9
Со дня смерти бабушки Полины минуло девять дней, потом еще девять, и наступило то состояние, когда о покойном начинает складываться память, когда он уже не мыслится как живой и временно куда-то отошедший и когда смерть становится печально-реальной действительностью.
Живым следовало жить, а это значит, забывать горе, ибо всякий затянувшийся траур, охватывая сознание, постепенно начинает разъедать изнутри саму суть жизни. Аннушка все это понимала и сама говорила — забывать, забывать! — будто заклинала свою скорбь, однако часто тянула Кирилла то на могилку, то в церковь, чтобы заказать молебен или поставить заупокойную свечу. К тому, что она каждое утро ходила с Олегом в храм, Кирилл уже стал привыкать.
Но однажды он проснулся раньше обычного, когда Аннушка еще спала на кровати, стоящей у противоположной стены. С утра в комнату бабушки Полины попадали только отблески солнечных лучей, и казалось, все пространство вокруг Аннушки светится золотистым сиянием. Он невольно залюбовался ею и, сам не зная отчего, лежал и улыбался. И тут, услышав тихие шаги за дверью, притворился спящим. Олег приоткрыл дверь, не перешагивая порога, долго смотрел на Кирилла, будто проверял, спит ли тот, и затем на цыпочках пошел к кровати Аннушки. Кирилл следил за ним сквозь щелку неплотно прикрытых век, сквозь радужные разводья ресниц, но «самый чуткий инструмент» и через эти помехи уловил в лице брата непривычное для него волнение. У Олега подрагивали губы и от сдерживаемого дыхания шевелились крылья носа. Он подкрался к Аннушке и, склонив голову набок, сначала посмотрел ей в лицо и взволновался еще сильнее, а потом дрожащей рукой потянулся к ее руке, лежащей поверх одеяла. Не касаясь ее, он как бы погладил руку от предплечья до кисти и, закусив губу, помотал головой. У Кирилла еще бродила в голове шальная мысль громко крикнуть или засмеяться, чтобы напугать брата, однако то, что он увидел, было очень серьезно. Олег вошел не разбудить ее, ибо он никогда не входил к ним в комнату и по утрам негромко стучал в дверь, чтобы взять Аннушку с собой в церковь. Он прокрался, чтобы полюбоваться на спящую Аннушку и вот таким образом погладить ее руку…
Несколько секунд он еще стоял над нею, кусая губу, затем так же неслышно удалился. Кирилл открыл глаза — Аннушка спала в своем золотистом ореоле и ничего не ощущала. И чем прекраснее казалось Кириллу ее лицо, тем сильнее росло в нем возмущение. Он сел и потянул со стула спортивные брюки: показалось, Олег таится за дверью и слушает. Кирилл снова лег. Надо притвориться спящим! А потом незаметно пойти за ними, проследить весь путь, чтобы разоблачить подлость брата. И пусть он валит в свой монастырь!
Кирилл не успел натянуть одеяло — в дверь постучали, и Аннушка встрепенулась. Она всегда просыпалась мгновенно…
— Ты не спишь? — спросила она счастливым голосом и вскочила. — Это Олег стучит. В храм пора!
— Я пойду с вами! — скрывая свои возмущенные мысли, сказал Кирилл.
Она мимолетно коснулась губами его щеки, воздушная ткань ее ночной рубашки при этом ощекотила плечо и грудь, и тут же отпрянула — легкая и неуловимая, как золотистое сияние.
— Я так ждала этого!.. Одевайся, к службе опоздаем!
Олег поджидал на парадном крыльце, и от глаз Кирилла не ускользнуло его недоумение, что Аннушка вышла не одна. Кирилл сделал вид, что ничего не заметил, что ему нравится утро, солнце и предстоящий путь в церковь. Олег давно уже снял стоптанные кирзовые сапоги и невзрачный, неуместный для жаркого лета костюм и теперь был одет в легкие брюки и темную рубашку, правда, застегнутую на все пуговицы. Аннушка постепенно убедила его, что ходить в мужицких одеждах и дома и в церковь неприлично, и так же постепенно переодела его и заставила даже носить легкие дешевенькие кроссовки.
Он послушался только Аннушку и это обстоятельство было еще одним доказательством всех догадок Кирилла.
В церкви, еще до начала службы, Олег встал на колени лицом к стене и таким образом как бы уединился. В этом положении он остался, когда началась служба, и Кирилл шепотом спросил, почему это он так стоит, когда все остальные жмутся поближе к алтарю и даже гуляют по храму.
— Не знаю, — проронила Аннушка. — Но так молятся великие грешники, лишенные причастия, и духовные подвижники.
— А ты о чем молишься?
— Только за тебя молюсь. — призналась она, не поднимая глаз.
Ему захотелось обнять ее, прижать и не отпускать ни на миг: откровенность Аннушки неожиданно растрогала и взволновала его. Однако он сдержался и прошептал:
— Буду приходить с тобой каждый день.
В ответ она нашла его руку и незаметно пожала пальцы.
Они не достояли службу до конца и, оставив Олега у стены, тихо ушли из храма. Аннушка потянула Кирилла сначала к могиле Варвары Николаевны. Сирень уже отцвела, кусты вокруг оградки темнели пустой зеленью, но гранитный девичий лик все равно отсвечивал розовым.
— Знаешь, Кирилл, я навоображала себе жизнь, — призналась Аннушка. — Такую светлую, беззаботную… Это же естественно, правда? А теперь боюсь ее судьбы. Пока не знала, мне так хорошо было возле Варвары Николаевны. Я с ней разговаривала, как с сестрой, ну, или с близкой подругой… Придумала какую-то ерунду, будто я — это она в прошлом. Будто я снова родилась и у меня другое имя, фамилия. Это все из теории, что мы не первый раз на свете живем… Полина Михайловна рассказала мне о Варваре Николаевне, и я испугалась.
Она по-детски прижалась к Кириллу, залезла к нему под мышку, как птенец под крыло. Кирилл тихо рассмеялся:
— Чего же ты напугалась? А еще офицерская жена!
— Невеста, — поправила она. — И боюсь остаться невестой навсегда.
— Да почему же? Почему?
— Потому что мы только собирались пожениться — возникло препятствие! — с подступающими слезами в голосе проговорила Аннушка. — За ним еще… Мне чудится в этом рок. А Варвара Николаевна так и умерла невестой.
— Хорошо! — решительно сказал Кирилл. — Давай обойдем препятствие. Сегодня же пойдем и зарегистрируемся!
— Не в этом дело, Кирилл! — с внутренней болью вымолвила она. — Телеграфный столб можно обойти, а препятствия в судьбе не обойдешь. Ну как ты не понимаешь?
Кирилл встряхнул ее и развернул к себе лицом:
— Скажи, почему Варвара Николаевна умерла невестой?
