19. В ГОД 1182… В ГОД 1183…
Потекли смерды по трясинам и болотам, затрещали в трещотки, зазвонили в колокольцы, абы птицу на крыло поднять, по воздуху ее распустить. Да страшно птице от земли подняться, покинуть травы да камыш. Менее человек пугает ее треском да звоном на земле, нежели соколы в небе. Попрятались утицы и перепелки, кулички в трясинах будто сгинули. А белому лебедю нигде не спастись, велик он, аще бы в осоках утаиться, и бел, еже бы перо свое в грязи марать.
И расправил лебедь крыла, побежал водою и крикнул так, что другие птицы обмерли и смерды зазябли. Взмыл он в небо под соколиный глаз и поплыл к смерти своей.
Пала на того лебедя стрела черная, взметнулся белый пух, ровно облачко, полетел над землей. И не успел он опасть на травы болотные, а уж птица смерть приняла и, свергнутая с небес, распласталась у лошадиных ног.
Еще в юности сказал Игорь старцу-кудеснику: «Нет прекраснее зрака, егда сокол лебедя избивает!» И ответил ему кудесник: «Спросим же у встречных, княже. Кто одним словом скажет — того и правда».
Пошли они лесом, чернец на пути встретился, вязанку хвороста нес.
— Ответь же, божий человек: какой зрак прекраснее всего на земле? — спросил кудесник.
— Лик господа нашего, — смиренно молвил инок.
Пошли они полем, увидели пахаря с сохою, в тяжком труде пребывающего. И его попытали. Утер пот ратаюшко и вымолвил:
— Зрак тот, егда хлеб на столе стоит.
Пошли они степью, где намедни сеча случилась кровавая. Вороны над мертвыми телами кружились, черви кишели — аж трава шевелилась. Отыскали они умирающего воина, спросили.
— Зрак сей — мир, — вздохнул он и умер в тот же миг.
Будто накрепко запомнил тогда слова сии юный князь Игорь Святославич. Да повыветрились они на бранных полях, ровно надпись на придорожном камне…
А случилось тут князю поехать на охоту соколиную с шурином своим Владимиром Ярославичем Галицким да с сыновьями малолетними. В печали глубокой ехал он. Сон дурной накануне привиделся и не давал покою ни в тереме, ни в вольном полюшке.
Поднялась из болотца утица, пустили своих соколов Святослав и Олег да поскакали за ними следом. Чуть увидел сей зрак Игорь, и отошла от сердца печаль — кручина. Залюбовался — эко чудо! В небе соколы летают, сыновья по земле скачут! Будь крыла у них — так бы и воспарили!
Олегов соколец первым настиг утицу, ударил походя, а другой-то сокол, Святославов, озлился, что добычу допережь взяли, и налетел на соперника своего. И стали они бить друг друга, роняя перья на мертвую утицу. Вот уж крыла поредели, и хвосты щипаны, а все не уймут страсти своей. Видно, до смерти схватились соколы-соперники. Загляделся Игорь в небо да слышит, Ярославич кличет:
— Соколы-то в небе, а соколята на земле!
И узрел Игорь, аки сыновья его, с коней сойдя, насмерть бьются в худой осоке. Вот уж за кинжалы похватались княжичи, кружат кругами, ровно вороги лютые. Олег хоть и меньше летами, а не уступает старшему брату, и злоба из очей его брызжет!
И сыплется на них соколиное перо…
Поднял Игорь плеть и поскакал к своим отрокам. Едва поспел Владимир, абы десницу его остановить.
— Эка невидаль — отроки повздорили! Не беда, коль потешатся до первой крови!
На отца глядючи, охолонулись сыновья, спрятали кинжалы и очи потупили. Тем временем рухнул к ногам Олеговым соколец его, распластал крыла и глаза закатил. А сокол Святослава покружил из последних сил и тяжко на плечо господину своему опустился.
И будто унялся Олег, а гнев в очах-то шает, горит угольком оброненным. Того и гляди — пожаром обернется…
Затужил Игорь, еще пуще запечалился, да так ни разу сокола не пустив, велел домой ворочаться. Поднял Олег добычу свою — битую утицу, а соколом мертвым бросил в брата.
— Неужто и вас ко кресту приводить?! — взбеленился отец.
Ускакали сыновья. Князь с шурином своим тихо поехали, поводья до травы достают.
— Отчего же печаль твоя, брат? — спросил Владимир Ярославич. — Не ведал ты горя, коли сия безделица тоскою блазнитсе. Все есть у тебя: дружина храбрая, и дом, и мудрая жена, и дети — княжичи удалые. Пожелаешь — и на Киевский престол сядешь. Ты же, брат, в печали, ровно под черными чарами.
— Завидую тебе, шурин, — вдруг вымолвил князь. — Твоему роду завидую.
