8
С момента, как он сел писать предсмертную записку, прошло больше трех часов, однако за это время никто не побеспокоил его, не позвонил по внутренней связи, не постучал в дверь и вообще никак не проявился. Обычно в поздний час, тем более когда задерживался в кабинете, его так надолго не оставляли: чаще всего заходил дежурный доктор – приносил таблетки и измерял давление, повар, чтоб уточнить меню на завтра, и реже охранник. Они имели особые инструкции на этот счет, по которым обязаны были постоянно и незаметно контролировать экс-президента до его отхода ко сну и под самыми разными предлогами не позволять ему слишком долго работать по вечерам. С этой же целью ровно в десять отключалась телефонная связь, но бывший начальник охраны Горчаков предусмотрел все: перед тем как уйти, купил на разные подставные имена десяток трубок и спрятал их в условленных местах в квартире и на даче. Подобное он и раньше делал, когда Сергей Борисович был еще при власти, но для почетного пенсионера эти меры показались излишними. Однако после того, как закон о Госсовете не приняли, он несколько раз пользовался этими телефонами, в том числе и для разговора с женой. И в то же время подумал, что предусмотрительность Горчакова возникла не на пустом месте; он что-то знал, но, видимо, уверен не был в правдивости информации о будущем, поэтому и не поделился.
В этот вечер его не только не тревожили стуками в дверь и ненавязчивыми намеками о позднем часе, но еще и не отключили телефоны. Внезапный звонок прямой правительственной связи заставил его вздрогнуть и оторваться от воспоминаний. В первый момент Сергей Борисович смотрел на урчащий аппарат как на чудо, ибо знал, что такого не может быть. Однако, увлеченный прошлым, лишь на минуту вырвался из него, огляделся и, когда телефон замолк, вновь погрузился в прошлое.
Тогда казалось, положение безвыходное, но боженька любил его.
Все разрешилось на следующий же день и практически без вмешательства. Оказалось, Никита долгое время состоял в колхозе, но на работу не выходил, а гнал самогонку. Его сестры, Антонина и Наталья, развозили ее по всей округе и продавали, в том числе и на ельнинском базаре. А вдохновителем и организатором в этой преступной семейке была их мать, Евдокия Махоркина, более известная просто как Махорка. Но никто из них за руку схвачен не был – делали все очень хитро и осторожно, даже сам председатель колхоза и парторг их покрывали, хотя оперативной информации у милиции накопилось достаточно. Много раз органы делали внезапные налеты, выливали аж до полутонны готового продукта, передавали дело в суд, но посадить не удавалось, поскольку никогда не находили сырья, то есть барды, самогонного аппарата и не могли поймать с поличным, когда идет процесс перегонки. К тому же этот крепкий спиртной напиток в округе даже самогоном не называли, а считали белым вином. Поэтому Махоркины отбрехивались на суде и всякий раз выходили сухими из воды.
Любопытным было то, что сами они никогда не прикладывались к своему продукту, вели трезвый образ жизни и только спаивали население. Никиту с сестрами и их мать строго предупреждали, грозили сослать за тунеядство, и они все вроде бы снова начинали работать в колхозе. Но там никаких трудодней не получали, а продолжали вести паразитический образ жизни. Дело в том, что вино у Махоркиных отличалось высочайшим качеством, дешевизной, и поэтому пьющий народ со всей Ельни, да и не только, покупал чуть ли не в драку, поэтому не хотел давать показаний против них.
Сегодня ночью милиция произвела обыск на Выселках и конфисковала около двухсот литров спиртного продукта высочайшей очистки, но самое главное – наконец-то захватила Махоркиных в момент изготовления самогона. Оказалось, они получают его не способом перегонки барды или браги, как обычно, а неизвестным химическим путем, без всяких аппаратов. Этим фактом заинтересовался КГБ, поскольку предстоит выяснить, кем и где похищены секретные технологии и вещества. Никиту, Наталью и их мать, Евдокию Махоркину, арестовали, но из их показаний известно, что и Антонина принимала участие в изготовлении и сбыте самогона, поэтому ее сейчас ищут.
Обо всем этом ни с того ни с сего ему доложил начальник УВД, и Сергей Борисович понял, что рвение милиции связано со вчерашним обещанием Героя поправить положение, и это оценил. Но в то же время до физического отвращения ощутил, будто сидит голым: теперь знали не только об их связи с Антониной, но и о кровном родстве и недавнем шантаже.
Ему было известно, что существует секретная директива о личной безопасности руководителей областной и партийной власти, но никогда не думал, что такая охрана имеет обратную сторону и все детали его личной жизни тщательно фиксируются и передаются по команде наверх.
И вот теперь от него ждали решения. Одним своим словом он мог спасти Антонину или погубить, сказать, например, чтоб ее не искали и оставили в покое – и оставили бы. Но, слушая этот доклад, он неожиданно поверил, что Антонина может и в самом деле повеситься или утопиться, оставив записку...
– Что вы от меня-то хотите? – спросил Сергей Борисович, испытывая тошноту. – Действуйте согласно закону.
Потом, спустя час, растравленный собственным воображением, он пожалел, что не остановил вчера Антонину, не переступил через себя и, по сути, отправил ее на гибель. Что-то еще осталось в душе, может быть, сиюминутно испытанное счастье, точнее, память об этом счастье, и вот теперь это не давало покоя. Он сидел как приговоренный и ждал скорой развязки, например доклада, что техничка облисполкома покончил с собой.
В том же состоянии он пришел на обед домой и обнаружил в квартире разгром, который пыталась ликвидировать обкомовская уборщица. Было разбито стекло в двери, рассыпавшийся пакет каменной соли валялся в коридоре, на пороге кухни лежала сковородка, и все, даже стены, залито подсолнечным маслом.
Тут же, в передней, валялся раскрытый старый чемодан с какими-то женскими тряпками.
– Что здесь произошло? – тупо спросил он.
– Милиция была, – смущаясь, сказала уборщица. – У вас кого-то здесь арестовали.
Он взглянул на чемодан и сразу же понял кого: Антонина вернулась к нему, уже с вещами...