— Зачем тебе это знать? Ни к чему…
— Нет, скажи!
— Но легче не станет, — заверила она. — Появится больше сомнений. Ты будешь думать…
— Я хочу знать! — отрезал Кирилл.
Аннушка помедлила, словно хотела уйти от разговора, пощипала зеленое семя с сирени, посеяла его в траву на задернованной могиле и все-таки нехотя сказала:
— Жениха Варвары Николаевны убили пьяные солдаты в семнадцатом году. Он был офицер, подпоручик, и отказался выдавать им винтовки. А у него были ключи. Он их взял и специально выбросил… Солдаты его убили и железную дверь сломали… Варвара Николаевна умерла от тоски. Ничем не болела, просто стала тихая и медленно угасла.
— И чего же ты боишься, глупая! — засмеялся Кирилл. — Ключей у меня нет, и меня не убьют за них пьяные солдаты. А ты никогда не умрешь от тоски. Со мной не умрешь. Ну уж если случится… Ты станешь жертвой моей ревности.
— Ты опять смеешься, а я говорю серьезно, Кирилл, — обиделась она.
— Я тоже серьезно, — сказал он, глядя мимо Аннушки. — Сегодня утром к нам входил Олег…
— Он не входил! — встрепенулась она. — Постучал, как всегда…
— Нет, он вошел, когда ты спала и ничего не слышала…
— Так…
— Он долго смотрел на тебя, а потом погладил твою руку. Не притронулся, а так, по воздуху, — он изобразил, как это было. — Я видел его лицо… Мой братец в тебя влюблен.
Она снова помедлила, набрала горсть семени с сиреневых гроздьев и вдруг подбросила вверх. На головы посыпался дождь…
— Я знаю об этом.
— Знаешь?
— Замечаю…
— И что же? Что?
— Мне это нравится, — Аннушка улыбнулась. — Ты совсем не разбираешься в женщинах!.. Знаешь, как приятно, когда кто-то на тебя смотрит с затаенной любовью, когда вздыхает… Когда ты можешь будоражить чье-то воображение!
Кирилл стиснул зубы: ее легкомысленность возмущала его еще сильнее, чем поведение брата.
— Но ты должна… как-то остановить это!
— Почему? — искренне удивилась она.
— Хотя бы потому, что Олег — мой брат!
— Мне очень жаль его, — призналась Аннушка и закрыла ладонью рот Кирилла. — Выслушай меня! Молчи!.. Я заметила это давно, еще когда мы первый раз пошли с ним в церковь. Он вдруг стал со мной откровенным, стал рассказывать о себе… Он вывалил на меня всю свою жизнь, все свое горе. Знаешь, есть такие люди, у которых любовь проявляется в бесконечном доверии. Они ничего не требуют взамен. Это странные люди… Они думают, что из своей откровенности в другой душе можно построить любовь. Они постепенно опутывают тебя своим доверием, своими глубокими тайнами; они потрясают этой откровенностью! А ты не можешь никому выдать их тайн, и поэтому между вами уже возникают отношения, какая-то связь… И они принимают это за ответную любовь! Молчи! — еще раз предупредила она. — Потому и жаль Олега… Мне кажется, он начал оживать. И теперь, если я отпугну его — раковина захлопнется.
Он убрал ее руку и твердо произнес:
— Когда-то это придется сделать.
— Я понимаю, — согласилась Аннушка. — У него впереди путь затворника. Монах — это ведь живой мертвец. И пусть он в той, не мирской жизни вспоминает эту… не как сплошной кошмар. Это же не так, правда? И в мирской жизни есть радости, счастье, удачи… Пусть у Олега будет и любовь. Мы же не имеем права лишать его любви! Конечно, он ее придумал, это его фантазия… Но все равно любовь!
— Чистый самообман! — не согласился Кирилл. — Знаешь, мне это знакомо. На первом курсе было что-то подобное…
— А у кого не было на первом курсе? — засмеялась она. — В любви всегда девяносто девять процентов самообмана. Если она — настоящая. И только потому мы никогда не можем сказать, за что любим своего избранника. Ну посмотри на себя! За что любить такую образину? Такого недоросля?
— Я поражаюсь! — воскликнул Кирилл. — А тебя-то за что? Ну, почему я должен за эту девицу убивать родного брата?
— Поцелуй меня, — вдруг попросила она. — Быстро! И страстно!
— Пожалуйста, — сказал он и, склонившись к Аннушке, увидел Олега, идущего от церкви. Он направлялся к могиле Варвары Николаевны — знал, где искать…
И заметил их поздно, когда уже нельзя было бесшумно и незримо отступить, спрятаться. Олег мгновение стоял, замерев на полушаге, затем, не скрываясь, повернулся и пошел, не замечая того, что идет по кладбищу и ступает через заросшие, уходящие в землю могилы.
Когда он скрылся из виду, Кирилл отпустил Аннушку и сказал:
— Ты самая коварная женщина… Я представляю, как ему сейчас плохо. Он ушел…
— Представляешь?
— Есть некоторый опыт…
— Нет, ему сейчас очень хорошо, — возразила Аннушка. — Он из той породы людей, которые ищут в любви страданий. Они любят, пока страдают, их не устраивает счастливый исход, сказочный конец…
— Он что, мазохист?
— А что, Чехов мазохист был? Или Блок?.. — Она стала печальной. — Они поэты. Я уверена, что Олег тайно пишет стихи. Он и в церковь ходит не молиться, а страдать. Потому и мучает себя на коленях… Он мне сам сказал, что его идеал — Христос.
Они вышли с кладбища и направились к пешеходному мосту. Оба непроизвольно осматривались по сторонам, но Олега уже не было.
— Ты еще коварнее, чем я предполагал, — сказал Кирилл, когда они шагали по мосту. — Ты нарочно дразнишь моего брата и одновременно меня. Проще всего сбросить тебя в воду, как Стенька Разин свою княжну, и привет!
— Боюсь, что так и случится, — она не приняла шутки. — Потому мне и страшно. Варвара Николаевна перед глазами…
В обе стороны по мосту шли прохожие, и редко кто не оглядывался на Аннушку и Кирилла. Он привыкал к этому и уже переставал замечать. Знакомых в городе у Аннушки было много, и она часто кому-то кивала на ходу, кому-то махала рукой и никогда не останавливалась. Этих людей Кирилл пытался рассмотреть, особенно мужчин, и тем самым пытался разгадать ее прошлое. Но Аннушка при этих встречах на улице была всегда лишь вежливо-приветливой и никогда не выказывала своих чувств. И тут на мосту к ней неожиданно бросились две девочки лет шести-семи, заверещали от радости, закричали:
— Мама! Мамочка! Прекрасная незнакомка! Мы встретили прекрасную незнакомку!