— Тебе ли завидовать, Святославич? — понурился Владимир, в камень лицо затвердело. — Изгою и бездомок не завидует… — И закричал, потрясая плетью: — Отче мой, Осмомысленный, Настасьичу престол завещал! Выб…ку — Галич, а мне?! Сказывал, веры нет у меня. А веры по всей Руси нет! — Он заступил конем путь Игорю, заговорил страстно, так что сокол слетел с руки и забился на ременной привязке: — Сам-то он с верой живет ли? Христу молится! И посты блюдет! Да ведь абы боярам своим угодить! И не верит он в триединого бога! Трояновы стези в душе своей тешит, стихии умом покоряет. И шагу не ступит прежде, чем тропы под ногой не позрит! А хворь потом лечит причастием святым. Недужится ему, егда он во храм ступает. Лихорадка бьет, очи пылают! А его звезды мучают у честного креста!
— А ведаешь ли ты Трояновы тропы? — Игорь оживился.
— Не ведаю и ведать не желаю! — недобро засмеялся Ярославич. — Тропа изгою ведома одна — с корзиной по Руси! Прогонят от одних ворот — я к другим. Коли пожалуют — так поклонюсь, а ежели и пнут — так тоже поклонюсь. Аще и ниже, до земли. Коль веры нет по всей Руси — откуда ж справедливости-то быть? Где ныне Стыд и Совесть? А Русь жива, егда сиим богам князья и служат, и требы воздают! — он снова засмеялся, плетью погрозил. — Боится меня Осмомысленный отче! Молниями стреляет, а слова сыновьего боится! Изгнал, да не обрел покоя. Страшно… Бояре пожалеют странника беспутного и пойдут против Олега Настасьича! Да напрасно тревожится он. Не надобно мне ни жалости боярской, ни отчего престола! В ноги повалятся — не сяду. Вольная тропа ближе сердцу моему.
Князь Игорь печально вздохнул.
— Обида в душе твоей, шурин. И разум застит гордыня… Да все одно — завидую. Неспособно мне жить, аки ты, и не волен я. Будто сокол на привязи. И пускают в небо меня токмо птиц других избивать.
Поднял он коня на дыбы, припал к косматой гриве, прокричал:
— На род наш проклятие пало! Сокол на сокола! И быть тому вечно!
И понес его конь, стелясь вровень с травою.
Ночью проснулся князь в темных покоях, растворил окна и кликнул холопа, абы воды умыться принес. Прибежал холоп с ушатом и кувшином, поливал князю на руки и на голову. Сам же таращил очи: темень, хоть глаз коли, а князю умываться вздумалось.
Утерся Игорь полотенцем, велел покои окурить травою и, взяв свечу, поднялся к Ярославне.
Княгиня сидела над угольями. Светился от огня ее печальный лик.
— Вижу… Сны тебя мучили, князь.
— Мучают, Ярославна, — князь поднял руки над угольями — и потускнел огонь. — Чарторый не дает мне покоя… Кончак вдругорядь приснился. Плыли в лодии, а гнев мой — ровно парус под ветром!.. Он же веселый, на сурне играл. Надо мною тешился…
Ярославна взмахнула руками над противнем — запылали уголья, и огненный жар, воссияв, волосы поднял ее и украсил зарею.
— И потекла наша лодия! Сквозь щели струи забили, а волны бушуют окрест, гибелью ветер грозит!.. Кончак же дерьмом своим щели те мажет — замазать не может. И топит, топит вода нас! Уж возле горла стоит! А я в дерьме плыву…
— Князь мой, ладо, — Ярославна метнула щепоть травы в огонь — взреял и растворился дым голубой, а уголья враз почернели и пропало во тьме лицо княгини. — Боязно мне и сказывать…
— Сказывай!.. И не прячь лика своего!
— Не прячу, господин мой. Уголья гаснут, знать, в огне душа твоя, — княгиня взожгла рукою уголек, накрыла дланью — засветилась длань. — Я волхвовала… Мне не открылась суть уреченья твоего. Зрак заслоняет сень луны! И гасит уголья мои и чары, как ныне ты их погасил огнем своим. Мне мало ведомо, мой ладо. Да то, что ведомо, — сжимает персь мою… Сей сон твой страстный в руку…
Княгиня выпростала свет из рук своих — и загорелся уголь. И отступила тьма. Лицо же Ярославны словно пеплом замело.
— Из всех живущих ныне на Руси тебя избрало небо!
Отпрянул князь и сжал ладонью горло. Душа похолодела, зато воспрял огонь на противне.
— Зачем?
— Сие не ведомо! Огонь, что ныне жжет тебя и коий ты все тщишься погасить, заронен небом. Ты над собой не властен, князь. Но путь свой сам себе укажешь. И лишь в пути тебе понять должно, зачем ты избран. Зрю я — вельми обильно мук и страстей по земной тропе твоей! А по небесной — благо!.. Но далее бессильны мои чары. Луна претит, мешает — вот же, вот она! И что за нею — мне не видно… Батюшка бы мой узрел! Дозволь, мой ладо, я к нему поеду? И рок твой до конца узнаю я?
