Глава 10
Дременко проснулся и некоторое время лежал бездумно, как в детстве, не ощущая собственного тела, а значит, и нажитых болезней, неудобства в виде затекшей руки, зуда, гудящей головы или онемевшей шеи. Перед самым пробуждением ему приснился короткий, но яркий сон, будто он стоит на трибуне в Кремлевском дворце рядом с Брежневым, который целует его и хлопает по плечам, а огромный зал стоя им рукоплещет. По какому поводу, не понятно – то ли наградили, то ли назначили в ЦК, но ощущение приятнейшее, так что дух спирает. Он полежал некоторое время под впечатлением этого сна, потом огляделся и обнаружил, что находится в собственной постели, а как и когда попал сюда, совершенно выпало из памяти. Первой мыслью было: перебрал на второй заставе и ничего не помнит. Почему-то втемяшилось в голову, будто охота закончилась удачно, мутант был отловлен им собственноручно, и по этому случаю американец щедро угостил всех участников. Еще отметилось, что его все поздравляли и произносили слово «мутант».
Он и не сомневался сначала, что так все и было, но странно, что голова не болела и не мутило, как с похмелья.
И кстати, подумал, что зря напился до бесчувствия, надо беречь сердце, ведь вон какой уже приступ был – с остановкой. Хорошо, что не умер, выдержал…
– Ксана! – позвал Тарас Опанасович. – Я проснулся. Похмелиться дай.
В квартире стояла благостная тишина, время было предвечернее, сквозняк баловал с занавесками. Вроде бы все знакомое, привычное – родная хата, но как будто бы все обновилось, засверкало, раскрасилось, словно после черно-белого кино цветное включили. Самое интересное – выпить совсем не тянет, и хоть легкий синдром наблюдается, но раньше было всегда значительно хуже.
И как-то тревожно стало, потому он и попросил рюмку – чтобы вернуть реальность.
– Доча? Ты не бойся. Один лафитничек горилки… Для сердца, а?
«Ох сейчас начнет ругаться!» – подумал с привычным для похмельного человека озорством.
Вместо нее на пороге спальни показался почему-то телохранитель Гуменника, человек, прямо сказать, наглый, дерзкий даже с самим батькой, а когда того нет рядом, и вовсе превращающийся в пана. Кажется, он был поляком и фамилию носил соответствующую – Лях, но, подражая шефу, тоже брил голову и оставлял длинный, завернутый за ухо черный курчавый оселедец. Кроме того, что Лях сторожил тело представителя президента, он состоял при нем советником, личным политическим аналитиком, а если возникала нужда выступить на двух митингах сразу, то еще и оратором – за что его за глаза звали Геббельсом.
На подносе стоял заказанный лафитничек, но не прозрачной горилки, а чайного цвета коньяку…
Вот тут у головы опять чуть сердце не остановилось. Да что же это?
Он сделал попытку встать, но был остановлен.
– Лежи, Тарас Опанасович, – незнакомым, услужливым голосом сказал Геббельс. – И вот, прими рюмочку.
Сначала у Дременко возникла мысль, что это продолжение сна, ибо в реальности такого быть не могло – потому все и сияет кругом, и Лях как прислуга. Тарас Опанасович не любил коньяк, но во сне не выбирают, тем паче кичливый телохранитель подает. Выпил и не почувствовал ожидаемой неприятной дубильной вяжущей жгучести – словно бальзам прокатился по горлу и враз согрел сердце. Еще подумалось: при случае надо у бабки Совы спросить, к чему это, если во сне пьешь коньяк.
– Это настоящий французский, – пояснил Лях. – Полувековой выдержки. Из личных погребов батьки.
Дременко мог бы поверить в сон про то, как стоял на трибуне партсъезда, но происходящее совсем не походило на фантазии спящего разума, и тогда он догадался, что умер. И все зримое им сейчас это и есть тот свет, и уж точно не ад. Причем все устроено здесь, как в Братково, только красиво, справедливо и будто вывернуто наизнанку. Поэтому сожаления о своей кончине он не испытал, даже было все равно, как его похоронит собственное бюро ритуальных услуг – лежа как голову администрации или стоя, спустив тело в скважину.