Обняли ее с двух сторон и влюбленно подняли личики. Аннушка просияла, присела, чтобы быть вровень с девчонками, поцеловала обеих:
— Здравствуйте, мои подружки!
Дети ошалели от счастья:
— Мамочка! Она нас поцеловала!
— Она нас назвала подружками!
Кирилл облокотился о перила и закурил. В это время подошла молодая женщина, мама девочек, чем-то озабоченная и печальная. Они сдержанно поздоровалась с Аннушкой, похоже, были малознакомы. Девочки же настороженно глядели на «прекрасную незнакомку» и льнули к ней, словно к матери.
— Где же ваш папа? — спросила Аннушка. — Почему вы гуляете втроем?
— Наш папа заболел!
— Он лежит и не встает!
— Что же у него болит? — с ласковой тревогой спросила Аннушка и подняла глаза на маму девочек.
— Душа у него болит, — сказала девочка помладше.
— Потому что папу опять обокрали! — пояснила старшая.
— Обокрали? — Аннушка встала.
— Снова залезли в мастерскую, — грустно сказала женщина. — И взяли много картин… Вы же знаете, он готовился к персональной выставке в Москве. Теперь все пропало…
Кирилл мгновенно все понял, но соображал туго, поскольку никак не мог увязать страшного старика и эту молодую, печально-красивую женщину с двумя девочками.
Светлая вода тихо катилась под мостом и, обтекая опоры, закручивалась в воронки.
— Боже мой! — ахнула Аннушка. — Как же помочь ему? Что можно сделать?
— Чем ему поможешь? — вздохнула женщина. — Мы же с вами не встанем к мольберту… Половину выставочных работ унесли. И все работы, где вы позировали.
— Да, и «Прекрасную незнакомку» украли, — подтвердила старшая девочка.
— И «Беглую русалку»…
— И ту, что банк уже закупил, — в тон дочерям сказала женщина. — Деньги получили, с долгами рассчитались… Что теперь будет?
— Ну а милиция-то что? — возмутилась Аннушка. — Опять ничего не нашли?
— Ищут, — безнадежно проронила она. — Установили, что кражу совершил маньяк.
— Маньяк?
— Да, сказали, сексуальный маньяк, — пояснила женщина. — Потому что пропала только обнаженка. Портреты и пейзажи остались. А у него же есть прекрасные портреты. Их не покупают… Вот даже маньяк не украл.
— Можно сейчас прийти к нему? — загорелась Аннушка. — Он радовался, когда я приходила…
— Пока рано, — женщина взяла девочек за руки. — Он привык все переживать в одиночку, стесняется… А недели через две обязательно приходите. Он уже отойдет, переболеет…
— Скажите ему, я готова позировать сколько нужно, — попросила Аннушка. — У меня есть время.
— Спасибо вам! — обрадовалась женщина. — Пока в банке не узнали, нужно срочно восстановить для них картину. Приходите!
— До свидания, прекрасная незнакомка! — Девочки замахали Аннушке руками. — Встречайтесь нам еще!
Женщина их уводила, а они все оглядывались и махали.
Кирилл смотрел на светлую воду, бегущую под мостом, и искренне жалел, сочувствовал девочкам, их матери и даже несчастному обворованному старику художнику. Если бы ему сейчас доказали, что несчастье этим людям принес он, если бы его уличили самыми неопровержимыми уликами, он бы все равно не поверил, что способен кого-то обидеть или обездолить. Сам того не ведая, он незаметно убедил себя, что не совершал ничего преступного, «заспал» ту ночь, как пьяные засыпают события прошлого хмельного дня: самообман спасал и любовь и зло. Иначе бы давно исчез с земли самый последний нераскаявшийся грешник…
Он смотрел, как вода рассекается о центральную опору моста и затем снова сливается в единый поток и как ни в чем не бывало катится дальше, по-прежнему чистая и светлая.
В тот же день, когда жеребчик благополучно ушел от облавы, Аристарх Павлович дождался темноты, переплыл озеро на десантной лодке и стал звать Ага, чтобы увести на ночь в сарай. Пока было светло, Валентина Ильинишна глаз с него не спускала: жеребчик спокойно пасся на густой траве и лишь изредка вскидывал голову, чтобы послушать окружающее его пространство. Однако вместе с темнотой он словно растворился в ней, и до глубокой ночи Аристарх Павлович бродил по луговине, по сосновому мелколесью, по бору, звал, но так и не дозвался. Иногда чудилось, что жеребчик где-то рядом — то треснет ветка, то зашелестит трава или явственно послышится топот легких копыт; Аристарх Павлович шел на звуки и ничего не находил.
Рано утром, на восходе, они отправились на поиски вместе с Валентиной Ильинишной, снова обошли луговину, лес, проверили каждую ложбинку и, кроме следов Ага, ничего не нашли. Жеребчик хорошо напетлял за ночь, и разобраться, в какую сторону подался, с налета было трудно. Они вернулись домой мокрые от росы и несколько успокоенные, что Ага оставался на воле и, сколько бы ни бегал — все одно, придет домой. Это было даже на руку, что он день-два поскитается где-нибудь, пока не улягутся страсти. Вера Ерашова в то же утро отнесла заявления в суд и прокуратуру, договорилась, что выступит адвокатом при рассмотрении дела, и вернулась еще больше уверенная, что жеребчик будет возвращен законному владельцу с компенсацией морального ущерба, да к тому же с выплатой полной зарплаты за вынужденные прогулы — Аристарха Павловича на следующий день уволили со службы.
Однако до вечера едва дотерпел, сунул в карман несколько пряников и отправился на поиски. Валентину Ильинишну дожидаться не стал — она оставалась после работы на собрание, а от помощи Алексея с сыновьями отказался, поскольку опасался, что жеребчик не потерпит лишних людей и не подпустит к себе. Он сразу же пошел по большому кругу, чтобы подсечь след, и довольно скоро отыскал его на старом проселке за бором: жеребчик упорно уходил от города в сторону старого военного аэродрома, теперь зарастающего ивняком. Аристарх Павлович проследил Ага километра на четыре и у самого аэродрома потерял след. Травянистый, давно не езженный проселок просох после дождя на открытых местах, и, вероятно, жеребчик где-то свернул в лес. Аристарх Павлович немного покрутился по взрослеющим посадкам и решил проверить аэродром, где были еще широкие прогалы железобетонных взлетных полос и рулевых дорожек.