Через несколько дней Евдокию Махоркину выпустили под подписку о невыезде, ибо престарелый и немощный ее муж и родной дед Сергея Борисовича остался без всяческого надзора. Вышел из дома, пошел по Выселкам и начал кричать всякий вздор, но был остановлен участковым и посажен в своей избе под надзор. А выпущенная на волю Махорка, эта бывшая комсомольская вожачка, вместо того, чтобы ухаживать за престарелым мужем, явилась в обком и стала требовать встречи с первым секретарем. Угомонить коммунарку Викторию Маркс не удалось даже с помощью милиции, куда ее опять забрали, но скоро выпустили.
Она скараулила Сергея Борисовича там, где он когда-то встретился с Антониной, – в дендрарии Совнархоза, через который он иногда ходил, чтобы спрямить путь от одного рабочего кабинета до другого, в облисполкоме.
Он никогда не видел жену своего деда, и когда на пути выросла дородная и совсем не старая женщина, в первый миг о ней не подумал.
– А ты красавец, Сережа! – оценила она. – На портретах совсем другой, лощеный какой-то. На самом-то деле видно породу!
Только приглядевшись, он узрел явную схожесть этой женщины с Антониной.
– Посадил всех и радуешься, внучок? – продолжала она насмешливо. – Или тебя лучше зятьком называть?
Стало ясно, кто с комсомольским задором верховодил в семье Махоркиных и кто захотел выдать замуж Антонину за Сергея Борисовича.
– Рано ты успокоился. Мы с твоим дедом еще остались! А пока мы на воле, не будет тебе покоя. Сади и нас!
– Не понимаю, зачем вы это устроили? – спросил он. – Я бы женился на Антонине, и все бы образовалось само собой.
– Женился бы? Как раз!.. Приехал бы свататься и узнал, что родня.
– Как бы я узнал?
Евдокия Махоркина тяжко вздохнула.
– Да Сыч бы и сказал.
На какой-то миг он смутился и спросил:
– Какой... Сыч?
– Дед твой!.. Из ума выжил, все к тебе рвется, чтоб помог свою фамилию вернуть. Не хочет Махоркиным помирать... А узнал бы, так и не женился. Ведь не женился бы, а?
– Нет, – признался Сергей Борисович. – Нельзя же начинать жизнь с обмана?
– Да это все Никита, – как-то обреченно пожаловалась Евдокия. – Говорила, не ходи, втихую все сделаем. Когда женится на Антонине, тогда и скажем. А деда спрячем, чтоб не болтал... Так нет, поперся. Старый сельсовет ему понравился!.. И ты тоже, внучок, хорош. Никого не пожалел, сычиная порода, ничего не испугался, всех за решетку!..
– Их арестовали за преступления.
– Какие там преступления?.. За вино, что ли? Так мы его по-своему делаем, ни зерна, ни патоки не воруем, как другие. И аппарата у нас сроду не бывало!
– А где же вы берете химикаты? Откуда у вас технология?
Евдокия отшатнулась, замахала рукой:
– Да что ты, батюшка! Какая технология? – Огляделась. – Сказала бы тебе, из каких химикатов...
– Но ведь из чего-то гоните?
– Из воды! – засмеялась она. – Из колодезной!
– Совести у вас нет.
– Зато у тебя ее много! Посадил всю родню и доволен? Раньше нас даже милиция понимала и не трогала. Приехал, всех закрыл и думаешь, никто не знает, за что? Наблудил и сейчас свою задницу прикрываешь?
– Сразу бы сказали Антонине, что мы родня, этого бы не случилось.
– Давай миром разойдемся, – вдруг предложила Евдокия. – По-родственному. Пускай ребятам дадут условно, а мы тебя трогать не будем. Это я обещаю. Сыч-то пока не знает, где его дети, а узнает, что ты их в тюрьму упек, и тебе и мне худо будет.
Поверить в ее обещания было трудно, однако другого выхода тогда Сергей Борисович не видел и, вспомнив советы Бажана, согласился на мировую.
Махоркиных продержали в тюрьме до суда, после чего назначили условное наказание и отпустили. Вероятно, Евдокия слово свое держала – никто из них на глаза не показывался, жалоб не писал и вообще никак не проявлялся. Однако Сергей Борисович не мог отделаться от навязчивой мысли, что все равно это так мирно не закончится и обязательно чем-нибудь отрыгнется, поэтому жил неспокойно, с ожиданием какого-нибудь подвоха.
И предчувствие не обмануло.
У матери в Ельне он бывал редко и тут, когда однажды приехал, застал ее озабоченной и встревоженной. Сколько помнил, она всегда жила с этими чувствами, пожалуй, с тех пор, как получила похоронку на отца, – словно все время ждала еще какой-то беды. Она никогда не спрашивала о работе, почему-то не гордилась его успехами, как другие матери, а иногда, напротив, будто бы стыдилась, что сын – главный в области начальник.
И на сей раз она при встрече ничего не сказала, но когда Сергей Борисович лег спать, присела в изголовье, как возле больного, ссутулилась.
– Неладное творится, Сережка, – проговорила мягко и горестно. – Худое люди говорят про тебя, стыдно на глаза показываться.
Он ощутил толчок, словно от ударной волны, и, вмиг предугадав, что произошло, чуть приподнялся и замер: Евдокия Махоркина не сдержала обещаний, распустила слухи...
Поэтому не сразу спросил:
– И что же говорят?
– Будто ты с одной девкой с Выселок связался, Антониной Махоркиной. Брюхо ей сделал, а потом испугался и всех в тюрьму закрыл...
– Брюхо?..
– Ага, значит, не зря говорят. Знаешь ты Антонину...
– Это неправда. Сплетни, мама!
– Я тоже так подумала... Ну и поехала на Выселки узнать, что да как.
– Зачем?!
– Да скрытный ты, сынок, все от меня таишь. С Ольгой разошелся – слова не сказал, от людей узнала. Раньше скрывал и сейчас все молчишь, с кем живешь, как... Верно оказалось, не сплетни: Антонина Махоркина и в тюрьме посидела, и мальчика родила, Федором назвала и тебя отцом записала. В нашем ЗАГСе-то сначала не догадались, метрики выправили, а хватились, так поздно, Антонина переписать не соглашается... – Она чуть распрямилась. – Глянуть захотелось на внука. Подходить уж не стала, а издали-то посмотрела. Маленький еще совсем, но уже сидит, смотрит по сторонам, глазенки круглые – истинный сычик...