Но в следующий миг мысль словно запнулась: что, неужели и телохранитель Гуменника умер? Раз на том свете вынужден ему прислуживать?
– Ну, проснулся, Тарас Опанасович? – Лях остался стоять возле кровати, хотя рядом был стул. – За здоровье не волнуйся. Это было новейшее снотворное средство растительного происхождения. Не оставляет никаких вредных последствий. Проверено, анализ крови сделали. Считай, что просто хорошо выспался после бессонных ночей. Перед работой.
Дременко глядел на него и не понимал, отчего это Геббельс говорит о каком-то снотворном? И будто оправдывается…
Он потрогал свое лицо, обнаружил, что давно не брит, и по вечной привычке дернулся было за халатом, чтоб пойти в ванную, но гордый поляк ему халат уже предупредительно подал и сказал:
– Бриться не нужно. Твоя роскошная борода нам пригодится.
И этим еще больше ввел в заблуждение.
– Добре, – произнес Тарас Опанасович, не узнавая своего голоса, однако вместе с ним, кажется, начала возвращаться реальность – зачесалась спина, которая во сне потела и из-за густой шерсти не проветривалась. Для этой цели на тумбочке всегда лежала китайская чесалка в виде скрюченной человеческой пятерни.
Она и сейчас лежала когтистыми пальцами вверх…
Если на том свете существует такой чудесный коньяк, а наглый, бандитского вида, Геббельс лепечет, как дипломат, то не должно быть этой пластмассовой руки и земных привычек со всеми неудобствами…
Лях отнес пустую рюмку на подносе и вернулся.
– Уважаемый Тарас Опанасович, – проникновенно проговорил он. – От имени представителя президента приношу глубочайшие извинения за случившееся. Надеюсь, ты понимаешь – это недоразумение, случайная ошибка, от которой на охоте никто не застрахован. И стрелял в тебя не мистер Странг, а совершенно другой человек, имя которого уже установлено. Он будет наказан соответствующим образом.
Этот дипломатический пассаж стал еще одним доказательством, что это не тот свет, а этот. На том не стали бы уже извиняться за прошлое и убеждать в чем-то. Например, кто в тебя стрелял, зачем и почему. Назад-то все равно ничего не вернуть и никакого судебного вердикта не вынести. А если это происходит, да еще звучит из уст склонного к самодурству Ляха, привыкшего прислуживать большим чинам, значит, вокруг бренная и суровая реальность.
– Мистер Странг находился на своем номере, – продолжал убеждать Геббельс, – и с него не сходил. Он физически не мог произвести выстрел. Тебя обнаружили спящим совершенно в другой стороне и на значительном расстоянии. К тому же американец был вооружен прекрасной ночной оптикой. И мог бы определить, есть у тебя основной признак мутации – третий глаз – или нет его. Ты же помнишь, где попал под выстрел?
Дременко не помнил абсолютно никаких деталей охоты, тем более момента самого выстрела. Сохранилось некое смикшированное последнее впечатление, что ему было очень душно, не хватало воздуха, как во время сердечного приступа. Однако голова не стал ничего объяснять.
– Да, я помню место, – проговорил он. – И у меня нет претензий к мистеру Странгу.
Этого и ждал телохранитель.
– Вот уже правильный базар. – Он резко перешел с дипломатической мовы на привычную бандитскую. – Сам знаешь, охота – рискованное мероприятие. И ответственное. Дело касается престижа государства. Задействованы большие люди, а сколько забашляли! А тут вместо мутанта подстрелили голову администрации! Малейшая утечка – и труба. Сразу же пресса, официальные лица, развод на бабки. Батько Гуменник ценит твою личную преданность, Тарас Опанасович.
По старой партийной еще привычке и принципиальности Дременко не любил кичливых холуев, но свыкся и вынужденно их терпел, потому что иногда через них только и можно было решать насущные вопросы сельской глубинки. По крайней мере, суть их была открыта и понятна. Однажды через Ляха ему удалось пробить дополнительное финансирование дома престарелых, находящегося в нищенском состоянии. Причем без всяких заморочек – приехал человек, привез полтора миллиона гривен и даже расписки не взял. Правда, потом телохранитель за каждую потребовал отчета – на что потрачено…
– Скажу по секрету, – продолжал он. – Батько своим распоряжением переводит тебя в свой аппарат. Личным уполномоченным в Харьковскую громаду. Засиделся ты на районе. А из аппарата путь тебе в Верховную Раду. Через несколько месяцев будет ротация.
