«Брандмайор» отыскал «генсека» в правительственных охотничьих угодьях — помог Комендант, отдав негласную команду пропустить директора ФСК. Приехал он не в самый добрый час: только что неудачно прошла королевская охота на кабанов. Егеря вместе с «опричниками» выгнали к лабазу стадо из четырех голов, удачно подставили под выстрел, но «генсек» промахнулся с первого раза и не сделал второго выстрела. Снайпер же, засевший в стороне, рассчитывал именно на этот второй выстрел, промедлил определенное время и нажал спуск. Крупная свинья закувыркалась на поляне, остальные пошли врассыпную. Подделка оказалась настолько явной и грубой, что взбесила «генсека», хотя он и не слышал выстрела, — на снайперской винтовке стоял глушитель. Разъяренного охотника спустили на землю, где он устроил разнос «опричнине», после чего, даже не взглянув на добычу, уехал в охотничий домик. Там он сел за стол в зале трофеев, выпил с горя стакан коньяку и, не закусывая, отдуваясь от гнева, притих, ссутулился, и как только хмель достал головы, ощутил приступ тоски. Тосковал в последнее время он часто и лишь по одной причине — начал чувствовать стремительно надвигающуюся старость. Пока одолевал тяжелый путь к власти, пока с упрямостью и дерзостью кабана несся напролом сквозь партийный прагматизм глубоких стариков и старцев в Политбюро, бывал не однажды бит, обруган и опорочен, но всегда чувствовал себя молодо и превосходно, как опытный, живучий вояка. Но достигнув власти и могущества, беспощадно избавившись от всех мыслимых и немыслимых конкурентов и одновременно собрав вокруг себя мощную команду единомышленников, он не успокоился, не утратил дерзкого, вызывающего духа. Тяжелый, нокаутирующий удар пришелся со стороны, откуда в пылу борьбы он никогда не ожидал. Старость была неотвратима, неумолима, как лавовый горячий поток, и эта глухая тоска напоминала ему тяжелый, удушливый сернистый дым. Всякая неудача, связанная с возрастом, всякий промах все ближе и ближе подталкивали его К черте, за которой была лишь геенна огненная…

В такие часы он презирал членов своей команды, не хотел никого видеть, поскольку реально осознавал, что его старость заметна, видима «опричниной» и эта свора только ждет мига, когда можно с яростью наброситься на хозяина, порвать на куски, и кто первым вцепится в дряхлеющее горло, тот и примет на себя его с таким трудом одержанную победу и власть. Он ненавидел команду, однако в приступах тоски не хотел думать о ней и распалять себе ослабленное сердце. «Опричнина» казалась ему недостойной даже его случайной, сиюминутной мысли, ибо он чувствовал, как вместе с горькими думами медленно вытягивается из души живительная энергия, а из дряблого тела — последние молодые клетки. «Генсек» часто вспоминал свою мать — рукастую, с грубым, обветренным лицом крестьянку и мысленно, бессловесно, жаловался ей, бесслезно плакался, не ожидая утешения. Но приятнее было думать о детстве, будто в хмель, погружаясь в прошлое. Над землей тогда стояло высокое небо со стерильно-белыми перистыми облаками, и если наплывала из-за горизонта грозовая туча, то уж обязательно была черной, страшной, несущей ураганный ветер.

Да и сама гроза отличалась невероятной яркостью: ударит гром, так стекла звенят, полыхнет молния — деревья загораются. А уж ливень хлестанет — вся земля вскипит!.. Зато потом до чего же голубой и чистый воздух, до чего же яркое солнце! И лужи теплые-теплые, и грязь чистая-чистая…

Он любил в детстве эти контрасты и незаметно перенес ребячью любовь на все вещи, явления и поступки, во взрослой жизни недостойные такого чувства, и тем более — в старости. И никто не мог понять его неожиданных, непредсказуемых действий, не характерных ни для возраста, ни для его высочайшего положения; его внезапных увлечений и желаний, не предусмотренных никаким этикетом. А он в подобных случаях просто тосковал и, погружаясь в детство, испытывал полузабытые контрасты.

В этом состоянии и застал его «брандмайор»… Несколько минут «генсек» смотрел на него мутным, отсутствующим взором и, наконец, спросил глухо, как больной:

— Ну что пришел?.. Жаловаться будешь?.. Все ходят, жалуются друг на друга…

В такие минуты его нельзя было перебивать, а говорить он мог долго, с длинными паузами, потому директор ФСК молчал.

— Хоть кто-нибудь бы пришел, порадовал… — он слегка оживился, будто вспомнив, кто перед ним. — Говорят, ты государственный переворот задумал? Правда или нет?

Что-то вроде усмешки появилось на губах. «Генсек» прошел отличную школу партийной номенклатуры, прекрасно умел держать в напряжении своих подчиненных, однако под напором старости ему и этого уже не хотелось делать. Было ясно, о чем он спрашивал: Комендант докладывал «генсеку» о воссоздании «Молнии» для операции в Чечне. И было ясно, что интригует его государственным переворотом Участковый…

— Задумал не я, но переворот готовлю, — признался «брандмайор», отвечая на шутку «генсека». — Сейчас на стадии разработки оперативного плана.

— А, не верю! — тяжело махнул рукой «генсек» и уронил со стола вилку, засмеялся, отпихнул ее. — Во! Сейчас женщина придет! Что-нибудь просить… Колючая, из Думы, наверное… Ты не знаешь, кто придет?

— Не знаю, — односложно ответил директор ФСК, умышленно не спеша со своим докладом: более сильный эффект будет произведен, если «генсек» спросит сам о вакуумных зарядах…

— А должен знать! — серьезно сказал он. — Ты все должен знать, что происходит в государстве… Где сейчас Джохар, знаешь?

— Так точно! В данный момент находится в Урус-Мартане, выехал на переговоры, ищет поддержки у старейшин.

«Генсек» вскинул голову, приподнял тяжелеющие веки и брови:

— Ты что, следишь за ним?

— Идет разработка операции, — сдержанно повторил «брандмайор». — Агентурная информация поступает…

— Да все равно не верю!.. Джохар умнее вас, настоящий генерал, горбом выслужил… А вы… Ты мне эти бомбы нашел?

— Так точно, нашел.

— Что?! — «Генсек» машинально привстал. — Правда, нашел?

— Да, правда. Местонахождение установили оперативным путем, изъяли во время транспортировки. Сейчас вакуумные заряды находятся в специальном хранилище ФСК.

Он на некоторое время забыл о стальном катке старости, распрямился, приподнял плечи — обдумывал услышанное — и ощущал отдаленную, как эхо, радость.

— Ну вот, хоть от одного дождался!.. Не зря я тебя за уши вытащил. А Джохара наказать сможешь? Только давай без вранья… Сможешь?

