В инструкции, полученной на посту ГАИ от Крестинина, в первую очередь сообщалось, что Александр Грязев восстановлен на службе в органах ФСК с сохранением звания и прежнего должностного оклада с учетом инфляции, а также всех видов доплат, связанных с зарубежной командировкой. Там было еще много всего толкового, продуманного, разработанного до деталей, однако это казенное известие, особенно по поводу оклада и инфляции, более всего поразило и возмутило Саню. Он не просился на службу, не писал рапортов, не искал аудиенций с начальством и вообще не собирался служить, вкусив радость и свободу бродяжьей жизни; и его никто не просил, не уговаривал — просто объявили решение, как состоявшийся факт, верно, полагая, что он спит и видит себя сотрудником ФСК. Особенно потрясал цинизм, с которым ему напоминали о чести, совести и патриотизме русского офицера: благодаря этим чувствам, остановившим массовое убийство неповинных людей в Доме Советов, Грязев был уволен «за дискредитацию», теперь же от него требовали проявить их, выполняя долг офицера.

Должно быть, демократическую власть, объявившую безграничную свободу личности, начало сильно припекать, и аргументов, помимо давления на совесть и любовь к Отечеству, не оставалось. За те деньги, которые давали, даже с учетом инфляции и всевозможных доплат, никто бы не пожелал служить на самой грязной службе, которая только есть на земле; служить за идею в условиях, когда ее попросту не существует, поскольку Демократия — это лишь форма жизни общества, — для разумного нормального человека становится бессмысленно; и за царя было не послужить, ибо президент на Руси мог рассматриваться не иначе как временщик, а временщикам служить честному человеку было не принято. Оставался единственный и вечный рычаг — служить Отечеству за совесть. На это и был расчет, им и зажимали вольную душу…

Не один раз, пока ехали по России, Саня Грязев испытывал приступы глухой тоски и желание сбежать при первом удобном случае. Это же настроение оставалось, когда «рафик» катил по территориям мелких кавказских государств — бывших республик, но когда пересекли грузино-турецкую границу неподалеку от курортного городка Сарпи, за спиной будто упал железный занавес. Он сам себе надавил на совесть и душу свою бродяжью зажал: автором инструкции был полковник Сыч — человек, которому доверял сам дед Мазай. Значит, не без его участия Грязева запускали в Турцию обучать чеченских диверсантов искусству, которым когда-то владело спецподразделение «Молния».

В инструкции ему предлагалось самому выбрать линию поведения и специфику характера в общении со своими хозяевами и курсантами. Основные свойства его натуры уже были как бы изначально заложены воздействием психотропных средств, однако Грязеву вовсе не хотелось все время быть добреньким, лениво-бесшабашным и влюбленным. Как только перестали подкачивать психотропиком — а это случилось на территории Грузии, — Саня сразу же решил показать зубы: надо было разрушить у них иллюзию, что он покладистый парень, из которого с помощью женщины и коньяка можно вить веревки. С этой командой лучше быть вечно недовольным, обозленным мужиком, со своенравным — на грани самодурства — характером, въедливым, несносным, тяжелым эгоистом. Пусть они без психотропика ищут к нему подход и сами вырабатывают манеру поведения, пусть привыкают, что иметь наемного специалиста — дело хлопотное, накладное.

Не получив с утра допинга, Грязев молчал несколько часов подряд, затем позвал Алика в салон — тот ехал рядом с водителем — и сказал без всяких предисловий:

— Ну ты и скотина, Алик! Рожу бы тебе набить. Контракт-то я по пьянке подмахнул, а ты воспользовался… Напоил и подсунул!

— В чем дело, Сашенька? — будто бы испугалась законная жена. — Что ты говоришь?..

— А ты молчи, тварь! — огрызнулся Саня. — Не с тобой говорю!

Она умолкла, поглядывая на шефа; тот же оценивал ситуацию и не выдавал чувств.

— Возникли сомнения, друг мой? — ласково спросил благодетель. — Мы сейчас же все обсудим!