О таком резком взлете и мечтать было невозможно, однако то ли еще не совсем проснулся, то ли после крепкого снотворного что-то усмирилось в душе, но Дременко ничего особенного не испытал. Возможно, и потому, что услышал о своих перспективах из уст Геббельса, а не самого батьки. Ответить что-либо он сразу не мог, от смутных чувств зазвенело в голове, и получилось, будто он раздумывает, принимать предложение или отказаться.
– Нет, ты соображаешь, Тарас Опанасович? – доверительно спросил Лях. – Аппарат представителя – это реальная власть, государственная квартира, машина и свой штат. А за этот несчастный случай получишь компенсацию. Американскими бабками и в наличных.
Только тут Тарас Опанасович и догадался, отчего столь сильно переменилось к нему отношение Гуменника: миновало двое суток, а важное задание не выполнено. Должно быть, американец сейчас рвет и мечет, требуя результативной охоты и не желая влипнуть в скандальную историю. И теперь батько пытается утрясти дело, поправить положение, потому как самого уже выдрали за чуб и, видимо, потребовали во что бы то ни стало добыть мутанта. Только почему теперь рулит Гуменник, если изначально заказывал охоту и контролировал процесс пан Кушнер?
Дременко насторожился:
– Где же Сильвестр Маркович?
– Лично занимается организацией, – был ответ. – Работает с объектами. Нет надежных людей, Опанасыч! Проблема с кадрами. Сам батько с утра мотается, мутанта ищет, подвергая себя опасности… У нас сутки сроку!
– Может, его и нет вовсе? – тоскливо предположил голова. – И мы гоняемся за призраком? Или ушел из района?
– Есть и никуда не делся. – Телохранитель достал из папки несколько снимков. – Каждую ночь выходит из логова и бродит вдоль границы. Вот, можешь полюбоваться…
На нечетких, смутных фотографиях было изображено обезьяноподобное существо, озаренное светом костра, причем в разных ракурсах. А на одной, крупным планом, – трехглазая, волосатая физиономия…
– Кто же его снимал? – изумился Дременко. – Как будто с самолета…
– Спутник, из космоса! Вчера повесили, ты врубаешься, Опанасыч? Мистеру Странгу каждый день звонит президент Соединенных Штатов…
Тарас Опанасович закутался в халат, испытывая озноб.
– До чего же техника дошла, – тихо проговорил он. – Так если сверху его видно, на что мотаться и искать? Можно с подхода взять…
– Никуда она у них не дошла, эта техника! – Лях выругался. – Только бабки тратят… Информация опаздывает на два часа. А мутант на месте не стоит. Все равно придется ловить эту тварь старым козачьим способом. На логове взять не удалось – придется брать на путях его передвижения. Ты для этого дела нужен, Опанасыч, до зарезу. Личная просьба батьки и пана Кушнера.
– Я готов, – без особого энтузиазма отозвался Дременко.
Геббельс перевоплотился в стратега:
– Понимаешь, людей со стороны мы брать не можем, операция секретная. И так уже шум пошел, привлекли внимание… Ты человек посвященный, поэтому придется послужить приманкой.
– Это как же?
– Да просто. Ловить мутанта на приманку – идея самого мистера Странга. Одобрена батькой и Сильвестром Марковичем. Мутант заботливо относится к мертвецки пьяным людям. Поднимает их и приносит домой. Как только спутник засечет объект, изобразишь пьяного. И ляжешь у него на пути. Увидишь – подашь условный радиосигнал. А мы подвезем мистера Странга на выстрел.
– Добре, – не сразу согласился Дременко. – Вот уж не думал выступить приманкой для мутанта…
– И это не все, Опанасыч… Нам еще дочка твоя нужна. У мутанта на нее особая реакция.