— Смогу, но требуется время, — твердо ответил директор ФСК. — Три-четыре месяца. Максимум — полгода.

— Много! Много! — «Генсек» пристукнул кулаком. — Три месяца!

— Постараюсь, но нужно политическое обеспечение…

— Ладно, верю, — перебил он. — Работай!.. Кто там у тебя отличился? С бомбами?

— Полковник Сыч с группой оперативных работников, — доложил «брандмайор».

— Сычу подготовь документы на генерала, подпишу… Хотя у тебя там генералов развелось!.. Но этому подпишу. А тебе… Тебе пока ничего не дам, так много получил… Хотя дам! — «Генсек» налил стакан коньяку. — Пей, молодец!.. Порадовал! Пей, генерал!

Отказываться было не принято. Коньяк с государева стола провалился в пустой желудок — позавтракать было некогда, а закусывать у «генсека» на аудиенции не полагалось. Иное дело бы — в общем застолье…

— А я вот сегодня промазал, — вспомнил он неудачную охоту и почувствовал, как слабеют плечи. — Стрелял близко, а будто кто под руку толкнул… Да я знаю, кто толкнул! За спиной стоит, толкает…

Надо было уходить — промедление могло все испортить.

— Разрешите идти? — откозырял директор ФСК.

— Иди, иди… А Джохар еще молодой, усы черные, глаза черные, горят… Красивый мужик!

Пока «брандмайор» ехал до ближайшего магазина, чтобы телохранитель купил какой-нибудь закуски, совсем опьянел и уже кусок не полез в горло. Тогда он откинулся на спинку и попытался заснуть, чтобы протрезветь до Москвы, однако и проспаться не успел. В свой кабинет заходил полупьяный, сжимал кулаки, держал себя в руках, старался ступать ровно, глядеть перед собой. А в приемной уже сидел нахохлившийся Сыч, ждал результатов; за ним — еще человека четыре с папками в руках, со срочными бумагами. Директор впустил одного Сыча, остальных отправил к своим замам.

— Тебе генерала, мне — коньяк, — объяснил он. — Так что прими поздравления… И срок установил — три месяца.

— Это нереально! — сразу запротестовал Сыч. — Поступает очень серьезная информация о вооруженных силах Диктатора…

— Я сказал примерно так же, — признался «брандмайор». — Наткнулся на нетерпение… Будем искать выход!

— Барклай-де-Толли не согласится! Людьми рисковать не станет…

— Придется подключать «Альфу», идти на поклон в МВД, просить его спецназы.

— И трупами завалить Грозный!

Директор ФСК перевел дух, потряс головой — коньяк «генсека» имел какой-то липкий, неотвязный хмель, сквозь который реальность как бы скрашивалась, сглаживались углы, упрощались проблемы…

— Согласен, Николай Христофорович, — проговорил он. — На сегодня решение будет одно: занимайся только оперативным планом и операцией. Вместе с командиром «Молнии». Кто из вас будет старшим — разберетесь, но за все отвечать будешь ты. Передо мной.

Это напоминало эстафету. Или камешек, сброшенный с вершины в лавиноопасном районе: чем ниже летел он, тем больше увлекал за собой текущей, как песок, каменной тяжести…

В тот же день Сыч вылетел на базу «Молнии», прихватив с собой подполковника Крестинина и последних шестерых офицеров спецподразделения, которых удалось выманить из финансово-коммерческих структур. Никто из оставшихся не хотел воевать ни под начальством деда Мазая, ни под крылом самого Архангела Гавриила.

Первые же сообщения, полученные от «тройки» Отрубина и касающиеся вооруженных сил Чечни, ставили на планировании обычной «полицейской» операции если не крест, то большой вопрос. Все последующие блоки развединформации лишь подтверждали первоначальную информацию: режим Диктатора имел под ружьем около трех дивизий, прекрасно оснащенных вооружением, боевой техникой и авиацией, хорошо обученных для ведения оборонительных, наступательных боев и широкомасштабной партизанской войны. Подготовка к боевым действиям началась еще три года назад и все это время ведется усиленными темпами, на что ориентированы все государственные структуры, созданные режимом, финансовая политика и все незаконные финансовые операции. В самом городе Грозном еще два года назад построено тройное кольцо оборонительных сооружений, в девяносто первом году объявлена, по сути, тотальная мобилизация — призывались все мужчины от пятнадцати до пятидесяти пяти лет. Но еще не все было потеряно, поскольку Отрубин сообщал, что в республике назревает внутренний кризис, появилась и крепнет оппозиция Диктатору, устремления которой пока неясны, а возможно, просто несформированы и выглядят пока как протест режиму. Геноцид против русского населения выбросил в соседние области России огромное количество беженцев, настроение оставшихся — бежать отсюда, чем скорее, тем лучше, ибо, по их мнению, законности и порядка в этой республике установить уже невозможно, большая и долгая война неотвратима. То же самое говорит и казачье население, костяк которого пока еще существует на территории Чечни, но не выступает как оппозиция. Похоже, кризис режима имеет чисто национальную основу и противники Диктатора объединяются по родоплеменному признаку.

В подтверждение своих выводов Отрубин несколько дней назад выслал видеоматериалы, местную прессу и некоторые документы, полученные в воинских частях и отрядах режима оперативным путем.

Наверняка многое из того, что сейчас сообщала разведка «Молнии», давно было известно в правительственных кругах, однако ни грозная исполнительная власть, ни «четвертая», над умами и душами, никак не касались этих проблем, и можно было предполагать, что существует некий тайный запрет, связанный с высшими соображениями геополитики.

Во всем этом следовало разобраться самому, без всякой помощи, без чьих-то определенных взглядов и мнений, по принципу «че-че». Как всякий битый волк, дед Мазай не хотел участвовать в чужих играх и служить ничьим интересам, кроме отечественных. Всякий здравомыслящий человек, хоть самый воинственный, понимает, что не следует дразнить даже прирученного медведя. Кто хочет мира, тот ищет его, кто жаждет войны, тот лезет в драку, собирает камни; диалектика войны и мира была стара и проста, как трехлинейная винтовка, а мишура и флер вокруг этого назывались политикой и выполняли роль камуфляжа, чтобы скрыть истинные намерения.

Полная тишина вокруг готовящейся к войне Чечни была удобным видом маскировки. Командование дивизией стратегической авиации наложило психологический отпечаток на генерала, сформировало определенный тип мышления. Должно быть, считая себя стратегом, он намеревался нанести сокрушающий удар в жизненно важные точки противника и особенный эффект рассчитывал получить за счет внезапности. Он не бряцал оружием, не делал резких заявлений, не скандалил с Россией, но тихой сапой высасывал ее ресурсы в виде денег, топлива, военных специалистов — всего, что требуется для войны. И Россия постепенно привыкала к нему, смирялась с мыслью о неотъемлемости его существования, как вшивый человек привыкает и смиряется с вошью: почешется и дальше терпит: поймать не так-то просто, не просто раздавить, вычесать, избавиться от гнид… А всякая революция, как было давно замечено, дело вшивое.

