6
Воспоминания о Рите Жулиной были настолько притягательными, что на время отвлекли его от всех прочих мыслей, в том числе и от надежности патронов. Он сидел за столом, сцепив руки, смотрел на пистолет, на чистый лист бумаги и ручку, знал, для чего все это приготовлено, однако сознание еще не высвободилось из пут памяти, дабы совершить, что задумал, и все еще блуждало в прошлом.
Перед тем как уехать на работу в родные края, он был приглашен к Баланову на собеседование, где после недолгого формального разговора получил настойчивый совет непременно жениться. Сергей Борисович тогда пообещал, однако еще не внял, не прочувствовал всей серьезности этого наказа. К тому же направление в провинцию хоть и было обязательной обкаткой перед дальнейшим повышением, однако считалось своеобразной ссылкой: существовал риск никогда не вернуться обратно, если не способен руководить областью. Поэтому он расценил наказ жениться как брюзжание стареющего высокопоставленного начальника, считающего, что он имеет право вмешиваться в личную жизнь, устраивать семейное благополучие и счастье подчиненных.
Его скепсис тот час же был замечен.
– Напрасно вы так, – заметил Баланов. – Знаете, что вас ожидает? На родине? Полное одиночество. У вас там не будет друзей. И вообще следует привыкнуть к мысли, что их теперь не будет никогда. И нигде. Возле вас будут придворные, угодники и холопы, с которыми невозможно водить дружбу. Власть создает вокруг человека зону отчуждения. Чем выше начальник, тем шире эта зона. И жена становится единственным человеком, с кем можно говорить искренне, кому не опасно излить душу. Это кроме того, что вам, молодому мужчине, потребуется женщина... Поймите меня правильно: я забочусь прежде всего о вашем психологическом здоровье.
– Я это понимаю, – воспользовавшись паузой, отозвался Сергей Борисович.
– Вероятно, первая любовь у вас была несчастной? – вдруг предположил Баланов. – В юношеском возрасте...
Слышать от него подобные слова было как-то странно, казалось, этот человек с непроницаемым, желтым от кабинетной работы, лицом находится где-то в особом пространстве, выше всяких чувств, увлечений, любовных пристрастий и прочих человеческих слабостей.
– Она была старше вас, – продолжал угадывать он. – Играла с вами, дразнила... И однажды стала первой женщиной. Верно?.. Вы завоевали ее, насладились победой, а потом уехали учиться, повзрослели. И обнаружили, что на свете есть другие женщины, не менее прекрасные, но неприступные, недостижимые. Однажды вы решились и преодолели собственные сомнения...
Сергей Борисович растерянно молчал. Баланов же посмотрел сквозь него, как сквозь пустоту, и подытожил:
– Боюсь, на родине вряд ли теперь отыщете себе невесту. Вы по характеру завоеватель, а там женщины сами начнут липнуть. И будут не интересны. Не знаю, что делать... Может, вам подобрать невесту?
– Сам найду, – стряхивая некое оцепенение чувств, проговорил он.
– Только не возвращайтесь к прошлому, – посоветовал Баланов. – Ничего путного из этого не выйдет.
Он не раз вспоминал советы своего покровителя, однако при этом чувствовал непроизвольное внутреннее сопротивление и часто тайно и как-то мстительно поступал наоборот. И сейчас, осознанно готовясь к смерти, он вспоминал Риту, и пока она существовала в его воображении, создавалось впечатление, что все еще может измениться, каким-то образом поправиться, и не придется вымучивать из себя слова предсмертной речи.
В долгожданном мае, когда закончился курс обучения в ФЗО и Сыч получил свидетельство помощника машиниста, мать твердо заявила, что отправляет его к дяде в Катайск, где ему предстоит закончить десятилетку и идти учиться дальше. Такое решение обсуждению не подлежало, поскольку у нее на все был ответ – «Так хотел твой папа!»
Как будто встал из могилы и захотел...
– Мам, я никуда не поеду, – заявил он. – Пойду работать на фабрику и женюсь.
Она все знала о Рите Жулиной не только из перехваченных писем; вернувшись из Иваново и несмотря на предупреждение, Сыч сам признался, где был и с кем. Оказалось, это для нее не новость: хватившись сына, мать бросилась искать сначала в ФЗО, потом по друзьям, и кто-то видел его на вокзале, проболтался. Она же быстро сообразила, куда поехал, побежала к Ритиной матери, а та и поведала, что у Сыча к ее дочери безответная любовь. Когда же он приехал домой и все рассказал, то мать позвала какую-то бабку и та долго колдовала на кухне – оказалось, делала отворотное средство, а потом, когда он заснул, стала брызгать на него и пришептывать. Набирала полный рот какой-то мутной жижи из стакана и прыскала. Он, конечно же, проснулся и лежал, равнодушный ко всему, зная, что его теперь ничем не отворотить от Риты.
– Выпей! – велела бабка и поднесла стакан.
Руки у старухи были дряблые, в серых пигментных пятнах и крупных отвисающих бородавках и потому вызывали брезгливость.
– Не буду! – Он отвернулся.
– Это лекарство, сынок, – попыталась уговорить встревоженная мать. – Ты ведь заболел.
– Ничего я не заболел...
– Опоили тебя, приворожили, порчу навели. – Она уже чуть не плакала и выглядела несчастной. – Выпей, и самому легче станет.
Он не мог видеть, когда мать плачет, и только ради нее Сыч взял стакан, зажмурился и выпил зелье. И вдруг ощутил совсем забытый вкус лиственничной серы, которую дед приносил из лесу, как гостинец, жевал, мял руками и впихивал в рот. Но если в раннем детстве дедова жвачка была сладкой и желанной, то бабкино зелье показалось приторным и мерзким. Его тот час же вырвало, но не от самого средства – от рук бабки и гадливого чувства.
– От хорошо! – обрадовалась та. – На пользу идет, коли сразу заблевал. Через месяц-другой и вспоминать не будет.
Мать тихонечко крестилась.
Когда же старуха ушла, Сыч умылся, лег и, вспомнив образ Риты, с ним и уснул.
Бабкино зелье не помогло и через три месяца и даже, напротив, со временем еще больше раззадорило, добавило смелости, поскольку он со дня на день ждал, когда приедет Рита. И ответил матери так, как думал и как видел в тот период свою будущую жизнь.
– Какой же из тебя жених? – горестно заговорила она. – Сам-то подумай, пятнадцать лет только. Выучиться надо, в армию сходить. Вот ведь как, нянчила, ростила, а теперь чужой тетке отдам...