— Не след мне рока ведать, коль над собой не властен, — князь опустился на колени, склонясь к ногам жены. — Муки выпадают? Так что же? Привычен к мукам я. Нет выше муки, чем тебя, кудесницу, любить. Ты допережь неба избрала меня! И власть твоя сильнее власти звезд. На поле бранном я молюсь тебе, и образ твой мне чудится повсюду. Иной раз меч свой подниму над супостатом — в его очах твой лик увижу я! Егда же с братией в поход отправлюсь — ты по холмам бежишь напереди, десницею мне машешь и зовешь…
— Зову, зову, мой князь! — воскликнула она и вмиг же погрустнела. — В пути твоем грядущем, ладо, есть мука трудная — разлука. За уречением своим — меня забудешь.
— Тому не быть! — заверил князь и обнял стан жены. — Предначертанья божий не в силах отнять мою любовь и память.
— Не зримо будущее нам, — вздохнула Ярославна. — И тайнами объят твой путь. Лишь ведомо, что страстью выстлан он, аки углями, а выткан из мучений. Луна, луна…
Княгиня застонала, но вдруг вскочила, бросилась к огню и рукавом смахнула серый пепел. И вырос над углями светлый купол, но в тот же миг княгиня окропила его водой — и воссияла радуга в светлице. Начало — над огнем, а тот, другой, конец, пробивши стену терема, раздвинув тьму, достал полуночной звезды. Перстами, словно пряжу, она перебирала все семь цветов; смешала их, скрутила в бечеву и, вновь расправив, опустила очи.
— Не ведомо… — и, волосы переложив на грудь, стала плести косу, вплетая радугу, как ленту. — Узрела лишь… Нет, не ведаю.
— Что ты узрела — сказывай! — взмолился Игорь.
— Колокол звонил… То ль на пожар, то ль вече созывалось. Да, чудный колокол! Висит над Русью, а сам же из Руси отлит. И в колоколе том — ты, княже, вместо била… Нет! Не властны мои чары, не ведаю к чему… Почто же бьют в набат тобою, ладо? Хочу уразуметь, но мне луна свет застит! Не пускает… Что бьют тобою — можно толковать двояко…
— Довольно, Ярославна! — крикнул князь. — Устала ты. И Осмомысленный твой отче не скажет более. Довольно!
Отшаял в противне последами уголек, но свет не умирал в светлице. Коса с вплетенной радугой озаряла окна, и из окон уже вливался свет зари. Ночь отступала от ее ударов, и утро бранным полем занималось по Руси.
— Забудь о Чарторые, спи спокойно, — княгиня Игорю прикрыла дланью очи. — Не думай более… Помысли о сынах своих, охотой соколиного утешься…
— Охотою? — князь встрепенулся, голос дрогнул. — В охоте нет утехи, Ярославна. А дети мне покоя не приносят… Позрел я ныне усобицу такую, что впору бы ослепнуть! Откуда злоба в них?.. Меня Олег сразил: покорный был и ласкосердный. Тут же из глаз обида так и прыщет! В учение отдам его, к кудесникам отправлю. Олег, Олег… Неужто дух Гориславича в нем пробудился с новой силой, утроенною за три поколенья? Неужто род наш так и будет наводить поганых половцев на Русь? — Неужто сокол мой в мытях, и силы нет избить крамолу — птицу Див?!
Прощания того никто не видел…
Река была ещё в тумане, и вода от сонной лени не струилась, жалась к берегам. Не ведомо ей было, чьи ладони так ласково щекочут гладь и чье чело она умыла на заре, кем был унесен на память камень со дна ее и кто писал перстами имя, кто в зеркало смотрелся темное и видел только небо да робкий край зари.
И лес, притихший в сладкой дреме, не слышал, кто под сенью крон бродил и листья рвал, кто плакал тихо и чья слеза катилась по стволу березы, ровно капля сока. И полю было все равно, кто по нему ступал и чья рука колосья шевелила, персть осыпая на землю — все спало.
Все видела и знала лишь ночная птица, но пением своим, тревогой не добудилась никого, а скоро и сама заснула, от зари ослепла, онемела…
Потом, проснувшись, и река, и лес, и поле долго ждали и рук его, и легоньких шагов, да уж напрасно было: княжич прощался с лошадью, уткнувшись в гриву.
— Ты постареешь, — говорил Олег. — Губа отвиснет, брюхо растолстеет. Не годен станешь под седло, егда вернусь я… Мне что, я выберу из табуна другого, и объезжу, аки тебя, и обучу скакать, абы не достали стрелы. Послушным будет новый конь… А с тебя, мой верный, снимут шкуру, и вымочат ее, и разомнут, и сапоги пошьют иль ту же сбрую… Но лишь одно я от тебя сумею сохранить — имя твое, и посему ты будешь жив и навсегда со мною, коль именем твоим другого кликать буду. Я позову, а ты заржешь… Кто ж виноват?! Что ж мне творить, коль век коня и человека настолько разный?!