Место это не было проклятым, но долгое время запретным для всяких передвижений, и потому грибники редко сюда захаживали. Было как-то жутковато, особенно в одиночку, бродить по этому космическому ландшафту. Пустынность этого места часто нарушалась то могильными плитами погибшим летчикам, то неожиданно встающими из земли огромными зевами ангаров, на которых не было дверей, но на крышах уже давно рос настоящий лес. Тьма, глядящая из этих неестественных, безумных помещений и в полдень была кромешной и вечной. А то открывался вход в бункер, способный выдержать ядерный удар, однако сейчас затопленный черной, застоялой водой. Глядя на размах и мощь, с которой был выстроен аэродром, казалось, он должен служить людям вечно; на самом деле он просуществовал года три, защищая столицу на ближних подступах от возможного нападения, после чего был срочно эвакуирован. Месторасположение секретного аэродрома выдал то ли шпион, то ли предатель по фамилии Пеньковский. Больше всего Аристарха Павловича поражала не грандиозность брошенного аэродрома, напоминающего остатки какой-то погибшей цивилизации, а простота и легкость этой гибели. Всего один человек, знавший несколько цифр, назвал их, и вся эта махина рухнула в одночасье!
Между плит росла густая сочная трава и кое-где поднялись березки выше человеческого роста. Аристарх Павлович прошел по рулевой дорожке до ангаров, чтобы там посмотреть следы: пыль, песок и грязь смывались с бетона и, стекая по склону, медленно затягивали мрачные жерла, и если Ага побывал здесь, то обязательно бы наследил. Ночевать-то все равно полезет под крышу. Однако ничего не обнаружил. Он взобрался на крышу и отсюда, с высоты, услышал дробный стук копыт где-то на взлетной полосе. Аристарх Павлович напрямую пересек рулевые дорожки, разделенные молодыми перелесками, и осторожно выглянул в прогал…
Жеребчик во весь опор мчался по взлетной полосе, словно собирался подняться в воздух. Он достиг ее конца, круто развернулся и помчался в обратную сторону. Никто не подгонял, не понукал его, но Ага набирал скорость и уже стелился вдоль бетонных плит. Простор будоражил его, ровное поле толкало вперед, а полная воля придавала бесшабашность и резвость его стремительного бега. Аристарх Павлович дал ему возможность одолеть полосу до конца и, когда Ага развернулся, вышел на взлетную и замахал руками:
— Ага! Ага!
Жеребчик мгновенно насторожил уши, затем попятился, приседая на задние ноги, и в один огромный скачок исчез в перелеске. Обескураженный, Аристарх Павлович подошел к этому месту, посмотрел сквозь кусты, позвал и долго потом слушал. Ага где-то таился в лесу: в вечернем воздухе была полная тишина.
Тогда он положил пряники на бетонные плиты и пошел домой.
Вернулся он уже затемно и по дороге насобирал свежих, с пятачок, маслят, которые золотились даже в сумерках и, похоже, росли на глазах. Ему хотелось удивить Валентину Ильинишну — это были первые грибы, лето дождиками не баловало, — но войдя в дом, удивился сам. Все Ерашовы, за исключением мальчишек, несмотря на поздний час, сидели в парадной зале и, судя по сосредоточенным лицам, обсуждали что-то важное.
— Наконец-то! — обрадовалась Валентина Ильинишна. — Нашел?
— Нашел! — сообщил Аристарх Павлович и вывалил из подола рубахи грибы прямо на стол. — На аэродроме ипподром устроил! И скачет всласть! Того гляди — взлетит!
— Хоть одна приятная весть, — отозвался старший Ерашов.
— Можешь поздравить меня, Аристарх, — грустно улыбаясь, сказала Валентина Ильинишна. — С первого октября я тоже буду безработная.
Аристарх Павлович отряхнул рубашку и сел:
— Что тут случилось без меня?..
— Дендрария теперь нет, — вздохнула Валентина Ильинишна, — а есть муниципальное предприятие со смешанной собственностью.
— Это нам известно, как смешивают собственность, — заметила Вера. — Вернее, карманы: свой с государственным.
— Знаешь, кто основной капитал вложил? — спросил старший Ерашов. — Никогда не подумаешь…
Аристарх Павлович выпрямился:
— Пожалуй, знаю!.. Уж не сосед ли наш?
— Мы чуть не упали, — призналась Валентина Ильинишна. — Я еще захватила время, когда он лазил по кустам в Дендрарии и собирал бутылки. И как Галю свою запалил…
— Причины расстраиваться пока нет, — заверила Вера бодрым тоном. — Все было совершено за спиной у коллектива. Надо немедленно собирать документы в арбитраж. Валя, я вас научу, что сделать.
— Я не пойму одно, — пробасил Аристарх Павлович, не в силах сразу осмыслить услышанное. — А смысл ему какой? Ну, вложил деньги… Но откуда прибыль? Без прибыли какой ему резон? Не желуди же собирать? Не шишки?
— Наш город включили в «Золотое кольцо», — объяснила Валентина Ильинишна. — Теперь у нас будет самый выгодный бизнес — туризм… Как в Африке! Мэрия строит гостиничный комплекс, а Николай Николаевич на базе Дендрария — развлекательный. По берегу озера поставят русские бани. А нас, по нашему желанию, нарядят в сарафаны, самовары разносить и спинки тереть… Много чего задумали: соловьи-разбойники на дубах, Илья Муромец с богатырским конем, русалочки в омуте…
— Да… — протянул старший Ерашов, и его обожженную половину лица свело еще больше. — А я размечтался — ротонду восстановить белокаменную, фруктовый сад… Они тут Русь туристам показывать станут. Вот она, любуйтесь! Банная, сарафанная!.. Какую же мне роль дадут? По роже, так я Соловей-разбойник.
— Ильей Муромцем Палыч будет, — невесело пошутил Кирилл. — У него и конь есть…
— Помолчи, Кирилл, — одернула его Аннушка. — Не до твоих шуток…
— Это не шутки, господа! — жестко сказал старший Ерашов. — Нам придется идти!.. Еще и проситься станем.
— Хорошо, что я в русалки не гожусь, — отозвалась Екатерина.
Вера встала и возмущенно прошлась по зале. Остановилась напротив старшего брата:
— Ну что вы все драматизируете? Зачем нагоняете психоз?.. Туризм для вашего города — это сейчас выход! Спасение! Другое дело, что все следует делать в рамках закона, без теневого капитала. Ну что тебе, Алеша, не нравится в туризме?
— Мне не нравится, что из моего родового поместья, из моего дома делают балаган! — отрезал старший Ерашов. — А из моей семьи — прислужников!
— Этими речами я уже сыта, — поморщилась Вера. — Только и слышу — это не так, это — плохо, продают, распродают… А ты возьми и предложи иной выход! Приемлемый! И чтобы всем было хорошо!
Старший Ерашов замолчал, потянул новую сигарету. Аристарх Павлович вдруг вскочил и задумчиво покружился по комнате — не мог вспомнить, где у него инструменты. Наконец спохватился, встал на табурет в прихожей и достал с антресолей топор и гвоздодер.