После гибели отца на фронте мать всю жизнь прожила одна, хотя мужчины к ней сватались и один, по фамилии Мудров, даже несколько дней ночевал у них дома. Сычу было тогда лет девять, и Мудров ему сразу не понравился, ибо, едва появившись, приступил к воспитанию и называл его так, словно бичом хлестал, – «безотцовщина». Мол, погоди, ты у меня по струнке ходить будешь. А еще он курил «Беломор» и тушил окурки в цветах на окне. На третий день Сыч достал пороха и зарядил ему несколько папирос. Мудров пришел с работы, закурил, и тут стрельнуло так, что у него вся физиономия стала черной. Он умылся, прополоскал забитый табаком рот. После чего закурил другую, и папироса опять изрыгнула огонь. Мудров догадался, чьих рук дело, но Сычу ничего не сказал и пожаловался матери. Ночью они долго разговаривали, после чего жених собрал вещички и ушел.
– Попомнишь мое слово, – сказал на прощание. – Бандитом вырастет!
Мать его часто вспоминала, когда Сыча контузило взрывом на полигоне, и потом, когда он по ночам расстреливал фонари.
Рита и впрямь вернулась в Ельню в мае, в самую прекрасную пору, когда уже было сухо после весны, речка разлилась и все уже цвело. Сыч хоть и ждал каждый день этого мгновения, но увидел неожиданно вечером, сквозь светящееся окно дома, и вдруг сробел, побоялся войти, потому что там была ее мать. Он посвистел, заложив пальцы в рот, потом, забравшись в палисадник, постучал в стекло и услышал холодный, рассерженный голос:
– Эй, ты чего там хулиганишь?
Наверное, не узнала, хотя Сыч стоял на виду, прямо под окном, или не рассмотрела: стекла после зимы еще не мыли...
На следующий день он несколько раз прошелся мимо ее дома, однако Рита так и не дала о себе знать. И тогда ближе к вечеру он отправился шляться по городу, в тех местах, где могла появиться Рита, – возле суконной фабрики, универмага и городского парка, где наконец-то прорыли канаву, отвели воду и начали строить танцплощадку. Молодежь с гармошками уже собиралась туда, хотя для танцев было мало места – кругом валялись бревна и доски, на которых можно было посидеть в предвкушении будущего веселья. Он встречал знакомых парней и девчонок, разговаривал, смеялся, а сам исподволь озирался по сторонам, но Риты все не было. В парке уже заиграл баян, от фабричного общежития потянулись стайки девчат, и Сыч хотел вновь прогуляться до ее дома, когда наконец-то вздрогнул и сотрясся воздух, словно от взрыва: она шла вдоль забора парка по деревянному тротуару и цокот каблучков был слаще всякой музыки. Шелковое платье и волосы вздрагивали и переливались от каждого шага, источая синее ночное свечение и одновременно – горделивую неприступность.
Сыч перескочил улицу и возник на ее пути.
– Вот и нашел тебя! – сказал сдержанно и услышал в ответ торопливую реплику, брошенную бесстрастно и на ходу, как тогда, при расставании в Иваново.
– А, привет! – И даже шага не замедлила.
– Я искал тебя, – пролепетал он, волочась позади.
– Стемнеет – приходи на площадку, – обронила она тихо. – Только не высовывайся. Сама найду...
Она опасалась, что их увидят вместе!
Это охладило его и в мгновение повергло в тоскливое, до слез, уныние. Он отстал, потом повернул в обратную сторону и через несколько шагов вдохновился: конечно! Пока они не поженились, так и будет! По городу уже ползут слухи, мол, взрослая девка мальчишку совращает, и не зря мать переживает...
Он ждал темноты, как спасения, и в двенадцатом часу, блуждая по мокрому парку, пробрался к недостроенной танцплощадке, где при свете нескольких лампочек, развешанных по деревьям, вовсю веселилась молодежь. Затаившись возле штабеля досок, он стал высматривать Риту, но ее нигде не было видно. Баянист играл вальс, а никто не танцевал, ибо танкисты после трагического вечера на мельнице в Ельню не приезжали и вместо нормальных, зрелых парней мелькали головы стриженных наголо фэзэошников и редкие лохматые – пожилых вдовцов. Сыч решил подкрасться ближе и в это время ощутил на плечах руки Риты.
– Вот ты где, миленький. Обыскалась...
И, развернув его к себе, стала жадно целовать лицо – как тогда, в общежитии. Но тут же спохватилась, уцепилась в руку жесткими тонкими пальчиками и повлекла за собой.
– Скорее, подальше, подальше...
Ослепленный светом, он ничего не видел и покорно бежал след в след. В каком-то совсем темном и сыром месте они остановились и Рита резко прижалась к нему, обняла, сцепив за его спиной руки. Он почуял, а точнее, расценил это как радость и ее тоску.
– Как ты возмужал, Сыч! – искренне изумилась она. – И стал такой красивый...
Все, что он успел забыть с той памятной ночи в общежитии, возникло вновь и вырвалось наружу.
– Пойдем куда-нибудь дальше...
– Зачем? И здесь хорошо...
– Под ногами хлюпает, вода...
– Ну и что? – легкомысленно спросила она.
Сыч взял ее под руку и теперь повел сам, натыкаясь еще на деревья, но уже приглядываясь к темноте.
– Надо же, ты уже ничего не боишься, мальчик, – отчего-то грустно произнесла она.
– А кого бояться?
– Меня.
Наконец он различил, что находится в сухом сосновом бору, где горожане собирали грибы, и остановился.
– Вот здесь хорошо...
– Как ты вырос! – Рита снова прижалась к нему. – Выше меня стал...
Сыч взял ее за плечи, по-мужски крепко поцеловал и прислонился щекой к губам.
– И целоваться научился... А какой колючий!
Он не знал, что делать дальше, и только сжимал ее руками, чувствуя ломоту в суставах.
– Задавишь ведь, Сыч... Сколько силы в тебе!
Лицо ее засветилось, и он увидел, что Рита улыбается, как тогда, на берегу мельничного омута – неестественно, вымученно, словно гримасничала от какой-то внутренней боли. А дыхание ее стало сладковато-дурманящим...
Он приподнял Риту и хотел положить на сырую землю, но она вдруг резко вывернулась из рук, отскочила.
– Нет, мальчик! Ничего не будет!
– Давай найдем место. – Он пытался обнять – выскальзывала. – Где сухо и хорошо...
– Даже не думай!
– Почему?
– Потому что не боишься меня.
– Тебе нравится, когда боятся?
– О! Как ты мне нравился, когда боялся! Когда трепетал!
– И сейчас боюсь!
– Тебе страшно?
– Страшно...
– Сейчас проверим. – Она перестала уходить от его рук, призывно зашептала: – Потрогай мою грудь...
Сыч запустил горячую руку под вырез платья, и вмиг закружилась голова.
Рита опять ловко вывернулась и отскочила.
– Видишь, какой смелый стал! Ничего не получишь!
– Но почему? – Губы онемели, мысли стали сбивчивыми. – Мать хочет отправить меня к дяде в Катайск. Чтоб я учился... Я скоро уеду!
– И правильно хочет! Тебе рано жениться, выучись сначала, получи профессию, в армии послужи.
– Но это так долго...
– А что ты хотел? Женилка у тебя выросла, но сам еще мал...
– Рита!..
