7
Наука издателя никуда не годилась. Сергей Борисович написал два первых абзаца и оба спалил на малахитовом пьедестале.
Он никак не мог обратиться к народу, который вспоминал его с благодарностью и, если судить по некоторым, особенно левым газетам, без всякого Госсовета готов был объявить национальным лидером и поставить выше Президента. Но Владимир Сергеевич не пожелал делиться властью – властью, которой даже не имел, ибо она выражалась не в привычных полномочиях, а в личном авторитете и доверии, которые и позволили утверждать некое духовное предводительство. Пусть бы себе Президент занимался государственными вопросами, экономикой, международными отношениями, политикой и обороной, где и следует прилагать силу власти, а Госсовет выстраивал бы общество, не указами и угрозами, а одним лишь авторитетным словом прививал любовь к законам и собственной стране.
А преемник испугался его так и не состоявшегося влияния, испугался возможности двоевластия и свернул на знакомую, не раз уже пройденную дорогу.
Завтра, когда доложат о самоубийстве, он вначале испытает недоумение и даже раздражение и только потом осознает, что произошло. Но когда обнародуют пояснительную записку к смерти, будет самый настоящий шок, тот самый, благотворный, терапевтический. Так он думал, вдохновляя себя на самоубийство, но прошлое все еще манило и оттягивало роковой срок.
Оказавшись на родине, первым делом Сыч дал личное поручение своему помощнику установить местонахождение Риты Жулиной. Он не имел представления, где она, замужем ли и жива ли вообще: технологию на фабрике поменяли, но девчонки все равно болели. А спрашивать у матери, которая часто писала ему письма, он не хотел еще по той юношеской привычке скрывать от нее свои чувства. Он думал, что розыск займет много времени, однако адрес Риты был у него уже через десять минут, причем прежний, ельнинский. И замуж она не выходила, по крайней мере фамилия осталась прежняя...
Он поехал к матери в Ельню в тот же день, однако тешил иную мысль – увидеть Риту. У Сыча не было каких-то определенных, готовых планов; он полагался на волю чувств – как получится, так и получится. Расспрашивая мать о знакомых, он упомянул и свою несостоявшуюся невесту – так, вскользь, мимолетно, как о всех остальных, однако вдруг услышал настороженное удивление.
– Неужели ты до сих пор ее не забыл?
– Не забыл, – неожиданно для себя признался он.
– Зачем же тогда в Москве женился?
Она ничего еще не знала о разводе, и расстраивать ее сейчас не хотелось, поскольку мать долго не признавала Ольгу и смирилась совсем недавно – по крайней мере стала передавать ей поклоны в письмах.
– Наверное, влюбчивый, – пошутил он.
– Весь в деда родного! – рассердилась мать. – Тот был кот блудливый, все девок на мельницу таскал, и ты за ним... До чего женщину довел? А ведь красивая была, статная. Так и замуж не вышла, ходит в черном платочке... Ну и пусть старше! Жена твоя что, моложе?.. Жизнь девке испортил.
– А помнишь, ты старуху приводила, зельем поили?
– Ну и что?..
– Подействовало, отвратили...
– Смеешься все? А у самого, поди, на душе...
– Вот пойду сейчас к Рите. И все исправлю...
– Как это – «исправлю»?
– Замуж возьму.
Мать осела, прикрыла рукой рот.
– Мама, это шутка! – засмеялся. – Ну прости...
– От тебя всего можно ожидать, – серьезно проговорила она. – Ты же скрытный... Недавно только узнала – ходил к милиции с наганом и разбивал фонари. Ребята выросли, так теперь рассказывают, как ты характер воспитывал...
Вечером он подошел к дому Риты пешком, прогулялся взад-вперед: в окнах горел свет, мелькала одинокая тень. Отметая волнение, поднялся на крыльцо, открыл темные сени и наугад, по старой памяти, сразу же нащупал ручку двери.
Вошел без стука и снял шляпу.
В доме было не прибрано, пахло горьковатой затхлостью и сыростью, давно не беленные стены синели жирными пятнами, и везде были включены лампочки, словно для того, чтобы высветить всю убогость жилища.
На кухне спиной к нему стояла мать Риты и шинковала на доске капусту.
– Здравствуйте! – громко сказал он. – Вы меня узнаете?
Она обернулась, и Сыч непроизвольно отступил – это была Рита, хотя от прежней фабричной девушки остались одни глаза.
– Сыч! – воскликнула она хрипловатым, незнакомым голосом. – А что это ты меня на вы зовешь? Не узнал?
И засмеялась.
– Узнал, – соврал он, оглядывая ее фигуру: грудь опустилась к животу, исчезла талия, а отекшие босые ноги отливали синевой.
– Ну коль пришел – проходи! Рассказывай! Говорят, ты теперь начальник большой!
Говорила громко, прокуренным голосом и с насмешкой, а черные глаза оставались неподвижными и печальными.
– Я на минуту...
– Посмотреть на меня пришел? Смотри, миленький. Какая я?
– Сними свое колдовство, – попросил Сыч.
Как-то скромно и знакомо потупившись, она подошла вплотную, опахнув запахом застоялого табачного дыма. И вдруг резко открыла свои черные, пронзительные глаза, отчего он чуть отшатнулся.
– Помнишь меня? – Рита потрогала седой чуб.
– Помню...
– Ну ладно, – сказала не сразу. – Отпущу тебя. Что уж держать, я теперь старая...
И ушла за перегородку, оставив его у двери. Долго там что-то двигала, шуршала газетами и наконец вернулась с никелированным «вальтером» в руках.
– На, забирай.
Он ожидал чего-нибудь другого, поэтому обескураженно таращился на пистолет – словно юность свою увидел, ночной мельничный омут, берег с колкой осенней травой...
– Я же отняла у тебя самое дорогое, – призналась Рита. – И на эту вещицу присушку сделала. Теперь возвращаю, коль попросил...
Сыч взял пистолет, сунул в карман плаща. И ощутил желание немедленно бежать отсюда.
– Иди! – угадала она. – Отпускаю!
– Прощай, – пробормотал он.
– Иди, иди! Все равно меня не забудешь!
Он вышел на улицу, перевел дух и оглянулся: света в окнах уже не было и сквозь стекло чуть просвечивали манящие очертания ее лица, скрашенные синим полумраком.
И дабы спугнуть этот призрак, он передернул затвор и выстрелил в небо. В тот же миг с тополей взметнулась воронья стая и крик заложил уши.
Патроны тогда еще были хорошие...