— Поздно обсуждать! Дело сделано! — Грязев зло мотнул головой. — А можно было все сделать по-человечески, без подлости. У меня нет уверенности теперь, что вы еще какую-нибудь гадость не подбросите… Запомни, Алик: если вы снова начнете мудрить, этим контрактом можешь сходить подтереться. Только почувствую — сразу же уйду. Ты же понимаешь, за мной углядеть невозможно, а границы меня не держат. Считай, что это дополнительные условия к контракту.

Алик каялся и соглашался на все, и в этой беспредельной готовности уступать Саня почувствовал, что честно играть с ним не будут. На грузино-турецкой границе благодетель распрощался с молодоженами и поехал назад, а за таможней их поджидали другие люди и другой автомобиль. Конвейер переброски «туристов» был отлажен и действовал на высшем уровне сервиса. Гидом теперь оказался веселый сорокалетний отуреченный азербайджанец Бауди, великолепно владеющий русским языком. Он вел машину и с восторгом рассказывал о бывшей армянской земле, где некогда процветала древнейшая цивилизация. Хрестоматийные названия — Аракс, гора Арарат, озеро Ван, река Тигр сбивали с толку, укачивали воображение, и Грязев начинал ощущать себя туристом, богатым, беззаботным путешественником, которому все рады, готовы услужить, вкусно накормить, положить в мягкую постель. Вот так бы однажды проехать по всей земле, посмотреть на мир и успокоиться навсегда, поселившись в маленьком провинциальном городке…

К концу пути от древней цивилизации ничего не осталось, вокруг была жестокая современность — полуразрушенные горные селения и городки вытесненных и изгнанных курдов. Все, от снесенных артиллерией домов до бродячих собак и бесхозного скота, было точь-в-точь похоже на Карабах, война выравнивала временное различие и делала однообразной географию. Учебный диверсионный центр оказался запрятанным в курдских горах и размещался в брошенном селении. Вид разоренного жилья, следы трагедии, горя, пронесшегося здесь как пожар, в один момент избавили Грязева от ощущения беспечности. Он будто проснулся и вновь оказался в «горячей точке»: повсюду мелькали вооруженные люди в камуфляже, разъезжали окрашенные в защитный цвет джипы, слышались команды на незнакомом, непривычном уху языке, усиленные блок-посты с пулеметными гнездами и готовыми к бою орудиями безоткатной артиллерии перекрывали все въезды и выезды. Веселость Бауди тоже будто испарилась, после того как въехали в селение: оказывается, по ночам курдские боевики спускаются с гор и совершают нападения на части турецкой армии, проезжающие автомобили и на полицейские патрули. Но это было еще прелюдией, некоторым неудобством военной обстановки, к которой через несколько дней можно привыкнуть.

Очередная и последняя гадость, заготовленная благодетельным Аликом, заключалась в ином. Только оказавшись в центре «Шамиль», Грязев понял, в какую ловушку попал. Судя по той откровенности и доверию, с которыми его вводили в курс предстоящей работы, он сделал определенный вывод, что подписание контракта, обещания и разговоры — всего лишь игра, способ заманить в этот лагерь, откуда назад уже хода нет. За три ближайших месяца он должен был обучить всем видам диверсионно-разведывательной деятельности группу курсантов из двенадцати человек, причем ориентированную только на Россию. Руководство центра интересовали военные и гражданские объекты, связанные с ядерным производством, химические заводы, электростанции, водозаборы, объекты теле- и радиокоммуникаций, — одним словом, все, что может в короткий срок парализовать страну. Ему открывали слишком большие секреты, замыслы крупнейших террористических актов, чтобы после этого отпускать живым. Даже одно увиденное им лицо курсанта, узнанное имя становилось смертным приговором либо другим, бессрочным, контрактом, по которому бы пришлось служить всю жизнь. А их было двенадцать, и ни одного чеченца! Пять человек — хохлы с Западной Украины, недоученные студенты Львовского университета, три эстонца — бывшие лейтенанты Советской Армии, двое русских из Прибалтики, один крымский татарин и один молдованин. Этот интернациональный подбор означал, что диверсанты готовятся не на сегодняшний и даже не на завтрашний день; легко вписавшись в российскую жизнь, они, по всей вероятности, осядут где-то поблизости от объектов диверсий и станут служить миной замедленного действия, сработают по сигналу в нужный момент. Их специальное назначение подчеркивалось еще и тем, что все остальные курсанты — всего около сотни — были из мусульман — чеченцев, турок, иранцев, пакистанцев и абхазцев. Из них тоже делали диверсантов, но другого типа — смертников, о чем говорили зеленые повязки на головах. Это был не просто сырой материал, большинство успели повоевать в Афганистане с той или другой стороны, в Абхазии, в Карабахе и Приднестровье, все до одного проходили срочную службу в армиях своих стран, и кроме того, около двух десятков закончили офицерские училища либо военные кафедры в институтах. В центре «Шамиль» они были уже более года, изучали оружие, пиротехнику, средства связи, виды рукопашной борьбы — короче, находились в состоянии полуфабриката.