– Я тебя ждать буду. – Не приближаясь, она прислонила голову к его груди. – Пока ты не созреешь... Честно ждать буду. В монахиню превращусь, на парней не взгляну и на танцы больше ходить не буду. Никогда. Потому что люблю тебя! Сама не ожидала, хотела поиграть с тобой... – И прокричала в темной тишине, как ночная птица: – Мне и свет не мил, Сыч!
И потом долго молчала, усмиряя буйное, надорванное дыхание. А он дождался, когда Рита замрет, и осторожно, словно эту птицу ловил, положил одну руку на талию, затем вторую и, смелея, притянул к себе.
– Не знаю, на что надеюсь. А хочется! – Она словно не заметила его движения. – Езжай в Катайск, как мама сказала. Учись, служи... Только не обмани меня! А обманешь – приду к Сычиному Гнезду и утоплюсь. Помнишь тот омут на мельнице?
– Помню, – деревянными губами произнес он и прижал ее еще крепче. – Все помню... Но ты однажды изменила мне!
– Я тебе изменила?!
– А как же тот парень, фронтовик, которого на мельнице убили?
Она засмеялась, но наигранно, не по-настоящему.
– Глупый... Я же понимала, ты еще мальчишка. И хотела отогнать, чтоб не мучился понапрасну.
– Но ведь ты же целовалась с ним! И спала...
– Спала! – с вызовом призналась она. – Ну и что? Ты ревнуешь? А его ведь на свете нет!
– Все равно...
Она замерла и похолодела.
– Вот что, Сыч... Если любишь меня – все простишь. А если нет – я уйду... и больше никогда-никогда меня не увидишь.
– Я тебя люблю.
– Тогда больше не вспоминай мне прошлого. Никогда-никогда.
– Не буду.
– Поклянись!
– Честное комсомольское...
– Что? – Рита засмеялась. – Ах ты, комсомолец мой! Поклянись матерью!
– Клянусь, – выдавил он, не совсем еще понимая, чем клянется.
Она как-то враз потеплела, и он уловил манящий запах ее дыхания.
– Если полюбила тебя, это навечно, Сыч. Ты это запомни.
Он поцеловал ее в теплые губы и ощутил внезапный жар, словно от простуды, но Рита мгновенно почувствовала это и вырвалась из рук – платье было шелковое, скользкое, как язык в глазу.
– Нет, Сыч, ничего больше не будет!
– Ну почему?! Ты в общежитии не испугалась, когда девчонки были. А здесь никто не видит...
– Так надо! – Рита встрепала свои волосы. – Так надо!
– Зачем?..
– Чтобы помнил меня всю жизнь! – Она заговорила, будто колдовала. – Чтоб тосковал по мне, чтоб вспоминал и сох, сох и вспоминал. Всю-всю жизнь, до конца. До последнего часа, до последнего вздоха. И чтоб, умирая, мое имя назвал!
Он отступил, а Рита засмеялась прямо перед его лицом, сложила губы трубочкой, дунула ему в открытый рот и в тот же миг убежала.
Колдовство ее подействовало.
Он помнил Риту Жулину всю жизнь, и образ ее прочно сидел в сознании, внезапно всплывая, если слышался знакомый запах, виделся случайный поворот головы другой женщины, взмах руки или едва уловимая, похожая голосовая вибрация. Он привык к этому, как привыкают и не замечают характерных особенностей собственного вида – формы лица, носа, выражения глаз, цвета волос. Все это существует само по себе и даже не требует большого внимания, пока кто-нибудь не спросит, а почему, например, у тебя такой подбородок?
Сейчас, размышляя о жизни, но пытаясь объяснить причину смерти, он неожиданно подумал, что взрыв на танковом стрельбище и пережитая трагедия гибели товарищей определили его судьбу.
Прозвище оторвалось от него еще в Катайске, хотя дядя иногда называл его Сычом, но на всю жизнь остался седой чуб, благодаря которому он стал выглядеть взрослее. И это отмечали не только фабричные девушки: после десятилетки директор школы почему-то посоветовал поступать в военное училище и сам, будучи отставным офицером, объяснил, что слово «карьера», ругаемое в обычной жизни, в армии явление положительное. А у него сильное, волевое и не по годам взрослое лицо, что немаловажно в военном деле и карьере, – настоящий командир, за которым пойдут в атаку, так и должен выглядеть.
И потом, в кадрах, когда повышают по службе, смотрят на фотографии в личном деле и интуитивно руководствуются тем, каков офицер на внешний вид.
В Катайске было пехотное военное училище, не очень-то привлекавшее выпускников школы, ибо в то время все хотели быть летчиками, ракетчиками или уж танкистами. Кроме того, курсанты этого училища часто встречались на улице – с утра до вечера чистили в городе снег либо мели тротуары, весной кололи лед, летом красили фасады и выглядели вечно замурзанными, грязными и какими-то недокормленно-синими. Когда же дядя узнал о совете директора школы, тот час ухватился, поскольку сам когда-то мечтал стать офицером, да еще мать настроил, которая написала в письме, чтобы он поступал в училище. Сыча зажали со всех сторон, и, превозмогая себя, он принес документы в военкомат, через который тогда набирали курсантов. Парень с седым чубом сразу понравился, и его отправили в команду абитуриентов, которые копали траншеи на хлебозаводе. Целый месяц он ковырял лопатой глину, ел пряники, которые приносили заводские девчонки, писал вечерами письма Рите и еще тогда тайно решил завалить экзамены. Когда наконец их переодели в новенькие гимнастерки и посадили за парты, Сыч умышленно наделал ошибок в сочинении и написал такую ерунду, что ему даже тройки не поставили – а с тройками тогда принимали.
Разозленный военком пригрозил:
– Если такой тупой – в армию пойдешь матросом. На четыре года!
И этой же осенью, даже не дав времени съездить к матери, его призвали на срочную, как и обещали, на Северный флот.
Уже вкусивший службы Сыч целый год писал письма своей невесте, красил корабли и маршировал по причалу, прежде чем попал матросом на катер химической разведки. Тут-то его и заметил замполит, стал вести беседы, спрашивать о родных, и когда узнал, что он с десятилеткой, да еще сын погибшего на фронте политрука, тот час определил его судьбу и, несмотря на протесты, отправил в политотдел. Там с ним побеседовали и, выписали направление в высшее военно-политическое училище.
Учеба сразу ему понравилась, потому как здесь не гоняли мести городские улицы, а по-настоящему занимались в классах, библиотеках, хоть и была строевая подготовка и первый год не пускали в увольнение, но жили почти свободно, без армейского крика и муштры. Сыча, пришедшего с флота, назначили командиром отделения, и он впервые ощутил себя человеком. После первого курса он приехал домой в парадной курсантской форме, целый месяц ходил на танцы с Ритой, уже теперь на людях, не скрываясь, и она даже иногда брала его под ручку с левой стороны, как и положено ходить с военными. И когда проходили мимо ее подружек, невероятно гордилась, задирала нос, чтобы потом, когда оставались одни, над этим вволю посмеяться.