У Сергея Борисовича в груди зажгло и левая рука онемела так, что от движения пальцев разливалась боль. А мать еще ниже голову склонила и говорит:
– Да и не в том беда, сынок... Поглядела я, кто в няньках-то у малыша, и узнала – Виктория Маркс, комсомольским секретарем до войны была. Она ведь, бесстыжая, и отца твоего хотела соблазнить, когда он парторгом работал, терлась возле него. А когда дед твой на мельницу жить ушел, к нему и прибилась. Потом и вовсе куда-то убежали. А вернулись уже Махоркины, я и в толк не взяла, кто такие. И в голову не пришло, да и на Выселках-то не бываю... Выходит, Антонина – тетка тебе, раз Сыча дочь. Ты не бойся, сынок, я одна об этом знаю и молчать буду. Но ведь это беда, коли у нее ребенок от тебя...
Он встал и, стиснув зубы, стал одеваться.
– Ты куда? – спросила мать.
– Не волнуйся, мама. Тоже хочу взглянуть...
– Значит, правда...
К матери он приезжал без водителя, поэтому сел за руль и двинул в сторону Выселок.
Он не бывал там с тех самых пор, когда неудачно сходил за самогоном, поэтому где живут Махоркины, представлял смутно, однако нашел скоро: первый попавшийся мужик с бутылкой в руке показал на приземистую избушку, явно переделанную из амбара. Сергей Борисович бросил машину на дальних подступах и осторожно приблизился к дому: несмотря на поздний час, там горел свет – вероятно, как и в старые времена, шла торговля самогоном. Невзирая ни на что!
Он вдруг подумал, что жизнь на родине никак не меняется, и в этой стабильности было ощущение какой-то независимой, самостоятельной вечности, существующей вне времени и власти.
Сергей Борисович потоптался на вросшем крыльце, постучал в незапертую дверь. И тот час услышал незнакомый голос:
– Да заходи, чего стучишь?
Сеней у дома не было, и он вошел сразу же в избу, разгороженную войлочными дерюгами. За дверью поджидала девушка в спортивном костюме, которая при виде гостя отпрянула и вжалась в кошмяную стенку – узнала...
– Наталья? – спросил он.
Та стояла разинув рот – не ожидала, однако испуганно покивала головой.
– Где Антонина? Позови ее.
Она шмыгнула за перегородку, и скоро оттуда послышался неразборчивый шепот – спорили. Наконец появилась заспанная Евдокия Махоркина, полупала глазами на ярком свету.
– А, внучок... Чего среди ночи? Не вина ли хочешь?
В этот момент за войлоком заплакал ребенок, и сердце Сергея Борисовича оборвалось. Неведомо каким слухом и чутьем он услышал в этом плаче родное, кровное – его природа откликнулась на зов младенца! Повинуясь этому чувству, он дернулся было за перегородку, но Евдокия с Натальей встали грудью.
– Куда?! Ну-ка иди отсюда! Мы тебя не трогаем, как обещали, и ты нас не трожь!
– Мой сын!..
Евдокия засмеялась, а детский плач стих.
– Обрадовался! Да разве от тебя дети-то рождаются?
– Это мой ребенок!
– Не твой, иди!
– А чей? Позовите Антонину! Антонина?
– Не ори! Дитя разбудишь... Не твой. Тонька лучше знает чей.
– Пусть сама скажет!
– Если твой, так что сделаешь? – с насмешкой стала пытать Евдокия. – Замуж возьмешь? Алименты положишь? Или снова в тюрьму, чтоб глаза не мозолила?
В это время войлок откинулся и появилась Антонина – как тогда, в ночной сорочке, насмешливая и дерзкая.
Только на груди два свежих молочных пятна...
– Не волнуйтесь, Сергей Борисович, это не ваш ребенок.
– Чей?
– Не на допросе, могу и не отвечать.
– Да скажи ты ему! – встряла Евдокия. – Иначе не отвяжемся!
Антонина усмехнулась:
– А что это вас так заинтересовало? Что ночью приехали? Слухов боитесь?
– Я ничего не боюсь, – отрезал он. – Но хочу знать – чей это ребенок?
– Одного надзирателя из КПЗ. – Она потянулась. – Здоровый такой бык! Переспала с ним, чтоб на зону не идти. Беременных с малыми сроками не сажают...
Сергей Борисович этому не поверил.
– Почему тогда отцом записала меня?
– Что мне, тюремщика этого записывать? – Она рассмеялась. – Это я вам в отместку! Чтоб помнили! А если эти дурочки из ЗАГСа проворонили, то пускай теперь сидят, задницы прижмут...
– Тонька, не балуй! – строго оборвала ее Евдокия. – Скажи как есть!
– Пусть Сергей Борисович немножко поволнуется! – еще больше развеселилась та. – Что вы его боитесь? Второй раз не посадит!
– Антонина!
От окрика она несколько увяла, но глаза еще поблескивали смехом.
– Да ладно... Надзиратель ваш тезка, Сергей Борисович, и фамилия такая же. Я как узнала, так сразу стала глазки ему строить. Он и вывел меня ночью, будто на допрос. И так каждое свое дежурство водил... Проверить можно!
Он услышал в ее голосе месть и все равно не поверил. Евдокия и Наталья знали эту историю и глядели на него испытующе, ждали реакции.
– Но вы же сами меня посадили? – невинно спросила Антонина. – Что теперь спрашивать? Или ревнуете?
– Покажи ребенка, – попросил он, не желая оправдываться.
Она взглянула на мать, словно спрашивала разрешения.
– Покажи, – велела та. – Пускай посмотрит. Только что увидит?
Антонина скрылась за войлоком и скоро вынесла оттуда спящего в пеленках сына. Сергей Борисович приподнял тюлевый уголок, вгляделся в лицо младенца и ничего не увидел – все дети, впрочем, как и старики, ему казались похожими друг на друга. Ребенок недовольно поморщился от яркого света, заворочался, и Антонина тот час же ушла за перегородку.
– Убедился? – спросила Евдокия. – А теперь иди себе. Я свое слово держу.
Она вывела гостя на крыльцо, закрыла за собой дверь и зашептала:
– Не трогай ты моих детей! Хочешь, на колени встану? Дай им пожить, не сади больше.
– Я не собирался никого трогать, – искренне проговорил он. – Пришел узнать о ребенке...
Переубедить Евдокию было невозможно: из строгой хозяйки в доме бывшая комсомольская секретарша превратилась в жалкую старуху.