Управлял этой школой бывший подполковник Советской Армии и бывший командир разведроты Халид Сурхашев, однако при нем постоянно находился мусульманский священник в белой чалме, исполнявший обязанности «замполита». Халид оказался человеком коммуникабельным и простодушным. Едва познакомившись с инструктором-контрактником, он тут же пригласил его вечером на шашлык и, вероятно, хотел завести дружбу, Пока Грязев сидел в штабе и знакомился со своими будущими обязанностями и курсантами, его попечитель Бауди занимался жильем и бытом молодоженов. В его заботливости Саня усматривал единственное — отуреченный азербайджанец был сотрудником спецслужбы, обеспечивающей безопасность центра «Шамиль». От предложения Халида Грязев не отказался и вечером отправился в гости, по восточному обычаю, один, без законной жены.

— Ну, как тебе первый день службы? — встретил его хозяин. — Огляделся, освоился?

— Огляделся, — мрачно сказал Саня. — Глаза бы мои не смотрели…

— Ничего! — рассмеялся Халид, усаживая гостя за стол. — Было и у меня такое настроение! Да у всех, кто впервые сюда приезжает… А потом уезжать не хотят.

— Не хотят или не могут?

— Курсанты не хотят…

— А инструкторы не могут?

За столом прислуживала молодая черноволосая украинка в восточном наряде — не заговорила бы, так принял бы за турчанку… Халид дождался, когда она уйдет на кухню, поднял бокал с вином.

— Дорогой Александр! За три месяца ты заработаешь восемнадцать тысяч долларов. Это деньги, хорошие деньги… Но за полгода у тебя будет уже тридцать шесть тысяч. Сам не захочешь уезжать!

Два курсанта за окном в саду жарили шашлык, ждали команды, чтобы подать к столу, заваленному овощами, фруктами и холодными закусками; где-то за перегородкой стояла наготове хохлушка-служанка: жизнь у Халида была тут достойная, ханская…

— А если захочу? — спросил Саня.

— Пока никто не захотел! — засмеялся хозяин. — Ты захочешь — будешь первый!.. В прошлом году к нам приезжал один капитан, русский — выгоняли, не желал ехать. Ислам принял.

— Чем этот капитан занимался?

— Танкистов обучал, специалист по бронетехнике.

— Я же, дорогой Халид, диверсантов обучать буду, — Грязев выпил вина. — Обучу — вы горло мне и перережете. Сонному. А иначе придется в самом деле принимать ислам и служить.

— Разве плохо служить? Ты человек военный, тебе надо служить! — Халид подал знак — курсанты понесли шашлык. — Только служить лучше сильному. Советский Союз был сильным государством, потому и служили ему. А Россия не желает быть сильной. Она сама на поклон пошла к неверному Западу, стоит с протянутой рукой… Кто ей станет служить? За что служить? Не позорилась бы, не унижалась бы сама, так не жалко и жизнь положить за честь и совесть. Нынче не за что, Александр. Нищий всегда доволен тем, что подадут: копеечку ли, пинка ли. И слуги нищему не нужны. А повернись Россия к Востоку — то ли было бы? На Востоке не только сонным горло умеют резать. Умеют еще дружбу ценить, дорожить традициями отцов, чистотой идеалов. Для Востока было бы честью дружить с Россией, а нравы падшего Запада нам не нужны.