– Я буду женой офицера! – веселилась она. – А если ты дослужишься до генерала, то стану генеральшей! Ты уедешь, – потом шептала она в плечо, когда они находили уединенное место за городом или в ночном парке. – А я останусь и снова надену черный платок...
Он тогда не верил, что Рита ведет монашеский образ жизни, ибо все еще свежо было в памяти, как она после их лунной ночи на берегу мельничного омута преспокойно пошла гулять с фронтовиком. И вышла бы за него, если б старшина-танкист в ссоре не застрелил ее избранника. Не верил и потому решил не искушаться и не искушать ее судьбу, поэтому в первом же отпуске они договорились, что после второго курса, когда Сыча отпустят из казармы на квартиру (а такое благо было, но лишь для отличников), Рита приедет к нему в Москву и они станут жить вместе, как муж и жена, пусть даже без регистрации, поскольку курсантам тогда негласно запрещали браки.
– Миленький, ты учись отлично! – умоляла Рита, когда они расставались на вокзале. – Старайся, родненький! Ну пожалуйста!
Ему казалось, что Рита просит так лишь потому, что боится не выдержать долгого расставания.
Кроме политработников, училище готовило офицеров спецпропаганды, которые во время войны должны были подрывать моральный дух противника и склонять его к сдаче в плен. Но брали на этот курс только после двух лет учебы и при условии отличного знания хотя бы одного иностранного языка. Без особого напряжения, всего за два года Сыч выучил английский, был зачислен на элитный курс, но оказалось, что теперь ему вместо летнего отпуска следует ехать в Западную группу войск, на специальную языковую практику. Как мог, он утешал Риту письмами из Германии, мол, все равно на зиму отпустят из казармы, однако не отпустили по причине того, что курсанты-спецпропагандисты связаны с особыми секретами и, пока не получат офицерского звания, не имеют права надолго покидать училище. На самом деле все было по-другому: отпущенным на вольное житье полагались квартирные и пайковые, а денег уже не было, ибо началось сокращение армии.
Приказ о расформировании училища пришел на последнем году учебы. Способных курсантов растолкали по другим, в том числе и командным военным вузам, однако спецпропагандистам позволили закончить образование, хотя должны были выпустить уже не в военной форме, а только офицерами запаса. Причем выпускали без всякого последующего направления, просто так, на улицу...
Еще недавно казалось, что благодаря жесткому слову матери и ворожбе Риты он вырвался из небытия, из смрадного валяльного цеха, из жизни, укрытой толстым, непробиваемым войлоком, который глушит живые голоса. Сыч был благодарен их прозорливости, и оставалось совсем немного – закончить учебу, получить направление на службу в Московский военный округ, поскольку он шел на красный диплом, поехать в Ельню, сыграть свадьбу с Ритой, и, можно сказать, жизнь удалась. Но по армии уже прокатился каток хрущевского сокращения, и буквально за полгода до выпуска снова возникли полная неопределенность и уже знакомое ощущение безысходности, усиленное четырьмя годами беззаботной столичной жизни.
Однако же притом ничего не должно было и не могло измениться: в любом случае он все равно бы приехал в Ельню за Ритой, которая верно ждала его все эти годы и в самом деле ходила, как монахиня, в темном платочке, не поднимала глаз и знала только одну дорогу – из дома на фабрику и обратно. Об этом ему писала мать и, забыв все свои сомнения относительно разницы в возрасте, уже готова была благословить их брак.
Но случилось непредвиденное...
Старых преподавателей-офицеров отправляли на пенсию, тех, что помоложе, переводили в другие училища, не попавшие под сокращение, поэтому курс лекций дочитывали новенькие, из гражданских вузов. Таким образом Сыч и познакомился с Ольгой Максимовной, у которой пришлось слушать курс лекций и сдавать экзамен по новому тогда предмету, введенному для будущих офицеров спецпропаганды, – психоанализу. «Удовлетворительно» она ставила всем, невзирая на высокие оценки по другим предметам, таков был приказ. А получить «хорошо» считалось практически невозможно – она презирала военных, не выносила запаха казармы и сапогов, в учебный класс входила с демонстративно зажатым носом и смотрела всегда куда-то мимо, так что невозможно было поймать взгляда. Снисходила она лишь в присутствии начальника училища, но и с ним вела себя высокомерно и независимо.
Она уже побывала замужем и по возрасту была старше Сыча на пять лет, но эта разница по сравнению с Ритой казалась совсем уж незначительной, не замечалась и, напротив, становилась притягательной. Завалив экзамен в аудитории, он тогда и подумать не мог, что красивая, строгая и потому недоступная Ольга Максимовна может стать его женой. Сычу всегда нравились девушки попроще, уровня фабричных, в обществе которых он чувствовал себя комфортно, а перед такими, тем паче столичными, он попросту робел и замолкал. Он отлично понимал, что это комплекс неполноценности и что его когда-нибудь надо расстрелять, как фонари возле милиции, однако не представлялось случая.
И тут на экзамене, сидя против этой манящей ледяной красотки и ощущая прилив некого онемения языка и мысли, Сыч внезапно осознал, что никогда не сможет перешагнуть через мучительный рубеж. Он разозлился и от этого за отпущенное время не смог сформулировать ответы на вопросы в билете, а потом вовсе хотел уйти, но недосягаемая тогда Ольга Максимовна вдруг сняла стальные очки и, прищурившись, заглянула ему в душу.
– Хотите «уд», товарищ сержант? – спросила холодно. – Получайте и уходите.
– Я иду на красный диплом, – признался Сыч.
– На красный? – изумилась она и вновь прикрылась очками. – На красный нужно очень много работать. В том числе и над собой. Очень много...
Он вообще заткнулся и, как школьник, опустил голову.
И ощутил, что она смотрит на его седой чуб.
– Хорошо, – проговорила вдруг потеплевшим голосом. – Найдете меня на кафедре университета... И попытайте счастья.
На следующий день Сыч переоделся в гражданку, на свинцовых ногах приволокся в университет и прождал Ольгу Максимовну три часа. Она изредка мелькала в коридорах, видела его, однако не обращала внимания. Наконец снизошла, велела явиться на сдачу экзамена завтра утром и дала свой домашний адрес. Он поехал к ней со смутными предчувствиями и ожиданиями, которые оправдались через полчаса. В домашней обстановке Ольга оказалась совсем другой и, недолго послушав лепет о психическом воздействии на вероятного противника в мирных и боевых условиях, вдруг погладила его голову и спросила:
– А это у тебя... почему? Ты же совсем еще мальчик...
Он услышал ее отчетливый женский зов, мгновенно и непроизвольно воспрянул и, как когда-то на берегу мельничного омута, перепрыгнул все барьеры.