– Ты уж прости нас, батюшка, по глупости мы дело-то затеяли! – запричитала. – Не гневайся уж на нас! Это все Никитке вздумалось – в кулак зажму, за жабры возьму... Да и Тоньке тоже взбрело!.. Ума-то нет у обоих!
– Чей ребенок у Антонины? – спросил Сергей Борисович.
– Тюремщика! – клятвенно заверила она. – Вот крест! Тонька сразу и сказала...
В этой клятвенности он услышал затаенный страх.
– Я проверю.
– А проверь, батюшка, проверь! – осмелела она. – Так и есть!
Он сошел с крыльца и обернулся:
– А дед мой... Где?
Евдокия посмотрела в сторону темного огорода, помялась.
– В бане твой дед... С Никитой.
– Моются, что ли?
– Да нет... Вино делают.
– Покажи мне.
– Что смотреть-то, батюшка? – испугалась она. – Для себя сидят. Мы теперь не продаем...
– Деда мне покажи.
– Что на него смотреть? Старый он, не узнает никого. Да и ты не узнаешь...
– Все равно. Раз уж приехал...
Евдокия провела его по огороду к старой, черной бане, где света не было, впрочем, как и дыма из трубы. Да и специфического запаха кипящей барды, по которому во все времена милиция определяла, где гонят самогон, он не почувствовал.
Евдокия подвела его к стене и отвернула край тяжелого, мокрого войлока, которым было завешано окно. Сергей Борисович присел и заглянул...
На стене бани горела невидимая электрическая лампочка, отчего тени от предметов были немного скошенными, а из-за пара расплывчатыми. Посередине стояла большая кадка, в которой сидел обнаженный, изветшавший старик: тело его напоминало утлые мощи Христа, но безбородое лицо – скорее, от косого света – выглядело молодым и очень знакомым. Никита черпал воду ковшом из фляги и тонкой струей лил на облысевшую голову деда. Из кадки же валил пар...
– Он что, заболел? – спросил Сергей Борисович.
– Нет, слава богу, здоровый пока...
– Что же его в кадку посадили?
– Так, батюшка, чудо творит, – прошептала Евдокия. – Истинное!
От ее слов в лицо ударило взрывной волной и заложило уши. Голос Евдокии доносился издалека и был каким-то искаженным, как эхо.
– Никто не верит, из чего белое вино делаем. А это и впрямь вода колодезная. Сыч-то ведь он – чудотворец истинный!
– Этого не может быть.
– И я знаю – не может... Но получается чудо. Как Христос сотворил из воды вино, так и Сыч творит... Я тебе дам бутылочку, так попробуешь. Да ты не брезгуй, он ведь чистый, святой...
Она опустила войлочную занавеску и перекрестилась. Сергей Борисович потряс головой – в ушах булькало, хотелось попрыгать на одной ноге с присказкой: «Мышка, мышка, вылей воду под осинову колоду...»
– Все-таки не веришь, – заключила Евдокия. – А зря... Вот те крест, из простой воды!.. Мы для того и бережем старика, пылинки сдуваем. Это я тебе по-свойски говорю, гляди не проболтайся.
Сергей Борисович прошел вперед, но сбился с тропинки и оказался в густой картофельной ботве. Евдокия догнала его, взяла за руку и вывела к избе.
– Чудо! – повторила она. – Сыч-то он давно чудеса творит... Да ведь мы не верим! Вот и ты весь в него, батюшка. Ох, далеко пойдешь! Я как почуяла это, сразу девкам своим сказала и Никите: «Не надо с ним баловать. Замолчите, прижмите задницы-то! Кто пикнет против – язык оторву».
Евдокия заскочила в избу и вынесла пол-литровую бутылку без этикетки, заткнутую газетной пробкой.
– На-ка вот, батюшка, попробуй. И скажи, самогон это или что другое?
Против своей воли, но бутылку он взял и ушел не прощаясь. Возле машины опомнился, хотел разбить о пасынок фонарного столба, однако передумал, выдернул пробку и понюхал – в нос ударил знакомый с детства запах лиственничной смолы, которую приносил дед!
Сергей Борисович брезгливо вытер горлышко носовым платком, приложился и с осторожностью отхлебнул глоток. И сразу ощутил приятный и почти забытый вкус дедовой жвачки. Разве что теперь примешивался к нему терпкий спиртовый холодок...
Он спрятал бутылку в багажник и, не заезжая к матери, поехал домой. По дороге он остановился на берегу речки, запинаясь в темноте, пробрался через кочки к воде и долго прополаскивал рот, но так и не смог избавиться от смолистого, навязчивого послевкусия.
На следующий день он как бы невзначай поинтересовался у начальника УВД, есть ли в органах области его полный тезка. И тут же получил ответ – есть! И служит надзирателем в следственном изоляторе!
– Он вам не родственник, – сразу же предупредили его. – Мы проверяли. Этот надзиратель стал распускать слухи... Будто он ваш дядя... Чтобы службу себе облегчить. Но он только ваш однофамилец, и все. Никаких родственных связей. Ваша фамилия здесь распространенная...
В этот миг Сергею Борисовичу вдруг стало все равно, что о нем подумают; приступ ненависти к своему полному тезке был настолько неожиданным и сильным, что в глазах потемнело.
– Ко мне обратились с устной жалобой, – однако же трезвым и выдержанным голосом заговорил он. – Этот надзиратель во время ночных дежурств выводит из камер женщин... И вступает с ними в половую связь. В результате они беременеют... Вы знаете об этом?
– Такие сигналы были, – признался полковник. – Информация поступает, но оперативного характера...
– А знаете ли вы, что эти женщины после рождения детей записывают в графе «Отец» имя этого надзирателя? Которого никто не знает, но зато знают меня. И в результате появляются порочащие слухи...
– Все понял, Сергей Борисович!
– Держите меня в курсе этого дела.
О бутылке с самогоном он забыл, и только водитель, обнаруживший ее в багажнике машины, скромно напомнил уже вечером. Дабы не привлекать и так пристального внимания руководства органов, Сергей Борисович поручил ему отвезти эту жидкость на кафедру химии в институт, чтоб сделали полный анализ и установили исходный материал.
– А я и так знаю, что это, – усмехнулся водитель.
– Откуда?
– Открыл и понюхал.
– Но ведь она не пахнет самогонкой?