— Другого выхода пока нет, Алеша, — спокойно сказала Вера. — Иностранных туристов старыми деревьями не удивишь. В Европе их побольше, чем в нашем парке… Пусть платят за экзотику, за балаган. Что, раньше в России балаганов не было? Были. Веселились и дурачились…. И жили свободно.
— Да ведь стыдно же, стыдно, — начала было Валентина Ильинишна и, покраснев, замолчала.
Аристарх Павлович откатил от камина кресла Аннушки и Кирилла и стал взламывать пол. Сначала на это как-то не обратили особого внимания. Лишь Кирилл завернул голову и стал смотреть.
— А мне — позор, — сказал старший Ерашов, глядя в пол. — Мои дети пойдут сшибать доллары у туристов. Я их не удержу, слишком велик соблазн… Они будут видеть только отдых и развлечения. И они захотят отдыхать и развлекаться.
— Не удержать, — горько согласилась с ним Екатерина. — Помнишь, в Эфиопии видели?.. Ужас.
— Я сыновей привез сюда, чтобы избавить от кошмара войны, — старший Ерашов распрямился. — И теперь бросить их в другой?.. Я не хочу делать из них попрошаек.
— Почему сразу — попрошаек? — возмутилась сестра. — Зачем утрировать?
— Мы видели в Эфиопии, — снова сказала Екатерина. — Триста километров едешь — вдоль всей дороги дети. Руки тянут, и одно слово — мани-мани. С утра до вечера, круглый год…
— Да у них это заведено! — отмахнулась Вера. — Нам-то чего бояться? Мы — гордая нация!
— Арабы тоже были гордые, — проронил старший Ерашов.
— В любом случае вы не спрячете детей от действительности, — заключила Вера. — В лес не побежите…
— Побегу! — серьезно сказал Алексей. — Если уже здесь мне нет места.
— Я жену свою здесь не оставлю! — заявил Кирилл, успевавший следить за Аристархом Павловичем и слушать споры. — Теперь уж точно!
Старший Ерашов ничего не ответил. Он наконец увидел, как Аристарх Павлович ломает пол у камина, и невольно потянулся к нему. И словно дал команду остальным. Ерашовы замолчали, наблюдая за странным поведением Аристарха Павловича. Только Олег, сидевший тихо, по-прежнему перебирал четки в пальцах и был далек от мирской суеты.
— Вот Палыч не чешет языком, — прокомментировал Кирилл, заметив внимание семейства. — Разберет дом и перенесет его отсюда к чертовой матери! Палыч, тебе помочь?
— Молодец, Кирилл! — похвалила сестра. — Один ты у нас не унываешь.
— Я еще как унываю, — признался Кирилл. — Ничего себе — жену здесь оставить! Это дело — тиимать!..
Аристарх же Павлович вдруг обернулся и со счастливым лицом пропел:
— Не унывайте! Дождался я, вот случай подходящий! Награды буду раздавать, сверлите дырки!.. Мы их в бараний рог согнем!
Он уже вытащил паркетины и теперь раскачивал гвоздодером кафельный блок. Никто ничего не понимал, но Кирилл наобум вдруг ляпнул:
— Сейчас клад достанет. Горшок с золотыми десятками.
Аристарх Павлович лишь хитро на него глянул и, запустив руку в нишу, осторожно извлек жестяную коробку. Бережно обтер ладонями, засмеялся:
— Вот смерть его! В моих руках!
И понес к столу. Кирилл мгновенно сориентировался:
— Так: в жестянке — заяц, в зайце — утка, в ней яйцо… А там — игла! Вот это — Илья Муромец!
Аристарх Павлович умышленно тянул паузу: медленно сковырнул крышку, смел со стола невидимый сор, но передумал высыпать и попросил скатерть. Пока Валентина Ильинишна застилала стол, он торжествовал в предвкушении ошеломленного момента…
Широким жестом опрокинул коробку вверх дном и осторожно высыпал содержимое.
— Берите, ваше все… И мой совет таков: продайте ордена. Я понимаю, жалко, награды от царей. Но коли вышло так — чего жалеть? Заслужите еще.
Он ушел подальше от стола и сел. Минуту никто не трогался с места, и даже четки в руках Олега остановились.
— Ну, Палыч, ты даешь! — проговорил наконец Кирилл. — И столько молчал?!
— Не отнимали б землю — еще б молчал, — пропел довольный Аристарх Павлович.
Старший Ерашов приблизился к столу, бережно рассыпал кучу орденов. Самый большой, с бриллиантами, отложил в сторону, тряхнул головой:
— Таких орденов мы не заслужим…
Аннушка встала напротив него, боязливой рукой потрогала сокровища, высвободила из-под них свиток бумаг. Один по одному Ерашовы обступили стол, Олег втиснулся последним. Ордена разложили на скатерти, но больше не касались их — стояли, как у музейной витрины. И не было ни восторга, ни радостных восклицаний, ни сияющих глаз…
Не этого ждал Аристарх Павлович, не так хотелось сделать Ерашовым сюрприз. Если бы эти сокровища вывалить перед ними в счастливую минуту, например во время свадьбы!.. Но сейчас дедовские награды им были нужнее, и вряд ли еще случится такой грозный миг, когда неотвратимый каток приблизится вплотную и когда им не поможет даже кольт, потому что в нем всего четыре патрона.
— Аристарх Павлович, вы хоть представляете, что здесь? — спросила Вера натянутым, звенящим голосом. — Подобное я видела в Алмазном фонде… Стоимость невероятная!
Она взяла в руки восьмиконечную звезду, осыпанную бриллиантами. Орден не помещался у нее на ладонях.
— Это «Святой Андрей», — спокойно сказал Олег. — Первый русский орден….
Старший Ерашов сел с Аристархом Павловичем, похлопал его по лежащей на колене руке, словно утешая.
— Нельзя продавать… Вернулся в родовое гнездо жизнь обустроить, семейную традицию продолжать, а стану торговать дедовскими заслугами.
— А ты смотрел бумаги? — спросил Аристарх Павлович. — Нельзя ли похлопотать, чтоб возвратить поместье? Я слышал, возвращают…
— Смотрел, — задумчиво проронил старший Ерашов. — Там долговые расписки да закладные свидетельства… Я в них ничего не понимаю.
— Пусть Вера поглядит!
— Все равно это не выход из положения…
— Нет, Алеша, выход! — заявила Вера, перебирая бумаги. — Мне завтра нужно еще заглянуть в архив и в Бюро технической инвентаризации. Потом ехать в Москву…
— Ордена продавать не дам! — резко заявил старший Ерашов. — Столько лет хранили — никто не посмел тронуть. И я не имею права.
Вера подошла к брату, облокотившись на спинку кресла, обняла его голову:
— Алеша, спустись на грешную землю…
Он высвободился:
— Как ты не понимаешь?… Это не наша слава, не наши заслуги! Какое кощунство — торговать дедовскими наградами!