Дед Мазай не мог выехать в Чечню сам — опасался оставлять еще недоформированную «Молнию», тем более, что вокруг нее ощущался скрытый интерес других силовых структур. Местонахождение генерала постоянно отслеживали, и появление его в республике, даже конспиративное, могло вызвать непредсказуемую реакцию среди «опричнины», а если секретные бумаги директора ФСК непременно попадают на стол к Диктатору, то не исключено, что об «умершем» генерале из «Молнии» он тоже узнает. Оставалось единственное — отправлять начальника штаба Головерова, а самому заниматься учебным процессом и прочими штабными делами.

Для заброски Глеба генерал не стал использовать канал ФСК, по которому уходили две предыдущие «тройки», решил перестраховаться и отправить его самоходом, на гражданских рейсовых самолетах, с документами прикрытия, выправленными на другое имя. Дед Мазай чувствовал, что длительная нелегальная жизнь вырабатывает в нем обостренную подозрительность, но дело состояло не только в этом: куда-то запропастились видеоматериалы Отрубина, посланные по каналам контрразведки. На всякий случай приходилось прокладывать свои, «дикие тропы», чтобы выйти из-под любого контроля…

Через два дня после отъезда Головерова на базу неожиданно, без радиограммы, прилетел Сыч вместе с Крестининым и последним пополнением «Молнии».

— Принимай в свою команду! — полушутя заявил он еще возле вертолета. — Согласен на должность рядового бойца. А вообще бы мне лучше на озеро, с удочкой…

После того как Сыч рассказал деду Мазаю о последних событиях, а главное, о сроках операции, ему тоже захотелось взять удочку, бросить «лавку с товаром» и ловить рыбу. Данный «генсеком» карт-бланш на проведение «полицейской» акции не спасал от разочарования, поскольку не мог быть реализован в три месяца. Все, что было напланировано, каким-то образом сложено в логический ряд, теперь не годилось даже как один из вариантов. К концу третьего месяца можно было закончить лишь основной сбор развединформации, получаемый как во времена Лермонтова. И даже при условии переброски всего спецподразделения в район операции к этому сроку все равно требуется еще месяц, чтобы согласовать и проиграть на штабных учениях взаимодействия частей внутренних войск, которые должны быть введены в Чечню в ту же ночь, когда «Молнией» будет нанесен шоковый удар. Она ни в коем случае не могла взять на себя разоружение армии режима, на что требовалось, по предварительным расчетам, до суток времени. «Молния» на то и молния, что бьет смертельно, однако горит коротко. А надеяться на то, что части режима сами побросают оружие и разбегутся, не приходилось. Структура их подразделений и тактика действий с партизанским уклоном говорила об обратом.

Учитывая, что Участковый проявляет недовольство ФСК и тешится мыслью заполучить «Молнию» под свою руку, можно было представить, сколько уйдет времени на согласование действий. Да, на него можно было надавить через «генсека», но прежде следовало иметь в руках досконально проработанный план всей операции.

— Зачем ты приехал сюда? — спросил дед Мазай. — Сообщить, что нас загнали в тупик? Так я и без тебя это чувствовал… Ты мне не нужен здесь! Я сам сижу тут, как в ловушке! В добровольной изоляции! Езжай в Москву!

— Но я и там не нужен! — огрызнулся Сыч. — Без тебя мне в Москве делать нечего.

— Как же, нечего! Выполняй поручения «брандмайора»! Ищи ему бомбы! Чтоб того пропускали к престолу… Нужен! Иначе бы генерала не дали!

— Я не приму этого звания! Нашел чем попрекнуть…

— Куда ты денешься? — сквозь зубы выдавил генерал. — Примешь. Не было еще такого, чтобы от звания отказывались…

И сразу же понял, что перегнул в гневе, забылся и ударил своего, потому что не знал, кого бить. Сыч только посмотрел на старого сослуживца и молча ушел. Потом генерал увидел, как он выпросил у бойцов удочку, набрал в банку червей под камнями и подался на озеро.

Только оставшись в одиночестве и кое-как отвязавшись от глухой беспричинной обиды, уже без горячности, дед Мазай попытался переосмыслить все, что имелось на сегодняшний день, но уже в «свете новых решений партии». И снова пришел к выводу, что «Молнию» воссоздают с единственной целью — подставить ее в Чечне, загнать в западню. Разум отказывался понимать смысл подобной авантюры. В любом варианте оперативного плана следовало провести три обязательных действия: минирование и уничтожение всех складов и баз с боеприпасами, ракетно-бомбовый удар по аэродромам противника, захват и ликвидация Диктатора вместе с оружием. Все должно произойти в одну ночь, в течение двух часов, иначе не будет шокирующего действия «Молнии», иначе разгорится долгая война.

Одна лишь разведка, с последующим минированием объектов, может занять в два раза больше времени, ибо прежде нужно было подготовить свои базы и нелегально протащить на них не одну тонну взрывчатки, специального оборудования и электронной техники.

Можно сейчас же прекратить занятия по учебным планам, собрать подразделение, поклониться и покаяться перед мужиками, распустив всех по домам. И навсегда освободить их от своего авторитета, влияния и — воинского братства.

Дед Мазай открыл окно в сторону озера и понаблюдал в бинокль за Сычом. Он сидел на большом камне, нахохлившийся, неподвижный, очень похожий на ту птицу, от которой получил фамилию. На берегу дымился костерок, разведенный неизвестно для чего, а подле бродила крупная озерная чайка, не боясь ни огня, ни человека. Прошло пять минут — Сыч даже не пошевелился, не махнул рукой, отгоняя комаров.

И через два часа он оставался в такой же позе, разве что сидел теперь в трусах, с голой спиной, видимо недавно искупавшись. Генерал достал из своего чемодана бутылку водки, прихватил на кухне свежих и уже одрябших огурцов, малосольную рыбину кумжу и пошел на берег. Сыч слышал, как он хрустит гравием за его камнем, видел, как собирает хворост и разжигает потухший костер, однако даже не повернул головы. Разве что березовой веткой похлопал по своей спине, сшибая липнущий гнус.

— Ладно, Коля, извини, — пробурчал дед Мазай. — Сгоряча брякнул, ты же понимаешь…

— Тебе все можно, — не сразу отозвался Сыч. — Ты же князь! Я из мужиков, меня можно и плетью, сгоряча.

