8
Старший Ерашов приехал в обрез — за три дня до свадьбы. Все уже довольно переволновались и даже планировали в случае чего отложить срок регистрации на несколько дней, но Алексей все-таки поспел и снял лишние хлопоты. Все было готово к торжеству, оставалось закупить овощи, что отложили на предпоследний день, и поэтому Кирилл с Аннушкой, теперь освобожденные от забот, с утра до вечера отмывали скульптуру Афродиты. Пробовали чистить на сухую, терли мелом, но копоть и грязь въелись в мрамор глубоко, и тогда Аннушка догадалась использовать пасту для чистки раковин. Статую положили на строительные козлы, найденные за сараями, смочили водой, густо обмазали пастой и взялись за щетки. На свет появлялся почти белый, с розоватым отливом, мрамор, и Афродита преображалась. Олег же, по-прежнему избегавший коллективной работы, отдельно вычистил обломки рук и принялся изобретать раствор, на который следовало склеить разбитые части. Он перепробовал клей, цемент, жидкое стекло и отправился в город доставать цемент, которым пользуются зубные техники.
Бабушка Полина с первого же дня попыталась приручить детей старшего Ерашова — Кольку и Мишку, но те одинаково настороженно относились и к ласкам, и к строгостям, совершенно не могли взять в толк, кем им приходится эта сморщенная бабка, и проявляли интерес лишь к ее коляске. На ней имелись приводные рычаги, сейчас убранные, с помощью которых можно было гонять по аллеям, как на машине. Они уже раз попытались угнать коляску бабушки Полины, да не смогли установить рычаги в рабочее положение. После наказания мальчишки, похоже, вообще затаили неприязнь и поглядывали на бабушку Полину исподлобья. Ничего не вышло и у Аннушки, попытавшейся уговорить их быть пажами на свадьбе и носить за ней подол. Им показалось, что это верх мальчишеского позора, однако Алексей успокоил невесту:
— В приказном порядке пойдут! Они только приказы выполняют.
Отца они побаивались и летели к нему со всех ног. В первый же день они накачали оранжевую десантную лодку и теперь пропадали на озере. Еще им понравился жеребчик Аристарха Павловича, и потому они ходили за ним по пятам, выклянчивая Ага на целый день. Аристарх Павлович позволил им выгуливать и купать жеребчика лишь утром и вечером, и то под собственным присмотром: он тоже становился неуправляемым и подчинялся приказам одного хозяина.
И вот за день до свадьбы Кирилл с Екатериной, женой Алексея, и Надеждой Александровной ушли на рынок за овощами, а Аннушка вывезла бабушку Полину на парадное крыльцо и сама принялась домывать Афродиту.
— Так же и меня будут обмывать, — вдруг сказала бабушка Полина. — Запомни, Аннушка: чтоб молодых ни обмывать, ни обряжать меня не подпускали. А то скажут — некому, и возьмутся…
— Опять за свое, Полина Михайловна? — нарочито рассердилась Аннушка. — Придется и вас наказать…
— Слушай, что я говорю, — строго проговорила она. — Позовете Таисью Васильевну с сестрой. Они все сделают, им можно… Ну-ка, Аннушка, отвези меня на озеро. Ветерок с той стороны, там сейчас сосной пахнет…
Аннушка повезла ее к берегу, на травянистую площадку, где обычно отдыхала бабушка Полина, однако на сей раз она попросила подвезти к мосткам. Посередине реки зыбилась оранжевая резиновая лодка, на которой Колька с Мишкой пытались установить парус.
— А где хоронить меня — знает Аристарх Павлович, — спокойно сказала бабушка Полина. — Положите рядом с Митей. Там место есть, для меня оставлено.
От этого спокойствия у Аннушки защемило сердце. Она присела перед бабушкой Полиной, взяла ее руки:
— Не пугайте меня, Полина Михайловна…
— А ты не бойся, — она погладила ее голову. — Я на твоей свадьбе и погуляю, и попляшу!.. Хорошо как соснами пахнет, голова кружится… А знаешь, Аннушка, почему первые люди в один миг осознали мир и постигли ход его вещей?
— Какие… люди? — страшась, спросила Аннушка.
— Ну как же, те, что испытали земное притяжение!.. У них была очень высокая плотность мозга, они все были боги. Резкий переход от одного состояния к другому, от жидкого к твердому, от хаоса к разуму дает высочайшие результаты. Потом они снижаются, пока не установится золотая середина, — бабушка Полина подалась к Аннушке. — Ты меня понимаешь? Я не заговариваюсь? Нет?
— Нет, — проронила Аннушка.
— Ты следи за мной, — попросила она. — Если что, останови… Ты же рыбу чистила?
— Да…
— Обратила внимание, что рыбий мозг и до сих пор жидкий?.. И никогда не затвердеет, потому что рыбы не испытали земного притяжения. И навсегда останутся рыбами. Только рыбами… Ох, как жалко, я ведь вам свадьбу испорчу! Придется отложить дня на три…
— Полина Михайловна!..
— Прости меня, Аннушка, прости, голубушка, — бабушка Полина коснулась ее лица. — Я долго терпела, Алешу ждала… Думала, Веру дождусь, да видно… Погоди! Вот, чуть не забыла! Конец света — это не смерть, это размягчение мозга. Человеческий мозг снова становится жидким. Конец света — это обращение в хаос. Люди будут жить, но так, как живет трава, деревья, животные… Земное притяжение ослабеет, Аннушка! У Земли появился новый спутник — Черная планета. Она невидима. За одну мою жизнь люди снова стали легко летать, быстро ездить… Земля их не притягивает больше, и человек теряет образ и подобие Божье… Надолго свадьбу не откладывайте и девятого дня не ждите.
— Полина Михайловна! — Аннушка сжала ее руки. — Не умирайте! Как же мы!..
— Да поздно уж, милая, прости, — улыбнулась бабушка Полина. — Вон уж лебеди за мной прилетели!
— Где… лебеди?
— Вон же, вон! — она указала слабой рукой на озеро. — Белые лебеди, красивая пара… Это за мной.
Аннушка обернулась к озеру, но на воде было чисто, лишь легкая рябь серебрилась под ветерком…
Обернулась всего лишь на мгновение. А бабушки Полины уже не стало.
После смерти бабушки Полины что-то сломалось в жизни. Это понимали все, но никак не обсуждали, не спорили, а молча вынашивали в себе, стараясь разобраться в одиночку, ибо всякое обсуждение, всякий спор вызвал бы громкие разговоры. При покойниках же принято было говорить полушепотом…
Откладывалась свадьба на неопределенный срок, рушились планы, собираемые гости приезжали не на торжество, а на траур, вместо радости испытывали горе либо просто неудобство, неловкость, жалость.
Но не это было главное…
Сломались незримые часы, и стрелки их трагически замерли, показывая одно и то же время в любое время суток. И никто не мог вновь запустить их — часы были исправны и пружина заведена. Мир оставался прежним, ничего не разрушилось, не обвалилось, не погасло, но откуда-то появилась сосущая, звенящая пустота. Никто из Ерашовых не успел привыкнуть, привязаться к бабушке Полине настолько, чтобы переживать ее смерть глубоко, чтобы печаль могла вызвать чувство безысходной утраты; неподвижная, сморщенная старушка все время как бы оставалась чужой, и оживление родственной связи еще лишь намечалось. Пока она существовала сама по себе и связывалась с Ерашовыми только памятью о прошлом. Даже не домом, который был еще не обжит, не привычен и чужеват. И дело было не в кровном родстве, которого, например, ни Аннушка, ни Аристарх Павлович не имели, но ощущали ту же пустоту и отрешенность от жизни.
И скорбь эта была неожиданной для всех. Никто не предполагал, что смерть бабушки Полины так сильно заденет душу В первый же день, вечером, откуда-то явился пасынок Николая Николаевича Безручкина, Шило, нескладный, большеголовый парень. Вошел в комнату, где на столе, еще без гроба, лежала покойная, посмотрел от порога и вдруг заплакал в голос, не по-мужски. Будто не веря, что она мертвая. Шило гладил сложенные на груди руки, ревел и приговаривал:
— И правда… руки холодные…
В тот же вечер приехала сестра Вера, никогда не видевшая бабушку Полину и знавшая о ней от Алексея. Ошеломленная тем, что свадьба откладывается на неопределенный срок, уставшая с дороги, она вошла, чтобы только глянуть на покойную — так, для приличия, — и осталась возле бабушки Полины до глубокой ночи.