— Чтобы выиграть это дело, нам потребуются деньги, — сказала Вера. — Очень много денег… Иначе проиграем все!
— Я не игрок! — Старший Ерашов взбагровел, а обожженная часть лица побелела. — И приехал сюда жить, не играть!.. И потому продавать не дам.
В комнате стало тихо. Все посматривали на Алексея с сестрой, и только Кирилл примерял ордена.
— Давай не будем кричать, ссориться, — примиряюще сказала Вера. — Все эти сокровища нам не принадлежат. Да, возможно, они когда-то были заслужены Ерашовыми… но сейчас они не наши. Мы не имеем на них юридического права. Ты немного забылся, Алеша. Это собственность Аристарха Павловича.
Старший Ерашов смущенно замолчал, а младший вдруг спохватился:
— Но Палыч-то наш! Мы с тобой родня, Палыч?
— Я же сказал — все возвращаю вам, — пропел Аристарх Павлович. — И нечего тут думать, забирайте.
— Широкая душа! — воскликнула Вера. — А мы сейчас воспользуемся и отнимем то, на что давно потеряли всякое право.
Аристарх Павлович возмутился:
— Чужого мне не надо! Я только клад нашел. А положили ваши! Там есть бумаги!..
— Прости, Вера, я как-то не подумал, — сказал старший Ерашов. — И в самом деле, тут нашего ничего нет…
— Как это — нет? — рассердился Аристарх Павлович. — Начнем сейчас права искать — твое, мое… Да некогда судить! Усадьбу отнимают, а вы все рядитесь!
— Да пойми ты, Аристарх Павлович! — Старший Ерашов вскочил, возбужденно заходил взад-вперед. — Подарок можно принять, какую-нибудь услугу… А тут — я не знаю! Бесценные вещи! Реликвии!.. Не знаю! Не могу принять!
— Добро! — неожиданно переменился Аристарх Павлович. — Раз мне решать, то я распоряжусь… Ты взять не можешь — Безручкину отдам. В его квартире клад нашел, пусть забирает. По чести будет, справедливо… А он возьмет! Не станет долго рассуждать. И в благодарность на работу примет… Ну что, снести ему?
Старший Ерашов тяжело сел, отвернулся от всех. Вера по-матерински погладила его по голове, вздохнула.
— Правильно, Аристарх Павлович… Вот в этом и есть наше идиотство. Скорее отдадим врагу, чем сами попользуемся. Олег! — вдруг позвала она. — Я понимаю, ты далек от нашей мирской суеты… Может, посоветуешь, что делать? Почему ты все время молчишь?
— Я думаю, — сказал Олег. — Слушаю вас и думаю.
— И что же ты придумал? — спросил Кирилл со скрытой издевкой.
— Вы меня не послушаете…
— А ты говори, говори! — подбодрил старший Ерашов.
— У нас ни мира, ни согласия в семье не будет, — заключил Олег. — Мы слишком долго вместе не жили. Каждый привык сам по себе… Не обижайся, Алеша, но семьи тебе не собрать, потому что всех гордыня мучает. Мы ведь друг друга не слышим и не услышим никогда. Вот скоро разбредемся, и все. Перессоримся или даже передеремся. Например, из-за этих сокровищ. И ничего на пользу не пойдет.
— Ну и что же посоветуешь делать? — оживившись, спросил старший Ерашов.
— Делать ничего не нужно, — проговорил Олег, перебирая четки. — Почему мы сегодня опять у Аристарха Павловича собрались? Как что-нибудь важное, так мы здесь. И гуляем, и хороним отсюда… Парадная зала тут ни при чем, у нас там тоже места хватает. А потому, что Аристарх Павлович давно нам отец. Ну кто бы еще вытащил из тайника целое состояние и выложил перед нами? И почему у него оказались все эти реликвии?.. Нам осталось-то всего — отцом его называть. Прости, Алеша, но без отцовской воли у нас не будет согласия и семьи не будет.
У Аристарха Павловича перехватило дыхание и слезы навернулись. Он не ожидал и не готов был к такому повороту, хотя давно уже считал себя членом семьи Ерашовых, но как-то неопределенно. А Олег между тем подошел к нему и встал на колени:
— Будь нам отцом!
— Что ты? Встань! — растерялся Аристарх Павлович и не заметил, что не поет, а говорит, как до болезни. — Вот придумал, на колени… Ну, какой я вам отец? — скрывая слезы, пытался возмутиться он. — Сами вон какие, сами отцы… А я что вам?.. Ведь не маленькие. И так бы вас не бросил, не оставил бы… Я ведь только женился. На что вы мне нужны?.. У меня вон жена молодая!.. Ничего себе, дети, уж на пенсию пошли. Что я делать-то с вами стану? Свалились на мою голову… Сами с усами, на что вам отец-то?..
Ломать бетон на Колокольном дубе подрядилось какое-то частное предприятие, сшибающее мелкие, случайные подряды. Накануне в Дендрарий втащили компрессор и привезли несколько бухт стальных тросов, чтобы взять дерево на растяжки: хотя специалисты и утверждали, что разруб затянулся и дуб может теперь стоять без поддержки, однако же рабочие отказались долбить бетон без страховки. К тому же никто не мог толком определить, в какую сторону он может рухнуть, если прогнозы не подтвердятся. Все решал ветер и центр тяжести кроны, определить который на глаз было невозможно.
Всю подготовку к операции вел Горзеленхоз, которому пока еще принадлежал Дендрарий, и потому произошла заминка. В назначенный день подрядчики явились с отбойными молотками, а ничего не было готово. Ко всему прочему, забыли перекрыть вход, и к Колокольному дубу начал собираться гуляющий народ: женщины с колясками, бабушки, инфарктники и дети из соседних девятиэтажек. Наконец, к вечеру пришла машина с подъемником, и горзеленхозовские рабочие стали ставить растяжки. Провозились они допоздна, и все зеваки разбрелись ни с чем.
За несколько дней до этого Валентина Ильинишна послала телеграмму Веденникову, причем без всякой надежды, что тот приедет: мало ли, пообещался под впечатлением воспоминаний, но, поди, уж забыл… Он же приехал в указанный день и с вокзала пришел к Колокольному дубу. Валентине Ильинишне было неловко, что случилась задержка, и она привела его домой, поручив Аристарху Павловичу. Тот же, не зная, чем развлечь именитого гостя, повел его за грибами, а заодно решил показать своего жеребчика, который так и прижился на аэродроме, оставаясь неуловимым и незримым для постороннего глаза.