— Не обижайся… Иди выпьем. Все равно не клюет. Сыч пристроил на камне удочку, молча подошел к костру, взял колпачок от подствольной гранаты, используемый вместо стакана в походных условиях.

— За что пьем?

— Давай за былую славу?

— Давай, — невесело согласился Сыч. — Только уж больно тоскливо, как на похоронах.

— А мы разве не на похоронах? — серьезно спросил дед Мазай. — Все теперь хороним, и былую славу тоже. Сыч выпил, бросил колпачок на гальку.

— Тебе в голову что-нибудь пришло?

— Пришло… Выпить для храбрости и пойти повиниться перед мужиками. И делу конец. А тебе?

— А у меня вертится одна мысль — сдаться Министерству внутренних дел. Пораженческая мысль, прямо скажем, предательская. Если не гора к Магомету, то пусть Магомет к горе… Но ты же не согласишься?

— Участковый — самый опасный тип инициативного жлоба. Смертельное заболевание.

— Ну вот, у тебя на каждого есть диагноз! — недовольно заметил Сыч. — Все равно что-то надо делать, как-то выскребаться…

— Это, брат, в реанимации из комы можно выскребаться, — миролюбиво сказал генерал. — А когда в коме целое государство, наших с гобой потуг слишком мало. Пытался приспособить принцип Северной Кореи, можно какое-то время тянуть. Но по большому счету — нет…

— Тогда полная и безоговорочная капитуляция! Пьем водку и расходимся по домам.

Дед Мазай неторопливо разделся, тихо вошел в воду и поплыл. В верхних слоях озеро прогрелось, однако ноги доставали ледяной холод. Над головой светилось лазоревое небо, хотя уже был поздний вечер: вот-вот подступит самый разгар белых ночей. Впервые появившись здесь, еще с остатками дачного настроения, он любовался природой, мечтал привезти сюда на лето дочь и не заметил, как все эти желания истерлись в прах, словно золотые монеты в кармане.

— И капитулировать невозможно, — выбираясь на берег, сказал генерал. — Во всем я виноват, Коля. Не дослужил, не навоевался, не наигрался еще, как меня выпнули. Остался примитивный комплекс… Даже тебе завидовал, дразнил. «Зайцам» своим говорил одно, а они слышали другое. И ждали, когда позову. Не все, но большинство. Тоже не навоевались, кроме Глеба Головерова… У этого полное отторжение, до рвоты. Как только терпит?.. И вот я их позвал, собрал, вдохновил. Моя Катя права: они в самом деле как дети… Что я им скажу? Оружию радуются! Как первогодки!.. Нет уж, замахнулся — бей. Язык не повернется… Две «тройки» уже в Чечне, работают. Головеров идет к ним… Нет, поезд ушел. Мы еще запрягаем, а они ядерные объекты минируют.

— Ты это кому говоришь? — спросил Сыч, подавая колпачок с водкой. — Мне, что ли?

— Нет, это театр одного актера… Помнишь, я же студию заканчивал, в театре служил, играл…

— Как же, помню! Гамлета играл, блестяще. Особенно когда говорил: — «Быть или не быть?»

— Не ври, Гамлета я не играл…

— Зато сейчас играешь.

— Хищная ты птица, Сыч!

— Вот так, — развел руками Сыч. — Только что просил извинения! Вот нравы княжеские!

— Ты большой, простишь, — буркнул генерал. — Катя мне не простит… Давай сначала разберемся, кто у нас командир?

— Конечно, ты, — сразу же заявил Сыч. — Ты — генерал, князь. А потом все равно, ты же будешь командовать.

— Сейчас нужен не генерал, а дипломат. Я в дипломаты не гожусь.

— Значит, я командир, приказывай, — быстро согласился он. — К кому идти на поклон? Перед кем челом бить? Ничего, я поклонюсь, спина не разломится. Юлить буду, хвостом вилять, в рот заглядывать. Не сыч буду — курочка ряба, попугай в клетке…

— Хоть соловьем залейся, — оборвал его дед Мазай. — Иди к Коменданту, объясни ему ситуацию. Пусть через Роскомвооружение продадут четыре боевых вертолета, с полным вооружением, тройным комплектом боезапаса. Продадут, допустим, Казахстану, но машины мне сюда, на базу, прямо с завода. Экипажи подберешь конспиративно, через особые отделы авиаполков, самые лучшие. Желательно с Дальнего Востока. Пусть откомандируют так, чтобы концов не найти, но не в систему ФСК.

— Воровские планы у тебя, Сережа, — заметил Сыч. — Бумаги, визы, счета — все же надо делать липу.

— Самую настоящую. Иначе нам Мерседеса не объехать. Аэродромы противника отработаем своей авиацией.

— А как ты объедешь Участкового?

— Погоди, дойдем и до него, — заверил генерал. — Твоя вторая задача будет посложнее. Решать ее тоже с помощью Коменданта и своего… «брандмайора». Поскольку у нас времени нет, а возможности слабые, пусть, армия Диктатора сама минирует свои склады и партизанские базы. А у нас хватило бы срока на кнопку нажать.

— Не знаю, товарищ генерал, возьмется за это Диктатор, нет…

— Возьмется, и с радостью. Опять же через подставную фирму надо закупить две тысячи радиоуправляемых детонаторов. Подобрать экспериментальный цех на каком-нибудь заводе боеприпасов, заплатить мастерам хорошие деньги. И пусть вживляют эти детонаторы в готовые изделия. Боеприпасы должны быть крупными: танковые снаряды, ракеты к установкам «Град», реактивные гранаты, «Фаготы», огнеметы «Шмель», мины к минометам — чем больше видов, тем лучше.

— Голь на выдумки хитра, но кто все это будет продавать в Чечню? И каким образом?

— Продавать не нужно, Коля. Диктатор в России ничего не привык покупать. Как всякий джигит, он берет все сам и бесплатно. Так что придется отдать ему боеприпасы как гуманитарную помощь. В Чечне грабят все транзитные грузовые поезда. Наш груз расположить в трех-четырех вагонах, замаскировать под заводское оборудование в ящиках, пиленый лес — смотри сам. Отправитель — мифическая фирма, получатель — реально существующая маленькая фирма в Азербайджане. Разбираться и проверять не будут, да и вряд ли успеют. К нашим вагонам приставить пару охранников, пусть постреляют для убедительности, сбегут, но проследят, что груз попал в нужные руки. Своих я тоже сориентирую на это ограбление.

Сыч помотал головой, отмахнулся:

— Провернуть все твои замыслы один я не успею! Никак! Не разорвусь.

— У тебя есть Божья помощь в известных лицах.