Грязев едва удержался, чтобы не впутаться в полемику: это приглашение на шашлык было всего лишь проверкой, прощупыванием инструктора-новобранца на предмет лояльности к Востоку. Начни он сейчас выворачивать скрытые камни, заикнись о том, что он — русский офицер, судьба Отечества ему вовсе не безразлична и что добивать униженную Россию, безмолвный, оболваненный народ — бесчестно и для Запада, и для Востока, — мог бы посеять глубокие сомнения у руководства центра. Халид непременно доложит итоги разговора начальству, и кто знает, возможно, уже этой ночью будешь лежать с перерезанным горлом…

Следовало делать упор только на собственную личность, гарантии безопасности — короче, никаких иных чувств, кроме эгоизма. К черту большую политику!

— Красиво ты говоришь, Халид, — после недолгого молчания заметил Грязев. — Уж не замполитом ли был в Советской Армии?.. Не забывай, я ведь наемник, своего рода «дикий гусь», меня агитировать не надо. Я хотел денег заработать и влип. Сначала напоили и подсунули контракт, потом сюда вот завезли. Осталось насильно обрезание сделать!

— Клянусь, никакого насилия не будет! — заверил он. — Посмотри на меня! Что я, кретин, урод, дикарь с кинжалом в зубах? Это Запад распространяет свою пропаганду о наших диких нравах и коварных обычаях.

— Хочешь сказать, со мной поступили без всякого коварства?

— Хорошо с тобой поступили, Александр! — засмеялся Халид, наливая вина из серебряного кувшина. — На твой мягкий характер посмотрели, на твою нерешительность. Неужели плохо сделали? Молодую красивую жену дали, работу дали, хорошие деньги! Ты сам-то так бы и не женился до сих пор и нищим бы ходил. Пей вино, ешь шашлык, наслаждайся жизнью, Александр! Перестань думать о смерти! Думай о жизни!

— Хочешь уверить меня, что я ничем не рискую? — хмуро спросил Саня и взял шампур с настоящим — не московским! — шашлыком, однако есть не стал, только полюбовался.

— Когда разваливается великая империя, риск для всех одинаковый — опасность угодить под обломки. Когда извергается вулкан, каждый может оказаться посыпанным пеплом. Мы с тобой далеко и от империи, и от вулкана. Разве что дым донесет. Аллах нас привел в эти благословенные места. А упадет последний камень, развеется пепел — кто с тебя спросит, где был, что делал. Перед кем отвечать — искать станешь — не найдешь. — Халид взвешивал слова, старался внушить, вогнать свои мысли, и надо отметить, умел делать это. — Запад — противник сильный только своим капиталом. Только деньги удерживают их в содружестве, а за спиной они ненавидят друг друга, камень держат за пазухой. Зачем России такой союзник? Страны Востока соединяет вера, Аллах соединяет. Скажи мне, Александр, что крепче в дружбе? Капитал или вера?

— Я спросил, чем я рискую? Реально? — тупо повторил Грязев. — Я уважаю всякую веру, если она — вера истинная. Но меня сейчас интересует мое будущее.

Это хозяину не понравилось: то ли вино, то ли желание опять вернуться к вопросам геополитики толкало Халида к разговору, невыгодному сейчас и даже опасному. Однако настойчивое уклонение тоже вызвало бы подозрение. Пусть лучше сердится…

— Будущее? — распалялся он. — Ты видел внуков Шамиля с зелеными повязками? Есть ли у них будущее? Я скажу тебе — есть! Во имя Аллаха они пойдут на смерть — это их будущее. Эти парни погибнут во имя веры. Достойная смерть? Или в России не ценили подвига?.. Почему Россия ослабла, почему служить ей — позор? А потому, что иссякла вера. Нация потеряла цель в тот момент, как только обернулась к Западу. Ты пришел служить за деньги, твои курсанты хотят заработать много денег. Нет веры — служите тем, у кого она есть.