Но пробил час! А с матерью прощаться недосуг…
Вот и котомка за плечами, и посох руку холодит. Длань старца на плечо легла.
— Пошли же, отрок. Путь наш далек…
Оборотился княжич — у ворот стоял отец, а под десницею его — братья, и ветер волосы на главах перепутал…
Да где же мать?!
Хоть бы одним глазком позреть ее… Вон руки! Руки на решетке окна светлицы! Мать?
А под ногами уж и степь ковыльная трепещет. И скрылся терем, сторожевые башни прикрылись лесом, и Подол истаял на земле под жарким солнцем. Но долго перед взором средь белых облаков лежали руки на витой решетке окна ее светлицы. И само окно, оставив терем, улетело в небо и утвердилось в куполе его.
— Что ж стану делать я у волхвов, старче? — спросил Олег. — Неужто смысленным кудесникам не жаль лишать меня и матери, и крова милого, и отчизны родной? Велика ли цена ученью вашему, коль так безжалостно оно? Коль душу ломит мне?
— Душа твоя подобна сотам в борти: пуста еще и, аки воск, мягка, — проговорил старик. — Страшиться нет нужды, не сломится она. Ты ж ныне — пчелка, княже. Летая от цветка к цветку, ты станешь собирать нектар познанья и заполнять пустые ячеи.
— Сколь долго ж будет сие учение, старик? И хватит ли терпенья мне?
— Прежде, отрок, я проведу тебя кругами живота людского, — возвестил кудесник. — Познанью грош цена, коль им ты станешь набивать утробу, а в сытости дремать. Я сердце выну из твоего лона. И людям брошу! И ежели оно засветится, то люди позрят его, поднимут и передадут тебе. Однако наперед пройдет оно сквозь руки тьмы людей, сквозь свет и мрак. И коль не остудят сии руки сердца — ведь теплым сердцем каждый греться рад! — и ежели не погубит его страсть и прелесть не изъязвит, то рок тебе — служить богам. А иначе — ты станешь человеком, княже. Получишь свой удел и править будешь, и ходить в походы, защищая Русь. Но в сонмище людском, среди обид и страстей ты будешь верен правде, и не поднимется твоя рука на брата, ибо, согретый твоим сердцем, он брат тебе втройне. И к красоте причастен будешь ты, поскольку правда в красоте сокрыта. Она аки жемчуг в перламутре раковин. Отныне пред тобою, отрок, два пути — небесный и земной.
— Егда же, старче, я вернусь под отчий кров? — крепился княжич, но в очах его таились слезы. — Мне не позреть уж более живыми ни мать свою, ни братьев, ни отца, пока я послухом твоим с тобой скитаться буду и собирать нектар. Кому ж я понесу его, коль стану одинок?
— Печаль твоя понятна мне, — и в старческих очах возникла радость. — Учение недолгим будет, и никто в гнезде твоем состариться и умереть не сможет. Но для тебя же, отрок, минет вечность. Абы познания достичь, осмыслить мирозданье, тебе бы не хватило и трех жизней. А посему с тобой вкупе мы ступим ныне на тропу Трояна. Земной тропой я поведу тебя сквозь мир Живых, а после мы пойдем тропой небесной сквозь молчаливый мир — мир Мертвых. И лишь тогда подвластно будет Время.
— А есть ли путь назад? — спросил Олег, волнуясь и теряя голос. — Мир тот в одну лишь сторону пускает!
— Назад пойдешь один, — поведал старец. — Я ключ тебе вручу от всех дверей, а сам же там останусь. Теперь ты мой наследник. Но не престол получишь от меня — всего лишь ключ, абы ходить тропой Трояна.
— А вкупе нам назад пути не будет? — испугался княжич. — Ты умрешь?
— Да, — отрок, я умру. Да смерть моя мне будет и награда, — утешил старец. — Ты будешь жить — и я в тебе! И снова стану леп и молод. Твоими же очами мир увижу я. Ты же, взрастивши чад своих, вложи им помыслы свои и душу. И вновь воскресну я! И ты воскреснешь! Так много поколений мы будем жить. Так жили ранее, в далеких временах, и будут жить еще, пока земля стоит, пока стоит на свете Русь. А ежели рок назначен тебе будет богам служить — ты тоже не печалься. Единожды взяв отрока, аки я взял тебя, ты передашь ему наследство. Все повторится, и жизни не прервется ход. Служа богам, ты служишь людям.
— Нет, старче, я не верю! — воскликнул княжич. — За смертью мрак и ничего нет боле! Закрыты очи, дыханья нет! И труп смердит… А из сырой земли уже не встанешь! Я зрел на бранном поле кости. Они мертвы. Нет жизни в них!