— Все равно. Такие штуки под силу были только КГБ и единому госаппарату с централизованным финансированием. Представляешь, какие деньги надо ухлопать на такую операцию?

— Лучше ухлопать деньги, чем людей. И это не все Коля.

— Еще что-то хочешь навалить? — изумился Сыч.

— Командир обязан брать на себя основную ношу, — заключил генерал. — Работа в основном дипломатическая, организационная, аппаратная — как раз по тебе. Параллельно с первыми двумя задачами решишь третью. В штабе дам тебе перечень и спецификацию необходимого вооружения и снаряжения для «Молнии». Подыщи надежную базу поближе к границе Чечни, например, в Моздоке. И начинай перебрасывать наш груз. Только впопыхах не перепутай его с грузом для Режима.

Сычу было не до шуток. И дед Мазай представляя себе, какую ношу взваливает на его плечи.

— Интересное дело… А сам-то ты что будешь делать? С удочкой сидеть? Рыбку ловить?

— Рыбку ловить, — подтвердил генерал. — Большую и маленькую. На берегах славной казачьей реки Сунжа. Выше Грозного или ниже. Как клевать будет. Так что тебе еще придется время от времени запускать дезинформацию, что я сижу здесь, на базе, тренирую «зайцев» без выстрела брать корабли Северного флота. Я же умер, меня как бы не существует. А дух мой может летать где угодно.

— Слушай, дух, я же не смогу согласовать с тобой ни одного вопроса! — возмутился Сыч. — А их точно будет выше горла! При нашем бардаке!

— Отвыкай согласовывать, Коля. Делай все сам, как на войне. У нас нет аппарата, только бойцы. Как сделаешь, так и будет. Ты же командир, и ты отвечаешь за всю операцию целиком.

— В таком случае доложи мне, за каким хреном ты сейчас полезешь в Чечню? Ты только что отправил туда начальника штаба.

— Докладываю! Хочу обойтись без услуг Участкового и его внутренних войск. А для этого я должен сам посмотреть и понять, что это за оппозиция нарождается? Что за люди ею управляют? Каких взглядов, какого толка? Можно ли доверять? Можно ли повести ее за собой вместо желторотых пацанов из полков МВД? Пусть сами разоружают банду, пусть сами наводят порядок в республике. Им легче будет между собой договориться.

— А ты понимаешь, что, если завлаб узнает о твоих переговорах с руководством оппозиции, об этом узнают все? Он же обязательно узнает, гарантирую. Потому что уже месяц ведет какие-то переговоры сам.

— Какие? С кем? — уцепился генерал. — И это мне важно. Даже очень. Прежде чем я пошлю своих мужиков, мне надо точно знать раскладку сил. Завлаб трус, у него глаза бегают. Таким людям верить нельзя. Он может только навредить, сбить с толку нормальных, мыслящих людей в оппозиции. По заданию «генсека» сделать врагами всех неугодных.

— Сережа, я в самом деле отвечаю головой за операцию. Перед «брандмайором», перед тобой и перед своей совестью. Это серьезно. Если что с тобой случится…

— Не каркай!

— Тебя могут подставить! Завлаб в одной компании с Мерседесом и Участковым.

— Это мне известно…

— Зато другое не известно… — Сыч не поднимал глаз. — Не хотел тебе говорить… По непроверенным пока данным, один из помощников Мерседеса ведет переговоры с Диктатором и готовит встречу на высшем уровне со своим шефом. Мне не нравится эта двойная бухгалтерия. После каждой поездки в Чечню Завлаб бежит к Мерседесу.

— Понятно, — медленно проговорил дед Мазай. — Прием известный. Они хотят разорвать оппозицию, поссорить лидеров, наплести интриг. Только не пойму, зачем это нужно? Самоубийство политиков? Больно уж оригинальное… Вот и это придется выяснить. Коля, это не страшно. В восемьдесят четвертом мы приехали в Ботсвану, менять президента и правительство. Там тоже разодрали с таким трудом созданную на наши деньги оппозицию. Правда, там было интересно, потому что работали американцы. Классно работали, запустили своих негров, а те перекупили лидеров. Но очень уж по-американски, за деньги, за чистоган. Не учли психологии. Гражданин этой страны больше ценит предмет, реальную вещь, а не бумажки. Мы же им привезли оружие, много, и предложили купить за эти же доллары, по символической цене. В результате американские денежки оказались у нас в кармане, а оружие, как и положено, начало стрелять. В одну сторону.

— Чечня — это Россия, генерал. Воюет с империей больше четырехсот лет. А за это время напиталась психологией великого народа, коли в состоянии воевать с великим. Это только Сталину удалось за одну ночь укротить ее и вывезти, вырвать из собственного космоса. Диктатор, считай, русский генерал. Так что драться нам придется с самим собой. Смирить же себя труднее всего. На время можно задавить, загнать в горы…

— И в этом я должен разобраться! Если получу положительный результат, возможно, не придется использовать вертолеты, — заминированные снаряды…

— Ты обольщаешься! — не сдержался Сыч. — Если бы Диктатор был сам собой, не исключаю мирного исхода. Он исполняет чью-то волю.

— Чью? — ухватился дед Мазай. — А-а! Пока неизвестно… А чью волю выполняет оппозиция? Одни гипотезы!.. Известно, спецслужбы режима пытаются минировать ядерные объекты, готовятся к войне, создают криминальные структуры, владеют мощными связями с мусульманским миром. Какова цель? Во имя чего? Возможно такое, что исполняют одну и ту же волю? Вместе с оппозицией? Система политической разведки разрушена… Кто ответит мне на эти вопросы? Так что поеду без оружия, попробую создать там свою политическую разведку.

— Значит, мне пока подождать? Когда ты там разберешься?

— Ни в коем случае! Делай все, как договорились, — генерал помедлил, глядя на тлеющие, белесые от пепла угли. — Все изменилось в мире. Все стало иначе. Другие взгляды на жизнь, на ценности, в том числе и на ценность человеческой жизни. Даже Ботсвана уже не та… И «Молния» должна быть не та, что была. Остановили же мы бойню в Доме Советов? Остановили. Это как в деревне: ребятня схватится драться — клочья летят. Но выйдет здоровый мужик, покажет кулак — и драка вся распалась. Переподчинить бы нас Конституционному суду. В силовых структурах нам делать нечего.

Возродив «Молнию», дед Мазай теперь боялся того, чему раньше не придавал значения. Прежде он не предполагал угрозы, не чувствовал опасности, связанной со спецподразделением. Однако едва ощутив повышенный интерес к нему со стороны «опричнины», генерал понял, что к «Молнии» скоро потянутся многие жадные руки и она может стать опасной бритвой в руке маньяка, безумца или обыкновенного дилетанта.