Долгие годы одинокая, заброшенная, никому на свете не нужная старуха после смерти вдруг начала притягивать людей и удерживать возле себя в неведомом магнитном поле. Она ничем не была знаменита, кроме того, что считалась самой старой жительницей города и несколько лет назад власти вручили ей по этому поводу дурацкий сувенир — хрустальный винный рог. А еще прислали бумагу, что она жертва сталинского террора и теперь полностью реабилитирована.
Возле покойной просидели до полуночи. Олег же стоял в изголовье и читал Псалтырь, найденную в библиотеке бабушки Полины. Он преобразился, словно раньше никак не вписываясь в обыденную жизнь, сейчас нашел себе достойное применение. Он читал ясно, распевно, с вдохновением и тем самым как бы усиливал скорбь, витавшую вокруг покойной. И в его вдохновении не было ни фальши, ни лжи, он исполнял обряд, который знал один из всех, и как-то само собой заменил старшего Ерашова, обязанного по возрасту организовывать похороны. Алексей ему подчинился без слов, поскольку имел представление лишь о военных похоронах, где были цинковые ящики, а в боевых условиях и вовсе мешки из металлизированного полиэтилена, и абсолютно не знал, как обряжать в последний путь родственников. За полночь Олег попросил всех идти отдыхать, и его послушались, разбрелись по комнатам. Осталась Аннушка и вместе с ней Кирилл, однако Олег прервал чтение и каким-то чужим голосом сказал:
— Не мешайте мне.
Они ушли, однако через час Ерашовы снова сошлись в комнате бабушки Полины, а скоро туда же явился Аристарх Павлович, потом Валентина Ильинишна: никто не хотел отставать друг от друга и оставаться один. Строгий псалмопевец никого больше не гнал, и так просидели до рассвета, молча, изредка вздыхая да поскрипывая стульями. Олег захлопнул Псалтырь, и лишь после того все разошлись, кроме Надежды Александровны, которая поспала несколько часов и осталась возле покойной.
Спальных мест в доме уже не хватало, и Алексею постелили на старинном, большом кресле, приставив под ноги стул. Он, сотни ночей проспавший в вертолете, в сидячем положении или на дюралевом полу с летной курткой под головой, тут никак не мог заснуть в пыхающей от мягкости коже. Он ворочался и ловил себя на мысли, что там, возле бабушки Полины, ему было хорошо. Впервые в жизни ему было хорошо возле мертвого человека; он не ощущал брезгливости и отвращения, так привычного и едва превозмогаемого, когда у тебя за спиной, за пилотской кабиной, в разгерметизированном отсеке лежат блестящие мешки с окоченевшими трупами, когда ты затылком чувствуешь, что они — там, а ты еще пока здесь и можешь двигать руками, ногами, и тебе еще нужна кислородная маска на большой высоте. Но мешок, разинув свою металлическую пасть, ждет тебя каждую секунду, чтобы принять в свое чрево и наглухо запаковаться, дабы не тошнило от твоего вида солдатиков, которые выгружают и перегружают этот груз.
Можно было привыкнуть к внезапному огню из ущелья, к ужасу замедленного действия в эти минуты, когда скорость кажется невероятно малой, машина — тяжелой и неповоротливой, а выпущенные в ответ ракеты вялыми, как стая сытых ворон; можно было смириться с ужасом войны, точнее, с состоянием, что ты воюешь и не кричишь благим матом от неестественного своего положения. Но за все годы Алексей не мог привыкнуть к ужасу от вида мертвого человека. Случалось, сам таскал распухавшие на солнце останки, сам заталкивал в мешки, грузил и выгружал и делал это из жестокой необходимости, зажимая чувства в кулак, но душа при этом костенела и озноблялась страхом.
Тут же, наоборот, он ощущал только скорбь, щемящую тоску и ту звонкую пустоту, от которой хотелось все время быть со всеми вместе, никого не терять из виду и по возможности сидеть рядом, прижимаясь плечом к плечу. И наверное, свадьба, веселое торжество, так бы не соединяла разлетевшуюся по свету семью, как неожиданно соединила ее смерть бабушки Полины. Свадеб и других праздников было много, когда все Ерашовы собирались, но застолье, сблизив, скоро их рассыпало, потому что связь эта была слишком легка и ненадежна. И вот впервые они оказались вместе по печальному случаю, хотя слетались на веселье. Они до бабушки Полины никогда не хоронили близкого человека! Пусть еще душою не прикипев к нему, но сознание-то уже было исполнено мыслью — она единственный близкий человек! И тем ближе, что она как бы неожиданно явилась оттуда, из прошлого, но не письмом, не завещанием, а живым человеком. Она была кровеносным сосудом, который принес кровь рода и заставлял теперь биться сердце почти погибающей, безродной семьи. Невзрачная, неподвижная старушка только своим существованием совершила подвиг возрождения рода и теперь мертвая продолжала выполнять свое предназначение.
Охваченный и просветленный этими мыслями, старший Ерашов на следующий день не пустил сыновей на озеро и отправил сидеть возле бабушки Полины. По приказу они посидели часа два и потом незаметно улизнули из комнаты и скоро уже бесились на лодке дальше от берега. Алексей выловил их, спустил воздух из лодки и привел назад. Екатерина попыталась заступиться, мол, немного побыли с бабушкой, и довольно. Они и так на смерть насмотрелись, пусть лучше купаются.
— Это другая смерть, — сказал старший Ерашов. — Будут сидеть вместе со всеми.
Он пока неосознанно начинал понимать одну простую вещь: то предназначение, исполняемое бабушкой Полиной, теперь ложилось на него как на старшего. И жизнь его превращалась не просто в жизнь молодого пенсионера; он становился главой семьи. Он чувствовал некий символ в том, что бабушка Полина умерла тут же, как только старший Ерашов приехал домой насовсем. И теперь многое зависит от него — как он станет поступать, как поведет себя, и всякое его слово должно быть не словом, а волей. Ведь как только бабушка Полина узнала, что Ерашовы живы и есть на белом свете, она тут же преобразилась, и в ее многочисленных письмах зазвучало не желание, не наставления и не просьбы — проявлялась ее воля. Правда, тогда старший Ерашов как бы делал поправку на старость, все «делил на шестнадцать», и необходимость исполнять ее требования пришла гораздо позже, когда он начал понимать разумность и простую мудрость волевых требований. Ну как было ему относиться к длинным рассуждениям старухи об офицерской чести, когда он с тринадцати лет что и делал, как слушал об этом наставления самых разных начальников? Но ведь именно от ее рассуждений начал понимать, что разговоры о чести — всего лишь идеология и чистая политика, что это понятие давно стало предметом спекуляции, а самой офицерской чести офицеров нет и о сохранении ее никто никогда не думает, если старший начальник может унизить подчиненного офицера, обложить матом, наорать, как на мальчишку, и никогда не быть наказанным за это. Даже обыкновенной пощечиной! Ведь она же, бабушка Полина, первая ему как бы дала самое верное наставление — не давайте унижать себя и не унижайте других. В этом и есть суть офицерской чести и вообще чести честного человека. А по ее понятиям, унижение — это все, начиная с мелкой подлости до предательства. Прикованная к постели старуха, далекая от современности и политики, как бы сделала выжимку из всего опыта прошлых поколений и принесла ему элементарные и вечные истины, давным-давно истертые на языках идеологов, расчлененные и упакованные в металлизированные мешки.