Даже будучи женатым на некогда недоступной Ольге, он все еще робел перед другими, особенно высокопоставленными, женщинами и долго не мог совладать со своим комплексом. Однако заметил, что иногда чувство неловкости перед ними начинает вызывать у него обратную, защитную реакцию: он непроизвольно дерзил, лавируя на грани шутливого, остроумного хамства. Первый раз он ощутил такие свои способности, когда возил по ювелирным магазинам дочку большого партийного начальника. И с удивлением обнаружил, что такое его поведение нравится: видимо, от чистой, отшлифованной жизни ей хотелось чего-нибудь грубого и грязненького. Но самое главное, это понравилось и ему, ибо в это время можно было быть откровенным и не придумывать всяческие обтекаемые слова и хитрости. Они так увлеклись этой игрой в цинизм, что уже с удовольствием говорили друг другу гадости: он мог хлопнуть ее по ягодице, а она, будто случайно, толкнуть его коленкой между ног.
Этот вояж тогда чуть не закончился плачевно: провозив девицу целый день по «Березкам» и прочим валютным местам, он так обнаглел, что, когда сели в «Волгу» и отгородились стеклом, шепнул ей в ухо:
– Я тебя хочу.
Она взглянула удивленно, погрозила пальчиком:
– Не надо лгать!
Неожиданно, словно играя, засунула руку в его брюки и, улыбаясь, стала смотреть в лицо.
– Вот сейчас захочешь.
Потом откинулась на спинку, закрыла глаза. И через минуту сказала:
– Сейчас мы поднимемся ко мне в квартиру. Я в машине не люблю.
Он понял, что переиграл, и в тот миг растерялся, но, на его счастье, возле дома дочку встречала мама, которая поблагодарила Сергея Борисовича и увела свое развратное чадо.
Но это были еще безобидные игры.
Первый раз он ощутил, что стоит на краю пропасти, не где-нибудь, а на своей родине, когда возглавил облисполком. Брежнев к тому времени начал стремительно стареть, и поговаривали, что вместе с ним закатится и всемогущий Баланов, однако создавалось ощущение, что он только набирает силу. Это была их вторая встреча, опять такая же формально-скучная и с наказом обязательно жениться, мол, назад в столицу холостым тебе пути не будет.
Промышленность в области тогда была слабой, ни оборонки, ни крупных заводов – в основном такие фабрики, как в Ельне, разбросанные по городкам, да переработка сельхозпродукции. Сергей Борисович отправился в ЦК, встретился с Балановым, и новый радиозавод начали строить не в Новосибирске, а на родине Сергея Борисовича. Новое дело потащило за собой науку, и в областном центре открылся Институт радиоэлектронники и электронной техники – готовить специалистов для производства. В самый разгар этих хлопот, когда он напрочь забыл о наказе руководства, и случилась эта встреча с Антониной. Он приехал в только что открытый институт, дабы благословить начало занятий первокурсников. Занятия начинались с опозданием, в начале октября – студенты, как и курсанты, отрабатывали месяц на колхозных полях.
А под главный корпус вуза отдали самое лучшее и недавно освободившееся здание Совнархоза – с прудами, мостиками и прекрасным, еще дореволюционным дендрарием. Сергей Борисович выступил на студенческом митинге, посидел с преподавателями за чаем и откланялся. Облисполком находился в пяти минутах ходьбы, и он пошел напрямую, через парк, по только что накатанным асфальтовым дорожкам. Стояла солнечная погода, и по земле разливалось мягкое, приглушенное тепло вместе с ощущением благодати, и все это называлось бабье лето.
И вдруг увидел на скамейке возле пруда одинокую плачущую девушку. Мимо пройти он не мог, склонился и спросил, что случилось. Она глянула вскользь, прикрыла ладонями заплаканное лицо и отвернулась.
– Может, чем помочь?
– Поздно, – со всхлипом обронила девушка. – Все пропало...
– Что пропало?
– Я провалилась... У всех сегодня праздник, а у меня...
Сергей Борисович присел рядом.
– Но это же поправимо! На будущий год поступишь.
Она швыркнула носом, тщательно утерлась платочком.
– Пропадет год... А мне уже двадцать семь.
– Двадцать семь – это прекрасно! – подбодрил он. – Это так здорово!
Она наконец приоткрыла лицо и взглянула через плечо: у девушки был темный взор Риты Жулиной и уголки губ точно так же приподнимались от улыбки...
– Как тебя зовут? – спросил он, испытывая ощущение, что это наваждение.
– Антонина... Тоня.
Он перевел дух и расслабился.
– Удивительно...
Она не поняла и сказала о своем:
– Придется возвращаться домой, в колхоз... А я так не хочу!
Сергей Борисович услышал ее, но долго и печально молчал – тоже о своем.
– Я вас знаю, – словно разбудила его голосом, в котором тоже слышались знакомые нотки.
– Знаешь?
– Вы приходили в институт... Когда мы белили стены, еще в абитуре.
– Получается, зря белила? – встряхнулся он.
– Зря ничего не делается...
– Это верно! Знаешь что? В колхоз можешь не возвращаться. – Он записал телефон. – Позвони мне завтра утром ровно в восемь.
Неуверенной рукой она взяла бумажку, и от случайного прикосновения одного пальца его будто током пробило. Он быстро встал и ушел без оглядки.
В аппарате облисполкома подходящей должности, кроме уборщицы, или, как тогда называли, технички, ничего не нашлось, однако Антонина с радостью согласилась и уже вечером вышла на работу. Сергей Борисович не видел ее несколько дней, поскольку приехали проектанты и он допоздна задерживался на строительстве корпусов радиозавода. И когда после семи вечера остался в своем кабинете, вошла Антонина – с ведром, шваброй, в черном халате и белой косынке.
– Сергей Борисович... Можно у вас помою?
– Антонина! – обрадовался он. – Ну как у тебя? Садись, рассказывай.
Она осталась стоять и смотрела грустно.
– Нормально... Только вот из студенческого общежития меня выгнали. Нелегально жила...
– Прости, я не подумал... Завтра у тебя будет другое общежитие.
– Спасибо... Ну, я помою?
– Погоди! – Сергей Борисович подставил стул и усадил ее. – Успеешь.
А сам не знал, что ей сказать, о чем спросить. Смотрел на нее и вспоминал Риту.
– Ну ладно, я буду мыть. – Она встала и сразу же схватилась за швабру. – Мне рассиживаться некогда.
Сергей Борисович сел на свое место, однако работать с бумагами уже не мог. Антонина мыла по-деревенски размашисто, ловко, тщательно и двигалась при этом красиво – даже балахонистый черный халат не мог скрыть ладной и очень знакомой фигуры. Он наблюдал лишь краем глаза, делая вид, что читает, и едва сдерживался, чтобы не спросить, а не знает ли она Риту Жулину? И не родственница ли ее?
Но вместо этого спросил:
– Постой, а куда сегодня пойдешь ночевать?
– На вокзал! – Она подняла голову – глаза были счастливыми. – И вчера там ночевала.
– Ко мне пойти не забоишься?
– К вам? Не забоюсь.
– Смотри. – Он взял за плечи и подвел к окну. – Видишь тот дом? Третий этаж, шестая квартира. Как закончишь работу – приходи.
И, не дожидаясь ответа, снял с вешалки плащ, шляпу и ушел.