— Трудно тебя оспорить, — сдался Грязев и стал есть шашлык.

— Запомни, Александр, — наставительно произнес хозяин. — Кто гибнет, тот жалеет жизнь земную, кто возрождается — тот мечтает о жизни небесной.

Он оказывался противником более сильным, чем предполагалось…

— Извини, Халид, я недооценивал Восток, — признался Саня откровенно. — Впрочем, и сейчас много чего не понимаю…

— Какие твои годы, брат, — вздохнул польщенный хозяин. — Присматривайся, оглядывайся, живи, как мужчина. И все у тебя будет, что захочешь. Гарем захочешь — будет гарем, денег много захочешь — будешь жить, как шейх. Только будь мужчиной. Себя не жалей, курсантов не жалей, сделай из них воинов, как ты, прошлого не жалей, будущего не жалей — все под Богом ходим. Чем ты рискуешь? Какие тебе гарантии? Чтобы служить сильному, самому надо стать сильным. Никто не посмеет руку поднять, никто горло не перережет, ни днем ни ночью.

К себе домой — в небольшой саманный домик, спрятанный в уцелевшем, не выжженном саду, — Грязев вернулся поздним вечером. По двору бродил часовой в добротном американском камуфляже и бронежилете, с французской скорострельной винтовкой и в русских кирзовых сапогах — обуви, спасающей от многочисленных ядовитых змей, выползающих по ночам в сады и дворики под виноградной лозой. Офицерское жилье в темное время суток охранялось тройным кольцом: курдские боевики были опаснее змей, проникая ночью к своим брошенным домам, чтобы взглянуть на потухшие очаги. Они тоже исповедовали ислам и считались настоящими мужчинами…

Законная жена, как и положено женщине на Востоке, поджидала мужа, сидя при свете маленького ночника, хотя окна были зашторены плотной светомаскировкой. По всей видимости, она успела получить от Бауди подробные инструкции, встретила с ласковой настороженностью и готовностью услужить.

— Прости, любимый, я недосмотрела, — заворковала она. — Нельзя ходить ночью в светлом костюме. Здесь стреляют!

Он оттолкнул ее, смел с пути и, прошагав по коврам, завалился на кровать, выставил ногу в ботинке.

— Снимай!

Валя-Лариса неловко опустилась на колени, брезгливыми пальчиками кое-как стащила один ботинок — Саня подставил второй.

— Смелее! Привыкай, у тебя служба такая… Она не ожидала подобного, однако смирилась, подавила свои чувства, постаралась остаться покорной и заботливой.

— Я тебе приготовила другой костюм, темный…

— Хочу светлый, белый! — куражливо заявил Грязев. — Здесь жаркий климат… Скажи-ка мне, жена, сколько ты получаешь за свои труды?

— Что? — Этого она вообще не ожидала. — За какие труды?

— А ты разве не работаешь у меня? Женой?

— Не понимаю тебя…

— Все деньги, что получишь, — мне! — рявкнул он. — До копейки! На Востоке, да будет тебе известно, кошелек у мужа. Это тебе не Россия, тут эмансипация под запретом Корана.

— Саша, это шутка, да? — с надеждой спросила Валя-Лариса.

Он молча двинул ногой, опрокинул ее навзничь и встал, навис, как убийца.

— Деньги — мне! Все свои побрякушки — мне! Дам то, что захочу, что посчитаю нужным! Отныне так будет!

Кажется, такое его поведение не было предусмотрено никакими инструкциями; она растерялась, стала жалкой, беззащитной. И Сане пришлось ломать себя, чтобы склониться, схватить за волосы и оттащить к порогу.

— Тебя что, не научили, как обращаться с мужем?! Я тебя сейчас, тварь, выгоню на улицу! Раздетой! Курсантам отдам!

Защищая голову руками, она отползла, затем вскочила и скрылась в маленькой комнатке — женской половине дома, куда не полагалось входить мужчинам.