– Насчет дочки – не знаю. Она строптивая девка, согласится ли…
– Уломай! Если хочет перебраться в столицу из этой дыры – согласится! Всего-то – погулять одну ночь вдоль стены.
Дременко подумал и сказал определенно:
– Оксанка не пойдет. Я согласен, а ее даже уговаривать бесполезно. Все наперекор делает…
– А ты попроси ее, убеди как отец! Кстати, пану Кушнеру удалось сговорить даже свою сестру.
– Тамару Шалвовну? Да это легче еще один спутник повесить…
– Сильвестр Маркович нашел подходы, слова…
– Да какая же приманка из судебного пристава?
– Очень хорошая, аппетитная! Батьке Гуменнику понравилась. Мутант должен на нее среагировать.
Тарас Опанасович представил, как станет убеждать Оксану, и сразу же пожалел, что снотворный выстрел не такого уж и длительного действия…
Оксана выскочила из подпола растрепанная, в расшнурованной на груди украинской сорочке и первым делом в сердцах захлопнула крышку люка. Даже диван хотела подтащить, но сил не хватило. И все-таки, чтоб хоть как-нибудь придавить, подкатила станковый пулемет.
– Какой резвый! – выкрикнула. – В кургыттару тебя! Все вы в темноте такие! А ты бы попробовал на свету девушке понравиться! Что, юрюнг канул? Эй? Не стану же я всегда жить с тобою в подполье. Я там ничего не вижу! Это у тебя третий глаз, так тебе все равно. Привык в своей тундре… Ну что замолчал, Юрко?
Включив свет, она прихорошилась возле зеркала, исправила все образовавшиеся несуразности в одежде и напоследок глянула на себя, приняв гордый вид.
– Ладно, кель манда… Вылазь, говорю. Я с духом собралась, готова.
Минуту подождала, но внизу было тихо. Она откатила пулемет, подняла крышку и заглянула:
– Где ты там? Поднимайся… Зажмурюсь, – однако сама смотрела с любопытством, – не напугаешь. Я даже мертвецов не боюсь, а ты все-таки живой.
В подполе что-то ворохнулось, и вновь повисла тишина. Оксана оставила крышку открытой, сама присела на стул рядом:
– Ну что притаился? Обиделся, что ли ? А ты как думал? Столько лет терпела, никто ко мне не прикасался. Тебе же сразу вынь да положь! Руки распустил! Ладно, американец сразу хватает – «охота, охота»! У них так принято… А потом, этот Джон с виду приятный такой молодой человек. Наверняка миллионер! Ему и простить можно! А ты глянь на себя, чудище, тундра неумытая… Ко мне вон какие хлопцы клеились – не позволяла. Даже Мыкола Волков куда симпатичнее тебя, по крайней мере таким старым не выглядит… Эй, ты, что замолчал? Не нравится?
Однако и ревностью выманить не удалось.
– Хорошо, ну и сиди там! – демонстративно простучала каблучками по полу. – А я ухожу от тебя. Насовсем. Борись со своими айбасами один!
И громко хлопнула дверью. Сама же выждала минуту, сняла туфли и осторожно прокралась к западне, надеясь, что Юрко без нее-то непременно хотя бы выглянет из подпола.
Минут пять ждала – не выглядывает, шаманская душа! Тогда она соблазнительно поддернула и так коротковатую юбку, скрестила ножки:
– Юр, а Юр… Посмотри, что у меня на спине? Кажется, я все-таки сильно стукнулась, боль в области пятого позвонка. Или шестого…
Тот и на это не подавал сигналов. Оксана подождала несколько минут и тяжко вздохнула.
– Слышь, Юрко? Ты должен меня понять! Я знаю, ты был бы верный муж. Кому ты еще нужен такой? Но мне еще хочется, чтоб девки завидовали! Чтоб прошла я по селу под ручку с мужем! Чтоб – вся в собольей шубке, в бриллиантах. Чтоб от зависти всем хохлушкам и москалихам пришел кургыт-тара хотун! Не один ты такой романтик! Ну ты что там? Оглох? Юрко? Отвечай, когда с тобой девушка разговаривает!