В первый отпуск, проведенный в родовом гнезде, возле бабушки Полины, этот необычный месяц не то чтобы перевернул сознание старшего Ерашова, а как бы высветлил его, насытил откровениями, которые в устах старухи звучали словно буквы азбуки. В то время добивали Советскую Армию и войну в Афганистане, как дети добивают змею — с отвращением и страхом. Каждая газетная статья или «покаяние» генерала-отставника размежевывали офицерское общество, но кто бы каких взглядов ни придерживался, все испытывали унижение и позор. Старший Ерашов не мог пожаловаться бабушке Полине и лишь однажды в сердцах обронил, что, если случится война, не за что будет воевать, никто не захочет идти на фронт и снова потребуются заградотряды с пулеметами либо тонны морфия, опиума и прочей «наркоты». И тут отставшая от жизни старуха пустилась в размышления, показавшиеся тогда примитивными. Мол-де во все времена русский солдат воевал за «Веру, Царя и Отечество». В этом триединстве сейчас нет лишь царя, и это значит есть еще за что воевать. Алексей начал было возражать и вдруг разгневил бабушку Полину: он ей показался твердолобым и бестолковым. По ее же мнению, вера сохранилась и существует. Как большой костер, затухая под дождем, обращается в единственную искру, скрытую под углями и пеплом, и может еще долго существовать, так и вера, в тяжкие времена грубого атеизма не исчезает, а концентрируется в единственном понятии-чувстве — любви. И пока есть любовь, пока ее испытывают дети к родителям и, наоборот, пока она в виде жалости и сострадания распространяется на близких, на нищих и убогих, на обиженных и обездоленных — вера будет жива, ибо любовь есть Бог. А об отечестве бабушка судила вообще очень просто. По ее представлению, отечество будет существовать и не исчезнет до тех пор, пока есть Пространство, заселенное народом и сам народ. Причем в понятие Пространства она вкладывала не территорию, обведенную границами, а некий космический ландшафт, на котором только и могут существовать русские люди. В иных местах они могут жить и поудобнее, и побогаче, но никогда не будут счастливы.
Оба дня, пока покойная бабушка Полина находилась дома, старший Ерашов нещадно мучил сыновей, не выпуская их ни на прогулки, ни на игры. Поначалу они маялись и невыносимо скучали, однако слезы, тихие, скорбные разговоры, ходьба на цыпочках возле гроба постепенно приобщали их к семейному горю Когда же приехал старенький священник — близкий бабушке Полине человек, и стал отпевать покойную по полному чину, дети присмирели окончательно и без одергиваний выстояли до конца. Они невольно жались к отцу и матери и вытягивали шеи: никогда не виданные хлопоты вокруг мертвой, воздаваемые ей почести, кажется, утверждали у сыновей впечатление, что эта старуха — какая-то героиня и знаменитость.
Старший Ерашов проявлял волю, несмотря на возражения, и чувствовал, что делает правильно. Сыновья вместе со всеми поехали на кладбище, со всеми шли за гробом и потом стояли у края могилы и сами, глядя на других, бросили щепоти земли. Они с каким-то испугом таращились сначала на Аристарха Павловича, который, прощаясь с покойной, встал перед гробом на колени и поцеловал ее в лоб, потом на молодого парня Шило, совсем уж чужого на похоронах, который сидел на корточках между могильщиков, засыпающих могилу, плакал в голос и механично все бросал и бросал землю.
На обратном пути с кладбища старший Колька неожиданно спросил:
— Пап, а кто она была, эта бабушка Полина?
Можно было отвечать ему долго, снова пересказать историю семьи Ерашовых, разобраться, кто кому и кем доводится. И можно было не отвечать совсем, оставив его любопытство неудовлетворенным. Старший Ерашов радовался тому, что этот вопрос уже был задан.
На поминках Шило отчего-то озлился, хотя и выпил немного, и никто его не обижал. Он неожиданно поднялся из-за стола и сказал:
— До чего же у вас рожи противные. Смотреть не хочется…
Никому конкретно это не адресовалось, к тому же внезапное оскорбление обескуражило поминальное застолье, и повисла пауза. Безручкины ни на похороны, ни на поминки не пришли и, видимо, специально куда-то уехали на это время, оставив строителей в бывшей слепневской квартире. Шило жил отдельно и потому был независимым.
— Пошел вон, — довольно спокойно сказал ему Кирилл. — Знаешь, где двери?
— Офицерье, понаехали тут… — выругался Шило. — Дворяне, голубая кровь. Зашевелились, про свое поместье вспомнили!
Аристарх Павлович вскочил из-за стола, взял Шило под руку и попытался мирно вывести его на улицу:
Шило преднамеренно нарывался на скандал. Однако он выдернул руку и брезгливо бросил:
— Ладно тебе, прислужник!
Терпеливый Аристарх Павлович мгновенно вскипел:
— Убирайся, Витя! От греха!..
Подоспевший Кирилл вытолкал Шило в прихожую и затем одним тычком вышиб на улицу и запер дверь. Шило постучал, позвонил и поплелся куда-то по Дендрарию.
— Ну что, господа-дворяне, получили? — невесело пошутил старший Ерашов. — Услышали голос народа?
Кирилла поколачивало от хамства, однако он промолчал, чтобы поскорее забыть неприятность и не обсуждать идиотской выходки Шило. Он с момента появления начал раздражать Кирилла своим ревом, какими-то наигранными переживаниями и беспардонным поведением. Шило упорно никого не замечал и, находясь в чужом доме, среди чужих ему людей, вел себя так, словно был тут один и в своей собственной квартире: ходил по комнатам, открывал шкафы у бабушки Полины, курил где захочется. В его независимости Кирилл чувствовал постоянный и не объяснимый вызов.
Однако инцидент на этом не завершился. На закате Аннушка с Валентиной Ильинишной незаметно вышли из дома и отправились гулять по берегу озера. Мужчины оставались за столом — поминали бабушку Полину, негромко переговаривались, а Вера и Надежда Александровна убирали посуду. И вдруг через открытые окна с улицы послышался крик. Кирилл выглянул в окно и тут же выпрыгнул наружу. Шило с каким-то неестественным, натянутым хохотом тащил Аннушку в воду, а Валентина Ильинишна бесполезно била его ладошками по рукам и плечам. Все они были мокрые и барахтались по колено в воде. Шило, похоже, купался и был в плавках. Увидев Кирилла, он бросил Аннушку, забрел в воду по грудь и заорал:
— Иди, иди сюда, вояка! Я тебе рака в штаны посажу!
. Кирилл, не раздеваясь, в ботинках, прыгнул в воду. Шило захохотал и нырнул, намереваясь схитрить, поплыл под водой к берегу и оказался перед Кириллом. Воды было по пояс и можно было снова нырнуть, но Шило почему-то побежал. Кирилл мгновенно настиг его и ударил в ухо. Шило опрокинулся и ушел с головой под воду. Вынырнул с круглыми глазами, хапал ртом воздух — видимо, хлебнул воды. Не дав ему опомниться, Кирилл, будто кувалдой, ударил его кулаком по голове, потом схватил за волосы и поволок на отмель. Шило не сопротивлялся, его душил кашель. На отмели Кирилл бросил его в мутную воду и в ярости начал пинать по гулким, худым бокам. И эти резиновые, не знающие боли бока бесили его; он, как свинцом, наливался остервенением и тяжким гневом. Ему захотелось растоптать противника, раздавить, смешать с грязью.
— Кирилл! — пронзительно закричала Аннушка и бросилась к нему. — Не бей его! Не бей!
Она потащила его на берег, обняла и тут же отпрянула:
— Какое у тебя лицо!..
— Он достал меня! — чужим, звенящим голосом сказал Кирилл. — Скотина! Хамло!
Шило встал на ноги, качаясь, выбрел из воды — костлявый, грязный, всклокоченный, подхватил свою одежду.
— Ну с-суки! — сквозь зубы прокричал он. — Приду и спалю! Всех спалю!
Ерашовы и Аристарх Павлович, прибежавшие на берег, стояли молча. Напрашиваясь на кулак, Шило остановился перед ними, плюнул под ноги.
— Поняли, буржуи?! Всех!.. Мне терять нечего! Я вас не боюсь!
И всхлипывая, прижимая к груди одежду, побежал по аллее.