— Аки же бо стояла Русь, коль с человеком умирало все? — промолвил старец и с древа лист сорвал. — Позри сюда, несмысленный мой отрок. Се лист, на нем рисунок древа. Он вырос на ветвях, он светом насыщался, на ветрах трепетал, но минул срок — сронился наземь, почернел и перстью разлетелся. Зачем он жил? Абы исчезнуть в бездну?.. Нет, княже, сей лист — позри! — он дерево взрастил! Он жизнь свою, свое тепло и свет — все древу отдал и, оставив почку, покинул ветвь. Позри! — прикрикнул старец и дланью указал на древо черное. — Сей дуб огонь палил. На нем сгорели листья — он умер! Хоть ветви есть, есть ствол и корни… Так и человек живет на древе, аки лист. Сорви его — и древу больно, и человека нет.
Разжал ладони старец, и понесло листок по травам, по земле, забило в щель между камней — он зелен был и мертв уже…
— И не прирастить его, коль сорван, — продолжал кудесник, — ни чарами не воскресить, ни молитвами. Сей лист не просто мертвый. Он лишен Пути. Такая кара страшнее смерти. Ибо созревший лист, взращая почку, жизнь древу продолжает. И павший наземь — еще живет и полезен ему: от стужи корни укрывает, а превратившись в тлен, удобрит землю… Бессмертен человек, и жизнь его бессмертна, покуда служит древу своему, покуда не лишен Пути.
— Ты сказывал, есть два пути? — задумчиво промолвил княжич. — Куда же путь другой? Куда ведет он?
— Оба — к Правде, — успокоил старец. — Земной — короткий путь; небесный — бесконечен.
Шумели листья над главой, тянулись к свету, давая древу сень. А в кроне веселились птицы…
Земля, окрученная радугой, купалась в маре, и жаворонок пел под разноцветным коромыслом, звенел, как колокольчик под дугою, и лошади неслись, вздымая пыль. Весна себе ни чести не искала, ни славы не жаждала на поле брани, а исполчилась вкупе с солнцем и одолела зимнюю хворобу. И сей союз благословенный, сей мир, навеки заключенный, неодолим был, и трава, пробив земную хлябь, тянулась к небу. Взломав коросты почек, новорожденная листва развертывала ушки: лес слушал птиц, лес жмурился от солнца и заводил весенний хоровод.
От запаха земли открытой, от свежих трав и вольного простора взыграли кони, понесли наметом, сбивая тяжесть с застоялых ног, но, тучные, так скоро притомились…
Настигла Игоря княгиня и стременем коснулась стремени мужа. Понур был князь. Весенний свет и дух земли его не радовали, в очах зима еще не отступила…
— Зачем в Путивль скачем? — спросил он холодно и гриву лошади своей расправил, расчесал. — Все спутано! Конюшего побью…
— По сыну своему тоскую, — призналась, Ярославна. — Тревога в сердце… А коль она на сердце матери ложится — знать, чада кличут, знать, беда случилась с ними.
— Да полно, — отмахнулся князь. — Твой первенец Владимир давно ли был у нас?.. Ответь же мне, зачем мы скачем?
Седло свое оставив, Ярославна спустилась наземь и рукой взялась за стремя Игоря.
— Мой господин… Покорна я тебе была и слова поперек сказать не смела. Таков уж мой удел… Но ныне я скажу!
— Послушавший жену — да сам мудрец ли? — усмехнулся Игорь и понукнул коня.
— Послушай же меня, о ладо! — воскликнула княгиня, и огонь блеснул в ее очах. — Ты сына волхвам отдал — не забыл ли? Ты имени его не помнишь!.. А меня он кличет, и глас его я слышу повсеместно!.. Се чибис закричал, а я Олега слышу… Нет мочи, князь! Верни мне сына!
— Ты ведаешь, не в силах я, княгиня, — он поднял Ярославну, посадил в седло. — Мне нет пути тропой Трояна…
— А чудится — он близко, рядом! И с ним беда! Или вот-вот случится! Окрест Путивля… Горит его сердечко, полыхает! Он рвется к нам! Позри: сияет радуга! Се знак! Се путь его!
— Не верю я…
— Не веришь? Отчего же?
— Предречения твои несбывны, Ярославна. Я же, послушав, томлюсь теперь, и главу преклонить ко сну невмочь. Доселе я видениями во снах страдал, а ныне бессонницей страдаю. И наяву ко мне приходит дядя мой, казненный Игорь. И мщенья жаждет, меч свой подавая…
— Твою беду руками разведу! Утешь же ты меня! Молю, скажи, нет ли вестей тебе от сына? Не скрыл ли ты беды и горя?
— Тебе же ведомы все тайны! И скрыл бы я — ты в миг один узрела б, — недобро усмехнулся князь. — Взожгла бы уголья и травы бросила, провидица. Иль птиц послала бы… Ты же колдунья, чародейка, гораздая предвидеть волю неба!
— Не смейся, ладо! — взмолилась Ярославна. — Коль знал бы ты, владеющий мечом, как тяжко чарами владеть! Как жить невыносимо, грядущее познав! Печально как разлуки ждать!