И вдруг Юрко внизу заблеял по-козлинному и будто копытами затопал. Она встала на коленки, заглянула:
– Что это с тобой? Дар речи потерял ? Ты где?
Спустилась в подпол, присмотрелась, а вместо Юрко стоит козел Степка, печально так глядит и блеет нежно, словно козу уговаривает. Оксана опешила на миг: было полное ощущение, будто Юрко козлом обернулся, тем более Степка и в самом деле подошел и давай тереться о ее голую ногу, как кот. Однако она стряхнула наваждение, огляделась – а кадушка-то с капустой в сторону отвернута, и подземный ход открыт.
– Сбежал! – И не раздумывая следом.
Нору сухощавый дед Куров выкопал тесную, под себя – только ползком и пролезть, и то бедра в некоторых местах едва проходят. Оксана протиснулась, проскреблась кое-как и выбралась в козлятник. Посмотрела по сторонам, а уже темно, и не известно, в какую сторону жених подался…
Подземным же ходом она вернулась в хату и, не стряхивая с себя пыли, села на пол, свесила ноги в люк и заплакла:
– Эх, Юрко… Я и сама тыала хотун… Да ведь не могу так сразу. Я и сама одичала!
В это время со стороны Украины кто-то в дверь постучал резко и требовательно. Оксана даже не шевельнулась, хотела сделать вид, что нет никого в хате, но свет горел, и потому стук лишь усилился.
– Ну что вам надо? – сердито спросила она. – Опять кого-то рожать приспичило?
– Ксана!– услышала голос родителя. – Открой, разговор есть!
И она спохватилась, что напрочь забыла про отца, возясь с женихом и устраивая свою жизнь. Встрепенулась – и к двери.
– Тату? Ты как себя чувствуешь? Загрудинное жжение есть?
– У меня в другом месте жжение, – отозвался тот. – Открой!
Оксана покружилась, а дверь заперта на внутренний замок и ключей нигде нет. Но вспомнила, что окно, выбитое кумулятивной гранатой, до сих пор не вставлено и только одеялом завешено. Откинула его, выглянула, насколько позволяла решетка.
– Иди сюда! – позвала отца.
– Тебя что, заперли? – забеспокоился тот. – Кто посмел?
– Ко мне жених приехал, тату, – с горечью и сквозь слезы сообщила она.
– Кто?
– Юрко, тату, дождалась вот…
– И где же он?
– Сбежал от меня… Сижу вот и плачу. Никому я не нужна…
– Ну-ка прекрати! – строго сказал Дременко. – Такая красавица и не нужна! Выбирайся из этого партизанского гнезда и пошли со мной!
– Куда, тату?
– Нового жениха искать. Мы тебе такого найдем – только ахнут!
– Нет таких у нас в Братково. Я же всех потенциальных знаю.
– Приезжие есть.
– Это все контрабандисты и бандюганы… Тарас Опанасович приник к решетке и зашептал:
– Американец к нам приехал, первый раз за всю историю Америки. Сэр Джон зовут…
– Да мы уже познакомились, в резиденции, – вздохнула она. – Такой охальник…
– Нравится?
– Не то чтобы очень… А потом, я в Америку не собираюсь.
– Там разберемся, вылазь! Организуем вам нечаянную встречу. Он всю ночь сегодня будет вдоль границы прогуливаться. И ты тоже.
Оксана на секунду задумалась, после чего с вызовом оглянулась на подпол:
– А что? Назло ему! Пусть своих айбасов стреляет! Я с американцем погуляю. Вон какая ночка теплая, духмяная, волшебная… Закружу ему голову, чоорон хотун!
Отвернула гайки на решетке, задрала подол и перелезла через подоконник на волю…
Они так и просидели весь день в бане. Толстокожий Куров и вовсе проспал с утра до вечера и вставал с полка, только чтобы съесть принесенную бабкой пищу с праздничного стола. А Сова покою не знала – то и дело бегала в хату, прокрадывалась на цыпочках и прислушивалась, что в подполе творится. А там сначала ругались, шумели и вроде даже дрались. Но может, и не дрались, а внук волю давал рукам, проявлял свой кундал и получал за это. Должно быть, сильно разошлись – люк своротили вместе с диваном, из посудника плошки полетели. Бабка подпол закрыла и на всякий случай пулемет разрядила. Она по опыту знала, что после ссор, как после грозы, всегда светло и радостно становится. Ну, повздорили, выпустили лишний пар, ынеркию, и опять благодать. А пара этого за годы разлуки вон сколько у них накопилось – пока весь выйдет, не один день в подполье сидеть придется.