— Его же никто не обидел! — возмущенно проговорила Вера. — Ну почему он — такой? Что мы ему сделали?
— Любил он бабушку Полину, — мрачно пробасил Аристарх Павлович, набрасывая пиджак на плечи Валентине Ильинишне. — Вот теперь страдает.
— Но мы-то при чем? — Вера чуть не плакала от обиды.
— Никто ни при чем, — пропел Аристарх Павлович. — Плохо ему, вот и забуянил…
— Нужно помириться с ним, — заявил старший Ерашов. — Завтра же позвать его и помириться.
— С этим дерьмом? — взвинченно бросил Кирилл. — Да его на выстрел…
— Молчи! — оборвал Алексей. — Не будем начинать жизнь с ненависти. Если он умеет любить, значит, не конченый человек.
— Да вы посмотрите на его рожу — кретин! — отпарировал Кирилл. — Натуральный!..
Аннушка прикрыла ему рот ладонью и тихо сказала:
— Ты смелый и отважный рыцарь, но мне почему-то стало страшно…
Шило испортил весь вечер, и окончание поминок получилось каким-то нервным. Вера боялась, что Шило ночью придет и подожжет дом, к тому же Аристарх Павлович рассказал, что пасынок Безручкина уже один раз поджег свинарник и гараж. Поэтому решено было по очереди отдежурить эту ночь, чтоб Шило не совершил новую глупость. Кириллу выпало стоять на посту с двух до четырех, и потому он уснул лишь в пятом часу, а когда проснулся, обнаружил, что Аннушки нет, что она утром пошла с Олегом в церковь. И это обстоятельство как-то неприятно поразило Кирилла: выходило, что она заранее договорилась с братом, но ничего об этом не сказала. Вчерашняя злость на Шило улеглась — что взять с идиота? — но возникла новая, теперь на брата и Аннушку. Правда, она была иная и скорее напоминала недовольство, однако скребла душу еще острее. К тому же старший Ерашов подзавел, дескать, проспал невесту.
— Братец, — буркнул в ответ Кирилл. — На ходу подметки рвет…
Аннушка вернулась часам к двенадцати, в приподнятом настроении и какая-то просветленная. Тихо подошла к Кириллу, обняла и замерла. Олег принес какой-то пакет, перевязанный бечевкой, и нехотя удалился в дом.
— Мы в церкви были, — сказала Аннушка. — Всю службу отстояли. Потом сходили на могилу Варвары Николаевны, а потом поехали на кладбище к Полине Михайловне, завтрак ей отнесли. И там встретили Шило. Он ночевал у могилки. Мы с ним очень хорошо поговорили и помирились. Он у всех просил прощения, и у тебя тоже. Ты его простишь?
— Уже простил, — сказал Кирилл, чувствуя, как расслабляется душа и недавнее глухое недовольство становится смешным и даже стыдным.
— Потом мы зашли в загс и перенесли регистрацию, — продолжала она. — И заказ в таксопарке сняли, неустойку заплатили…
— Когда же теперь я на тебе женюсь? — спросил он.
— Двадцатого августа…
— Что? — Он засмеялся. — Мне двадцать пятого — в часть! Это шутка?
— Нет, Кирилл, — серьезно сказала Аннушка. — Девятнадцатого будет сороковой день, а двадцатого мы поженимся.
— И я со свадьбы сразу в танк, да?
— Раньше никак нельзя, — заверила она. — Мы со священником говорили… И двадцатого же нас с тобой обвенчают.
Он взял ее на руки, унес к озеру и там сел на мостки.
— Боюсь тебя потерять.
— Это мне нравится, — в ухо ему прошептала Аннушка. — Но я никуда не денусь. Прогонять меня будешь — не уйду.
— Почему?
Кириллу хотелось ее признания в любви, и он чувствовал, что Аннушка может это сделать. Просто и вдруг сказать — «Потому что люблю тебя»…
Но она подумала, потрепала его за нос и сказала:
— Привязалась к тебе, к твоей семье. Без вас уже не смогу жить. Ты, конечно, самый вздорный, гадкий и противный из всех парней и вообще солдафон. Но мне с тобой хорошо.
— Я тебя брошу сейчас в воду, — пригрозил он. — Сроду не встречал такой самоуверенной и назойливой девицы.
Она засмеялась:
— Милые бранятся — только тешатся!
— Аннушка, давай тогда вместе… — он запнулся, потому что чуть не брякнул «спать». — Давай жить в одной комнате!
— Ты хочешь в одной комнате?.. Но это будет мучительно. И тебе, и мне.
— Мне приятно мучиться, — прошептал он.
— Мазохист проклятый! — Она дернула его за волосы, потрепала, помотала ему голову. — И так приятно?
— Приятно!
— Тогда переселяйся ко мне. Я привыкла в комнате Полины Михайловны. Там ее душа витает, — Аннушка вздохнула. — Но если ты станешь приставать ко мне — убью.
— Понял! — дурашливо крикнул он. — До свадьбы ни капли, после свадьбы — хоть ложкой.
— Пошляк! — Она стукнула его по голове. — Ну когда я тебя отучу от солдатского юмора?
— Ничего не поделать: серость шинелей — серость умов!
— Тебе нужно окреститься, Кирилл, — серьезно сказала Аннушка и села рядом, скинула босоножки и опустила ноги в воду. — Ты подготовься сам, настройся, это необходимо. Я тебя не тороплю и не заставляю. Ты должен сам созреть.
— А ты сама созрела? — спросил он.
— Сама, — призналась она. — Мне захотелось опоры. Вдруг стало страшно жить… Мне кажется, весь ужас современной жизни — Божий Промысел. По Его воле нами правят злобные политики и нечистоплотные люди. Мы увидим мрак и потянемся к свету. И найдем дорогу к храму.
— Чувствую влияние моего братца, — заметил Кирилл.
— Это случилось до него, — возразила Аннушка. — Я заметила, ты относишься к нему… несерьезно, что ли. Конечно, он очень оригинальный молодой человек, но искренний и глубокий.
— Не, понимаю его, — признался он. — И потому в искренность не верю. Игра какая-то…
— Не понимаешь, потому что не знаешь его. — Аннушка поболтала ногами в воде. — Он рассказал о своей жизни…
— Почему тебе рассказал, а не мне, например?
— Не знаю… Два раза отсидел в тюрьме за мячик.
— За мячик? — изумился Кирилл. — Действительно оригинальный молодой человек.
— Представь себе! — Аннушка засмеялась. — На первомайской демонстрации он бросил на трибуны теннисный мячик. Вся партия и вся советская власть упали и поползли. Решили, что это террористический акт. Телохранитель накрыл животом мячик, думал, что граната. Олега сразу поймали и дали пять лет. Телохранителю — орден. Смешно, правда? Вся демонстрация сначала напугалась, а потом каталась от смеха.
— Ну и шутки! — развеселился Кирилл. — И во второй раз опять за мячик?
— Он проделал эксперимент, — объяснила Аннушка. — У власти уже были демократы, и он их проверил на вшивость. Пришел на митинг и снова бросил мячик на трибуну. И все повторилось один к одному. Только митингующие уже не смеялись, а начали бить Олега. Едва милиция отняла… Кирилл, ты бы вот так же смог?
— Аннушка, авантюризм у нас в крови, — заверил он. — Ты убедилась в этом.
— Разве это авантюризм? — сама у себя спросила Аннушка. — Впрочем, похоже…
— Если ты хочешь, чтобы я кинул мячик — пожалуйста! — заявил Кирилл. — Но я бы придумал что-нибудь пооригинальнее.
— Я верю, — она поцеловала его. — И горжусь тобой. И пойду за тобой.
— Пойдешь? Куда скажу?
— Куда скажешь, милый…
— Ловлю на слове! — ухватился он. — После свадьбы поедешь со мной!
— В военный городок? В офицерское общежитие?
— Да! В самые жуткие условия!
— Не поеду! — отрезала Аннушка.
— Вот те раз, тиимать! — подскочил Кирилл. — Куда скажешь…
Аннушка обняла его ноги, изобразила кающуюся.