— Ты сказывала мне — я избран небом! — князь вдруг разгневался, рванул поводья. — Избрание сие покоя не дает! Огонь в груди пылает, душа горит!.. Коль ты сказать не вправе, зачем я нужен небу, открой хотя бы срок, когда я призван буду! Ты же ведаешь грядущее! Когда начнется путь мой, дабы исполнить свое предназначенье! Поверь, кудесница, устал я ждать. Мучительно взирать на небеса из часа в час. Я ведь земли не вижу. И спотыкаюсь!
Княгиня распустила узел, и убрус шелковый упал на плечи. Весенний ветер волосы расправил, раздул их, ровно парус, разметал, а Ярославна собрала их, устами прикоснулась и князю подала.
— Возьми кинжал, отрежь их, брось на ветер. Чем дальше разнесет их, тем боле времени в покое будешь ты. И муки отойдут, развеется печаль. А я пойду сбирать по волоску. Коль птицы разнесут на гнезда, так буду ждать, пока птенцы не встанут на крыло, и лишь потом тихонько выплету… Покуда собираю — над тобою бессильно будет небо!
Игорь вздрогнул, голову поднял. А конь его забил копытом землю. В тот час ударил с неба ветер, деревья застонали, поникли травы. Из набежавшей тучи спустился смерч на землю и хобот свой нацелил на дорогу.
— Скорей же режь! — вскричала Ярославна. — И смерчу брось! Он разнесет мои власы по свету, и ты навек избавлен будешь от власти всех богов! И неба! Мне не собрать их станет за три жизни!
Князь дланями огладил голову ее и, волосы прижав к лицу, промолвил тихо:
— Нет… И волоску не дам упасть.
И в тот же миг унялся ветер и смерч опал, а туча окропила землю и радугу спустила над Путивлем.
— Знамение! — княгиня подняла десницу. — Сынок! Сыночек!… Слышишь, князь? К нам он бьется, аки в утробе бился!
Поводьям повинуясь, помчались лошади, и жаворонок с неба усыпал серебром дорогу…
У городских ворот встречали сыновья…
Княгиня опустилась на колени перед Олегом, вздохнула вольно:
— Здравствуй, князь. Измучил ты меня… Да жив, и слава богу.
Олег волос ее коснулся рукою:
— Мать…
— Я звал тебя? Иль мужа за тобою посылал? — спросил отец, седла не покидая. — Почто ты здесь, а не в ученье?
— Отец, послушай брата! — не вытерпел Владимир. — Он весть принес!
— Пусть скажет сам! — отрезал Игорь. — Коль дан язык ему. Почто до срока ты очам моим явился?
— Прости же, отче, — княжич поклонился, но взгляд был тверд. — Прости, что я без слова твоего явился… На Русь идет беда. Леса из копий встали средь степи, у Дона.
Послушал Игорь и с коня спустился. Сыновий взгляд был чист и прям и лик спокоен. Лишь уста дрожали.
— Да тихо по сумежью, отче! — вскричал Владимир. — Великий Святослав рассеял супостатов. Кончак едва ли к лету соберется. А летом с братиею всей на Дон пойдем, и половцы навек забудут дорогу в Русь! Святослав бежит по землям рати собирать!… Брат мой, ты лжешь!
— Я правду сказывал! Руси грозит беда! Я к вам бежал предупредить…
— Он лжет, отец!
— Помилуй, брат! — взмолился княжич. — А ты, отец, скажи хоть слово! Опомнитесь, услышьте! Беда идет на Русь! Я сам позрел: шатры, шатры… Вся степь в шатрах! Траву уж съели кони, земля черна окрест. Лишь чуть спадет вода — и ринутся на Русь!
Молчал отец, сжимая меч, и брат молчал, взирая на отца. Неистовство Олегом овладело.
— Не медли же, отец! Я заповедь нарушил, сойдя с тропы Трояна! У старца вымолил свое наследство — ключ! — дабы пройти сквозь царство Мертвых… А старец там остался. И умер в тот же миг… А мог бы жить, добро творя! Я же убил его!
Игорь обнял сына, поцеловал в уста.
— Отец, он нездоров! — воскликнул Владимир. — Рассудок помутился у него!
— Настал мой час, — промолвил князь. — И путь открылся мне… Мыслилось: весть боги принесут. А сын принес ее.
— Ступай, не медли, — попросила Ярославна, припав к его груди. — И дале слушай токмо волю сердца. Приляг на землю, ухом прислонись и слушай, аки слушают биение копыт. Я же восстану меж землей и небом, и так стоять мне, доколе ты в походе. И знай: дабы спасти тебя, я брошу свои волосы на ветер и неба власть сниму. Ты токмо кликни мне о сем иль в мыслях пожелай. Но ты детей моих спаси! Мне их не защитить своими чарами. Спаси детей! Не дай им сгинуть!
— Исполню, — проронил он. — Ты уж прости меня, коли обидел словом или взглядом… Прощай!