Антонина пришла в половине девятого – пугливая, настороженная.
– Кто у вас дома? – зашептала, озираясь.
– Никого. – Сергей Борисович помог снять старомодную плюшевую жакетку – одета не по сезону. – Я живу один.
– Почему? – глуповато спросила она. – Такой человек...
– Бывает... Пойдем ужинать.
За столом Антонина сидела скованно, чувствовала себя неловко – все время старалась спрятать свои руки.
– Давай так, – решительно сказал он. – Я тоже родился и вырос здесь, в Ельне. Можно сказать, в большой деревне. И нечего стесняться. Ешь!
Она допила чай и посмотрела умоляюще:
– У вас есть... ванная?
– Есть!
– Можно я пойду? А то три ночи на вокзале. И до этого...
– Прости, сам не сообразил.
Он ринулся к шкафу – белья у нее, конечно же, не было. Достал армейские кальсоны с рубашкой, халат и полотенце.
– Женского нет, – пожаловался. – А свое там постирай. И повесь на батарею – к утру высохнет.
Она покраснела и окончательно смутилась, чего никогда не замечалось у Риты.
– Да я тоже так делаю! – засмеялся Сергей Борисович. – И ничего!
Антонина вышла из ванной только через полтора часа, когда он сидел у телевизора. Волосы, вечно завязанные косынкой, сейчас были распущенными и влажными – лежали прядями по узким, подростковым плечам, тончайшая розовая кожа лица источала свет, счастливые глаза чуть затуманились от блаженства.
«Господи!» – только и мог подумать он.
– А у вас есть что грязное? – однако же деловито спросила она. – Я постираю заодно.
– Пора спать! – приказал он себе, но не ей. – Я постелил тебе в зале на диване. Спокойной ночи.
– Мне кажется, что я в сказке, – проговорила она. – Мама нам все время читала сказки. Пока были маленькие...
– Ты теперь большая, иди. – Сергей Борисович ощущал, как уже немеют губы.
– Сказка мне нравится, – уходя, прошептала Антонина. – Завтра проснусь – опять вокзал...
Он выключил телевизор и свет, прикрыл дверь, разделся и лег. Сердце бухало в горле, шумело в голове, как от первых минут хмеля. Он осознавал, что не испытывает истинных чувств к этой девушке, а все, что бушует в нем и рвется наружу, – всего лишь плотская страсть от долгой монашеской жизни, и даже не к Антонине, а к ее прообразу. И надо избавиться от наваждения, разделить, развести их, увидеть Антонину другими глазами, и тогда, может быть, возникнет совсем иное отношение. Как когда-то к Ольге...
Сергей Борисович лежал на одном боку, потом на животе и к стене пробовал отворачиваться – сон не шел; пытался думать о работе, о том, что корпуса радиозавода до зимы успели подвести под крышу и теперь успеть бы дать тепло, но более живая, искрящаяся мысль стукалась в стену, за которой спала Антонина, и слух ловил малейшие звуки. Если бы завтра ему предстояло уезжать назад, в Москву, он бы сейчас вошел к ней и сказал просто: «Выходи за меня замуж».
Но столица была еще за горами, и прежде чем произнести эти слова, хотелось сначала сказать: «Я люблю тебя».
А он пока что любил в ней влекущую схожесть с Ритой...
Он заснул перед утром и вскочил, как всегда, по будильнику в семь. Торопливо оделся, заглянул на кухню – Антонина уже хлопотала в своей неброской, по колхозному достатку, одежде.
И совсем не походила на Риту. Ничем.
– Доброе утро, – хмуро сказал Сергей Борисович, торжествуя, что сумел побороть в себе юношескую память.
– Ой! – воскликнула она. – А я не успела... Но я сейчас!
– Не спеши, – сказал и скрылся в ванной.
Сразу же после завтрака Антонина ушла, чтобы их никто не увидел вместе. А Сергей Борисович, едва явившись на работу, первым делом распорядился, чтобы новенькую техничку поселили в рабочем общежитии. Конечно, его излишнее внимание к ней наверняка было уже замечено, однако пока еще ничего не случилось и он был чист перед всеми.
Вечером, оставшись в кабинете после рабочего дня, Сергей Борисович понял, что сидит и ждет Антонину. И как только понял, сразу же оделся и пошел домой, но она встретилась в коридоре. Огляделась, тихо поздоровалась и сообщила, что ее вселили в общежитие, да еще в отдельную комнату. Это значило, что об особом внимании председателя облисполкома к техничке известно даже комендантам в рабочей общаге, но думать сейчас об этом он не мог физически, ибо ее затаенный восторг, словно магнитное поле, мгновенно захватил все мысли.
– А хочешь продолжение сказки? – прошептал он.
Темные ее глаза блеснули и налились огнем.
– А она со счастливым концом?
– Все сказки заканчиваются счастливо.
– Хочу!..
– Приходи, – обронил он и ушел, как вчера.
На сей раз Антонина пришла позже, когда он, приготовив ужин с вином и цветами, уже изнывал от ожидания. Она увидела стол и обернулась к нему.
Антонина выросла в деревне, после десятилетки работала доярочкой на ферме, жила среди простых, незадачливых людей и носила табачную фамилию Махоркина, но в ней была глубинная, природная и даже вызывающая практичность, более характерная для городских.
– Что вы от меня хотите, Сергей Борисович? Скажите сразу.
Он был готов сделать ей предложение, но этот ее вопрос как-то мгновенно обескуражил и разрушил намерения. Он полагал, что Антонина ахнет, восхитится, а потом сядет и будет с невинным видом ждать, что же произойдет дальше, – то есть захочет поиграть с ним. Ибо считал, что отношения двоих всегда игра и все должно происходить играючи, как однажды у них произошло с Ритой. Он вообще не любил практичных отношений во всех видах.
– Ничего не хочу, – проговорил он. – Просто обещал сказку...
Она расценила это по-своему или вообще не поняла, о какой сказке речь, и большую часть вечера просидела настороженной и задумчивой – не такой, как вчера: вероятно, что-то взвешивала, решала и в какой-то момент преобразилась, повеселела.
И тогда он включил радиолу и пригласил танцевать.
– Это правда сказка. – Голос ее растеплел, и шепот сливался с мягким шорохом волос. – Я вчера вас так боялась... Просто в ужас приходила! Вдруг придете... Полночи не спала.
– А сегодня?
– Сегодня уже не боюсь.
Это было приглашение.
Весь вечер он крадучись наблюдал за ней, ловил всякое движение – поворот головы, взмах руки, отлет волос – от Риты ничего не осталось.
Значит, это было в нем, а не в ней.
Он тихо, про себя, радовался такой перемене. Он чувствовал тепло руки, прикосновение ее груди, ощущал под платьем движение тела, но от вчерашнего буйства страсти не осталось следа.
И этому он радовался.
Во втором часу они сдержанно распрощались на пороге зала и разошлись по разным комнатам.