– Не суетись ты! – прикрикивал на Сову дед, просыпаясь. – Лучше вон возьми бубен и камлать учись. Или поспи, а то в полночь шаманить пойдем. Надо внука выручать.
– Взрывчатки-то сколько брать? Мы ведь теперь вдвоем только пуда два унесем, а раньше одна столько таскала..
– Я тебе дам – взрывчатки! – пригрозил Куров. – Мы пока магической силой айбасов крушить станем. Ты лучше мне горилки принеси, чтоб кундал поднять.
– Нечего! Юрко вон почти не пьет, а шаманит. Добывай ынеркию из воздуха, как в телевизоре кажут, или вон упражнениями всякими. Ега называется.
– Сама ты Яга! Йога! Ты из воздуха получай! Я мужчина основательный, зрелый и привык брать ынеркию от натурального продукта. Поздно переучиваться… Наливай!
Раньше бы она закатила монолог на полчаса, но тут притащила четверть, скупой рукой плеснула в банный ковшик:
– Ладно, чтоб склеилось у них.
– Давай, чтоб операция у нас склеилась! Давно мы с тобой не шаманили, а? Не страшно хоть? А то прими для храбрости.
– У меня кундал и без горилки тутан!
– Сигналы-то наши помнишь?
– Еще бы! И сейчас в ушах стоит, как ты воробьем чирикал! – усмехнулась Сова, делая глаза загадочными. – А какие силы и средства приготовить?
Дед развалился на полке:
– Лопату, грабли и кусачки возьми.
– Козла брать?
– На что?
– В дозоре постоит. Или для отвода глаз.
– Сама постоишь для отвода. Еще прихвати калоши резиновые…
И захрапел, старый черт! А тут хоть сама с собой разговаривай или с козлом. Сова грядки пополола, вечером полила огород и снова в хату прокралась, а у молодежи там опять дискуссия: и Оксанка на шаманском уже чешет, и Юрко вроде язык вспомнил, но никак договориться не могут. Ладно, может, к утру разберутся…
Заполночь бабка Курова растолкала, умыться подала. И сразу стало видно, отдохнул дед – заметил, наконец, Сову и, леший, ущипнул за талию.
– А ты еще ничего, юрюнг курдук!
Ласковое слово перед операцией, оно ведь как политзанятие, дух повышает. Быстро собрались и огородами на край села. Там бабка встала в дозор среди крестов и надгробий, а Куров калоши надел, кусачками проход в колючей проволоке сделал, проник на контрольно-следовую полосу и оттуда уже давай соловьем ее высвистывать. Сова к нему проползла и тычком в бок:
– Сдурел, что ли? Начало августа. Соловьи-то не поют давно!
– Забыл! Да кто их слушает-то теперь? Все одно не поймут.
– Не нарушай маскировку!
– А как тебе сигналы-то подавать?
– Козлом кричи, Степкой. Его все знают… Дел даже обиделся:
– Ты бы его переименовала, что ли, другой паспорт выписала…
– Погожу пока. Ты еще мне предложение не сделал… Он аж подскочил, забыв, что находится в запретной зоне да еще под яркими фонарями:
– Какое еще предложение? В ночной клуб, что ли?
– Для начала, может, и в клуб…
Куров первый пограничный столб подкопал, раскачал его и перевернул гербами наоборот.
– Ты еще там плясать пойдешь, – сказал, – как Тамарка Кожедуб.
Сова граблями полосу разровняла, следы скрыла.
– Что бы и не поплясать? Я женщина свободная…
– Наблюдение веди! – застрожился дед. – Свободная… Таким образом они пять погранзнаков развернули, уже до таможни рукой подать, а у бабки будто свербит – задирать начала с каждым столбом. Один тугой попался, ну и стали вдвоем его крутить, и Куров невзначай приобнял Сову вместе со знаком. Так она вывернулась и чуть граблями не огрела:
– Чего это ты позволяешь себе? На операции? Хоть бы подарочек какой подарил сначала…
– Пенсию принесут, я тебе леденцов куплю, – пообещал он. – Давай не отвлекайся!