И поклонился, десницею земли достав.
— Поведайте же, что сие прощанье означает? — воскликнул князь Владимир. — Ровно сговорились на потеху, а я дивлюсь…
— Дружину собирай! — прикрикнул Игорь. — На Дон позрим… И выступай сей час!
— Но аки ж Святослав? Обиду затаит! — он бросился к отцу. — Внемли же, отче! Промеж нас крамола встанет! Престол отнимут!..
— У нас отнимут Русь! — взгневился князь. — Садись же на коня и стяг свой разверни по ветру!
— Твори, се велено отцом! — вступилась Ярославна. — Я зрю: похода Святославова не будет! Полков он в русских землях не сберет. Ступай, сынок, и в сече береги отца.
Она взяла поводья своего коня и подала Олегу.
— Се конь тебе, сынок. Отцу советник будешь. Ступай и ты. Ступайте все! За землю Русскую. За Русь.
Неслись гонцы, с коней валила пена…
Все жило в тот час, все стремилось к цвету, а не к смерти, и дух весенний голову кружил. Но загнанные лошади, уставшие дышать, хрипели и бежали мертвыми. Гонцы седлали подводных, скакали дальше: весть в ту ночь всю Северскую землю облетела, в Чернигов донеслась.
И поднялась земля.
Князь Игорь ночь пережидал в своих покоях, дабы с зарею ступить на путь, ведущий в неизвестность. Облаченный в легкую кольчугу, лежал на одре, а мыслью уж в который раз поля измерил и просторы, и броды выведал, и ход через болота. Однако думою своею ежечасно в незримую твердыню упирался. Путь открывался не далекий, а что за далью было? Свет иль тьма?
Грядущий день был днем Егория, святого воина, вступившего со змеем в поединок. И вот теперь поверженный когда-то змей вдруг ожил и приполз на берег Дона, чтоб вновь сразиться, но уже с другим Егорием. А по крещению князь Игорь так и звался.
Или уж угодно небу, чтоб в земли Русские являлся змей, а Русь бы каждый раз Егория рождала? К чему же испытание сие? Чтоб дух проверить, волю искусить? И коли Русь не годна для сраженья — иссякла воля, извелся ратный дух, — то истребить ее когтями змея? И пусть погибнет, аки обры?.. Нет, змей на Русь ползет, когда поживу чует и слабость братии, в усобицах погрязшей. В князьях нет мира, нет единства. Целуют крест друг другу, а из храма выйдя, готовы горло перегрызть… Неужто правду сказывал Владимир Ярославич: нет веры на Руси?
Великою княгинею когда-то на Русь явилась с неба Совесть. А правил Русью Свет, взявший ее в жены. И началось от них все женское колено — Красота и Правда, Храбрость и Отвага, Надежда, Вера и Любовь. Последней дщерью Совести и Света стала Добродетель; от нее уже пошли Честь и Слава — дочери, которых и доныне ищут. С той поры чтут материнство на Руси особо, поскольку оно свято.
Но ныне всех богинь затмил один Христос, сын бога, посланный на землю. И все смешалось. Отринутые боги не вернутся. Они ушли, хоть люди им и служат, и поклоняются, и приносят жертвы. Еще не заросли Трояна тропы, а волхвам ведомы таинственные знаки, искусство чар и предсказаний. Пока еще жива в народе память и мудрость древняя, пока еще не оскудела животворящая природа и существует образ мирозданья — древо. Но все обречено на гибель! Лишь минет срок, и все уйдет в преданья, какие ныне носят по Руси певцы-сказители, гусляры, старцы.
Другая вера все еще слаба, как деревце, взошедшее на камне. Оно сулит богатые плоды, но прежде чем окрепнуть, переболеть должно, привиться корешками к чужой земле. И когда ствол поднимется, набравшись соков той земли, когда взметнутся ветви и привыкнут к теплу другого солнца, когда, наконец, распустятся цветы и те плоды созреют — вкусивший их обрящет веру!
А ныне храмы ставят на Руси и златом украшают и резьбою, балуют очи и ласкают слух распевами псалмов. Да сердце-то не внемлет! Понятны и близки образы Христа, распятого за добро и правду, и богини-матери, но тут же перед взором — отринутые боги! Свои, привычные, родные! И — отринутые… А отринутых-то жальче. Кому же кланяться? Кого просить о милости? Кому служить? Кем клясться?!
Две веры, множество богов…
И если две, то есть ли Вера?! Нет ее! И потому всяк может богом быть! Повелевать людьми, себя величить и в свою веру обращать других, насильно собирая под десницу.
Насилие, крамола, распря…
Но Русь одна! Одна земля на всех! Как же на ней ужиться?
А змей — он вот, он у порога. Лежит, готовый для прыжка. Порушит города и веси, пожжет огнем. Людей угонит на чужбину…
Князь Игорь встал и запалил свечу от тающей лампадки. Егорий на иконе змея бил…
Неужто небо предрешило ему сей подвиг? Неужто роком предначертано избавить Русь от змея?