«Тройка» Отрубина устроилась в Грозном, можно сказать, в условиях благодатных, в надежном и довольно безопасном месте, — в музее прикладного искусства. Двухэтажный особняк, спрятанный в глубине тупиковой улочки, в восьмидесятых поставили на капремонт, одели в леса, забили железом окна и вскоре напрочь о нем забыли по причине недостатка финансирования. Ободранное снаружи и изнутри здание не привлекало внимания, больше напоминало склеп, хотя на первом этаже, в двух небольших комнатах, жили сторожа — две русские бабушки, божьи одуванчики, бывшие сиделицы музея. Через них и удалось поселиться в этом доме под видом реставраторов, которые и в самом деле жили здесь два года и куда-то исчезли два месяца назад, оставив свои инструменты и вещи. Все экспонаты вывезли в хранилища краеведческого музея еще до начала ремонта, поэтому тут и грабить было нечего, а леса могли послужить удобным средством, чтобы в любой момент уйти незаметно сразу со второго этажа и точно так же вернуться. Впрочем, хранительницы музея хоть и присматривались поначалу к новым постояльцам, однако радовались, что в доме поселились три здоровых русских парня: старым людям жить в пустом музее было страшно, ночами по городу рыскали банды, иногда стреляли просто так, по светящимся окнам. Бабушки вряд ли могли что подозревать, а несколько странное поведение жильцов, само их появление легко списывалось на общую обстановку в городе — все чем-то промышляли, чаще всего незаконно, ибо в Чечне к тому времени законов уже не существовало.

Четвертым постояльцем в музее стал Глеб Головеров, явившись сюда средь бела дня. Это уже было слишком, однако предстояло прожить здесь несколько дней, пока не подыщется другое место. Вербовкой агентуры и резидентской работой в основном занимался майор Цыганов, спокойно разъезжавший по всей республике, Отрубин с Тучковым вели электронную разведку: слушали телефонные кабели, стекла в окнах бывшего обкома партии, который теперь назывался президентским дворцом, отслеживали визиты официальных и неофициальных лиц, изучали системы охраны и обороны госучреждений — одним словом, вели широкий поиск и сбор информации вплоть до местных газет, листовок и объявлений. Департамент государственной безопасности режима, кажется, больше занимался выявлением и преследованием оппозиции, чем контрразведкой, поэтому «тройка» Отрубина без напряжения вживалась в среду и постепенно развертывала свою деятельность. Город был открыт, дороги контролировались лишь милицией, от которой всегда можно было откупиться, даже не предъявляя документов. Но с наступлением темноты улицы вымирали, вместо множества легковых машин появлялись БТРы с вооруженными людьми на броне, КамАЗы с военными; все это куда-то проносилось на большой скорости под вой сирен милицейских машин, потом где-то в пригороде слышалась мощная стрельба, вспыхивали пожары, и, судя по радиоперехвату, появлялись чьи-то убитые и раненые. Кто и с кем воевал, можно было понять лишь по отдельным обрывочным телефонным разговорам: все кабели связи, как и по всей России, были совершенно не защищены, а правительственная связь оказалась испорченной еще в девяносто первом году, да так и не была восстановлена.

С первого же дня Головеров засел за анализ всей полученной Отрубиным информации, особенно касаемой Вооруженных Сил и мест дислокации частей, однако внимание привлекло странное совпадение: две недели назад в аэропорту Северный приземлился самолет Як-40 с единственным пассажиром на борту, которым оказался известный московский предприниматель и банкир по прозвищу «Кастрат», видимо прозванный так за тучность, высокий голос и полное отсутствие растительности на бабьем лице. Кастрата встретила охрана Диктатора и отвезла во дворец. И в тот же день на самолете с опознавательными знаками Азербайджана прибыл человек арабской внешности, личность которого установить было невозможно. Встречали его точно так же и тоже доставили во дворец. Спустя четыре часа их вдвоем с Кастратом проводили в аэропорт, рассадили по самолетам и помахали ручкой. Лично сам Диктатор. Одного этого уже было достаточно, чтобы запустить Кастрата в оперативную разработку, выявить все связи, в том числе и зарубежные, и не спускать с него глаз. Однако помимо всего прочего, он был еще и депутатом Государственной Думы, имел всяческий иммунитет и популярность на телеэкране. Отрубин передавал эту информацию по своим каналам, но она почему-то не дошла до штаба «Молнии», завязла в ФСК, где ее, видимо, посчитали не имеющей отношения к планированию операции «Дэла».

И вот теперь, за день до появления Головерова в Грозном, Кастрат вновь прилетел на своем самолете и поселился в бывшей обкомовской гостинице. Спустя же сутки явился тот же араб и с ним еще четыре человека восточного вида. Всех поместили в ту же гостиницу, на один с Кастратом этаж, где когда-то останавливались московские чиновники партийного аппарата. Судя по тому, сколько выставили охраны вокруг, перекрыв весь квартал БТРами, и по тому, как туда каждое утро приезжал Диктатор, можно было не сомневаться, что здесь проводится встреча на высшем уровне. Причем ветеран афганской войны, кажется, чувствовал себя в зависимости от своих гостей. Прослушивать их переговоры через стекла окон оказалось невозможно: защищены жалюзи, проникнуть в гостиницу, не снимая часовых, было нельзя. Сделать это мог только один человек «Молнии» — Володя Шабанов, который сейчас находился в Иордании. После трехдневных заседаний восточные гости отправились в воинскую часть, расположенную на территории бывшего объединенного учебного центра, а Кастрат в сопровождении одного телохранителя отправился в город Шали. Чтобы проследить за его передвижениями, пришлось оторвать от своих дел «тройку» Шутова. Депутат Госдумы разъезжал по Чечне, как по Москве, чувствуя себя даже в большей безопасности. Залетный араб вечером того же дня вместе со своей командой погрузился в самолет и улетел, а Кастрат, несмотря на ночь, отправился в Итум-Кале. Этой же ночью к его самолету в аэропорту Северный подъехала грузовая машина, из которой в салон перенесли пять упакованных в коробки телевизоров. Аэропорт находился под постоянным контролем «Молнии»: через бывшего начальника управления КГБ удалось заполучить картотеку агентуры и доверенных лиц, «законсервированных» на неопределенный срок, в наземной службе сохранился старый кадр, уцелевший на работе и согласившийся вновь продолжить сотрудничество.