– В том-то и дело! Например, гаишник останавливает шофера, а он по виду выпивший, веселый. А ну дыхни, говорит! Тот дыхнет – трезвый, и экспертиза не показывает. От нее голова светлая, а душе радостно. Наверное, потому и называют белым вином.
– И ты знаешь, где его гонят?
Водитель несколько смутился.
– Да где-то на вашей родине, Сергей Борисович, в Ельнинском районе.
После этой поездки к матери он несколько месяцев ничего не слышал о Махоркиных, да и слушать было некогда, поскольку радиозавод в кратчайшие сроки следовало выводить на проектную мощность. Потом Сергея Борисовича заслушивали на заседании ЦК, где он получил высокую оценку. Он был уверен, что обкатка в провинции наконец-то закончится, его вернут в столицу, однако вместо этого предложили строить еще один мощнейший завод – электротехнический. Который опять же потянул за собой смежное производство – кабельное и серьезную науку: кроме учебного института, следовало открыть еще и научно-исследовательский. В течение месяца определили площадки под будущие заводы, жилье и научный центр, завезли технику, стройматериалы и с ходу начали возводить фундаменты и стены. Денег не жалели, стройку объявили комсомольской, и народ съезжался со всей страны.
Кабельный завод он по своей воле разместил в Ельне, таким образом подняв город из грозящего ему пепла.
Размах ему нравился, однако каждый раз, возвращаясь из столицы на родину, он чувствовал некую ущемленность и подозревал, что у центрального руководства относительно него есть особое мнение, возможно, как-то связанное с его личной жизнью. Сергею Борисовичу все еще напоминали о холостяцком состоянии, однако теперь слышался в этом своеобразный намек на историю с семьей Махоркиных.
Или ему так казалось, ибо он не воспринимал всерьез и не связывал свою женитьбу с дальнейшим продвижением.
В это же бурное время сомнений и надежд ему докладывали, что тезка-надзиратель из следственного изолятора арестован прокуратурой, уличен в использовании служебного положения в преступных целях, изнасиловании задержанной женщины и приговорен народным судом к двенадцати годам строгого режима. Однако эти доклады не приносили удовлетворения и не воспринимались так, как если бы он услышал их сразу же после возвращения из Ельни.
О бутылке с самогоном, сданным на экспертизу, он еще какое-то время помнил и даже водителя посылал в институт, но анализ еще был не готов, и бесконечная суета постепенно приглушила острый интерес. Он возник лишь когда Сергей Борисович случайно встретил в дендрарии заведующего кафедрой химии.
– Я выполнил вашу просьбу, – сообщил он. – Есть письменное заключение. Но если хотите, могу сказать на словах. Этот спиртной напиток на местном диалекте называется белым вином...
Сергей Борисович словно споткнулся и не захотел слушать, поэтому попросил доставить заключение в кабинет, и когда прочитал его, то появилось ощущение нереальности.
Жидкость, содержащаяся в бутылке, на первый взгляд являлась спиртным напитком крепостью в 55 градусов, если считать по общепринятым меркам. Судя по гидроксильной группе, должен бы относиться к одноатомным, алкогольным спиртам, однако на самом деле к ним не относится, поскольку является сложнейшим органическим соединением, где большую половину компонентов составляют неизвестные химические, в том числе ароматические, элементы, установить которые в условиях лаборатории института не представляется возможным. Впрочем, как и невозможно точно установить исходное сырье, из которого получено это вещество, но определенно можно сказать, что это не продукт сбраживания, то есть не брага, не барда и никакой другой виноматериал. Произвести этот алкогольный напиток не только в домашних, но и в лабораторных условиях нельзя в принципе, поскольку не существует технологий, позволяющих выделить присутствующие в исследуемой жидкости эфиры, например, папаин – вещество, получаемое из плодов папайи, и тем более сохранить в первоначальном виде из-за их летучести.
Он прочитал заключение несколько раз, пытался встряхнуться, взбодриться, переключался на деловые бумаги и все равно никак не мог отделаться от навязчивого, детского чувства страха и любопытства. Почему-то все время вспоминалась лиственничная сера, которую дед сначала разжевывал сам, а потом пихал в рот внуку. Однако в скором времени утешился тем, что кафедра химии в институте была еще слабой, как и лабораторная база, поэтому ничего они там не смогли выделить и определить. Надо отвезти пробу в столицу и сдать в специализированный химический вуз, а иначе и в самом деле можно поверить, что Махоркины гонят самогон из колодезной воды...
Сергей Борисович поручил водителю одеться попроще, съездить вечером на Выселки и купить у Махоркиных три литра самогона. Водитель уже знал о его научном интересе, потому лишних вопросов не задавал, а взял специально подготовленную стерильную посуду и уехал.
Вернулся он под утро, поставил машину под окна дома и успел подремать часа полтора, прежде чем шеф вышел на улицу.
– Самогона у Махоркиных больше нет, – доложил печально. – И не будет. Опоздали...
– Что там случилось? – с внезапной тревогой спросил Сергей Борисович.
– Сказали, дед у них умер... Который барду заводил. Теперь заводить и гнать некому... Что оставалась после него, всю на поминках выпили.
В тот же день он тайно поехал на ельнинское кладбище. Могилу деда нашел не сразу, поскольку искал надпись «Махоркин» и случайно наткнулся на свою фамилию – дед не захотел лежать под чужим именем. Судя по дате смерти, Сергей Борисович оказался здесь на девятый, поминальный день, однако ничего не взял с собой и просто постоял возле свежего холмика, увенчанного деревянным крестом с еловым венком и временной табличкой.
И ничего особенного – зова крови, горя или сожаления – не ощутил. Может, потому, что под новое кладбище в Ельне отвели колхозное поле, и теперь покойников зарывали, можно сказать, в грубо вспаханную, каменистую пашню и так, словно не хоронили, а засевали ниву квадратно-гнездовым способом, отчего одинаковые глиняные холмики казались свежими: тут даже не росла трава – настолько была выхолощена земля. На всем этом крестовом поле оказалось единственное деревце, как раз на могиле деда, причем какое-то странное, с толстыми, мясистыми листьями, напоминающими листья магнолии. И запах от него исходил знакомый, терпко-смолянистый, как от распаренной на знойном солнце лиственничной хвои. Должно быть, дерево посадили сразу же после похорон, вместо надгробия, и, несмотря на глубокую осень, оно успело укорениться и как-то очень уж быстро дать молодые побеги.