— Я не отпускал тебя! — прорычал Грязев. — Ко мне, стерва!

— Сейчас! — плачущим голосом откликнулась Валя-Лариса. — Я хочу отдать деньги…

Через минуту она вышла с двумя пачками долларов, боязливо протянула, опустила глаза уже без всякой наигранности — боялась его! Саня выхватил деньги, наскоро пересчитал, бросил на ночной столик.

— Это все?.. А в каком банке у тебя счет?

— У меня нет счета…

— Врешь! Наличными тебе дают на мелкие расходы. Где счет?! Банковскую карточку — мне!

На миг в ее глазах блеснула злоба, побелел аккуратный красивый нос и лицо стало холодно-мраморным. Он ждал взрыва, однако в последний момент законная жена опомнилась, с трудом натянула маску покорности.

— Хорошо… муж. Возьми карточку.

Назавтра она обязательно побежит к опекуну Бауди, все расскажет, потребует вернуть ею заработанные деньги…

— С этой минуты из дома ни шагу! — предупредил он. — Все, что требуется, принесут слуги. Увижу дальше двора — вышвырну, как блудливую кошку!

— Слушаю и повинуюсь, — не без сарказма произнесла она и удалилась на свою половину.

Саня разделся и упал на кровать; чтобы до конца отработать мужа-деспота, через некоторое время требовалось призвать в постель законную жену и заставить ее любить. Он лежал и тянул время, не в силах самого себя заставить любить, пробудить к этому хотя бы не душу, а тело. Но ощущал только ноющую, болезненную пустоту…

За три часа до общего подъема в лагере он встал, переоделся в американский камуфляж, новый, необмятый и потому неприятный для тела, взял полученный вчера автомат «узи» — кусок металла без всякой эстетической формы, придающей обычно притягательный вид оружию, и заметил, что все вокруг начинает медленно раздражать. Это было сейчас кстати… У порога вспомнил о часах и вернулся в спальню. Валя-Лариса не проснулась даже от стука ботинок, спала крепко, с мраморно-холодным лицом, со стиснутыми зубами. Несколько секунд он смотрел на нее и боролся с желанием склониться и поцеловать в сомкнутые, выцветшие за ночь губы. Отвернулся, взял часы и вышел осторожно, на цыпочках…

В доме-казарме, где жила элита центра «Шамиль», Грязев приказал дежурному сыграть тревогу. Разоспавшиеся перед утром курсанты хоть и повскакивали сразу, но собирались медленно, бестолково — роняли оружие, бегали с незашнурованными ботинками и спотыкались, наступая друг другу на шнурки, путались в бронежилетах и снаряжении. Саня терпеливо выждал, когда диверсанты встанут в строй и их командир, лейтенант-эстонец, доложит по форме.

— Очень слабо, — заключил он, вживаясь в роль инструктора. — Придется, господа, начинать с азов. Лейтенант, командуйте «отбой».

На четвертый раз диверсанты поднимались уже удовлетворительно, однако инструктор услышал ропот недовольных хохлов, пока еще незлой, с намеком, дескать, порядочки будут, как в Советской Армии.

— Советской Армии больше нет, — спокойно заключил он, внутренне наливаясь яростью. — А порядочки будут такими, как я захочу! Лейтенант! «Отбой»!

На седьмой раз у курсантов лишь поблескивали глаза. Грязев распорядился взять двойной боекомплект, горное снаряжение и «малямбы» — специальные корпусные вещмешки, имитирующие взрывчатку. Диверсанты уже имели дело с подобным снаряжением, возможно, и марш-броски бегали с полной выкладкой, потому теперь тихо страдали от предчувствия тяжелого дня. Разве что эстонцы, бывшие офицеры, и татарин из Крыма оставались невозмутимыми и готовыми на все.