Это было слишком мелко для Кастрата — возить телевизоры из Грозного, однако заглянуть в коробки было невозможно: пилоты сами охраняли самолет и неотлучно находились в салоне. Около полуночи Шутов передал, что депутат Госдумы направляется в Гудермес и что отслеживать его очень сложно: дороги почти пустые и часто приходится уходить от военного патруля, разъезжающего на открытых УАЗах. В общем-то это и бесполезно, поскольку невозможно приблизиться и установить, с кем встречается Кастрат. То ли кого-то ищет, то ли что-то передает; ни в одном пункте больше чем на десять минут не задерживается — эдакий курьер, что с его персоной вообще соотносимо. Этот ночной вояж после трех дней заседания «большой семерки» был странным и необъяснимым. Накатавшись, Кастрат мог наутро улететь и увезти с собой все свои загадочные манипуляции, поездки и переговоры: из аэропорта поступило сообщение, что командир экипажа его самолета запросил полную заправку.

И Головеров решил перехватить его на обратном пути из Гудермеса.

— Алекс, помнишь, как мы пригласили в гости Кархана? — спросил он по радиосвязи у Отрубина — все переговоры велись только на английском: даже если бы перехватили, что было маловероятно, чужой язык сбил бы с толку спецслужбы.

— Помню… С этим бы понежнее как-нибудь, натура тонкая, — откликнулся командир «тройки».

— Предлагай.

— Мы из Интерпола, работаем нелегально во многих странах мира.

— О'кей! Его «ангела» с собой, а карету оставьте где-нибудь в селе. Только без багажа.

Похоже, телохранители боялись Интерпола больше, чем бандитов. «Ангел» Кастрата начал отстреливаться из двух пистолетов, продырявил машину Отрубина, выбил заднее стекло и угомонился лишь на земле со сломанной рукой и стволом у виска. Как потом выяснилось, великолепно владел английским и понял весь короткий разговор, состоявшийся между Тучковым и Кастратом. Тонкий по натуре Кастрат пытался бежать в темноту, но не смог пробиться через густой кустарник, запутался и сдался без сопротивления. Этот безрассудный побег показался Отрубину странным — с его огромной задницей и животом можно было передвигаться лишь короткими шажками от двери офиса до дверцы автомобиля, а от страха такие люди обычно не бегут, подламываются на месте.

Пришлось обследовать кустарник с фонариком, и не зря: в траве обнаружился бумажник, туго набитый долларами. И опять его поведение показалось слишком нелогичным, даже вздорным, поскольку нет смысла таким образом прятать от Интерпола деньги, которые, как известно, не пахнут. Другое дело — от бандитов либо налоговой службы…

При обыске машины нашли семь запаянных цинок с патронами для винтовок иностранного производства, что тоже было не менее странно, а при личном досмотре изъяли «красный мандат» — специальный пропуск для проезда по всей территории Чечни, подписанный Диктатором. На московских гостей натянули черные маски задом наперед и привезли в музей. В подвале, где когда-то находились запасники, было подходящее для камеры место с железной дверью, но не оказалось ни одного замка, поэтому пришлось вставить в пробой болт и завернуть гайку ключами. Головеров вскрыл первую попавшуюся цинку и вместо патронов обнаружил плотные вакуумные упаковки с героином. У депутата Госдумы были серьезные причины опасаться Интерпола…

Наркобизнеса в России пока вроде бы и не существовало, правоохранительные органы лишь робко подкрадывались к этой новой, еще не открытой теме.

Похоже, Кастрат еще никогда не сталкивался с Интерполом и знания его об этой организации были смутными, киношными. Он и защищаться начал так же по-киношному.

— Я нахожусь на территории России, являюсь депутатом Государственной Думы, — по-английски он говорил с большой натяжкой, на уровне вузовской подготовки. — Ваши действия незаконны. Требую немедленного освобождения!

— Послушай, ты, мешок с дерьмом, — развязно и грубо сказал Глеб. — Мне наплевать, где ты находишься, в Пакистане или драной России. Ты слишком мелкая тварь, чтобы требовать. Рот будешь открывать после того, как я задам вопрос.

Киношный же набор полицейских ругательств подействовал на него убедительно, охладил пыл, — верно, понял, что не в какой-нибудь районной милиции, где можно качать права.

— Прошу вас, сообщите о моем задержании президенту республики, — попросил он. — Я его личный гость и друг.

— Твой президент принадлежит к международной наркомафии, и что я с удовольствием сделаю — сообщу ему об аресте и затолкаю в подвал вместе с тобой.

— В таком случае… вы обязаны пригласить моего адвоката, — Кастрат начал потеть. — Есть же права человека…

— Права человека существуют для человека, — оборвал Глеб. — В этой стране их нет. Откуда поступает товар, я знаю. Но для кого предназначен?

— Я не буду отвечать на вопросы. Это шантаж. У меня нет и не было никакого товара. А это, — он показал глазами на распечатанную цинку, — вы подбросили ко мне в машину.

— И в твой самолет подбросили?

Большие, навыкате, глаза его оловянно блеснули.

— Если через полчаса я не буду в аэропорту, самолет взлетит. Задержать вы не сможете, охрана не подпускает никого, стреляет без предупреждения.

— Придется тебе задержать вылет, — Головеров положил перед Кастратом радиостанцию, отнятую при обыске. — В целях самосохранения.

— Нет, — усмехнулся он. — Задерживать не буду. А за свою жизнь я не опасаюсь. Ее гарантирует и оберегает лично президент. В ваших интересах освободить меня и не нарываться на скандал.

Глеб посмотрел в его наглые, непроницаемые глаза и подозвал Тучкова.

— Приготовь ему дозу. Рассчитай на килограмм веса, посадим на иглу.

Князь молча взял героин и удалился. Кастрат взбагровел, зашевелились тяжелые, большие уши.

— Вы — не Интерпол! Вы банда преступников!

— В бандитских странах вынуждены применять соответствующие приемы, — неохотно заявил Головеров. — Цивилизованные — для цивилизованных.

— У меня большие связи за рубежом!

— Не сомневаюсь.

— Меня знают члены «большой семерки»!

— Допускаю, но я не член «большой семерки» и ничем помочь не могу.

— Я сделаю заявление о ваших методах работы в России!

— Возможно, если я тебя отпущу, — спокойно заметил Глеб. — Но я этого делать не собираюсь. К сожалению, мы не можем найти общего языка.

Тучков принес шприц, Цыганов — жгут, встали в ожидании, с бесстрастными лицами. Кастрат вжался в стену, завертел головой.

— Садисты! Не посмеете!.. Какая дикость!

— Не дергайся, — Головеров взял у Князя шприц. — К вечеру попросишь сам, но тогда не получишь.

Мужики схватили его за руки, вжали в стену. Цыганов перетянул руку жгутом, заломил ее и подставил под укол. Пот у Кастрата напоминал запах негра — терпко-мускусный, непривычный, отвратительный. Глеб нащупал вену, всадил иглу — Кастрат завизжал, мелко затрясся.