– У меня такого никогда не было, – шепнула она. – Что у нас в деревне? Тоска, парни на танцах за грудь хватают, под подол лезут...
Эта ее внезапная откровенность неприятно поразила его, ибо он представил, как ее хватают за грудь и лезут под подол. И этим окончательно смиренный, он лег и почти сразу заснул под легкие шаги в коридоре и журчание воды на кухне: Антонина мыла посуду.
А проснулся оттого, что ощутил движение совсем рядом, и открыл глаза...
Никого нет. Свет уличных фонарей бил сквозь тонкие шторы, и вся комната хорошо просматривалась. Он не поверил, привстал, ощупал рукой пространство, где только что было движение, вернее, оставшийся от него световой смазанный след, – пусто...
Она приходила. И долго стояла здесь, ибо он ощутил витающий в воздухе запах ее дыхания.
И вдруг подступил колющий, словно ледяная вода, холод и достал до подбородка.
Еще полусонный, смущенный обманчивым призраком, он встал, приоткрыл дверь в смежную комнату, так же тускло освещенную и наполненную едва ощутимыми движениями: на белой постели черным веером разлетелись волосы, которые он узнал в тот же миг – Рита! Она доверчиво и безмятежно спала, сбросив одеяло до пояса, поскольку рано дали отопление и в квартире было жарко. Но когда сделал несколько неуверенных шагов вперед, влекомый едва уловимым неясным движением, то вдруг плоская картинка в неверном свете преобразилась и обрела объем.
Она не лежала, как показалось, а сидела и протягивала к нему руки. Только почему-то темные, пышные волосы поднимались над ее головой полукруглым ореолом.
– Поцелуй меня, – попросила, как тогда.
Он встал на колени и с мужской жадной нежностью обнял узенькие плечики...
И это был не сон и не бред воспаленного юного разума.
Следующим утром, когда пришел на работу, ему передали телефонограмму, подписанную Балановым. Это был срочный вызов в ЦК, и Сергей Борисович решил, что обкатка в провинции закончилась и что Антонина, не в пример Рите, приносит счастье. И одновременно спохватился, что так и не выполнил наказа – не женился, и надо немедленно исправлять положение.
Прежде чем ехать в аэропорт, он заскочил в облисполком с надеждой увидеть Антонину, где она по утрам ухаживала за цветами, а вечером мыла два этажа. Он пробежал по коридорам, но нигде ее не встретил, и тогда, отбросив условности, зашел в хозотдел, велел, чтоб немедленно разыскали техничку – все равно все знают, провинциальный город, как большая деревня...
Через несколько минут Антонину привели и предусмотрительно оставили одних. Она стояла с лейкой в руках и ничего не понимала, испуг выдавала дрожащая прядка волос, выбившаяся из-под косынки.
Сергей Борисович отнял лейку, сдернул косынку.
– Антонина, выходи за меня замуж! – не предложил, а потребовал.
– Да что вы, Сергей Борисович? – В темных глазах мгновенно накопились слезы. – Смеетесь надо мной?
И потянулась за своим инструментом.
– Хочу, чтобы ты стала моей женой! – отчеканил он.
Слезы ее мгновенно высохли.
– Только сразу же уедем, – прошептала она. – Далеко и навсегда.
– Обязательно уедем! – заверил он. – Далеко и навсегда.
– Я согласна, – одними губами промолвила она. – Но так боюсь...
– Ничего не бойся. Сейчас иди ко мне домой и жди. Вернусь, мы поедем к твоим родителям. Высватаю тебя, как положено, и сразу же в Москву.
– А зачем? Я же согласна!
– Так заведено. С твоими родителями познакомлюсь!
В ее глазах тогда возник какой-то страх и протест, но выяснять, что ее смущает, было некогда. Он всунул в безвольную руку ключи и стремительно вышел из хозотдела.
Однако все надежды уехать в Москву рухнули: о семейном положении его даже никто не спросил, оказалось, он назначен первым секретарем обкома без освобождения от прежних обязанностей председателя облисполкома. То есть вся власть в области переходила в его руки и теперь, вернувшись, надо было совершить свой маленький переворот. А первым секретарем обкома был человек заслуженный и влиятельный: фронтовик, командир полка, Герой Советского Союза Бажан, еще не старый и могучий мужик, с которым Сергей Борисович когда-то сразу нашел общий язык, сдружился, и все это время они мирно сосуществовали. За глаза первого все называли Героем, но это звучало не как прозвище; прежде всего в этом слышалось искреннее уважение к человеку и оценка его личных качеств.
И самое странное, тогда еще непонятное в этой ситуации было то, что Брежнев с Бажаном были однополчанами, даже вроде бы фронтовыми друзьями, о чем последний при случае непременно напоминал, и под стеклом на столе лежала фотография времен войны, где они стояли вместе на берегу моря, наряженные в полевые офицерские гимнастерки.
– Ты уже пришел? – вместо приветствия спросил Бажан. – Скорый на ногу, далеко пойдешь... Ну, садись, командуй.
И пересел на стул для посетителей за приставным столом. Он уже откуда-то знал, что отстранен и отправлен на пенсию, был смертельно обижен, но внешне не выказывал этого.
– Не обессудьте. – Сергей Борисович устроился напротив него. – Не моя воля...
Усталые, воспаленные бессонницей глаза и муляж звезды Героя поблескивали с одинаковой краснотой. Он встал во весь свой двухметровый рост, застегнул пиджак.
– Ладно, секретные документы в сейфе, найдешь. Я иду на отдых.
Строевым шагом дошел до двери, но вернулся к столу и, приподняв стекло, стал доставать фронтовую фотографию. А она от долгого лежания приклеилась намертво. Бажан кое-как отскреб лишь один уголок, потянул, но бумага начала расслаиваться и само изображение оставалось на стекле.
– Водой бы отмочить, – посоветовал Сергей Борисович.
– Не поможет. – Он резко дернул карточку. – Теперь ничего не поможет.
Фотография разорвалась, и в руке оказалась лишь половинка, на которой был Брежнев и море. Герой взял нож для резки бумаги, грубо соскреб остатки и стал собирать мусор. Однако толстые, могучие его пальцы оказались неприспособленными для столь мелких дел.
– Эх, насорил я у тебя тут, – пожалел он, заталкивая в карман то, что собрал. – Но ничего, техничка уберет...
И вдруг оживился, взглянул так, словно только сейчас и заметил Сергея Борисовича.
– Кстати, Сережа... На что ты с ней связался? Зачем на работу взял?
– С кем?
– С этой... техничкой? Других девок, что ли, нет?
– Я вас не понимаю, – проговорил он, ощущая немоту в левой руке.