Грязев поставил задачу командиру, указал на карте маршрут движения и сам побежал налегке, позади курсантов. От брошенного курдами селения в горы уходило множество овечьих троп, пропадающих где-то вверху. Диверсанты с места взяли довольно резво, лейтенант-эстонец, нагруженный чуть меньше остальных, подгонял, покрикивал, и его прибалтийский акцент звучал в этих горах как-то неестественно, и вообще все пока тут было непривычно, странно, словно на экране огромного телевизора. Русскоговорящие мужики, обряженные в американские доспехи, навьюченные, как верблюды, тяжело топали по чужим, незнакомым горам в глубине арабских земель, пыхтели, обливались потом, хватали воздух разинутыми ртами. И во имя чего? Почему?! Вся эта мешанина напоминала дурной сон, картину-абстракцию, спектакль абсурда. И сам он, Александр Грязев, которому Богом была отпущена судьба плясать и веселить людей, сейчас гнал их по крутым горам, как диких животных, играя в этом сатанинском спектакле. Гнал и тихо изумлялся, насколько послушны эти взрослые мужики, насколько безмолвны, испытывая муки! И то было удивительно, что повиновались они не ему, наемному инструктору, конкретному человеку, а тоже некой абстрактной, реально неощутимой величине, некоему духу, ибо сейчас, обливаясь потом, стирая шеи о воротники, будто посыпанные мелкой белой солью, невозможно почувствовать цену денег, зеленых бумажек с тупым зеленым лицом. Она всегда будет меньше, чем собственные страдания, дешевле, чем мучительный бой сердца, стук крови в ушах, разбитые о камни ноги.

А сколько всего еще было впереди у этих людей, восходящих на Голгофу со смертными зелеными лицами?..

Первый привал инструктор объявил после трех часов непрерывного бега, когда уже высоко поднялось солнце и развеялась горная утренняя прохлада. Уронил их на солнцепеке, на сухой каменной осыпи, белой от пыли, среди сверкающих снегом высоких вершин. Во фляжках не осталось уже ни грамма воды — выпили, вылили себе за шиворот еще в начале броска, не умели экономить ни средства, ни силы для выживания. И шелестели теперь пересохшими языками, сухо откашливались, выпутывались из лямок, из бухт страховочных канатов, избавлялись от тяжелых «малямб», чтобы облегчить плечи. И едва лишь выпутался последний, Грязев подал сигнал к движению. Кто-то снова потянул вещмешки, ружейные ремни, но большинство лежали, распластавшись на щебенке. Саня молча поднял автомат и дал длинную очередь возле разбросанных рук и ног, брызнула каменная крошка, всклубилась пыль. Мгновение они таращили глаза на короткий ствол «узи», потом резко зашевелились, стали торопливо завьючиваться: сейчас они ненавидели и инструктора, и эти зеленые бумажки с портретом смерти, и руку, подающую их…

Сначала сломался молдованин. Через полтора часа после привала он стал было отставать, и командир-эстонец взял палку, подгонял, как обессиленного быка, хлестал его по спине, по бокам, но не мог пробить из-за магазинов с патронами, растолканных по карманам бронежилета, и поклажи. Изловчившись, врезал по ногам и сбил на землю. Молдованин закатил глаза, ноги сводило судорогой, изо рта засочилась липкая пена. Разъяренный лейтенант успел трижды сходить палкой, прежде чем Грязев коротким ударом в лицо опрокинул его и уложил рядом. Пользуясь случаем, курсанты повалились на камни, кто-то взялся вскрывать банку с тушенкой, надеясь наскрести оттуда бульона. Инструктор снял свою фляжку, сунул горлышко в рот молдованина, дал пару глотков, брызнул в лицо.

— Снаряжение с него снять! — приказал он командиру. — Раздать по частям каждому. Двоим взять под руки и — вперед!

Пока молдованина освобождали от поклажи и разбирали ее между собой, бритый, тонколицый хохол будто бы между прочим заметил:

— Сам-то порожний бежит! Толику бы взял — не разломился…

Грязев мгновенно схватил его за плечо, резко развернул к себе, дыхнул в расширенные блестящие глаза:

— Положено, сынок! Я свой груз оттаскал бесплатно, понял? За любовь к Отечеству! А за то, что вякнул, бери молдованина один. И при хоть на горбу!