— Не надо! Уберите шприц!! — закричал по-русски. — Буду отвечать!..

— Что он говорит? — по-английски спросил Глеб Тучкова.

— Говорит, отвечать будет, просит убрать шприц.

— Ес! Ес! — опомнился Кастрат. — Уберите!

— С кем ты связан в Европе? — не вынимая иглы, спросил Головеров. — Для кого этот товар?

— Это не в Европу! В Россию!

— В Россию? Кому в Россию? В Государственную Думу?

— Нет!.. Я продаю оптом, господину Зарецкому!

— Кто он? Род занятий?

— Шоу-бизнес, ночные клубы, казино… Уберите иглу!

— С кем вели переговоры в гостинице? Кто эти люди? Откуда?

— Они не имеют отношения к наркотикам…

— Отвечай! — Глеб пошевелил шприцем.

— Не знаю откуда, — Кастрат поднял умоляющий взгляд. — Я всего лишь посредник, мне не сказали…

— Имена, фамилии?

— Знаю одного, только одного! Абдель Кендир, из Ирана. Других только по именам. Хафес, Омар, Мусет, Салавди…

— Чем они занимаются?

— Торговля нефтью.

— И международным терроризмом? Кастрат затряс головой:

— Не могу утверждать! Не знаю! Я посредник, свел людей, имеющих взаимный интерес…

— А интерес — террор?

— Меня это не касается. Я занимаюсь бизнесом!

— И законотворчеством в парламенте?! — Глеб выдернул шприц, выпустил струйку наркотика в лицо Кастрата, подождал, пока тот утрется. — Сейчас повторишь все, что говорил, перед видеокамерой. И задержишь вылет своего самолета!

— Надолго? Мне сегодня до десяти часов нужно вылететь…

— Вылетишь, когда я из тебя вытрясу все дерьмо! — крикнул ему Головеров. — Иначе ты будешь этот героин жрать ложкой!

И стремительно вышел из комнаты, оставив там Тучкова и Цыганова. Спустился на первый этаж, к туалету, и чуть не столкнулся с бабушкой-хранительницей. Та отпрянула в сторону, прикрыла ладошкой открытый от страха и изумления рот.

— Господи, что это с вами?

— Простите, — буркнул Глеб, — плохо себя чувствую, кажется, отравление…

В туалете он отмыл руки, сполоснул лицо, но ощущение гадливости все равно оставалось. В жилой комнате музея все оставалось так, как в то время, когда здесь жили реставраторы, раскладушки с грязными матрацами и одеялами, горы пустых бутылок по углам, завалы консервных банок, какого-то тряпья, мусора, мерзости человеческих отходов. Весь этот бардак сохраняли для маскировки, однако сейчас он казался Глебу невыносимым, смердящим, как разлагающийся труп. Хотелось навести порядок, отмыть, отчистить жилище либо уйти отсюда и больше не возвращаться.

Он лег, закрыл глаза и дышал ртом, чтобы не чувствовать запаха, но уснуть не мог даже после ночи бодрствования. Вспоминалась недавняя мирная жизнь в московской квартире, бесшабашный покой, ласковые и прекрасные женщины, которых он мысленно называл «мягкими игрушками», и незнакомая прежде щемящая тоска по домашнему уюту и чистоте отзывалась физической болью где-то за грудиной. Отрубин сидел в углу перед развернутым аппаратом космической связи и шифровал информацию о Кастрате — близился сеанс связи. То ли как медик, то ли как человек верующий, он относился ко всему окружающему с невозмутимым спокойствием, воспринимая мир таким, какой он есть, и, лежа на грязном одеяле, Глеб тихо завидовал ему, как раненый завидует уцелевшему. Алеша не зря носил прозвище «Капеллан», и хотя не совершал общих молебнов в своей «тройке», но зато ходил к бабушкам-хранительницам и учил их молиться, читать Евангелие, петь псалмы. Старые комсомолки почитали его, как священника, только рук не целовали, а так и батюшкой звали, и в рот смотрели с благоговением…

Отрубин передал информацию — весь сеанс занял три секунды, зашифрованный текст сообщения на две страницы улетел, как пуля. Пока он сортировал и сжигал лишние бумажки, пришел ответ из Москвы, подписанный Сычом. Капеллан сел за расшифровку, и в это время вошел Тучков.

— Глеб, этот упырь отказывается задержать вылет! — сообщил он с порога. — Слышь, Глеб?

Головеров притворился спящим, не хотелось шевелиться, думать, возвращаться мыслью к этой мерзкой твари — Кастрату…

— Тише, — оборвал его Отрубин. — Пусть спит…

— Ну что, снова его на игле держать? — зашептал Тучков. — Отошел, ожил, гад… А из аэропорта сообщают, его самолет двигатели прогревает.

— Конечно, отпускать самолет с товаром нежелательно, — порассуждал Капеллан. — Неизвестно, какие у пилотов инструкции, куда он полетит. Но не встанешь же ты на полосе перед ним?.. Свяжусь с центом, пусть попробуют перехватить. Кастрат все равно не полетел бы в одном самолете с товаром, не такой дурак. Он хотел цинки с героином погрузить. А ждут товар в каком-нибудь Урюпинске… Пусть летит!

— А что с упырем делать? Наглеет, сволочь!..

— Вколи ему дозу, — спокойно сказал Отрубин. — Потом мы с ним побеседуем… Поднявший меч да от меча погибнет.

— Это Глеб так распорядился? — неуверенно спросил Тучков.

— Это я распорядился, — слегка надавил Капеллан. — Иди, не мешай.

Их голоса слышались будто бы в отдалении, как если бы они уходили, а Головеров оставался на месте, безнадежно отставал и оказывался в одиночестве. Жизнь продолжалась без него, сложный этот механизм, как комбайн в поле, жал, молотил, веял, отделял солому от колосьев, зерна от плевел и действовать мог без его участия.

— Глеб? — вдруг позвал Отрубин через некоторое время. — Да знаю, что не спишь… Дело серьезное, что-то изменилось. К нам идет дед Мазай. Сыч просит обеспечить безопасность. А мы с этим Кастратом можем все их спецслужбы поднять на ноги. Все-таки исчез личный друг Диктатора…

Головеров приоткрыл глаза — реставраторы, восстанавливая лепнину на потолке, точнее, пытаясь восстановить, вылепили утраченные детали, замазали все каким-то серым раствором и бросили. Теперь вместо золоченой красоты карнизов получился мрак, уродство, бессмысленность…

— Вставай, Глеб, — Капеллан сел на край раскладушки. — Все это — дело грязное, мерзкое… А всякое грязное дело надо делать чистыми руками. Вставай, это тебя касается.

Глеб перевел дух и набрал в грудь побольше воздуха, словно собирался нырнуть…