– Да что тут не понимать? – Забывшись, Бажан сел в свое насиженное кресло. – Знаю я про этих Махоркиных. Девки у них, конечно, красивые, умные и на вид такие невинные. Одно время их брали в область, хлеб-соль гостям выносить, специально в театре учили, зарплату платили. Да ведь они потом на этих гостей вешались. И в такое смущение вводили!.. Однажды замминистра сельского хозяйства приехал, так Махоркина-младшая... Вроде Наталья... В гостиницу к нему проникла и в койку забралась. Он просыпается – мать родная! Девка под боком, и голая. А человек он уже пожилой, солидный, но ведь не стерпел... Где тут стерпеть-то? Только и погладил по ляжкам. Думал, это угощение... А она на него верхом села. Вези, говорит, теперь в столицу! Вот зараза!.. Замминистра от такого угощения разгневался, у него семья, дети взрослые, внуки... В общем, хотели у нас свинокомплекс строить на триста тысяч голов. Из-за нее строительство сорвалось... Девок потом выгнали обеих, да уж поздно. И вся семейка у них такая. И зовут их в народе – Махоркины дети.
Он спохватился, махнул рукой, мол, твое дело, взялся за ручку двери и оглядел кабинет.
– Вроде ничего не забыл... А ты хорошенько подумай, Сережа. Лучше женись. У военкома дочка есть, у прокурора аж две, и обе ничего... А то сидишь как...
– Я подумаю, – сказал Сергей Борисович. – Присмотрюсь...
– Ох, гляди, не погори на бабах. Хотя кто тебя знает... По приметам, так из тебя еще, может, генсек вырастет. Не зря в школе Сычом звали. А сыч – птица хищная...
И покинул кабинет.
Он тогда не успевал перерабатывать новости, вдаваться в детали и мысленно говорил – это потом, потом, потом. Предупреждение бывалого Героя он воспринял тогда как своеобразную мелкую месть, реакцию на его удачливость и свое отстранение.
Вернувшись из столицы, он не зашел даже в свою квартиру, однако звонил в течение дня несколько раз – трубку не брали. Выяснять, в чем дело и где Антонина, не было времени, одно заседание заканчивалось и тут же переливалось в другое. Поздно вечером он прибежал домой и невесты не обнаружил, впрочем, как и следов ее пребывания. Обескураженный, он дернулся было позвонить в общежитие, но не нашел телефона.
С утра у него было совещание, затем выезд на строительство радиозавода, поскольку теперь тянул сразу две лямки, а в обед ему доложили, что с самого утра его ожидает посетитель из Ельни, приехавший по личному вопросу.
Своих земляков он всегда принимал с удовольствием, особенно тех, кого знал по жизни в Ельне, всегда старался помочь – чаще всего одноклассники и знакомые шли к нему, чтоб выхлопотать квартиру, место в детском саду, или жаловались на несправедливость местного начальства. И сейчас он бы с радостью посидел и поговорил, например, со своим земляком, однако и минуты свободной не было, поэтому Сергей Борисович попросил извиниться и перенести встречу на вечер, причем в здании облисполкома, чтобы забрать оттуда необходимые документы по радиозаводу и одновременно найти там Антонину.
И вот вечером, опять пробежав по коридорам и не обнаружив ее, Сергей Борисович пролетел сквозь приемную и краем глаза узрел ожидающего посетителя – вроде бы не знакомы...
– Через пять минут приму, – обронил он на ходу.
В кабинете он открыл сейф и только извлек документацию, как на пороге оказался посетитель.
К тому времени он уже знал историю своего деда, но лишь до момента, когда тот бросил Сычиное Гнездо и исчез вместе со своей семьей. Сергей Борисович намеревался продолжить его поиски уже из чистого любопытства, однако не позволяла занятость, да и областные возможности были уже исчерпаны. И тут входит в кабинет здоровый малый, по виду колхозник, принаряженный в пиджак и хромовые сапоги. Приглядевшись внимательнее, Сергей Борисович все-таки уловил что-то знакомое в его лице: взгляд из-под бровей, набыченная шея, широкие и чуть сведенные вперед, как у боксера, плечи, но это сиюминутное ощущение сразу и развеялось.
– Здравствуйте! – Он вышел из-за стола и подал руку. – Как вас зовут? Присаживайтесь.
Посетитель не сразу, но руку пожал, сел на стул и все как-то молча и странно его разглядывал, прищуривая один глаз – словно прицеливался.
– Вот ты какой! – сказал наконец и добавил насмешливо: – Племянничек...
По возрасту он был немного моложе Сергея Борисовича, поэтому заявление о таком родстве он принял за земляческую шутку: в тот миг он не подумал о деде.
– А это правда, что у тебя раньше было прозвище – Сыч? – Гость ухмыльнулся.
– Было, – легко признался он, поскольку об этом тогда спрашивали часто. – В юности.
– Про меня знаешь?
Новые заботы наложились на старые и настолько оттянули подвижность мысли, что он не мог сразу проанализировать поведение и слова посетителя, поэтому опять спросил имя.
– Зовут меня Никита, – представился тот. – Я сын Федора Аристарховича, деда твоего. Отцу твоему, Борису, брат, а тебе – дядя.
В голове послышался тонкий звон, как после грохота снарядного разрыва.
– Никита? – переспросил он и вскочил. – Откуда ты? Где ты?
Дядя сидел невозмутимо.
– То есть знаешь про нас?
– Недавно узнал! Вот уж не ожидал!..
– Если знаешь, чего не приехал, не попроведовал?
– Не имел представления, где вы сейчас. Как ушли ночью с мельницы, так и пропали...
– Ничего мы не пропали! Пять лет в Коростах прожили, а после войны вышли обратно.
Лесная деревня Коросты была на границе области и считалась разбойничьим краем, о котором рассказывали, будто там когда-то скрывались и прятали свое добро лихие люди, что промышляли на большой дороге. Еще говорили, что Советская власть туда так и не дошла, поэтому там несколько лет назад обнаруживали людей, нигде не зарегистрированных. Кроме того, пограничную деревню несколько раз передавали то в одну область, то в другую, а то и вовсе оставляли без власти и внимания.
– А дед?.. Жив?
– Живой, со мной на Выселках живет, за Ельней.
– На Выселках?!
– Ну. Старый уж, правда, совсем...
– Я однажды туда бегал за самогонкой. Там какой-то дед гнал...
– Мы с батей и гнали, – равнодушно признался Никита. – Семью надо кормить...
Оказывается, если бы не милиция, то он бы еще тогда нашел деда. Наверняка бы признал, даже без бороды...
– Почему же мне не доложили? – возмутился Сергей Борисович. – Я давал задание начальнику УВД!..
– Потому что он фамилию сменил, – спокойно заявил Никита. – Скрываться пришлось, время-то какое было. У него в Коростах тесть жил, а когда помер, отец его документы себе взял. А что? Старики-то все на одно лицо... И теперь зовут его Махоркин Иван Палыч. И я Махоркин, и Сашка, и девки. Он бороду сбрил, волосы остриг, так и не признал никто.
– Махоркин?..
– Ну... У отца последняя жена была с такой фамилией. Родом из Корост. Туда и убежали... А что, знакомая фамилия?