Обратно он шел по кладбищенской дороге и вместо скорби испытывал раздражение, поскольку липкая после дождя серая глина засасывала ботинки, летела на брюки и полы плаща – хоть бы песком отсыпали, что ли... С детства он знал, что нельзя уносить могильную землю с кладбища, даже на обуви – это к покойнику, и потому, прежде чем сесть в машину, попытался отчистить одежду и оттереть ботинки о мокрую траву возле дороги.
За этим занятием и застали его Махоркины. Было еще полминуты, чтоб прыгнуть за руль и уехать, однако Сергей Борисович понял, что уже узнан, да и не разминуться было на узкой глиняной дорожке.
Первым шел Никита в армейской шинели, за ним вдова Евдокия, до глаз завязанная платком, сестры Антонина и Наталья вели за руки малыша, который уверенно шлепал сапожками по грязи. Сергей Борисович вытер руки носовым платком и встал на обочине, поджидая родню и внутренне готовясь к встрече, однако они даже не посмотрели в его сторону, а демонстративно прошествовали мимо. И только мальчик с детской непосредственностью завернул головку, с любопытством вытаращившись на незнакомца.
Ему мешали ноги Антонины, и он выглядывал из-за них, отставая, обвисая на руках женщин, пока мать не одернула его и не потащила за собой.
Но он все равно оглянулся еще раз, и Сергей Борисович услышал зов крови.
Этот был его сын!
Он сделал шаг им вслед и остановился, потому что в машине заурчал радиотелефон. Вызывали на срочное заседание ЦК, и самолет на аэродроме уже разогревал двигатели...
Спустя девять лет, в опальную пору, когда вокруг был густой туман неизвестности и будущее просматривалось не дальше вытянутой руки, Сергей Борисович тайно приехал на родину и поселился в доме у матери, будто бы на время отпуска. Она ничего не знала о его нынешнем положении, ни о чем не спрашивала, хотя скорее всего много чего видела и догадывалась, что время у сына не самое лучшее. Целыми днями он спал либо читал свои детские книжки и на улицу выходил, как в былые годы, с началом полной темноты, прихватив на всякий случай заряженный «вальтер»: в Ельне, как и во всей стране, начал развиваться дикий капитализм, по ночам устраивались бандитские разборки и, как в послевоенные годы, слышалась стрельба. Все фонари давно перебили, так что невозможно было проверить патроны, и никто уже не вкручивал лампочек. Иногда густой осенний мрак прорезали фары несущихся куда-то машин, а милиция загородилась решетками и не высовывала носа.
Такие прогулки, как в юности, бодрили разум, освежали кровь и обостряли ощущение времени.
Однажды, вернувшись далеко за полночь, он, как всегда тихо, вошел в дом, и тут возникло чувство, будто на миг утратилась реальность: сквозь мутное стекло двери, ведущей на кухню, Сергей Борисович внезапно увидел себя, только в отроческом возрасте – в том самом, когда они с мальчишками пытались выплавить взрывчатку из снаряда. Словно зачарованный, он приоткрыл дверь, и видение в тот же миг исчезло.
За столом сидел Федор. Повзрослевший и очень похожий на Сыча...
– Здравствуйте, – вежливо проговорил он и встал.
– Вот, к тебе пришел, – смущенно объяснила мать. – Познакомиться...
– Все говорят, вы мой отец, – совсем по-взрослому сказал Федор. – Это правда?
– Правда, – отозвался Сергей Борисович.
Мать словно и ждала этого, поддержала радостно:
– Ты посмотри, ведь так похож!
– Можно я буду звать вас «папа»?
– Можно...
– Должен сказать тебе, папа... – Он вдруг растерялся. – Я хотел не только познакомиться... Сегодня узнал, что ты в Ельне, и ушел из дома... Насовсем. Возьми меня к себе жить?
Едва появившись на родине, Сергей Борисович ощутил, что его тянет лишь в два памятных места – к дому Жулиных и на Выселки. Он не хотел никому показываться на глаза, поэтому на Риту посмотрел сквозь окно, а когда пришел на Выселки, то вместо избы Махоркиных обнаружил ресторан – большой каменный особняк с широкой крытой верандой, где гулял народ. Смутное время пошло на пользу, они отстроились, завели свой кооператив и, по слухам, разбогатели: Никита держал в руках местный рынок и, говорят, разъезжал теперь с бандитами на иномарке.
– Плохо ему там, – добавила мать. – Федору учиться надо, а мать в школу не пускает. Заставляет в ресторане работать.
Сергей Борисович вернулся в переднюю, снял пальто и в это время услышал грохот на кухне. Федор упал со стула и теперь крутился на полу, выгибался, хрипел, изо рта текла пена. Ошеломленный этой картиной, он на мгновение замер, после чего кинулся к сыну, а мать уже толкала в руки ложку.
– Разожми зубы! Задохнуться может...
Кое-как он разжал стиснутые челюсти, прижал язык; Федор сделал судорожный вдох и потом уже задышал часто и коротко.
Через минуту он уснул на руках Сергея Борисовича, и лишь тело изредка подрагивало, словно от всхлипов.
– Это припадок, падучая, – объяснила мать. – Еще лунной болезнью называют. Не хотела тебе говорить... Уже года три как мучается. Без присмотра оставить нельзя, а Евдокия умерла. Поэтому в школу не ходит, смеются над ним, а мальчик он умный, его бы выучить. Ваш грех с Антониной... Ты забери-ка его к себе, может, в Москве вылечат.
Сергей Борисович отнес Федора в спальню, однако через несколько минут он проснулся, вышел на кухню и как ни в чем не бывало повторил свой вопрос:
– Ты возьмешь меня жить к себе? Если возьмешь, я напишу маме письмо. Чтобы не искала...
– Возьму, – сказал Сергей Борисович и посадил мальчика к себе на колени.
Вероятно, Федор не привык к таким ласкам, вежливо отстранился и, глянув с затаенной надеждой, спросил:
– В Москве есть такое место?.. Чтоб стояли высокие стены, за ними купола, и чтоб на улице весна и бегут ручьи?
Он тогда подумал о Кремле и сказал, что есть.
– Ну тогда я поеду. Мне это место во сне снится.
А тогда, возле кладбища, получив срочный вызов в Москву и не оттерев с ног могильной земли, Сергей Борисович заскочил домой, наскоро переоделся, однако в суете вновь надел те же ботинки. Хватился лишь в обкоме, куда забежал взять необходимые документы, но возвращаться было поздно.