— В общежитии я жить не могу, ты знаешь. Я хочу, чтобы у меня был дом. А квартиру ты получишь только на сорок пятом году службы.
— Почему на сорок пятом?
— Ну, на сорок четвертом… Хочу жить дома! Не хочу быть бездомной!
— А у мамы нам нельзя поселиться? То бишь у тещи? Три часа на электричке, и я дома…
— У мамы? — удивилась она. — Ты что, больной? Я уехала, чтобы освободить ее, чтобы дать ей возможность пожить в свое удовольствие. Она этого заслужила, и я понимаю ее, как женщину.
— Значит, ты остаешься здесь? — Кирилл поднял ее на ноги, посмотрел в глаза. — В этом доме? С чужими людьми?
— В нашем с тобой доме, — поправила она. — И не с чужими, а со своими родными.
Он понял, что больше не следует нажимать на Аннушку, а чтобы самому не сорваться и не обидеть ее своим откровенным недовольством, Кирилл потянул цепочку на шее Аннушки и достал крестик:
— На все Его воля!
— Это мне уже нравится, — улыбнулась она, сгоняя напряженность ситуации. — А ты знаешь, почему динозавры вымерли?
— Динозавры? Знаю! — засмеялся он.
— Расскажи!
— Но ты опять скажешь — пошляк!
— Что же в этом пошлого?
— Это же анекдот, — сказал Кирилл. — С таким крутым намеком! Ну, идет динозавр по берегу болота — чап-чап. Смотрит, динозавриха в воде лежит, балдеет…
— Пошляк! — воскликнула она. — Можешь не рассказывать.
— Почему же они вымерли?
Аннушка потеряла интерес.
— Твой прадед Сергей Николаевич выдвинул известную в мире гипотезу. Дам почитать.
— Все мои родственники — оригинальнейшие люди! — развел он руками. — Один я уродился дурак. Не крещеный, гипотез не выдвигаю, мячики не бросаю… Но дуракам всегда везет: я встретил тебя.
Она не приняла ни игры, ни юмора. С какой-то опаской, с боязливой догадкой сказала:
— Все Ерашовы отмечены печатью судьбы. Все, и ты тоже. Каждый из вас выполняет какую-то важную миссию, и я это чувствую, Кирилл. Чувствую и боюсь за всех, — она обняла его, прижалась. — И особенно за тебя. Прости меня, но иногда… иногда мне кажется, ты должен погибнуть. Принять мученическую смерть. И как говорит Олег, пойти следом за Христом… Не знаю, откуда это. Но мне страшно. Ты живешь как-то легко, не задумываясь. Ты летишь по жизни, скачешь, как мальчишка на хворостине. Так живут либо великие грешники, либо святые.
Кирилл ощутил озноб, ползущий от спины по рукам. Ее страх, словно электрический ток, перетекал к нему, но вызывал торжествующее чувство: он был готов и в самом деле, как мальчишка, сесть на хворостину и скакать! В это мгновение он был согласен на все, и на мученическую смерть, потому что она любила его…
Спустя несколько дней после похорон в доме появился Николай Николаевич. По машине видно было, приехал издалека, усталый и пыльный. Лобовое стекло в сетке трещин, будто ударили камнем, и на капоте вмятина. Он вызвал Аристарха Павловича на крыльцо, озабоченный чем-то, присел на ступеньку.
— Схоронили Полину Михайловну? — то ли спросил, то ли подытожил он.
— Ага, — вздохнул Аристарх Павлович.
— Быстро ее родственнички в могилу загнали!
Аристарх Павлович сделал попытку возразить и уже звук потянул, но смог лишь выдохнуть:
— Тиимать!..
— Что, не так? — уцепился Безручкин. — При ком она умерла? Если бы я голодом морил, ее б давно не было!.. Хорошо, квартиру у старухи оттяпали, мебель. Молодцы, что скажешь!.. И тебя слугой наняли! Служишь теперь…
— Не затевай вражды, — глухо пробасил Аристарх Павлович.
— О, как запел! И голос прорезался! — удивился Николай Николаевич. — Я с тобой, Палыч, ссориться не хочу. Мне обидно, что они используют тебя, а ты этого не видишь. Ну, будь ты вольным человеком! Неужели так хочется прислуживать, а? Неужели это у тебя в крови? За что ты перед ними расстилаешься? Ну, были когда-то Ерашовы в чести, богатые были! А эти — что? Погляди на них! Тем и служить было не грех, тех и царь-батюшка уважал. Теперь-то кто их уважает? Сам подумай: в тридцать два года на пенсию вытолкнули почему? Да он не нужен государству! Думаешь, лейтенант этот нужен? Таких лейтенантов, Палыч, до Москвы раком не переставить. А этот приехал, попик? Он кому-нибудь нужен?.. Эх, Палыч, Палыч, жалко мне тебя. Ты для них стараешься, а они заслужили твоего усердия?
Аристарх Павлович думал уже уйти от него, поскольку ненависть к Ерашовым у Николая Николаевича была настолько явной, что ничего, кроме скандала и вражды, из этого разговора не получилось бы. Неприятие Ерашовых оскорбляло Аристарха Павловича; он сжился с их семьей и не считался в ней чужим человеком. Но в словах Безручкина он начинал слышать не только злобу, а и правдивую, жестокую реальность. Он не хотел соглашаться — протестовала душа! — однако уже не мог лишь из преданности к Ерашовым отмести то, что слышал. Ему никогда не приходило в голову, почему эта семья собирается вместе. Ответ, кажется, был готов — жить семьей, в родовом гнезде, там, где прожили многие поколения предков. Мысль казалась благородной, а намерения — святыми…
Николай же Николаевич разбивал эти догадки, перемалывал в песок.
— Открой глаза, Палыч, посмотри. Они же сюда доживать приехали. Доедать, допивать, донашивать, что осталось от предков. Через несколько лет жизнь сотрет их в порошок. Ты же умный мужик, ну подумай — как они станут жить? Чем? Воспоминанием, что дворяне? Фамилией своей?.. Ерунда все! Этим не прожить никому! Время другое. Может, они и хорошие люди, да вчерашние. Государство их отбросило, а скоро и жизнь вышвырнет, как пустую бутылку. Они ведь никуда не годятся больше, как ходить и мечтать, красивые планы строить. Знаю, старший этот собирается дом восстанавливать, сад… А кому это надо сегодня? Да никому! Раньше бы про него статью в газете напечатали — удовольствие! Сейчас и того не дождется. Потешит сам себя, и все. Мне этот выпендреж его не нравится. Пользы нет для людей.
Эта была такая жестокая и страшная правда, что у Аристарха Павловича заныло сердце. Он и сам любил мечтать, строить красивые планы, которые, за редким исключением, никогда не сбывались. Он уже давно привык жить двойной жизнью — реальной и придуманной, которые тоже почти не совпадали. Ему становилось жаль и Ерашовых, и себя. Какой-то безжалостный каток катился на них, чтобы превратить существование во что-то плоское и гладкое, как асфальтовая дорожка. И Николай Николаевич сейчас не обвинял и не осуждал его, а предупреждал — берегись! Приготовься, сейчас тебе будет больно. Ты должен сам лечь под этот каток и стать максимально плоским, иначе раздавит.
— Да, говорят, ты женился, — неожиданно спохватился Безручкин. — Молодую женщину взял, работницу Дендрария… Ну что, поздравляю! Значит, есть в тебе сила. Потому и жалко тебя, Палыч… Не подумай, что я тебя от Ерашовых отвращаю, поссорить хочу. Наоборот, сам хочу с Ерашовыми помириться да помочь им. И тебе хочу помочь, потому что ты честный человек. Скажи старшему — я первый ему руку протягиваю. Он человек гордый, это ему понравится. Организуй нам встречу, поговорить надо… И сам переходи-ка работать ко мне, вместе с женой. Вы оба с лесным образованием, то, что надо. Мне все равно новые штаты набирать. Подумай, поговори со своей супругой. Она молодая, ей рано жизнь свою доедать и донашивать.
