему слух! Отверзни очи!
— И мудрость, голубица, в том, что тщишься ты о тайном браке! — меж тем вещал распоп. — Я зрю в сем промысел Господний! Он озарил твой разум! Ибо явный иноческий сан закроет ко двору дорогу, оставив путь один — в обитель. Постригшись тайно, ты будешь при дворе, а царь оженится, в наперсницы Наталье поди служить. Чини забавы с ней и на моленья езди да слушай речи и слова, что говорят округ. А то сама отай спроси, куда Приданое услали. Не брезгуй, кротостью прельщай бояр, вельмож, к казне причастных, им все известно.
— Не слышит, Господи! О чем толкует он? Кому пророчит иноческий сан?! Молю, благослови же под венец!!!
— Благословляю выбор твой! И будь же верною невестою! Ступай, ступай скорее! Нет в мире сем достойней Жениха!
Наручной цепью перекрестил и, вкупе со слезою, искры выбил…
Боярыня ослепла и, мысля убежать, шатнулась к лестнице, ан нет, лишь стены земляные! А сердце встрепенулось, сжалось.
— Се тут и смерть моя…
В сей миг холодные персты закрыли очи.
— Я здесь, с тобою рядом, — ей голос был.
— Но кто ты? Кто?
— Ужели не признала? Я смерть твоя! Ты кликала меня? — и длани отняла от глаз. — Позри, се я… Да токмо в темноте сама не зрю, кого поймала. Однако сидя в скверной яме, послушала тебя… И ей же, ей, давно я не слыхала сиих речей. И впрямь ты — голубица!
— А имя мне — Скорбящая вдова…
— Не знаю сей вдовы… Уж полно бичеваться! Твои слова повергли в трепет. Душа полна Добра и страсти к жизни. Не всякая жена столь благородна, чтоб в яму опустясь, ровно в могилу, просить благословления на брак! Будь я твоим духовником, в тот час дала б! Однако ты, жена, иное получила — постриг принять. А иноческий сан, суть инок — живой мертвец, егда убита плоть и лишь душа жива. Способна ль ты на подвиг?
— Я мыслила о нем, молилась и в кровь веригами растерла тело. Но тщетно все, слаба. Ужо возьми меня совсем.
— Се грех, жена! — Смерть перст воздела. — Коль стану брать всех благородных, кто станет на Земле стеречь добро и радость бытия? Кто хлопоты презрев и тяжесть дел, позрит, яко растет трава иль птицей восхитится? Кто сбережет великое начало жизни, суть любовь? Хотя не ведаю, что сие значит, однако есть молва… Нет, ты уволь, не стану брать, к тому ж не ведаю, кто ты.
— Изведай, ты же всемогуща! Ну, иль спроси у Господа!
— Да зрю я, смерть твоя не Господу подвластна…
— О, Боже! Но кому?..
— Вам мнится, Бог шлет меня, чтобы прибрать жену иль мужа благородных? Ан нет, се вымысел досужий. Коли бы ваша смерть была под волей Господа, Он вас лелеял и берег бы, и волосу не дал упасть! Тогда бы и добро стало бессмертным. За вами дьявол посылает. Дня не проходит — призывает и велит то взять достойного вельможу, то отрока, не по летам смысленого, то славный витязь нужен… И так из года в год. А Богу остается брать без разбора, и посему по землям всем зло торжествует.
— Беда, коль так. Знать, время не изведать, когда за мной пошлют и где найду конец?..
— Ты полюбилась мне. Добро, тому и быть, позрю, что писано в сей Книге. Как твое имя?
— Да Феодосья я, Соковнина в девичестве…
— Родства не надо!
Смерть подняла десницу и в тот же миг откуда-то достала требник, в сей час же полистала и вздернула плечами.
— Чудно, да токмо нет тебя!
— Сего и быть не может! Я родилась и крещена с сим именем…
— Есть Феодора, — Смерть книгу поднесла. — Да вот, читай! Умрет в сей скверной яме… Но ты не верь, что писано. Судьба коварна, ей имя — суть, Измена. За сим прощай. Пожертвуй сто рублев стрельцу, он спустит лестницу…
— Не уходи! Позволь позреть в лицо! Дай мне вина!
— Срок твой не вышел, так что ступай! — Смерть вознеслась из ямы. — Все меня жаждут. Ровно помешались… Опять в Руси беда. То Бога ищут, то меня… Эх, жаль, браниться не умею!