— Не возьму, — слабея, воспротивился он, чувствуя, что не выдержит такой нагрузки. — Простите… господин!

— Тогда прикончи его! — рявкнул Саня и дернул автомат хохла. — Пристрели!

Курсанты замерли, переглядывались, в один миг успокоилось надорванное дыхание. Горбоносый рыжий татарин что-то визгливо выкрикнул, рывком поставил молдованина на ноги, сунул его в руки бритому:

— Неси давай! Выполняй приказ!

Упавшего взяли под руки двое хохлов, потянули за собой, а Грязев догнал командира, сказал ему, чтобы слышали все:

— Не смей бить курсантов! Это не в Советской Армии!

После следующего пятиминутного привала не смог встать еще один — русский из Прибалтики: у этого был просто тепловой удар. На сей раз без суеты и разговоров с него сняли груз, привязали к рукам ремни и потащили за собой, как лошадь. Русский едва держался на ногах, упирался, не видел ничего вокруг себя и часто падал, разбивая локти и лицо. Давным-давно кончились овечьи тропы, скорость резко упала, группа не укладывалась во временной норматив, поэтому тридцатиминутный привал возле горного ручья инструктор сократил до десяти. Курсанты бросились к воде, пили, набирали во фляжки, спешно раскупоривали сухой паек. Полюбовавшись на полубезумную эту жадность, Грязев неожиданно выпустил очередь по руслу ручья, сверху вниз.

— У настоящих псов войны делается так! — отчеканил он. — Вначале поят и кормят тех, кто ранен или вырубился. Между прочим, точно так же принято делать у людей.

Курсанты, у кого оставались свободными руки, доедали сухпай уже на ходу, выцарапывали руками безвкусную тушенку итальянского производства, пихали в рот вместе с кусками сахара, давились и кашляли: какой-то идиот учил их есть на марше, на бегу — из соображений скорости и чтобы постоянно поддерживать силы. Но вся эта самодеятельность была совершенно напрасной, поскольку существовало веками проверенное правило — пища любила покой, хотя бы пятиминутный, чтобы успели выработаться желудочный сок и желчь. Иначе она усваивалась плохо, лежала камнем и, наоборот, отнимала силы, вызывала расстройство и «медвежью» болезнь — резкий понос…

Грязев решил не переучивать — по этой незначительной причине вряд ли заподозрят во вредительстве, а выполнять боевые задачи с этой командой он не собирался.

В горах уже смеркалось, когда группа наконец-то вышла на финишную прямую к лагерю, но инструктор всего лишь пересек дорогу и увел курсантов вдоль по склону. Там уложил их среди камней, приказал установить приборы оптической разведки и ткнул пальцем в татарина:

— Ты!.. Спустись вниз к заставе, пересчитай, сколько там человек. Заметят — ко мне можешь не возвращаться.

Тот все понял, сбросил с себя лишнее и пополз к блок-посту. Остальные же достали приборы и разлеглись отдыхать. Саня знаком подманил лейтенанта и поставил условие — если сейчас, в течение пяти минут он не доложит, сколько человек охраняют заставу, группа пойдет на новый круг, а командир — в штаб, получать расчет. Через несколько секунд курсантов невозможно было оторвать от приборов: порядки Советской Армии въелись в них так сильно, что ни о каком профессионализме не могло быть речи. Срабатывали всего две истины, не истребимые ни новым качеством наемника, ни большими деньгами: одна древняя — страх кнута, другая исконно русская — познание мира мордой об лавку. Скоро лейтенант доложил, что на блок-посту четыре человека, однако приползший от дороги татарин насчитал на два больше.

— Внимание, — сказал инструктор. — Всем наблюдать. Показываю в первый и последний раз. Если через три месяца каждый из вас не сможет сделать, как я, уходите из группы сегодня, ищите другую профессию. Кто сломался на марш-броске, свободны уже сейчас.

Он бросил автомат, скинул ремень с флягой, не спеша снял ботинки и плавной, кошачьей походкой двинулся в сторону заставы…