Не прощаясь, он пошел к своей машине, открыл дверцу, но вновь захлопнул ее, осмотрел лобовое стекло, капот и крикнул:
— На обочине оставил — камнем шарахнули, сволочи! Понимаешь, импортные машины бьют! Шпана уличная… Да, Палыч, Таисья Васильевна просила передать. Она двести тысяч тебе вернет. Ты больше не хлопочи, я ее квартиру купил. Лимон сверху набросил — отдала. Старухам жить надо… А здесь у меня теперь офис будет. Таисья Васильевна на девятый день обязательно приедет помянуть и деньги привезет.
Аристарх Павлович долго еще сидел на парадном крыльце, тупо глядел перед собой, а в голове было темно и пусто, как в заброшенном ночном доме. И как обычно бывало в таких случаях, эта пустота начинала медленно наполняться возмущением и гневом. Ему хотелось взять кол, пойти разбить машину Безручкина и самого его размолотить в прах, но вместо этого он побежал к озеру и, раздевшись на ходу, нырнул с мостков. Вода на дне была ледяной, немели ноги, но холод не остужал головы. Тогда он наскоро оделся и пошел искать Валентину Ильинишну. Женщины делали обмер молодых посадок и переучет деревьев — уже месяца полтора в Дендрарии шла инвентаризация.
Валентина Ильинишна встретила его настороженно — видно, заметила возбуждение. И женщины переполошились:
— Что случилось?
Он засмеялся, чтобы скрыть гнетущее свое состояние, и пропел:
— Я по тебе скучал! Пойдем гулять?
Ей было приятно, однако до конца рабочего дня оставалось еще часа полтора. Женщины расценили это по-своему и замахали руками Валентине Ильинишне:
— Иди, Валечка! Все равно сегодня не закончить!
И когда они уходили, за спиной послышался легкий, приглушенный смех. Валентина Ильинишна погрозила кулачком, а Аристарху Павловичу сказала:
— Это они от зависти… Знаешь, как приятно!
Часа два они молча гуляли по самым глухим аллеям. Шли тихо, держались за руки, прижимались плечами друг к другу и переглядывались. В другой раз бы Аристарх Павлович испытал великое блаженство: не нужно было ни слов, ни каких-то поступков и действий. Однако сейчас ему было мало этого, чтобы заглушить тревогу, в присутствии Валентины Ильинишны еще больше нараставшую. Один-то он еще мог и доживать, доедать и донашивать свою жизнь, как старую и привычную рубаху, но теперь это было исключено, ибо в руках его была судьба Валентины Ильинишны. На нем лежала лишь мужчине понятная ответственность за ее будущее и за ее чудесное существование рядом с ним. Первая жена Аристарха Павловича была старше его, и как-то с самого начала жизни она поддерживала свое верховенство над мужем. Она не держала под каблуком, не давила на него своим опытом и женской прозорливостью; она позволяла ему подчинять себя, оставляла за мужем последнее слово, однако слово это незаметно и ненавязчиво сама вкладывала в его уста. Аристарх Павлович давным-давно раскусил этот прием жены и не противился ему. Может, потому они и прожили довольно мирно и счастливо. Несмотря на покладистый характер, Аристарх Павлович все время ощущал в себе желание проявить волю, и невостребованное это чувство лишь накапливалось в нем, словно он предугадывал еще одну жизнь и скапливал для нее силы.
И теперь его воля должна была быть спасительной в этой другой жизни. Именно на нее полагалась Валентина Ильинишна, доверяя ему полную власть над собой. Ему же было еще непривычно властвовать, и он ни разу не говорил волевого слова, боясь тем самым как-то ущемить либо поранить молодую жену. Ему все еще чудилось, что жизнь можно прожить так же, какой она виделась в мечтах: понимать друг друга без слов, держаться за руки и смотреть друг другу в глаза. Он никак не мог сломать в себе то, что годилось для юности, но никак не подходило к зрелой жизни.
Он даже был благодарен Безручкину, который ткнул его носом в надвигающийся каток жизненных перемен, и теперь Аристарх Павлович с необычной яркостью вдруг увидел окружающий мир. И разумно было сделать выбор: бежать от этого катка, прячась в воображаемой жизни, либо хладнокровно лечь под него и превратиться в след. Но он так же отчетливо понял, что не желает ни того ни другого; безвыходная же ситуация наливала его какой-то безрассудной упрямостью и жаждой противления. Он превращался в мужика себе на уме и хотел сейчас единственного — поскорее избавиться от тревоги, обливающей сердце, которая мешала ему проявить свою волю.
Вечером он усадил Валентину Ильинишну рядом с собой у камина и заявил:
— Как давно мы не пели с тобой. А давай-ка сегодня споем!
И не дожидаясь согласия, уперся взглядом в холодный каминный зев, сжал кулаки и запел:
— Гори, гори, моя звезда. Звезда любви, приветная!
Валентина Ильинишна лишь втянула голову в плечи: час уже был не ранний, а бас Аристарха Павловича, неожиданно густой и мощный, взбуравил стены. Он же откинул голову на спинку кресла и будто железный столб толкнул в потолок:
— Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда!
Она подчинилась и подхватила, увлекаясь его страстью и силой. Он в ответ накрыл ладонью ее руку, сжал, и почудилось, будто вместе они подхватили неподъемную глыбу и вознесли вверх.
— Звезда любви, звезда волшебная, звезда прошедших лучших дней, ты будешь вечно незабвенная в душе измученной моей!
Слезы начали заполнять глаза, и чтобы не расплескать их, не показать никому, Аристарх Павлович прикрыл веки. Он не видел, как вошел к ним старший Ерашов, а услышал его голос и обрадовался ему. Потом ему показалось, что хрустальная люстра под потолком начинает тонко позванивать; за нею, словно камертон, запел трехрогий бронзовый канделябр на камине, негромким баритоном отозвалось высокое зеркальное полотно…
Ему не хватило слов в романсе, чтобы раскачать и заставить петь все окружающее пространство.
Аристарх Павлович открыл глаза — все Ерашовы стояли за спиной плотным полукругом…
На другой день утром Аристарх Павлович снова встретил Безручкина. До смерти бабушки Полины и после совета старшего Ерашова не попадаться на глаза он и в самом деле встречался редко, поскольку жил обособленно, старался быть незамеченным. Тут же второй день подряд Николай Николаевич оказывался на виду у своего дома.
— У тебя что вчера, Палыч, хор Пятницкого пел? — весело спросил он, высунувшись из машины.
— Ага! — ответил Аристарх Павлович и пошел на службу.
Безручкин обычно въезжал и выезжал из Дендрария боковой аллеей — единственной хозяйственной дорогой; тут же вырулил на центральную и, обогнав Аристарха Павловича, не спеша покатил куда-то по делам.
В проходной на территории института он заметил какую-то непонятную суету: конюхи бегали, орали, загоняя лошадей в конюшни, — кто-то распустил их, открыв денники. В сторожку заскочила ветеринарша, схватила телефонную трубку, но тут же швырнула ее, потому что в ворота въехала машина «скорой помощи».
— Скорей! Скорей! — закричала и замахала она. — Не дождешься!
— Что стряслось? — басом пропел Аристарх Павлович.
— Да эту дуру из петли достали! — на ходу крикнула ветеринарша.
Он сразу понял, о ком речь, и побежал вслед за «скорой помощью».
Оля лежала в конюшне на куче сена и уже дышала. Она была жива и в сознании, но глаза оставались мертвыми, неподвижными. Возле нее уже хлопотали врачи, а три женщины-ветеринарши отступили и стояли в стороне, объясняли:
— Искусственное дыхание делали, массаж сердца, вкололи адреналин…
— В машину! — скомандовал врач.
Олю увезли. Обслуживающий персонал института, однако же, еще долго не расходился: дежурный конюх, видимо, уже в который раз рассказывал:
— Гляжу, кони по двору ходят! Я бегом в конюшню — кто выпустил? А она-то ночевала тут! В кормушке, видно, спала… Ведь случайно увидел — сапоги под потолком висят! В деннике у Астры! Я в денник, а там темно, упал. Астра дохлая лежит… А она висит, родимая! Сексуидальная попытка!