– На что мне твои леденцы? Хочу колечко, с бирюзой. В магазине видала.
В общем, чего-то закапризничала старуха, а это значит – до конца операции. Никак нрав не изменился! И выбирает самый критический час, когда затаиться надо, язык прикусить, слиться с окружающей местностью под носом у противника, а она в это время чего-нибудь требовать начинает. Полагая, что ему будет трудно отказать и, уж если пообещал чего, потом выполнять придется. Куров еще с партизанских времен этого терпеть не мог, оттого и не хотел брать ее в пару на задания. И хорошо, уже ночь, контрабандисты сами вышли на операции, а то бы его с бабкой давно заметили в запретной зоне.
– Я тебе одно уже дарил, – буркнул дед. – Серебряное… Заметай следы ровней! Чернобай обнаружит!
– Так оно износилось – с руки спадает!
– Привязывай. Изолентой примотай! Ыррыатын…
– Что я тебе, электрический провод? – распрямилась бабка и подбоченилась. – Под напряжением?
А видеокамера в это время рыскает, шарит вдоль стены. Дед повалил Сову и к земле прижал:
– Ладно, куплю. С бирюзой… Только не вставай, ползком надо.
– На что мне твое колечко? – завредничала. – Тьфу на него! Тундара ты якутская…
– Тебе чего надо, Елизавета? – отчаялся Куров. – Весь день в бане просидели, могла там сказать. Операцию завалишь.
– Отдохнуть хочу. – И распласталась на КСП. – Притомилась.
– Вперед! Санаабар…
– Поди, не семнадцать лет! Я женщина зрелого возраста. И вся такая упревшая…
– Вставай на четвереньки и вперед!
– Чего ты раскомандовался? – На четвереньки-то встала, но не пошла. – Я кто тебе? Женись, тогда и командуй!
– Ишь что захотела! Только и смотрят, как бы на себе женить! Ну и бабы пошли! Тундара кириккитте! Помогай давай!
Дед в одиночку очередной столб раскачать попробовал – не поддается.
– А вот не буду помогать! Что ты сделаешь?
– Что я раньше делал, когда ты шевелиться не хотела на операции?
Она мечтательно глаза закатила:
– Ой!Ой! Что делал! Что дела-а-ал! Да если б ты, как раньше, я б с тобой походила на операции. А нынче у меня никакого интересу. Так что подчиняться отказываюсь, пошла домой.
И поползла прочь.
– Ты это брось! – Куров поймал ее за подол. – Не путай интересы. Мы по совести на операцию пошли. Юрку помогать Арсана Дуолайю изгонять. А не из каких-то там… личных интересов.
Этот довод бабку вразумил, хотя все равно проворчала:
– Всю жизнь вот так и маюсь… Ни жена, ни вдова… Кургыттара айбасы! Нет бы сказать: Елизавета – юрюнг, солнце! Юрко вон как Оксанке говорит? Учись у молодых-то, старый пень.
– Юрюнг, юрюнг, заметай следы!
Еще три столба развернули, и вот она уже, таможня с башней, и хоть людей никого, одни таможенники, но камеры отовсюду зырят, настроенные на всякое движение. Хорошо, откуда-то цыплята взялись, бродят в свете фонарей, зернышки собирают – сбивают с толку аппаратуру.
– Зря козла не взяли, – пожалела Сова. – Я бы его попасла… Вот тебе и легенда.
– Кто ж ночью козлов пасет? – Дед бинокль достал. – Тем паче на асфальте…
– Он же у меня окурки собирает. Большой охотник до табака…
– Не годится, подозрительно.
Сова задрала голову, рассматривая башню и обвисшие от безветрия государственные флаги.
– Как же отвлекать будем? Вовченко вон с трубой сидит. И дальше видит, чем ты.
– Надо думать, как… Ты же раньше сообразительная была.