Избавиться от глины он попробовал в подъезде здания ЦК на Старой площади, где стояла машина для чистки обуви, но в углублениях возле подошв все равно остались ее желтоватые следы.
Он с детства помнил, что уносить с собой кладбищенскую землю – плохая примета, к покойнику, и, едва войдя в здание, тотчас убедился в ее справедливости.
Несколько часов назад скончался Брежнев.
После короткого траурного заседания Сергей Борисович хотел поехать в гостиницу, однако неожиданно был приглашен к Баланову. Это могло означать все, что угодно: конец провинциальной обкатки и новое назначение, но не исключена была и неприятность, например, связанная с его личной жизнью.
И только переступил порог его кабинета, как тут же получил отеческое замечание:
– Почему у тебя ботинки грязные? Ты что, приехал сразу со стройки?
– Со стройки, – соврал Сергей Борисович.
– Жена должна следить... За внешним видом. А ты все еще холостой.
– Исправлюсь, – заверил он.
– Сам исправлю, – вдруг заявил Баланов. – Женить тебя хочу. Сейчас езжай невесту смотреть. Это моя племянница, Ангелина.
– Время очень неподходящее, – попытался мягко увернуться он. – Похороны...
– А ты что, так безутешно скорбишь?.. Езжай на мою дачу, знакомься. Я подъеду позже. Как только похороним нашего покойника, свадьбу сыграем.
Этого Сергей Борисович никак не ожидал и не нашелся что ответить, да и приказы тут, как в армии, не обсуждались. Он вышел из здания в некотором ошеломлении и сначала с горечью подумал, что сам виноват, дотянул до того, что его теперь женить будут. Да еще и на родственнице ответственного работника ЦК! А что их отпрыски собой представляют, он помнил еще с тех пор, как сопровождал одну такую девицу по столичным «Березкам», ювелирным магазинам и тихо шалел от ее капризов и вздорного нрава.
И потом, даже при малейшей опасности подобного поручения, шарахался в сторону и находил причины, чтоб избегнуть участи сопровождающего: считалось, что, кроме охраны, при таких дочках непременно должен быть молодой симпатичный мужчина.
Ощущая внутренний протест, он постоял на тротуаре, тупо глядя по сторонам, и только здесь вспомнил, что не имеет представления, где у Баланова дача. Однако водитель «Волги» из гаража ЦК, на которых первые секретари обкомов ездили по столице, знал все и, включив проблесковый маячок, через час домчал его до шлагбаума, установленного на пустой дороге среди густого соснового бора. Офицеры проверили документы, козырнули и пропустили за высокий зеленый забор.
Типовых каменных особняков в бору оказалось десятка два, однако все они выглядели пустыми – ни единого человека, хотя в палисадниках с коваными заборчиками виднелись ухоженные клумбы, а посередине дачного поселка оказалась пестро раскрашенная детская площадка с качелями и даже каруселью.
Машина остановилась возле одного из домов, водитель выскочил и открыл дверцу.
– Прошу вас. Я буду стоять за шлагбаумом.
Сел за руль, развернулся и уехал.
Сергей Борисович огляделся – особняк показался ему безлюдным, причем, несмотря на ранний и светлый вечер, шторы на окнах были задернуты. Он взошел на высокое крыльцо и надавил кнопку звонка, в полной уверенности, что в доме никого нет. Но дверь отворилась, и перед ним оказалась девушка лет двадцати пяти, в бежевом халате с белым воротничком и фартучке. На невесту, то есть на племянницу Баланова, она никак не тянула – слишком простовата, открыта и, как прислуга, учтива и безымянна.
И смотрела без особого интереса, с дежурной улыбкой.
Она проводила в гостиную, заученно спросила, что подавать – кофе или чай, и исчезла. Сергей Борисович ощутил неловкость: судя по всему, здесь его ждали, однако спрашивать о невесте было несолидно. К тому же не очень-то нравилась роль жениха, которого привезли сюда знакомиться с невестой по воле начальника. От всего этого отдавало какими-то литературными купеческими нравами, но деваться было некуда, не встанешь и не уйдешь. А тут он еще заметил желтоватую кладбищенскую глину на своих ботинках и ощутил нечто вроде тоскливого уныния, однако в дверном проеме гостиной показалась еще одна служанка, только раза в два постарше, с сервировочным столиком.
– Ваш чай, Сергей Борисович, – пропела она.
Чай в этом доме представлял собой легкий обед с салями, ветчиной, огромной вазой с фруктами и коньяком. Причем чашек, рюмок и фужеров было с запасом. В последний раз он ел рано утром, да и то наскоро, в животе давно урчало, однако сидеть и есть сейчас в одиночку, да еще в чужом доме, куда приехал вроде бы свататься, было совсем неуместно. Поэтому он налил себе чаю из керамического чайника и, даже сахару не положив, отошел к окну и отвел в сторону тяжелую занавеску.
На улице был промозглый осенний вечер, серые сумерки поднимались из сосновых крон и таяли в мрачном, низком небе. И вдруг так захотелось уйти отсюда! Хотя бы на улицу – в конце концов, его никто не обязывал сидеть в этих стенах...
И ушел бы, но в это время за спиной открылась дверь.
– Вы не заскучали, Сергей Борисович?
Он обернулся: в гостиной стояла та самая молодая служанка, только сейчас уже в светлом брючном костюме, с распущенными волосами и в позе, отражающей достоинство – без дежурной улыбки и с горделиво приподнятой головой. В ней было меньше природной красоты и больше шарма – ухоженности, макияжа и умения показать себя.
– Не заскучал, но убежать отсюда хочется, – признался он.
– Меня зовут Ангелина. Можно просто Геля. Простите за маскарад... Но я должна была вначале посмотреть на вас. Вдруг бы вы мне вовсе не понравились?
Он вспомнил дочку партийного начальника, которую когда-то возил по ювелирным магазинам, и тот час воспрял.
– Посмотрели? – спросил он с усмешкой. – И что, нравлюсь?
– Ничего, подходите, – спокойно сказала Ангелина, словно покупала в магазине самоцвет. – Мне недавно показали вашу фотографию. Но в натуральном виде у вас лицо более мужественное. И особенно... волосы, прическа.
Наблюдения директора катайской школы годились на все случаи жизни.