Они набрали маслят и лисичек еще по дороге к заброшенному аэродрому, повесили корзину на сук, и Аристарх Павлович повел Веденникова в перелесок к взлетной полосе. Он хотел подивить гостя и потому не выдавал, куда идут и зачем, однако печальный и какой-то безумно-неестественный пейзаж удручил Веденникова. Они долго бродили по бетонным плитам, сквозь которые прорастали березы, розовый кипрей и малинник, лазили в мрачные ангары, бросали камешки в бункер, залитый водой, и респектабельный гость медленно превращался в отягощенного заботами и горькими думами мужика. Потом они сидели в кустах у края взлетной полосы и ждали Ага. Жеребчик появился ближе к вечеру, долго выслушивал пространство, прядая ушами, и лишь после этого осторожно вышел на открытое место. Вначале он легкой рысью пробежался по полосе, будто разминаясь, удостоверился в безопасности и затем показал, на что способен. В обоих концах полосы от нагретого бетона поднималось зыбкое марево, и всякий раз, когда жеребчик достигал его, создавалось полное ощущение, что он взлетает, несется по воздуху, а затем исчезает в небе. Это зрелище окончательно потрясло Веденникова, и когда Аристарх Павлович еще рассказал всю историю жеребчика, гость вдруг перешел на «ты» и сказал откровенно:
— Знаешь что, давай сегодня напьемся.
Алексей и Вера в тот день с раннего утра уехали в Москву — все вопросы по возвращению поместья можно было решить только там: Дендрарий считался природным памятником республиканского значения. Вернуться они обещали дня через два, не раньше, и потому вечер был относительно свободным. Пока Валентина Ильинишна готовила грибы, Аристарх Павлович с гостем сели за стол и выпили под холодную закуску.
— Давай споем? — предложил Веденников.
У Аристарха Павловича мгновенно пропал голос. Он даже не пытался запеть, поскольку знал, что ничего не получится. Гость запел сам, но ни вино, ни провокация не помогали: сухой бумажный ком стоял в горле Аристарха Павловича. Веденников замолк, а потом тихо сказал:
— И мне не поется… Уезжаю я из России. Документы оформил, билет в кармане. Все, осталось попрощаться.
— Куда же ты поедешь? — спросил Аристарх Павлович.
— В Италию… контракт заключил на три года.
— Через три года вернешься, — успокоил Аристарх Павлович.
Веденников выпил, тоскливо полюбовался граненым стеклом старинного бокала.
— Утешаюсь этим… Да знаю ведь — не вернусь. Что толку себя обманывать?.. Как только понял, что не вернусь, — будто дорогу назад отрезал. Хожу теперь как по чужой земле. Мое и не мое… Не уехал еще, а меня как будто уж нет здесь. Отрезанный ломоть…
— Что за нужда-то такая?
Похоже, гость действительно решил напиться — налил бокал коньяку, ахнул залпом, в одиночку.
— Нужда какая?… Петь хочу. Во сне снится — пою. А дома не нужен стал. Стыдно и признаться… И знаешь, чего боюсь? Боюсь, там не запою. Выйду на сцену, а у меня затык…. Тоже снится: дирижер подает начало — я рот разинул и молчу. Страшный сон.
Валентина Ильинишна принесла магнитофон, видимо заранее приготовленный, поставила на каминную полку.
— Повеселить вас хочу, — сказала она. — Оставайтесь тут вдвоем и слушайте.
Она ткнула кнопку, подхватила жаровню с грибами и понесла в столовую. В доме теперь готовили сами: Надежда Александровна после девятого дня уехала домой..
— Гори, гори, моя звезда, — запел Аристарх Павлович из магнитофонных динамиков. — Звезда любви, приветная…
Он встал и выключил магнитофон.
— Дай послушать! — хмельным голосом попросил Веденников. — Хорошо поет…
— Звезда любви, звезда волшебная, — подхватил Аристарх Павлович, сдерживая буйство возмущенной души. — Звезда прошедших лучших дней. Ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!
… Распятый Колокольный дуб стоял как приговоренный в ожидании казни. Вокруг суетились люди — разматывали шланги, готовили отбойные молотки, между деревьев рычал и шипел мощный компрессор.
Долбить начали в пять молотков и довольно легко сковырнули верхнюю выветрелую корку бетона. Дальше пошла звенящая твердыня с синеватым отливом: немецкий цемент с годами лишь крепчал. Стальные жала вышибали пыль да мелкий щебень. Упорства хватило часа на три, после чего заглушили компрессор и уставшие мужики с дрожащими руками сели на долгий перекур.
В полной тишине неожиданно послышался глухой сдавленный вздох, исходящий от Колокольного дуба. Его слышали все, кто в тот час находился с ним рядом, но одни посчитали, что это прослабилась тросовая растяжка, другие решили, что от внутреннего напряжения лопается бетонный башмак. Через несколько минут вздох повторился, причем был отчетливее прежнего и напоминал вздох измученного человека:
— О-о-ох…
Веденников первым подошел к бетонному постаменту, иссеченному молотками, приложился ухом и замер; за ним один по одному подошли остальные, так что едва хватило места. Слушали с затаенным в глазах детским испугом и любопытством.
Только рабочие оставались поодаль, лежали на земле и курили.
После третьего вздоха уже не было сомнений в происхождении звука, ибо все, кто слушал, одновременно отпрянули от дерева.
— Умирает!
— Да нет, оживает!
После перекура двое рабочих забрались на постамент и начали долбить сверху, трое других прогрызали в бетоне щель, надеясь таким образом ослабить одну стенку башмака: если есть внутреннее напряжение, то бетон должно разорвать в самом тонком месте. Еще часа три в дизельном реве и грохоте отбойных молотков не было слышно даже собственного голоса. Рабочих подменяли на ходу, давая передышку, — долбили, кому не лень, кто в силах был удержать тяжелый вибрирующий инструмент. Улучив момент, меньшие Ерашовы — Колька с Мишкой взялись было вдвоем за молоток: один давил на ручку, другой поддерживал цилиндр. Кряхтели, пыжились, орали друг на друга, пока Аристарх Павлович не отнял у них инструмент и не отогнал от дерева.
Едва заглушили компрессор, все бросились слушать дыхание, однако Колокольный дуб замолчал. Вместо вздохов теперь всем чудился далекий глухой стук, похожий на биение крови в ушах. Ходили вокруг постамента, ползали на коленях у самой земли и забирались на башмак, чтобы послушать само дерево, пока кто-то не заметил в бетоне растущую на глазах, рваную трещину.
— Бегите! Бегите!
Все разбежались под соседние деревья, и через мгновение бетонная глыба зашевелилась и, раздвоившись, стала медленно разваливаться в разные стороны.
— Ура! — закричали Колька с Мишкой.