— Сециидальная, — поправила ветеринарша.
— Суицидная, — поправила другая.
— Один хрен, самоубийство! — сверкал глазами конюх. — В общем, вынул из петли, да не удержал. И вместе с ней об пол! Бок боли-ит!
Ветеринарши налили ему спирту, как герою дня. Потом он ходил и пересказывал эту историю со слезами…
После того как конюшица привезла драгоценное семя и с какой-то по счету попытки осеменила Астру, Аристарх Павлович видел ее редко. Вся полусумасшедшая жизнь Оли теперь состояла в том, чтобы Астра выносила плод, чтобы не допустить у нее забора крови хотя бы с трехмесячной жеребости. Она изобретала хитрости, подсовывая в донорский зал другую лошадь, внешне похожую на Астру, пыталась исправить тавро и даже подделывала записи в журналах учета. Когда ничего не удавалось, конюшица подносила подарки ветеринаршам, чтобы они «не замечали» подмены либо во всем миловали жеребую кобылу, водкой платила за молчание конюхам и, стремясь понравиться заведующему конефермой, кокетничала с ним, без нужды заглядывая в кабинет. Все прекрасно знали, в чем тут дело, и смотрели на эксперимент Оли сквозь пальцы, считая ее просто ненормальной. И как ненормальную заставляли дежурить в выходные дни, подменять загулявших или заболевших конюхов и даже мыть полы в конторе. Она же из кожи лезла и, скорее всего, играла покладистую дурочку — лишь бы Астру не тронули!
Изредка она забегала к Аристарху Павловичу, сообщала, сколько недель осталось до родов, с умилением говорила, как жеребенок переворачивается в утробе, как стучит ножками, — в общем, будто сама собиралась рожать. А он жалел конюшицу и тоже считал ее ненормальной и не мог заметить, что она уже давно и изо всех сил в одиночку противостоит этому катку; она мечтала удивить мир! Она жаждала чуда, которого нет и не может быть в плоском, однообразном мире. Это была не болезнь, а особое состояние души, одержимой благими и бескорыстными намерениями. И одержимой-то лишь потому, что приходится все время сопротивляться катку, приносить жертвы, бросая под него то, кажущееся неважным и второстепенным. Наверное, потому и говорят — благими намерениями дорога в ад вымощена…
Неожиданно пала лошадь, которую Оля трижды вне очереди подставила под иглу в донорском зале. Ее даже не успели прирезать вовремя, и хотя дежурный конюх перехватил горло уже окостеневшей туше, на мясокомбинате ее забраковали. Институт понес двойной убыток, и началось разбирательство. Конюшицу отстранили от работы, выставили счет и оставили уборщицей в конторе. Конюх же, принявший ее лошадей, свел жеребую Астру в донорский зал, и после забора крови у нее началось отторжение плода. Оля ночью проникла в конюшню, хотя сторожам было строго-настрого наказано не впускать ее на территорию конефермы, и обнаружила у Астры маточное кровотечение. Ее надежда и мечта погибли на глазах: Оля умышленно не звала дежурного конюха, чтобы Астру не измолотили на колбасу.
Последнее, что она хотела сделать в этой жизни, — освободить лошадей от медленной смерти. Она открыла денники, но привыкшие к неволе, кони не уходили. Тогда она взяла кнут и с большим трудом выгнала их из конюшни: железобетонный забор в противоположной от Дендрария стороне был еще не достроен, а во временном деревянном были большие дыры. Но лошади не побежали — разбрелись у ворот конюшни и стали щипать траву…
Во второй половине этого печального дня Аристарха Павловича неожиданно вызвали к заведующему конефермой. Человек он еще был молодой и не умел достойно переживать неприятности. Когда Аристарх Павлович вошел в кабинет, заведующий был краснее телефона. Объяснительные брали со всех сторожей и конюхов, поэтому Аристарх Павлович не подозревал, что вызван совершенно по другому поводу.
— У вас дома в сарае стоит лошадь с нашей конефермы, — сказал заведующий. — Прошу немедленно вернуть ее институту. Девять минут достаточно?
Таким образом институт пополнял поголовье коней. Неумолимый каток надвигался стремительно и неотвратимо.
— Не дам! — крепким басом прогудел Аристарх Павлович, чем, вероятно, удивил заведующего: сторож считался немым.
— Вот как?
— Из соски выпоил! Вынянчил! И вам сюда отдать?!
— Хорошо, возьмем сами, — жестко сказал заведующий. — А дело передадим в милицию!
— Возьмите! — Аристарх Павлович открыл дверь и закончил арию: — К сараю подойдете — ружье возьму! Стрелять имею право, земля моя вокруг сарая, я выкупил ее!
— Ах ты, распелся! — Заведующий побурел. — Земля его — видали?!
Аристарх Павлович хлопнул дверью и ушел в сторожку. Он был уверен, что не посмеют увести Ага, что пока еще берут на испуг, поскольку напуганы сами. Он уж было успокоился, прикинув в уме, что отобрать жеребчика теперь не так-то просто, полно свидетелей, как он выкармливал его с однодневного возраста, а по правилам, существующим на конеферме, случайных жеребят следует забивать и сваливать в могильник. Он лишь жалел, что Оля в больнице и не может подтвердить факта дарения, но ведь выпишется, поди, и подтвердит. Аристарх Павлович уж собирался идти на ужин, когда в сторожку забежал конюх.
— Палыч! Дирекция с ОМОНом приехала! Твой сарай ломают!
Сначала он не поверил, решил, что розыгрыш, но конюх потащил его к месту, где Аристарх Павлович лазил через забор, чтобы сократить путь к дому, и где лежала спрятанная лестница.
Пока они бежали, дверь сарая уже взломали, и теперь зоотехник института с конюхом пытались вывести жеребчика на улицу. А возле сарая стояла омоновская машина с решетками и четверо крупных молодых парней, в бронежилетах, в касках со щитками, стояли с автоматами наперевес и настороженно водили стволами, отыскивая противника.
И вдруг Аристарх Павлович с подступающим ужасом осознал неестественность происходящего и одновременно понял — выйди он и в самом деле с ружьем, его бы не задумываясь расстреляли в упор, без предупреждения. Омоновцы стояли, широко расставив ноги, в каких-то нерусских высоких ботинках, коротких штанах; каски, бронежилеты, укороченные, тупые автоматы, да и сами полуприкрытые масками лица — все было чужое, неприступно-холодное, бессловесное.
Беспощадный каток давил все живое на своем пути…
Аристарх Павлович перевалился через забор и спрыгнул на землю.
— Куда? — громким шепотом закричал ему конюх. — Убьют ведь, дурак!
Аристарх Павлович выбежал к парадному крыльцу и только сейчас увидел, что на ступенях молча стоят все Ерашовы, а в противоположной стороне, у теплицы, жмутся к стеклянной стенке женщины. И среди них — Валентина Ильинишна, которую держат за руки, видимо не пуская к сараю.
— Аристарх Павлович, не подходи к ним! — предупредила Вера. — Пусть уводят, потом объясню, что сделать.
Он не послушался. Ярость и отчаянная дерзость уже вскипали в нем и гасили чувство опасности. Не останавливаясь, он пошел на крайнею омоновца, на его короткий обрубленный автомат. Ствол качнулся в сторону Аристарха Павловича, «провел» его несколько метров и отвалил в сторону: похоже, каток реагировал только на вооруженного человека. Аристарх Павлович обошел его, как статую, и шагнул к сараю.
— Ага! — позвал он.
Зоотехник с конюхом пытались надеть жеребчику носовертку, но тот взбрыкивал и уходил крутыми кругами. Услышав зов, он ломанулся в двери, сбил конюха, а зоотехника прижал к косяку. Через мгновение он уже был на воле. В два скачка жеребчик оказался возле хозяина, однако Аристарх Павлович замахнулся на него:
— Тиимать!
Ага с места пошел в галоп. Омоновцы инстинктивно расставили руки, словно не коня ловили — курицу, однако жеребчик порскнул от них на боковую аллею и исчез. Аристарх Павлович засмеялся, и омоновцы, вдруг расслабившись, потеряли напряжение, сломали круговую оборону входа в сарай, и кто-то из них заулюлюкал вслед жеребчику.