Похоже, она тоже старалась хамить, чтобы удерживать равновесие, и это означало похожесть ситуации, в которую они попали.
– Благодаря своему мужественному облику я сделал карьеру, – признался он. – А сейчас женюсь. С легкой руки... моего начальства.
Она и глазом не моргнула, возможно, привыкла либо была готова к подобным речам.
– В таком случае поухаживайте за мной, – попросила она, глядя на обильный чайный столик. – Хотя бы для порядка. Предложите даме что-нибудь!
– Поухаживать всегда готов! – Сергей Борисович себя ненавидел. – Предлагаю прогуляться по лесу. Пока никого нет. Подышать сосновым воздухом. И давай сразу на ты. Что тут фасониться?
Ангелина хотела чего-то другого, однако же согласилась. Они вышли из дома, накрылись одним зонтиком и, завернув за угол, сразу же оказались в мшистом бору, изрезанном множеством тропинок, причем таких узких, что идти можно было лишь друг за другом – здесь было принято гулять в одиночку. Сергей Борисович нарушил заведенные правила и пошел рядом с невестой, прямо по мху.
– А когда у нас приедет... товарищ Баланов? – деловито спросил он.
– Сегодня не приедет, – отозвалась Ангелина. – Позвонил и сказал, чтоб чахохбили не готовили. Похороны...
– При чем здесь чахохбили?
– Дядя любит грузинскую кухню. Говорит, еще Сталин его пристрастил...
– То есть сегодня никого не будет?
– Никого, – был ответ.
– Странно... Как же сватовство? Существуют определенные традиции...
– Обойдемся без них, – просто сказала она и взяла его под руку. – И свадьбы у нас не будет.
– Почему?
– Дядя настаивает, но я не хочу.
– У тебя уже была свадьба? – догадался Сергей Борисович. – Неповторимая?
– Я не была замужем.
– Что же ты делала все эти годы?
– Училась в Институте международных отношений. И сейчас еще учусь.
– В аспирантуре?
– Можно сказать и так.
– Неужели ты никогда не ездила по ювелирным магазинам? – спросил он с мстительным чувством. – По всяким там валютным «Березкам»? В сопровождении какого-нибудь инструктора горкома?
Она взглянула из-за плеча – глаза показались честными.
– Не ездила. Ты заблуждаешься, Сергей Борисович. Я не дочь товарища Баланова, а всего лишь племянница. А тебе обещали дочку?
– На худой случай – внучку, – откровенно съязвил он.
– У дяди своих детей нет, поэтому он выдает замуж племянниц... Ты разочарован?
– Напротив. Мне с юности нравятся фабричные девушки. С которыми я вырос. И возмужал.
– Я не фабричная, – усмехнулась Ангелина и опустилась на мокрую скамеечку, грациозно закинув ногу на ногу. – Придется привыкать к такой. Вопрос решен на самом высоком уровне.
Он сел к ней вполоборота, глянул на свои размокшие ботинки: могильная земля наконец отмылась...
– Насколько я понимаю, это чисто служебный брак?
– Служебный, – согласилась она.
– Вот это я дожил...
Ангелина услышала его, погладила седой чуб.
– Я знаю несколько случаев... Когда такой брак превращался в настоящий. И любовь рождалась, и дети... Тут важно преодолеть психологический барьер. Например, ты мне нравишься. Если женщина испытывает хотя бы минимальные чувства, мужчина на них непременно отзовется. А потом, браки в любом случае творятся на небесах.
– Это ты себя убеждаешь? Или меня?
– Нас... Так ведь всегда было. Женили, замуж выдавали... Будем считать, наши родители сговорились и по рукам ударили, как в старину.
– Любопытно бы еще узнать, что нас ждет в будущем, – не сразу проговорил Сергей Борисович. – У меня такое впечатление, что нас не просто так... свели. Ты что-нибудь знаешь?
– Товарищ Баланов расскажет, – уклонилась она. – Если посчитает нужным.
– Но мы еще задание партии не выполнили. – Он взял Ангелину под локоток, поднял со скамейки. – Сейчас поужинаем и продолжим наше знакомство... Например, в постели.
Она высвободила руку и пошла вперед, но через несколько шагов остановилась и оглянулась.
– Понятно, – вздохнул Сергей Борисович. – До свадьбы ни капли, после свадьбы хоть ложкой.
– Давай без цинизма, – попросила она. – Если я тебе вообще не нравлюсь, скажи. Все еще поправимо.
– Если решено на высшем уровне, это непоправимо.
– Ты отказываешься от меня?
– Попробовал бы!
– Неужели я тебе вообще не интересна?
– Нет, ты ничего, симпатичная, ухоженная... Но я тебя первый раз вижу!
Ангелина постояла с опущенной головой, зябко поежилась:
– Холодно...
– Прости. – Сергей Борисович хотел взять под руку, но она вырвалась и побежала к дому.
У него была мысль сейчас же пойти за шлагбаум, сесть в машину и уехать в Москву, но эта вольность могла означать единственное – до самой пенсии остаться на области, а потом ходить вечерами на прогулки, вспоминать прошлое и ворчать, как ворчит сейчас отставной Герой. Поэтому он вернулся в дом, поискал Ангелину на первом этаже, затем поднялся на второй, где были спальни, но и там ее не нашел.
Невозмутимая служанка накрывала в гостиной стол на две персоны: не свадебный, однако с шампанским в ведерке со льдом, хрустальной посудой и праздничным блюдом – запеченным осетром, обложенным овощами. Не дожидаясь, когда служанка уйдет, Сергей Борисович раскупорил коньяк, налил в бокал и выпил залпом, словно воду. Потом сел спиной к столу, вытянул ноги и увидел на ботинках могильную землю – не отмылась!
В это время наверху послышались шаги и на лестнице показалась Ангелина. Теперь она была в длиннополом вечернем платье, с другой, высокой прической, а на груди, чуть ниже подростково выпирающих ключиц, лежало стрельчатое бриллиантовое ожерелье. На какой-то миг ему почудилось, что это Рита Жулина, и даже в ушах зазвенело от странного ощущения нереальности.
Однако в следующий момент он понял, что это всего лишь хмель докатился до мозгов...
– Прости меня, – повинился Сергей Борисович. – Я нес всякий вздор... Это защитная реакция.
– У меня тоже, – почти весело обронила она и оглядела стол. – Пир во время чумы...