Все произошло почти так же, и так же он чувствовал отвращение и разочарование, но, даже воспитанный и дисциплинированный за годы службы, не почуял ответственности и сразу же не побежал за кульком конфет, чтоб заплатить выкуп. Он уходил из квартиры своей преподавательницы с оценкой «отлично» и полной уверенностью, что никогда больше сюда не вернется, к тому же этого не требовали. И удивительно – не испытывал чувства вины и стыда перед Ритой, все эти годы ожидающей его; напротив, возникло некое запоздалое чувство мести за ту, давнюю ее измену с фронтовиком, которого застрелил старшина-танкист возле мельницы. Он даже говорил себе, что теперь-то уже можно жениться с легким сердцем, ибо их взаимные измены наконец-то уравновесились и в будущем тайная ревность никогда его грызть не станет. А ведь грызла, давила!..
И как было с Ритой, Сыч чувствовал отвращение совсем недолго, всего до следующего дня, и потом вспоминал их мимолетную встречу даже с некоторой тоской, особенно после того, когда отправился искать квартиру: курсантов выселяли из казармы, поскольку все учебные и жилые корпуса уже были отданы гражданскому вузу. Он бродил по Москве, а весна выдалась слякотной, дождь со снегом, читал объявления, заходил в квартиры и, как нищий, в мокрой шинелишке, поношенной шапчонке – училище давно сняли с вещевого довольствия – просился встать на постой. Хозяева глядели на него и отказывали, даже не спрашивая, сколько он может заплатить. И наплевать им было на седой чуб, взрослый, не по годам, вид...
Именно тогда он и возненавидел столицу. Как-то раз Сыч случайно оказался на улице, где жила Ольга Максимовна, а дом был знаменитый – московская сталинская высотка. Походил возле, посмотрел на окна двадцатого этажа, вспомнил уют и простор огромной трехкомнатной квартиры и удалился восвояси, вдруг осознав, что стоит только снять у нее на время угол, так в нем и останешься до конца жизни. Он испугался одной только возникшей мысли, ибо всегда помнил, что его ждала Рита, и если бы удалось сейчас снять комнату, Сыч немедленно бы отбил телеграмму с одним словом – «Приезжай». А там уж будь как будет: сообщать ей в письмах безрадостные вести, что училище расформировали и распределения в Московский округ теперь не будет, рука не поднималась.
Но масла в огонь подлил начальник училища, генерал Сытов, бывший тогда одной ногой на пенсии. Он всегда был ироничным, даже насмешливым, умудрялся как-то быть одновременно и солдафоном, когда с улыбкой на устах крыл матом курсовых офицеров, и тонким, воспитанным интеллигентом, если разговаривал с женщинами, а на курсантов смотрел как на своих сынков, то есть снисходительно. Перед самым выпуском он собрал курс спецпропагандистов и повинился, что дипломы он выдаст и даже погоны, однако вместе с этим добром выставит на все четыре стороны. Мол, каждый сам по себе станет искать пристанище, потому что их военная профессия сейчас никому не нужна, а войны в ближайшие годы не ожидается, несмотря на близость Карибского кризиса, мол, так думает высокое начальство.
Правда, на самом деле было не совсем так, и не все пошли на улицу. Поскольку Сытов в прошлом был партработником, то некоторым выпускникам все-таки помог устроиться, в основном в партийные и советские органы, где у него оставалось множество знакомых и друзей. И надо сказать, иные с его легкой руки пошли далеко, и впоследствии с некоторыми приходилось встречаться и даже какое-то время ходить под их началом. Однако Сычу ничего не предложил, но зато после этой печальной заключительной встречи он всех отпустил и оставил его одного.
– А скажи мне, сынок, как это ты умудрился сдать психоаналитику на «отлично»? – с ухмылочкой спросил он, явно что-то подозревая. – Никому не удалось, а тебе удалось!..
Сыч начал говорить о том, каких это трудов стоило, мол, несколько раз перездавал, но генерал прервал его и сказал тогда еще не совсем понятную фразу и будто бы самому себе:
– Да, верно, они выбирают... – Долго разглядывал курсанта так, словно его оценивал, и потом добавил: – Только вот понять не могу, по каким признакам? Почему, например, тебя, а не другого?.. Вероятно, все-таки женская интуиция. Нюх у них, что ли? Какой-то особый...
– Не понял вас, товарищ генерал, – смущенно выдавил Сыч.
– Когда-нибудь поймешь... Ладно, красный диплом я тебе выпишу, так и быть. Заслужил... Что делать дальше-то, хоть знаешь?
– Никак нет...
– Обратить внимание, сынок! На Ольгу Максимовну. Счастье тебе улыбается...
В тот момент у него промелькнула мысль – неужели старый вдовец Сытов пытался ухаживать за ней, но Ольга Максимовна выбрала его, курсанта? Тон у генерала был такой, будто признавал свое поражение, но как-то с достоинством, великодушно...
– Знаешь, чья она дочь? – продолжал он уже насмешливо. – Хоть спросил?
– Никак нет...
– И не догадываешься?.. Ох, эта провинция! И за что только вас женщины любят... У нее папаша – секретарь московского горкома. Лутков фамилия. Теперь соображаешь?
Окончательно смущенный и сбитый с толку, Сыч сказал совсем уж некстати:
– У меня невеста есть на родине...
– Какая невеста, сынок? – изумился тот. – Что, ты ей станешь красный диплом показывать?.. Когда Ольга Максимовна поставила тебе... заслуженную оценку?
– Она меня ждет, невеста...
– Ну как хочешь, – вдруг согласился генерал. – Хозяин – барин. Возвращайся в свою деревню и начинай все сначала.
– Ельня – это город...
– Ну, город... Все равно от судьбы не увернешься, если она на тебя глаз положила.
Он ушел тогда от начальника училища в полной растерянности и с чувством, будто его хотят насильно женить.
Сытов к нему больше не приставал, разве что ухмыльнулся, когда на торжественном построении вручал диплом и лейтенантские погоны. Возвращаться в гражданском было совсем уж позорно, поэтому молодые офицеры кое-как, из бэушного подбора на складе, справили себе форму и разъехались по домам. Получилось так, что Сыч не был в Ельне почти три года, и хотя все это время готовился к прекрасному мгновению возвращения, много раз представлял себе, как это случится, однако же, когда сошел с поезда, вдруг ощутил серость и убогость родного города. И здесь была дождливая весна, давно не чищенные канавы залило до краев, вода текла прямо по немощеным улицам, деревянные дома на окраинах стояли по колено в грязи, до бровей натянув замшелые крыши. От вокзала до дома было ближе, однако он сразу же пошел к Рите Жулиной. Сыча в военной форме никто не узнавал, да он и особенно-то не хотел быть узнанным и просто здоровался со знакомыми прохожими.
Телеграмму он не посылал и явился сюрпризом, поэтому на короткий миг увидел восторг в глазах Риты. И потом, когда снял с нее темный платочек и покрыл голову цветной, модной тогда, павловской шалью, она еще радовалась.
– Вот и дождалась, – вздохнула облегченно и потускнела.
Он это заметил, но решил, что сказывается многолетняя усталость от ожидания, и пытался развеселить ее, дурачился, тискал в объятиях, несмотря на пристальный взор ее матери, и Рита вроде бы ожила.