– Женой деда была Виктория Маркс, – с надеждой проговорил Сергей Борисович. – Ты что-то путаешь...
– Ты и про это слыхал?.. Ну тогда знай: Евдокия Махоркина она по рождению, а никакая не Маркс.
Левая рука начала отчего-то неметь: тогда он еще не знал, что это результат контузии, полученной от взрыва снаряда на танковом полигоне...
– Не может быть!
– А ты слыхал, она фамилию поменяла? Еще в коммуне? Дескать, неблагозвучная?
– Слыхал...
– Что ж тогда Тоньку огулял? – спросил с неожиданной злобой. – Она сестра моя по отцу, а тебе тетка родная. Ты что же натворил-то?
Сергей Борисович ощутил край пропасти и заглянул туда – сердце оборвалось от глубины.
– Я ничего не знал. Антонина не сказала...
– Сам-то догадаться не мог? Ведь умный, вон куда сел – рукой не достанешь!
– Откуда я мог знать... настоящую фамилию этой Виктории Маркс?
– Да вы же одна шайка-лейка – секретари!
Он отступил от пропасти, спросил трезво:
– Антонина знала об этом? Что она не Махоркина?
Никита скрипнул хромачами.
– Теперь-то что, знала, не знала... Главное, ты со своей теткой переспал.
– Нет... дядя! Ты прямо скажи! Я ведь у Антонины сам спрошу!
– Ну, не знала.
– Почему не знала? Скрывали, чтоб случайно не проговорилась? И вас не выдала?
– Что ты на меня наступаешь-то? – возмутился Никита. – Еще и кричит! Сейчас не тридцать седьмой, мне бояться нечего. Ты теперь думай, что делать станешь! Потому что ты у меня вот где!
И поднес тяжелый, угловатый кулак.
– Так! – Сергей Борисович встал. – Ты сообщил мне, что Антонина моя родственница?
– Сообщил.
– И что еще хотел?
Видимо, он решил, что сломал своего племянника, и чуть расправил боксерские плечи.
– Не я, а мы все хотим, чтоб ты признавал свою родню.
– Я от родни никогда не отказывался.
– Значит, признаешь?.. Ладно, тогда и мы с тобой по-родственному. – И вдруг из нападающего превратился в просителя: – Изба у нас гнилая, разваливается, а новую поставить силы нету. Отец старик совсем, жена у него тоже не молодая. Я в колхозе работаю, за трудодни, Сашка в армию ушел, так домой не вернулся. Тонька, она теперь при тебе... А с Наташки что взять? Вертихвостка.
– Говори, что надо? – поторопил Сергей Борисович.
– Отдай нам старый сельсовет, и как раз будет. Все равно пустой стоит.
Сельсовет в Выселках тогда упразднили, ибо село попало в городскую черту Ельни, и новое каменное здание хотели передать под жилье председателю колхоза.
– И это все?
– Обрадовался!.. Поставишь меня председателем. И чтоб я был всегда на хорошем счету.
– Сказку про золотую рыбку слышал? – наливаясь гневом, спросил он.
– Сказок я с детства наслушался, по одним книжкам воспитывались! – засмеялся Никита. – А ты теперь Тоньку замуж бери. Еще ближе станем родня. Она приехала, сияет, говорит, мне сам Сергей Борисович предложение сделал. Замуж, говорит, за него выхожу! Дурочка...
– А ты решил после этого меня шантажировать?
Он не знал этого слова и спросил недоуменно:
– Что делать?
– Поиграть со мной. Сельсовет потребовать, должность.
– Какая уж тут игра, племянничек? Тебе-то теперь не до игрушек. Задницу отмывать надо.
– Где Антонина?
– Да тут где-то, полы драила. – Никита оглянулся на дверь. – Ты ей тоже работу другую дай. Не дело это, чтоб жена поломойкой была.
– Я подумаю, – отозвался Сергей Борисович. – Ты ей сказал, что мы родственники?
– Зачем? Она еще начнет чего-нибудь выкидывать... Приехал с ее женишком познакомиться. – Он встал. – Все шито-крыто. Ты сам только не проболтайся! Тебе ведь невыгодно, чтоб знали, как ты тетушку склонил к сожительству. А может, и силой взял – вся в синяках пришла. Сведу к врачам, они установят. Так что живи и помалкивай. – Он дошел до двери, глянул через плечо, ухмыльнулся: – Я у Тоньки в общежитии остановился, найдешь, когда потребуюсь.
И не спеша удалился, поскрипывая сапогами, старомодно собранными в гармошку.
Оставшись один, Сергей Борисович попытался оценить ситуацию и найти хоть какие-нибудь пути ее разрешения. Но в голове громче остальных стучалась мысль, что дело одним только сельсоветом и должностью не кончится. И как только он выполнит требования упавшего с неба дяди, тут же появятся новые – таких людей ничто не останавливает. Но если просто выгнать его и не обращать внимания, он непременно начнет жаловаться и обязательно все дело представит так, будто племянник и в самом деле сожительствует со своей тетей, пользуясь служебным положением и зная, что та будет молчать. Если даже никто не поверит обвинению в кровосмешении и насилии, то слух по области пойдет громогласный и ему уже станет невозможно работать ни на родине, ни тем паче в столице.
Это приговор.
Скорее машинально он взял со стола секретную документацию – несколько цехов радиозавода были оборонными, хотел положить в сейф и тут увидел матово блеснувший «вальтер».
Тогда еще мысли о самоубийстве не было, однако он вынул пистолет, проверил патроны в магазине, и вид оружия подстегнул, заставил подумать, что выход всегда есть. В любом случае. И его нужно искать. Спокойно сесть, взвесить все, с кем-нибудь посоветоваться, может быть, съездить к деду на Выселки.
Наконец, поговорить с Антониной!
Слегка приободренный такими мыслями, он положил пистолет в карман пальто и побрел было домой, но вдруг увидел знакомую громоздкую и легкоузнаваемую фигуру Бажана. Видимо, отставной первый секретарь не мог заснуть и прогуливался по безлюдному тротуару.
– Добрый вечер. – Сергей Борисович догнал его и пошел рядом.
Герой взглянул на него, словно с горы.
– А-а... И впрямь добрый. Хожу и думаю вот... На пенсии не так уж и плохо.
– А я поговорить хотел с вами. – В тот момент он понял, что другого советчика ему не найти. – Вы оказались правы: кажется, я погорел на женщинах.