– Да я знаю, как… Только думаю: согласишься ли? Куров обернулся к старухе, а у той глазки мечтательные, как в юности.
– Ну? Излагай.
– Только ты сразу не ругайся, а подумай, – предупредила она. – Ради внука родного я готова на жертвы идти.
– Говори!
– Тут вот, за кустиками, разденусь и такая вся выйду. Как Тамарка Кожедуб в клубе. И стану танцевать перед таможней. Пока ты на башню поднимаешься…
– С ума сошла?! Хатыныны канул!
– Ты подумай и не ругайся! Они же мужики, так всяко залюбуются. А что, не хуже Тамарки спляшу.
Если б не конспирация, Куров все ей сказал бы, не прибегая к шаманской речи, но тут и голоса-то не повысишь. Потому промолчал, а она расценила это как колебания и додавить решила:
– На Кожедубиху два государства сбежалось глядеть, работу побросали. Мебельная фабрика встала и лесопилки. Тут два таможенника с Чернобаем всяко прибегут.
– Они не прибегут, – прошептал дед.
– Почему? Не мужики, что ли?
– Они убегут.
– От меня, что ли? – пошла в задир Сова. – Ты это чего хочешь сказать? Да ты сам меня когда в последний раз видал? А? Не помнишь. Я, между прочим, похорошела с тех пор без тебя.
– Ладно, потом погляжу…
– А кто тебе покажет? Женись, тогда и гляди!
И пошел бы у них разговор на новый круг, но тут на таможне послышался дурной, пьяный крик:
– Колька! Колька, мать твою! Водки давай! Раз взял на содержание – давай ! Ты где, в душу тебя? Спрятался, волчонок! Да я тебя по запаху найду!
Куров прислушался и сразу же признал своего воспитанника, толкнул Сову. И та закивала головой, вытягивая губы в трубочку:
– Откуда и взялся-то? Будто воскрес. И речь стала внятная… Он на каком хоть языке говорит?
– Да вроде на нашем, – отозвался дед.
– А то у меня все уже перепуталось. Кажется, на шаманском, и все.
– Когда про водку говорят, то язык всяко шаманский, – потрафил дед Сове. – Магия… Вон сват наш – как напьется, так ведь на первый взгляд будто дурак делается. Никто понять не может.
– Так он просто мычит, как бык, да и все.
– Не-ет, – дед погрозил пальцем, – ничего ты не понимаешь. Крестник сказал, у него память просыпается. И древнюю мову вспоминает, первобытную, что ли, каменного века. Это когда не слова, а одни звуки…
А Семен Волков между тем бродил под башенным сводом от одних ворот к другим, словно в клетке, и гулкий его голос уносился на обе стороны границы.
– Сынка вырастил! – орал он. – Родного отца, как зверя, поймал! Хотел в Америку продать. Для опытов! Мне все сказали! Думал, не узнаю ? Ни стыда, ни совести! Колька?! Все равно найду!
– Мыкола спрятался, – определил Куров. – Одно государство уже без надзора.
– Так другое бдит! У Вовченки труба!
– Сейчас и ее не будет.
– Ну?! Так я и поверила!
– Приготовься меня страховать. Если что – сигнал.
В это время Семен оказался возле российских запертых ворот досмотровой зоны.
– Ладно! – крикнул он. – Не даешь водки – к Шурке уйду! Шурка, он добрый, он обязательно даст. И мать у него добрая была, всегда давала! Но к тебе не вернусь ! Ох, пожалеешь, хватишься, как жить сиротой! Шурка?! Ворота открывай!
Труба из круглого проема для часов на башне в тот же миг убралась. Куров подмигнул Сове, мол, видела ? Но та еще хлопала глазками и ушам своим, святая простота, не верила.
– Шурка! – Воспитанник Куровых тряс решетчатые створки. – Шур, встречай, твой батька идет! Ты у меня самый сердечный, Шурка. Это потому, что твою матушку любил!
– Ну, мне пора, – сказал Куров. – Если что, помни, не забывай. Погибну, так долго не реви. Тебе замуж надо. Вон какая еще сдобная. Как в прачечной… И так тыала хотун!
Тут они по-настоящему и обнялись – впервые за долгие годы разлуки…