– Теперь пойдем в родительский дом! – заявил он. – Я еще маму не видел.
И они протопали в сапогах полгорода, укрывшись одной офицерской плащ-накидкой. Дома они сидели за праздничным столом, пили самогонку и привезенное из Москвы вино, и, несмотря на грустные разговоры – Сычу пришлось признаться, что после училища он оказался на улице, а форма на нем – это так, для виду, – все-таки было весело и взгляд Риты постепенно разгорался. Потом мать спохватилась:
– Что же вы сватью-то не взяли с собой?
– Какую сватью? – засмеялся Сыч.
– Да ведь матушка-то Маргариты теперь мне сватья! Вы сидите, а я сбегаю за ней. Нехорошо.
Когда она ушла, Сыч поднял Риту на руки и понес в свою комнату.
– Успеем! Пока мама ходит...
Она не противилась, но была какой-то вялой, пригашенной, без того памятного еще по общежитию в Иваново озорства. Он снял с Риты кофточку, поцеловал и не ощутил того манящего, будоражащего запаха ее дыхания.
– Что с тобой? – спросил испуганно. – Ты не заболела?
– Не торопись, миленький, – попросила она. – Теперь придется меня будить...
– Будить?..
– Ну да... Пока ждала, во мне все уснуло. Под черным платочком...
И поцеловала его в щеку холодными губами.
– Ничего, сейчас разбужу! – вдохновился он, хотя ее безразличность не вдохновляла. – Помнишь, как мы на мельничном омуте...
– Помню...
– А потом в общежитии... – Он стал целовать ее грудь. – Когда кругом эти девицы...
– Не оставляй меня больше надолго. – Рита отвернулась. – Пообещай...
– Не оставлю!
– Но ты же поедешь в Москву! Что тебе в Ельне делать с красным дипломом?
Он тогда говорил искренне и сам в это верил.
– Найду подходящую работу, квартиру и сразу вернусь за тобой. А завтра мы идем в ЗАГС. Нас должны расписать без испытания. Хочу, чтобы ты стала моей женой. Законной.
Рита встала, надела кофточку и коснулась потеплевшими губами его щеки.
– Я этого и ждала от тебя, миленький. А то ведь кто я? Вдова соломенная...
На следующий день с утра они пришли в ельнинский ЗАГС, и тут выяснилось, что Сыч не имеет права на срочную регистрацию брака, поскольку уже не числится военнослужащим. Всяческие уговоры не подействовали, они с Ритой оставили заявление и получили месяц на размышления. Чтобы не терять времени, Сыч переоделся в гражданку, через несколько дней вернулся в Москву, которую не любил, но поймал себя на мысли, что ему здесь хорошо.
Поступить на достойную работу, да еще хоть с каким-нибудь жильем, сразу не удалось, поскольку тогда строевые майоры оказались в таксистах и дворниках, но боженька Сыча любил. Он уже стал оформляться в школу учителем английского – давали комнату в общежитии, – но когда пришел в райком, чтобы встать на учет, спецпропагандиста взяли на заметку и на другой день пригласили уже на собеседование.
Все как-то получалось само собой – должно быть, директор школы знал, что говорил, и в кадрах многое решает фотография: должность ему предложили сразу же ответственную, секретаря парткома на крупном столичном заводе. И отправили на двухнедельные курсы при Совпартшколе – время позволяло, как раз столько же оставалось до регистрации брака и свадьбы.
Еще не отвыкший от учебы, он вновь сел за парту, с полным убеждением, что может сам всего достигнуть, и тут произошло то, чего он даже предположить не мог. После нескольких дней занятий в аудиторию вошла Ольга Максимовна. Она, как всегда, небрежно бросила журнал на стол и, не удостоив слушателей взглядом, заявила:
– Я прочитаю вам краткий курс по психологии. Прошу слушать меня внимательно и вести конспекты. Зачеты буду принимать строго.
Сыч сразу же понял, что это сказано лично ему.
Два часа без перерыва, гипнотизируя своим манящим, поэтическим голосом, не рассказывала, а пела о тайнах человеческой сущности. Сыч ничего не записывал, сидел и взирал на нее неотрывно, как зачарованный. А она даже ни разу на него не посмотрела, да и вообще вряд ли кого-то замечала в аудитории. Кажется, партийных работников тоже не любила, как и военных.
После окончания лекции Сыч остался сидеть в прежней позе, словно после хорошего кино, когда хочется продолжения.
Ольга Максимовна подождала, когда слушатели покинут помещение, оторвалась от журнала и сняла очки.
– Вот мы и встретились, Сережа.
А он в этот миг вспомнил слова генерала Сытова – от судьбы не увернешься...
Она же медленно встала, словно демонстрируя свою изящную, совершенную фигуру, приблизилась к нему и погладила седые вихры, стоящие почему-то дыбом.
На какой-то миг возникла мысль, что его скорое и благополучное разрешение проблем с работой и жильем устроено с ее помощью, но эта мимолетная догадка тут же и растворилась. В тот момент он испытал странное, незнакомое ощущение, которое потом никогда не повторялось: будто вся его разноцветная, петлистая, однако цельная прошлая жизнь лопнула в один миг, искрошилась и посыпалась, как стекляшки из разбитого калейдоскопа. Нет, все прожитое оставалось в нем, но уже не имело формы или какого-то определенного, ясного рисунка. Даже в эти минуты Сыч помнил о Рите Жулиной, о предстоящей свадьбе, но как-то отвлеченно, словно глядел со стороны на кучу битого стекла.
Потому что осыпавшееся пространство уже заполнялось иными, более яркими и манящими цветами.
Он тогда не задумывался, что будет потом; превыше всего были чувства и та новорожденная, захлебывающаяся, ежеминутная радость открывающегося бытия – силы, молодости и ожидания какого-то чуда. Несколько раз он словно выныривал из своих чувств, порывался написать письмо или даже поехать в Ельню и все объяснить, но откладывал до следующей недели и дотянул до того, что Рита приехала сама.
Она никогда не была в Москве, однако отыскала завод и терпеливо, как когда-то Сыч, дождалась его у проходной.
– Ну, здравствуй, жених, – сказала так, словно ни о чем не догадывалась. – Забыл меня? А обещал надолго не оставлять...
Несмотря на июньскую жару, она была в цветастой дареной шали и памятном шелковом и уже обветшавшем платье. И смотрела отчего-то жалостно, как бы если он снова заболел.
– Я собирался к тебе, Рита... – начал было он, однако она избавила его от всяческих оправданий.
– Знаю, все знаю, миленький. Да ты не бойся, не корить тебя приехала – предупредить.
– Откуда знаешь?
– Нагадала... Выпадает тебе большая дорога, высоко поднимешься. Только счастья не будет. С этой кралей разойдутся у вас пути. Потом еще одна будет, другая... И только на четвертой остановишься. Она и глаза тебе закроет.
– Что ты говоришь, Рита?