– Не ты первый – не ты последний, – с истинным пенсионерским спокойствием проговорил тот. – Наше слабое место, брат... Вот я однажды приехал в ЦК на пленум, иду себе, гуляю, а навстречу мне... баба, с веником и тазиком. Румяная, красивая... Пойдем, говорит, со мной, я чистая, из бани иду. Там Сандуновские бани недалеко... Я пошел было, а потом подумал, ведь на пленум приехал... Ну и вернулся. – Он мечтательно помолчал и добавил: – И до сих пор жалею. Иногда прямо кровь кипит... Природу, ее никакой должностью не прикроешь. И чем выше поднимешься, тем больше возможностей откроется. Бабы сами в постель полезут, они чуют удачливых. Брежнев, думаешь, святой? Ага, как раз. Я с ним сначала на Малой Земле воевал. Так он там жил с походно-полевой женой и никого не стеснялся. А потом на целине был, видел, как он с секретаршей своей в озере купался. Я на карауле стоял, можно сказать, за ноги держал... Он ведь, как и ты, никогда не думал, что генеральным станет. Никто и предположить не мог! Я тогда определил его будущее, по бабам, по тому, как они падают на него... А сейчас Леня старый стал, коли позволяет за своей спиной всякие дела проделывать. Думаешь, это он мне под зад коленом дал? Нет, это я под балан попал. Значит, ждать надо, скоро Леня помрет или новый переворот будет...
– Мне-то что сейчас делать? – спросил Сергей Борисович, чтобы уйти от неприятной темы.
– А ты расти будешь!
– Какое тут расти?..
– Понятно. Переспал с техничкой, а она на тебе повисла?
– Еще хуже. Начался шантаж.
– Расстаться надо.
– Но как?
– Ласково, полюбовно, – со знанием дела стал учить Герой. – Запомни, Сережа: стоит тебе грубо обойтись с женщиной, резко отвергнуть ее, и ты сразу пропал. О, что с тобой сделают! Не с землей – с наземом смешают. С ними надо, как со старшими начальниками: вести себя предупредительно, нежно и даже прощаться навсегда с долгим и страстным поцелуем.
Он некоторое время брел самоуглубленным и каким-то потерянным, затем спохватился и сказал:
– Давай излагай суть, послушаю.
Потеплевшая пистолетная сталь в кармане делала мысли четкими, а язык кратким до афористичности. Гуляли около получаса, прежде чем Сергей Борисович закончил свою исповедь тем, как ушел от него Никита Махоркин.
Еще минут десять бывший командир полка молча маршировал по асфальту и – вот же свежая голова! – рассудил:
– Ну, изнасилование тебе пришить трудно. Инцест – не знаю, признают ли кровосмешение, если она всего-то тетка по отцу? Не сестра же и не мать. Помню, раньше старики подобных браков не разрешали, но нынче отбрехаться можно. Тем более вы оба не знали... Что у нас остается?
– Распустит слухи по области.
– Слухи о первом секретаре – дело худое. Лучше бы жениться тебе, брат. На ней, если нравится.
– Но мы же родственники!
– Тебя только это смущает? – как-то легкомысленно засмеялся Бажан. – Многие великие люди через это прошли, римские императоры, например, некоторые художники и вообще известные люди... Правда, говорят, от такого брака дети рождаются или уродами, или гениями. Надейся, что будут гении.
Он подивился легкости его рассуждений и спросил хмуро:
– А если уроды?
Герой долго шел молча – думал.
– На тормозах придется спускать это дело, – сказал наконец. – Сельсовет им отдавать нельзя, люди сразу заподозрят, вынюхивать станут, с чего это вдруг злостные тунеядцы получили казенное жилье?.. И председателем ставить этого Никиту никак нельзя. Попробуй поехать в гости, все-таки дед родной. Поговори с ним, денег дай, может, он приструнит своего сыночка.
– А если они все равно потребуют?
– Эх, брат, не обтерся ты еще, – вдруг посожалел он. – Или совестливый такой. Рано тебе всю власть отдали... Откровенно сказать, знаешь, как в таких случаях делают? Жестко ставят на место. Чтоб сидел, прижав задницу, и радовался, что в избенке своей сидит, а не на нарах.
– Да сейчас вроде не тридцать седьмой год, – словами Никиты заметил Сергей Борисович.
– Что-о? – изумился Бажан и на минуту остановился. – А какая разница, какой год? Ну ты, брат, даешь!.. Запомни: всякая власть и в любое время дает тебе право на насилие. Будто закон и капитализм, как в Америке, или коммунистическая идея, как у нас. Не будет насилия – не будет власти. И независимо как ты ее получил: по указу сверху или выбором снизу. Иначе власть становится чистой условностью и обеспечена всего лишь отношением того, кто тебя на нее посадил. И тогда это ребячья игра, а не власть. Ты будешь осязать ее, как воздух, и чтобы не утратить полномочий, придется постоянно выстраивать отношения с окружением. Что никому еще в мире не удавалось, независимо от режима. Сожмешь руки, там будет пусто. Власть, как денежная, бумажная купюра, которая ничего не стоит, если не обеспечена золотом, то есть реальной, жесткой силой. Если тебе станут говорить обратное – не верь, это ложь, досужие вымыслы или красивые слова...
Он некоторое время зло и молча маршировал по тротуару, после чего сбавил шаг и слегка отмяк.
– Ладно, так и быть, – заключил почти благодушно. – С Махоркиными детьми я сам разберусь. Чтоб больше никогда и в голову не приходило играть с властью. Ты с Никитой завтра поговори по-родственному, пообещай уладить дело и отправь домой с миром. Остальное я сделаю. Но впредь запомни: почуют слабину – сожрут с потрохами.
Герой некоторое время опять шел молча и вдруг заговорил совсем другим, надорванным, сдавленным голосом, словно тяжесть нес на плечах:
– Эх, да это разве враг тебе, дядя твой из колхоза?.. Сейчас о другом надо думать. Не завидую я тебе, брат. Вы пришли к власти уже смущенные, неуверенные, слабые. Леня кадры-то по себе подбирает, чтоб, не дай бог, кто не вырвался вперед, чтоб в любой момент подмять можно. Чую, увидите вы побольше, чем мы в войну увидели. При вас и рухнет Советская власть. Уж поверь мне, знаю я своего... однополчанина. Не удержать ему вожжей, а волки уже нагоняют, окружают со всех сторон. Они уже всюду, неуловимые, бесшумные, скалят зубы. Сдадут власть как по команде. И ни один коммунист не выйдет против них с пулеметом. Потому что ни один не знает, в кого стрелять. Партии уже нет, Сережа. Есть игра в нее...
От этих слов вдруг ознобило голову, и волосы шевельнулись под кепкой. Это напоминало бред нездорового человека, или, как раньше говорили о таких, дескать, заговариваться стал, когда вполне разумное соседствует с безумным. Должно быть, Герой сильно переживал свою отставку и нервы не выдержали...
На другое же утро Сергей Борисович послал за Никитой и, дабы тот не мелькал по коридорам и приемным, встретил на улице и сказал коротко:
– Езжай домой. В течение трех дней вопрос решим.
– Вижу, признаешь родню, – оценил тот.
– Где Антонина?
– Утром на работу ушла.
– Ладно, готовься, скоро в гости приеду.