— По-хорошему прошу — отдай коня! — закричал взбешенный зоотехник.
— Возьми! — весело пропел Аристарх Павлович. — Я не держу его!
Ерашовы на крыльце как-то сразу расслабились, а женщины у теплицы засмеялись и отпустили Валентину Ильинишну. Она прибежала к Аристарху Павловичу и обняла его, уткнулась в грудь белым лицом.
Окончательно рассвирепевший зоотехник велел конюху ловить жеребчика, а сам направился к омоновцам. Конюх с уздечкой в руке нехотя потрусил по аллее.
— Помогите поймать коня! — властно сказал зоотехник. — Что вы стоите?
— Мы коней не ловим, — спокойно объяснил омоновец, видимо старший. — Нам приказали охранять от вооруженного нападения.
— Пристрелить можем, — отозвался другой. — Патрона не жалко…
— И кого вы только ловите, дармоеды! — уходя процедил зоотехник.
Окончательно расслабленные омоновцы закурили, поигрывая автоматами, стали бродить вокруг машины, а один и вовсе уселся на траву. Им было наплевать на оскорбления, как, впрочем, и на неудачную попытку вывести коня из сарая.
Аристарх Павлович поднялся на парадное крыльцо, где на ступенях, словно на трибуне, сидели Ерашовы.
— Вы зря подошли, Аристарх Павлович, — горячо сказала Вера. — Хорошо, чтобы они все-таки взяли и увели коня.
— Чего ж хорошего? — изумился Аристарх Павлович.
— Сейчас я вам продиктую заявление в прокуратуру, — Вера была решительна и энергична. — Беззаконие полное! Дело абсолютно выигрышное. Институт еще заплатит вам моральный ущерб, поэтому одновременно подадим заявление в суд. Хорошо, чтоб конь был у них!.. Хотя и так действие закончено: сарай взломан, конь выпущен.
— В блин раскатаем! — с веселой злостью подтвердил Кирилл и крикнул омоновцам: — Ребята, в казарму! Что вы приехали?
«Ребята» словно не слышали его и не видели, что вокруг происходит. Кирилл не успокоился и неторопливой походкой направился к самоуглубленно тоскующим омоновцам. Он был в камуфляже, с лейтенантскими звездами на тряпичных погончиках, и потому, видимо, рассчитывал, что его послушают.
— Ну, чего вы торчите тут? — уговаривал он. — Террористов тут нет, организованных преступников тоже… Поймите вы, здесь нет идиотов! А вот юрист второго класса есть! Ну?..
Один Олег сидел безучастным и, обняв колени, подтянув их к подбородку, печально смотрел в землю.
— Аристарх Павлович, идем писать заявление! — распорядилась Вера. — А утром я сама отвезу к прокурору и в суд. Я тут всех на ноги подниму!
— Посмотреть хочу! — мотая головой, проревел Аристарх Павлович. — Дай мне потешиться над ними! Ага им не поймать! Не дастся никому!
Скоро через забор полезли конюхи — пять человек, с ними — зоотехник и заведующий фермой. Несли арканы на шестах, мотки веревок, шли неохотно, но весело, будто посмотреть на забаву. Увидев Аристарха Павловича, закричали:
— Не по своей воле, Палыч!
— Начальство заставляет!
— Лови-лови! — тоже весело откликнулся Аристарх Павлович. — Премию выпишут!
— На хрена нам премия? По стакану б налили!
— Палыч, а он у тебя сахар любит?
— Он волю любит! — запел и засмеялся Аристарх Павлович. — Давай, ребята, начинай концерт!
Ни зоотехник, ни заведующий в его сторону даже не посмотрели, наоборот, отворачивались, отдавая распоряжение начать облаву. Вера не выдержала, сбежала с крыльца и приступила к зоотехнику:
— Вы понимаете, что действуете незаконно? Я вас официально предупреждаю, как юрист!
Наверное, зоотехник и заведующий уже вошли в раж и теперь, как омоновцы, ничего не видели и не слышали. Правда, заведующий походя бросил:
— Иди отсюда!
Вера спокойно вернулась на крыльцо и даже повеселела после хамства. Все эти дни она скучала, поскольку была не у дел, в незнакомой обстановке, а тут неожиданно оказалась в родной стихии и вдохновилась ею. Кирилл вернулся от омоновцев восхищенный.
— Во мужики упертые! Ноль эмоций!
Облава началась вяло, конюхи разбрелись редкой цепью, норовя зажать жеребчика в угол Дендрария. Наверняка никто из них не хотел ловить Ага и обижать Аристарха Павловича. Валентина Ильинишна спохватилась и крикнула вслед уходящим ловцам:
— Потопчете молодые посадки — не рассчитаетесь!
— Правильно! — ухватилась Вера. — Это еще одна компра! Прекрасно!
— Если даже не потопчат, — яростно сказала Аннушка, — я ночью пойду и потопчу сама! И мы с тобой, Валя, такой акт составим!..
— Это уж слишком, — засмеялась Вера. — Мы все сделаем в рамках закона! Дело и так на сто пятьдесят процентов!
Где-то в глубине Дендрария послышались крики, свист и даже чей-то хохот; шум передвигался влево, вправо, кружился на одном месте, и чем дольше все это продолжалось, тем веселее становилось на парадном крыльце. Восхищались удалью и неуловимостью Ага, хвалили Аристарха Павловича — искусного дрессировщика, управлявшего жеребчиком всего двумя словами, жалели подневольных конюхов, которые, вероятно, умышленно не ловили коня и лишь делали видимость и шум. Даже Олег втянулся в это торжество и переживание и, тихо нашептывая молитву, сдерживал улыбку у губ.
И разве что омоновцы, брякая автоматами по бронежилетам, по-прежнему бродили вокруг своей машины и будто исполняли некий магический ритуал.
Около часа невидимый жеребчик водил по Дендрарию незадачливых облавщиков и неожиданно стремительным аллюром вылетел по центральной аллее на площадку перед домом, чем всполошил омоновцев. Они заклацали затворами, хищно присели, раскорячив ноги, однако заметив Ага, а точнее, распознав, что это конь — не человек, мгновенно вернулись в прежнее состояние какого-то дежурного возбуждения. Зато жеребчик резко отскочил в сторону и, миновав дом, кинулся к озеру.
В это время с разных сторон к дому высыпали конюхи. Но что же стало с ними? На потных обозленных лицах сверкали взбешенные глаза, в руках свистели веревки, арканы или просто палки.
— За дом ушел, с-сука! — ревели осипшими глотками. — Справа, справа заходи! Мать-ть его!.. Не уйдет, паскуда! От озера отрезай!
Они уже не видели ни Ерашовых на высоком крыльце, ни Аристарха Павловича, которого уважали и которому еще недавно сочувствовали. В лесу, в этой бессмысленной и долгой гонке, их словно подменили, обезобразили, накачав брызжущей черной злостью.
Отрезать жеребчика от озера не успели, и брошенный аркан впустую прозмеился по воздуху; Ага скакнул в воду и поплыл на другую сторону. И тут увлеченный погоней зоотехник выматерился на конюхов и рванулся к омоновцам:
— Стреляйте! Бейте его, гада! Уйдет, с-сука!
Омоновцы пошевелили стволами, но старший хладнокровно сказал:
— Мы лошадей не стреляем! Нет приказа.
Зоотехник потряс кулаками, словно вратарь, пропустивший мяч, тем самым как бы вытолкнул из себя негодование и спросил на выдохе:
— И кого вы только стреляете? Нарядились, космонавты…
— Кого надо, того и стреляем, — проронил со значением старший, и товарищи его поняли шутку, сдержанно заулыбались.
Между тем жеребчик переплыл озеро, выскочил на берег и встряхнулся. Погоня оставалась на той стороне, и здесь ничего ему не угрожало. Насторожив уши, он послушал звуки в тихом по-вечернему сосновом бору и, склонившись к земле, принялся щипать траву.