– Что вижу, то и говорю. Ты ведь меня хотел замуж взять и клялся...
– Я влюбился, Рита...
– Ну и второй раз влюбишься, в третий и четвертый... – Она засмеялась как-то хрипло и незнакомо. – А любить всю жизнь будешь меня одну! Я тем и утешаюсь.
Ему же показалось, она заплакала, потому что никогда не видел ее плачущей.
– Прости меня...
– Да я не плачу! – Она сорвала шаль с головы и встряхнула волосы. – Наоборот, радуюсь за тебя. Но предупредить хочу: не отдавай душу тем, в кого влюбишься. Ни одна за тобой не пойдет до конца. Все свою выгоду будут искать.
Он тогда Рите не поверил, поэтому спросил с вызовом:
– А если бы ты за меня вышла? Тоже бы искала?
– Конечно, – просто ответила она. – Счастья-то с тобой не найдешь.
Развернулась и пошла, волоча за собой павловскую шаль и оставляя на земле след, напоминающий битое цветное стекло...
Через несколько лет, когда улеглись юные страсти и семейная жизнь была опробована со всех ее сторон, он стал приглядываться к Ольге и искать ответ – почему она? Почему не другая?
Умом понять не мог, но однажды узрел чувствами: ее внутренняя суть и некая неуловимая внешняя напоминали Риту Жулину! Они не были похожи совершенно, тем более по нраву, по манере поведения. Но сходство было потрясающим, и Сыч понял, что фабричная девчонка, став его первой женщиной, чарами своими заложила в его подсознание женский образ, идеал, икону, к которой он будет стремиться всю жизнь.
Изумленный этим открытием, он стал приглядываться к жене, изучать совсем мелкие детали ее характера в самые разные моменты, и сходство их проявлялось все больше. Сыч стал замечать ее строгость на людях и легкую, непроизвольную распущенность, когда их нет, и это выглядело нормально, естественно и даже ему нравилось, потому что так вела себя Рита. Потом обнаружилось, что Ольга как-то игриво и нежно относится к студентам-первокурсникам, мальчикам со школьной скамьи. Однажды она ненароком призналась в этом и объяснила почему – они были чистыми, непорочными, и если влюблялись, то искренне, с первозданными чувствами.
Это сходство с Ритой притягивало его к жене и одновременно отторгало, ибо в памяти было живо событие, как старшина-танкист застрелил из-за нее такого же, как он, фронтовика из Ельни. И Сыч подспудно ждал чего-нибудь подобного – просто так это не закончится. Он тогда работал уже секретарем райкома партии, был занят с утра до ночи и, думая о жене, чувствовал, как поднимаются в душе клубы едкой, кислотной ревности.
И ревность эта возникала не случайно: сначала он увидел юношу-первокурсника у себя в квартире, а они жили в высотке, – будто бы тот сдавал зачет. Потом несколько раз замечал его же в дворе, а однажды встретил их, гуляющих под падающим снегом, – шли от метро к дому, под ручку, прижавшись плечами. Ольга ни на мгновение не смутилась, стряхнула снег с шапки юноши, поблагодарила, велела ехать домой, а сама перехватила под руку Сыча и пошла дальше как ни в чем не бывало.
Этой своей простотой отношений Ольга обезоруживала его: в самом деле, не устраивать же сцену ревности из-за мальчишки, из-за того, что он проводил ее до дома. Но и молчать не мог, поскольку еще слишком хорошо помнил себя в положении этого первокурсника. И однажды сказал:
– Это плохо заканчивается.
– Почему же плохо? – рассмеялась она. – Иногда очень хорошо!
И попыталась развеять его ревнивое отношение, начала говорить, что их отношения со студентом всего лишь безобидная игра, воспитание юных чувств. Это часто случается с мальчиками, а потом-де они встречают свою настоящую любовь и все забывают, как ты, например. Ты ведь забыл Риту?
Он не верил, потому что все игры испытал на себе и ничего не забыл, но Ольге говорить не стал, ибо в тот момент понял, что их союз не вечен и скоро ему придет конец.
И он пришел, ожидаемый и предсказуемый.
Это случилось в тот же год, когда в здании бывшего училища, занятого теперь технологическим институтом, произошла первая и последняя встреча выпускников. Собралось достаточно много народу, тех, кому повезло остаться в войсках, и тех, кто сумел устроиться на гражданке. Сыч сразу же увидел пенсионера Сытова, но старался не показываться на глаза, несколько раз уходил из его поля зрения, но генерал нашел его сам, отвел в сторону.
– Что я тебе говорил? – спросил торжествующе. – Так-то, сынок, а ты в деревню к себе собрался!.. Но гляди, папаша Лутков сейчас плохо сидит, может свалиться в любой момент. А у нас принято топтать, кто не удержался!
Собрался, распрощался со своими воспитанниками и ушел, словно и приходил, чтобы предупредить о будущих неприятностях.
Свалить и растоптать Луткова не успели: из-за сильных переживаний у него прямо на работе случился инсульт и тесть оказался прикованным к постели. Ольга теперь допоздна пропадала в доме родителей, будто бы сидела у постели больного отца, но на самом деле ходила в театры со своим студентом, а то и вовсе уезжала с ним на дачу, куда однажды Сыч и нагрянул.
Развод в то время, особенно для партработника, чаще всего означал закат карьеры, а Сыч только что получил долгожданное направление в Совпартшколу при ЦК. Возникла неразрешимая ситуация: для того чтобы развиваться и идти дальше, нужно было избавиться от того, что мешало и что могло в дальнейшем привести к краху. Студент провожал Ольгу теперь каждый день, в отсутствие Сыча пил чай у них в квартире и воспитывал чувства. С таким грузом переходить на новый этап, в новое для себя состояние было невозможно, но и невозможно было развестись, ибо второе исключало первое.
Однако боженька все еще любил Сыча и сам разрешил задачу: Ольгу некому стало прикрывать и в один день ее уволили из университета за аморалку – после занятий целовалась со своим нежным юношей в аудитории. В то слишком нравственное время подобное считалось немыслимым грехом.
Она пришла домой подавленная и растерзанная и вызвала такой прилив прежних чувств, что появилась мысль: а не простить ли ей эту шалость? Тем паче отец в плохом состоянии. Пусть это послужит ей уроком на всю жизнь, к тому же Ольга клялась, что они только целовались и ничего другого не было.
Сыч подавил в себе слабость.
– Предупреждал тебя, это плохо кончится.
– Не бросай меня, – тихо и виновато попросила она, зная, чем его можно взять. – Я без тебя теперь погибну.
На следующий день он подал на развод, приложив к заявлению копии объяснительных и приказ ректора об увольнении за аморальное поведение. И все равно им дали время на размышления, которое Сыч провел в борьбе с собой: перед глазами все еще маячило беззаботное время, когда они встретились и потом долго захлебывались от счастья, и когда еще он не уловил сходства Ольги с Ритой Жулиной.