Никаких заданий органам он не давал, но когда начальник УВД пришел на совещание, то показалось, смотрел как-то особенно – понятливо, что ли. Ближе к вечеру Сергей Борисович перешел в кабинет облисполкома, прождал Антонину до восьми, наудачу набрал свой домашний номер и услышал ее голос.
– Ты дома? – не поверил своим ушам.
– Да... Вы сказали дома сидеть.
На улице было темно, поэтому он непроизвольно переходил на крупную рысь и всякий раз сдерживал себя.
Она встречала его, как жена, в передничке, под которым было новое, из искристого крепдешина, платье с глубоким вырезом. В дверном проеме маячил накрытый стол...
И он спросил, как муж:
– Ты где была вчера?
– Брат приехал, вы же знаете... В общежитии.
– А платье?..
– Никита подарил... Сказал, ходишь в обносках, работаешь поломойкой.
Он устыдился, что не подумал купить ей что-либо из вещей или денег дать – текучка замордовала...
– Прости, – повинился и обнял ее. – Я переживал, искал...
Он улавливал ее дыхание и не ощущал того волнующего, ошеломляющего запаха ацетона.
Но теперь не радовался этому.
За столом, как жена, Антонина положила в тарелку какую-то пищу – он не обратил внимания, а достал из шкафа коньяк «Плиска» и два бокала. Ей налил немного, себе щедро.
– Давай выпьем?
Она что-то заподозрила, насторожилась, подчеркивая тем самым свою природную прозорливость, и одновременно попыталась скрыть это.
– Давайте, – отозвалась с интересом.
Он выпил до дна, клюнул что-то вилкой.
– Скажи мне... Ты помнишь, как вы жили в Коростах?
– Не помню... Мне года не было, когда уехали оттуда.
– А кто твой отец?
Она помялась, смутилась.
– Папа у меня очень старый... Вы не поверите – девяносто семь лет. Он поздно женился на маме.
– А маме?
– Пятидесяти нет...
– Они рассказывали, как поженились?
– Однажды я слышала... Мама сильно болела, и отец вылечил... Почему вы спрашиваете?
Сергей Борисович пропустил этот вопрос мимо ушей.
– Ты знаешь фамилию своей мамы?
– Махоркина...
– Другую никогда не называли? Например, Виктория Маркс?
– Даже не слышала... Вы так спрашиваете, как будто...
Он не дал договорить.
– Мама называла отца – Сыч?
Антонина вытянулась, удивленно расширила глаза.
– Называла... И сейчас иногда говорит: «Сыч старый, что бельма выкатил?..» Это шутя. Мама его до сих пор сильно любит.
Уходя от ее пытливого взгляда, Сергей Борисович еще выпил коньяка и взял руку Антонины.
– Я должен это сказать... Твой папа – это мой родной дед, по отцу. И получается, ты моя тетя. А я – твой племянник. Так что ты можешь говорить мне «ты».
Она выдернула руку и, качнувшись назад, чуть не опрокинулась вместе со стулом – Сергей Борисович удержал в последний момент.
– Что вы такое говорите?!
– Вчера Никита подтвердил. Мой папа – твой брат.
Антонина убежала в спальню, закрыла за собой дверь. Он же посидел с опущенной головой, выпил коньяка и пошел следом. Она лежала на кровати лицом вниз и плакала – дрожала узенькая спина под крепдешином, и в полумраке казалось, что волосы не разбросаны, а стоят дыбом. Сергей Борисович включил настольную лампу, присел рядом, погладил голову и ощутил приступ жалости, но утешить ничем не смог – не было слов.
– Ты меня хочешь бросить? – с каким-то вызовом, сквозь слезы спросила она. – А сказку обещал!
– Не получилось сказки...
Она вскочила – волосы растрепаны, мокрое лицо перекошено в неожиданном яростном гневе.
– Затащил на квартиру, изломал всю, как зверь голодный! Синяков наставил, изнасиловал... На, смотри! До сих пор не прошли!
Подняла подол и показала бедра с синими пятнами.
Это были его пальцы...
– На спине показать? Как ты когтями вцепился? – продолжала Антонина. – Не женишься на мне, да? Из-за родства?
– Ты знала? – обескураженный ее перевоплощением, спросил Сергей Борисович. – Неужели ты знала?..
Антонина примолкла и только всхлипывала, зажимая в себе слезы, дрожали прижатые к груди кулачки.
– Знала, – определил он. – Теперь все ясно.
– Ничего тебе не ясно! – задиристо воскликнула она. – Мне папа сказал!.. Когда уж поздно было! Что мне теперь делать? Ну что?!
Ее вопросы хлестали по ушам, словно бич, в голове звенело. Она же по-своему расценила его молчание.
– Возьми меня замуж? – попросила жалобно. – На это родство не смотри, уродов рожать не буду. Никто ведь не узнает? А папу мы в бане запрем.
– Зачем?
– Чтоб не ходил и не кричал.
– Почему он кричит?
– Из ума выжил, так и орет теперь на нас.
– Не хочет, чтобы выходила за меня?
Она пытливо взглянула и отвернулась.
– Больной, так что взять?.. Или в Архангельск отпустим. Он все туда рвется, к своему сыну Александру, так и пусть едет. А кроме него, никто не разболтает!
– Подумай, как мы с тобой жить станем? – обреченно спросил он.
– Очень хорошо станем! – засмеялась она, как Рита. – Мне понравилось. Ты такой сильный, страстный!.. Только синяков больше не оставляй, ладно? И запомни: меня зовут Антонина, Тоня, а не Рита. Я ревнивая. А какой ты Ритой меня называл?
Упоминание о Рите вдруг всколыхнуло в нем старое чувство и вместе с ним – решимость.
– Ты же меня не любишь? А хочешь замуж!
– А ты меня любил, когда делал предложение? – вновь взъярилась она. – Тебе надо было жениться, вот и предложил. И мне надо. Вырваться из этой грязи! С этих Выселок! Ты вон живешь как барин – на машинах возят, на самолетах. А мы?.. Ничего, любовь у нас будет!
– У нас ничего не будет! – отрезал он, хотя при этом вспомнил слова Героя, как следует расставаться с женщинами. – Все, вставай и уходи.
– Не будет? – переспросила она.
– Это кровосмешение, понимаешь? Нельзя этого делать. Твой отец прав!
– Ага, понимаю. – Она встала и пошла в переднюю. – Мне теперь жизни нет. Пойду и повешусь. Или утоплюсь...
Она говорила это так хладнокровно и трезво, что будто и не плакала несколько минут назад. Видимо, учеба в театре не прошла даром. Сергей Борисович стоял, смотрел, как она торопливо одевается, и молчал, поскольку это ее перевоплощение обезоруживало.
В тот момент он вспоминал Риту Жулину, которая тоже обещала утопиться, если Сыч не вернется к ней. И не утопилась.
Антонина заглянула в зеркало, вытерла платочком глаза и, горделиво вскинув голову, ушла, оставив дверь открытой...