В ответ им раздался длинный, облегченный вздох. Колокольный дуб вздрогнул, и вместе с ним вздрогнули земля и все окрестные деревья. Почему-то шустро полетела зеленая листва, растяжки загудели, словно тронутые неосторожно струны, закружились стрелы солнечных лучей, пронизывающих кроны: казалось, в неподвижном воздухе пронесся вихрь, исказивший все пространство…
Колокольный дуб неожиданно далеко шагнул со своего корня, накренился и обвис на растяжках, будто попавший в тенета.
Завороженные этим зрелищем, люди замерли под дрожащими вековыми деревьями. Над головами, как последний аккорд, плыл долгий гул тросов…
Ни с кем не прощаясь, Веденников тихо вышел на центральную аллею и почти никем не замеченный и какой-то незаметный, невзрачный медленно покинул Дендрарий.
Закованная в бетон сердцевина Колокольного дуба постепенно перепрела, и то, что не могли взять топоры из крупповской стали, то, что не смогли переломить направленными взрывами, осилил мягкий, замшевый на ощупь древесный грибок. Когда-то прочная, окаменевшая древесина хранила еще форму и структуру, заметны были и годовые кольца, и детские, вросшие в тело сучья, но незримые корни грибка, проникнув повсюду, высосали из сердцевины тот красно-кровяной цвет, который был признаком жизни и крепости. И лишь единственная живительная жила толщиной в руку соединяла корни и крону, давая сок и призрачную жизнь последнему засыхающему отростку.
И вымороченная это сила никогда бы не смогла разорвать бетонного башмака и только создавала иллюзию выздоровления, образуя древесный наплыв над постаментом, тогда как омертвевший ствол под покровом бетона вовсю разъедал грибок. Он двигался по сердцевине в корень и крону, и эта теплящаяся жизнь дерева была мучительной, и, наверное, потому последний вздох Колокольного дуба был вздохом облегчения…
Когда же затих звон растяжек и осыпались на землю сбитые ими зеленые листья, из сердцевины, из той живой жилы, которая питала умирающее дерево, начал капать сок. Первыми его заметили меньшие Ерашовы и, припав губами, стали слизывать набегающую мутную влагу. Но сок оказался горьким, отдавал запахом прели, и Колька с Мишкой долго потом ходили и отплевывались. Через несколько минут течение сока усилилось; он растекался по пню, по старому, изъеденному грибком разрубу, затем по коре пня сбегал и впитывался в землю. По-видимому, какая-то часть огромного корня, его отдельные жилы еще были живы и продолжали тянуть влагу. По опыту Аристарх Павлович знал, что к ночи или, в крайнем случае, к утру эта струя иссякнет и лишь тогда наступит окончательная смерть дерева.
Когда же поздно вечером, уже в темноте, они с Валентиной Ильинишной пришли к поверженному Колокольному дубу, то не увидели, а услышали тихий звон родничка. Фонтанчик заметно окреп, струя толщиной в карандаш поднималась над пнем и, омывая его, стекала на бетонную щебенку. Аристарх Павлович попробовал воду на вкус — горечь почти исчезла, и оставался лишь дух прелой древесины да ломил зубы глубинный, земной холод. А на заре, когда он тихо вышел из дома, чтобы не будить уснувшую под утро Валентину Ильинишну, и прибежал к дубу, не поверил глазам своим: из пня бил самый настоящий ключ, причем напор был таким сильным, что фонтан поднимался до полуметра, и этот живой, стремительный бег воды был наполнен какой-то неиссякаемой внутренней силой. В сломленной, изъеденной грибком сердцевине промыло почти круглое отверстие величиной в палец, откуда вырывалась светлая, прозрачная струя; отмытый пень со старым разрубом стал пятнистым и больше напоминал мрамор. От него вода уже проложила себе русло вниз по склону холма. Звенящий ручеек змеился между мощных корней, выходящих на поверхность, наискось перебегал полянку и, лавируя между старыми деревьями, скрывался где-то в глубине Дендрария. Вода уже не отдавала ни горечью, ни прелью, поскольку это был не сок, поднятый корнями с глубины, а самый обыкновенный родник, и то казалось удивительным, что здесь, на вершине холма, по всем приметам и законам он никак не мог забиться из земли с такой силой. Рухнувший Колокольный дуб словно перелился в другую форму, обратился в ключ и теперь продолжал жизнь в новой, неожиданной ипостаси.
Пораженный и обрадованный этим перевоплощением, Аристарх Павлович побежал домой, чтобы разбудить весь дом и привести сюда. Детский нетерпеливый восторг клокотал в груди, и трепещущее дыхание в любой миг могло вырваться наружу смехом и слезами одновременно…
Весь дом уже был разбужен, повсюду царило беспокойство и торопливая суета. У дверей на стуле сидел полусонный солдат и в ожидании теребил в руках несуразную зеленую кепку с большим козырьком. Кирилл был одет в легкую летнюю форму и растерянно перебирал свои бумаги в бумажнике. Аннушка с Екатериной спешно укладывали «тревожный» чемодан.
— Батя, уезжаю! — с каким-то удивленным испугом крикнул Кирилл. — Приказ срочно явиться к месту службы…
— Ох. Кирюша, это лишь начало, — невозмутимо сказала Екатерина. — Столько этих приказов будет, столько тревог… Братец твой редко какой отпуск догуливал по-человечески.
— Товарищ лейтенант, опоздаем к первой электричке, — поторопил посыльный солдат. — Приказано посадить в первую…
Провожали до ворот Дендрария почти бегом. Аристарх Павлович нес чемодан, а Кирилл, обняв Аннушку, уже пришел в себя и ворчливо острил на ходу:
— Женишься тут, как раз! Можно сказать, из-под венца выхватили! Тиимать!.. На хрена мне эта служба? Скорей бы на пенсию…
За воротами дожидался военкоматовский «уазик».
— Эх, ни Алеши, ни Веры нет, — пожалел Аристарх Павлович. — Приедут, а жениха и след простыл.
— Ничего, — отмахнулась Екатерина. — Через месяц-другой отпустят догулять. Жениться — не напасть…
Кирилл наскоро простился с родней, поцеловал Аннушку и сел в машину.
— Батя! — крикнул он. — Поглядывай, чтоб невесту не увели! Если что — запри в чулан, а всех поклонников к стенке. У тебя там еще патроны оставались!..
Аннушка, улыбаясь, помахала ему рукой и, когда машина уехала за поворот, вдруг опустилась на землю и заплакала.
— Он не вернется… Я чувствую… он не вернется!
Валентина Ильинишна с Екатериной подняли ее, стали успокаивать и повели домой, как больную. Тихая, отчаянная истерика душила ее; Аннушка глотала слезы, но нездорово блестящие глаза оставались сухими. Аристарх Павлович взял ее за плечи и повел к Колокольному дубу. Там он умыл Аннушку и дал напиться из своих ладоней. Аннушка посветлела и, длинно всхлипывая, как наплакавшийся ребенок, стала играть с родником, вялой рукой разбивая его в брызги…