Их развели в ЗАГСе, поскольку не было детей, и, освобожденные друг от друга, они вышли на весеннюю улицу. Как назло, светило слепящее солнце, пахло тополиными почками, и в теплом ветре было предощущение добра и счастья – как во время их встречи. И вдруг закрутило, заломило душу: неужели все? И больше никогда ничего не будет? В порыве чувств от этой боли Сыч взял Ольгу за плечи, притянул к себе, но ничего сказать не успел, поскольку увидел, что на углу ЗАГСа стоит и страдает, переминаясь, юноша-студент.
А Ольга ждала того, что он должен был сказать! И рот был приоткрыт...
Сыч дыхнул ей в губы и сказал:
– Иди, тебя ждут... Прощай!
Она пошла без оглядки, уверенной походкой сильной женщины. Студент попытался взять под локоток – отмахнулась и не удостоила взглядом. Он забежал с другой стороны, жарко заговорил, склоня к ней голову. Какое-то время она шагала гордая и безучастная, затем чуть снизила темп, взяла юношу под руку, и они удалились по весенней, яркой улице.
Осенью он услышал, что Ольга вышла замуж за этого студента и что ей удалось восстановиться на преподавательскую работу, только уже в другом вузе. Потом около года о ней не было никаких вестей, а точнее, он уже не интересовался дальнейшей судьбой бывшей жены, погрузившись в учебу.
Уже следующим летом узнал, что Ольга родила девочку и живут они со своим студентом прекрасно.
И как-то непроизвольно позавидовал мальчишке, которому удалось то, что не удалось когда-то ему.
Эта зависть заставляла его часто вспоминать Риту Жулину, думать о ней, представлять, как она живет и где, – ее предсказания сбывались и колдовство все еще действовало. В то время партийный или советский чиновник даже районного уровня обязан был быть женатым, семейным, это чтобы исключить соблазны холостяцкой жизни и строго блюсти нравственность. Спастись от неминуемой женитьбы можно было лишь, например, заполучив справку о мужской несостоятельности, однако такой документ мог и навредить: молодого и больного никто продвигать не станет.
Сычу с легкостью удавалось уворачиваться от женитьбы, потому как в личном деле была описана история первого брака, на любых собеседованиях с высоким руководством вызывающая сочувствие. Однако эта причина постепенно устаревала, бумаги желтели, и ему все настойчивее предлагали завести семью. Благо, что невест, всевозможных дочек и племянниц товарищей по работе, было предостаточно, а он был завидный жених. Однако он знал, что если женится, то избранница его будет опять похожа на Риту и снова все повторится; Сыч искал в кандидатках ее скрытые черты, а не находя, терял интерес.
Однажды его пригласил сам товарищ Баланов. Он занимал тогда не совсем понятную должность в ЦК, одновременно отвечал за кадры, партийный контроль и курировал МИД. Его имя вслух произносили редко, обычно неким трепещущим шепотом и никогда не поминали всуе. Был он человеком закрытым, необщительным и практически недоступным. Никто толком не знал ни о его личной, ни о семейной жизни, да и узнавать не пытался. Иногда его можно было увидеть на заседаниях, где он всегда молчал и что-то записывал, или в коридорах, когда самоуглубленно шел, сильно припадая на левую ногу, и здоровался военным кивком головы, при этом никого не замечая. Заглянуть ему в глаза и поговорить накоротке можно было лишь если он пожелает этого, например, на собеседовании перед утверждением в должности первого секретаря горкома – партработники ниже рангом его не интересовали. При внешнем суровом и даже грозном виде голос у Баланова был негромким и чуть вибрирующим, так что все время приходилось вслушиваться.
Встреча считалась строго конфиденциальной, хотя ни о чем особенном не говорили, напротив, беседа казалась скучной, как в отделе кадров, поскольку задавались простые вопросы и, конечно же, о семейном положении, хотя все это было написано в личном деле. Помнится, Баланов рассеянно выслушал краткую историю первой женитьбы и развода, сделал какую-то пометку и стал спрашивать о друзьях и знакомых – они интересовали его больше, и особенно те, с кем учился в Совпартшколе при ЦК. Закончился разговор совсем уж бытовым наказом непременно завести семью, и лучше всего в ближайшее время.
Несмотря ни на что, Сергей Борисович расценил эту встречу как знаковое событие и непроизвольно стал жить с предощущением, что вот-вот произойдет нечто грандиозное. Он еще не знал, что готовится переворот и свержение Хрущева, и когда все это произошло, Сергей Борисович оказался на месте своего бывшего тестя Луткова, хотя исполнить наказ Баланова не успел и оставался холостяком.
Вскоре после развода с Ольгой он месяц отдыхал в пансионате на юге и там познакомился с внучкой начальника Генштаба, Натальей, своей ровесницей. И как это бывает от жары, безделья и скуки, они начали искать совместные приключения и развлечения, исход которых был закономерным. Таясь от всевидящих и вездесущих глаз таких же отдыхающих, они встречались по ночам в парках, в беседках, на пляжах и даже в море. Как только выдавалась возможность, бросались друг к другу с такой жадностью и силой, что потом оставались синяки. Весь отдых прошел в поисках уединенных мест, и когда пришло время расставаться, наобум, повинуясь сиюминутным чувствам, Сыч сделал предложение. Наталья мало что рассказывала о себе, но по ее голодной страсти угадывал, что внучка маршала не замужем, и не сомневался в своих выводах. Однако лишь при расставании Наталья сказала, что ее муж – генерал, и у них есть двое детей, и что она никогда не разведется с ним, ибо жизнь уже состоялась.
На юге он и рассмотреть не успел, похожа ли она на Риту, но когда они начали встречаться в Москве, обнаружил сходство еще более сильное, чем у Ольги. У внучки маршала ко всему прочему были темные глаза, и самое главное, что осталось незамеченным в южной жаре и соленой воде, – запах дыхания. И от всего этого Сыч начал распаляться: курортный роман грозил перерасти в бурные события и Наталья стала остужать его, причем запрещенными средствами. Однажды устроила все так, что они встретились с ее мужем, даже не подозревая, кто их свел, возникло нечто вроде мужской дружбы – летали на охоту за белым медведем, потом на рыбалку в Североморск. Когда женская хитрость обнаружилась, когда генерал познакомил его со своей женой, Сыч отчего-то мгновенно вспомнил ситуацию, как они вместе с фронтовиком встречают у проходной одну девушку, Риту Жулину. Танкист застрелил его и потом страшно жалел, что убил не соперника, а такого же солдата, прошедшего войну, и что объект поклонения, приведший к трагедии, недостоин этой смерти.
Танкисту дали двадцать пять лет – после Победы приобретенную на войне ярость гасили жестоко.
Буря чувств сменилась ощущением, что его опять обманули.
Ситуация разрешилась сама собой: Сыча послали на обкатку в провинцию и он возглавил облисполком у себя на родине.
– Назад вернем, когда женишься, – предупредил его Баланов – то ли в шутку, то ли всерьез.