Нет… Святое дело святый должен править. Безгрешный, не проливший капли братской крови. А он — внук Ольгов, Гориславича гнезда птенец. Весь род измаран кровью. Проклятие на роде том!
Князь Игорь лег, но тут же встал, пронзенный мыслью, и кольчуга вдруг стала тесной и короткой, забилось сердце, сорвалось дыханье.
— Но ежли искупленье? — проговорил он тихо, пугаясь своей мысли. — Смыть позор и кровь с отца и деда. И с себя своей же кровью! И кровью супостата, коего водил на Русь и с коим в лодии бежал от Чарторыя! Очистить наконец свое гнездо, куда три поколенья рода носили мерзость, думая, что пищу. Очистить и отмыть, как полая вода смывает с берегов всю грязь и мусор. И жить потом, не ведая усобиц, и чадам наказать…
— Нет, мало… Мало! Так в чем же есть мое предназначенье?!
— Не мучай себя мыслями, внуче! — вдруг из угла донесся голос. — Напрасно се. Егда сведомый воин, оставив меч, измыслиям предастся — беда ему!
— Ты кто?! — воскликнул Игорь, подняв над головой свечу.
— Я дед твой, внуче, Гориславич. Меня многажды поминал ты — и я пришел!
И выступил из тьмы седой старик. Снял с лика паутину, встряхнулся. Лампадка под иконою погасла…
— Зачем явился, дед?
— Да упредить тебя, безмудрый! — засмеялся Гориславич, и дух сырой земли, дух тлена разлился по покоям. — Покуда тщишься ты избавить от проклятья род — Глебович Владимир позорит твои земли. В полон жену и домочадцев уведет. Воротишься искупленным в удел — ан нет удела! Лишь головни дымятся да косточки лежат. Помысли, внуче! Зорил ведь он тебя?
— Зорил, — князь застонал и стиснул зубы. — Доныне не могу забыть!
— Тем паче! Неужто не взыграет в тебе месть от сего зрака? И, свары побоясь, поступишься женой и состояньем?
— Не поступлюсь…
— Ты же о верах думы тешишь, — вздохнул старик. — Есть дева именем Обида. Она сильнее всякой веры, а святостью святее божьей матери.
— Что же творить мне ныне, дед? — ослабли плечи, руки опустились. — Ужо дружина собрана! Полки ведут братья… Что делать мне?
— Тмутаракани поискать, — нашелся Гориславич. — Утраченную отчину свою. Кто правит ныне там и по какому праву, коль стол тебе принадлежит?
— Тмутаракани.. — в раздумье молвил князь, но вдруг очнулся. — Да ворог у ворот! За Доном сила темная восстала! Из небыти пришла! Коварный змей идет поганить нашу землю!
— Твори с ним мир! И, златом наградив, пошли искать Тмутаракани! А то и Киевский престол!
Взметнулся Игорь, и свеча затрепетала.
— В дерьме его я плавал! Сыт по горло!..
Свеча погасла, и на миг в покоях воцарился мрак. И в мраке том горели очи Гориславича…
Но вот открылась дверь и свет возник! Покои озарив, он разом вышиб тьму и смрадный дух.
— С кем ты, отче? — огляделся княжич. — Один?
— Теперь с тобой…
Князь Игорь распрямился, отер свой лик усталой дланью. И вдруг услышал шепот;
— Есть дева именем Обида. Она бессмертна! Слышишь, внуче? Богов отринуть можно — Обиду не отринешь!
Князь уши заткнул и закрыл глаза. Кричать хотелось, разрывая горло, крушить, выметывая страсть, абы не слышать боле глас искушения. Скорей бы утро… Там, при свете дня, с дружиною своей в походе придет покой. Душа окрепнет, ум же — просветлится.
— Сын мой, ответь: подвластно ль человеку Время? Могу ли я сей день начать сей час же? Или, напротив, остановить его, абы никогда не начинался?
— Время человеку неподвластно, отче, — промолвил сын. Подвластна воля. А волею своей ты в силах задержать поход иль, поспешая, его ускорить. Но Время не задержишь и на миг. Оно уйдет.
— Куда? Назад или вперед уходит Время?
— Назад, отец. Время — се дорога под ногами человека.
— Коль так, — князь Игорь вскинулся, взмахнул. рукой. — Могу ли я утечь вперед по сей дороге? Иль, на коня вскочив, умчаться в даль веков!
— След за идущим остается сзади; впереди себя следа ты не оставишь. К сему же, отче, дорога Времени идет по кругу, ровно гору крутую обвивая. И аже круг тот сотворив, поднимешься на пядь, не боле. А прямо правит лишь тропа Трояна.
Глава поникла княжья. И он в раздумье меч снял со стены и чресла лентою ременной опоясал. Затем из красного угла достал червленый стяг, расправил хоругвь.
— Путь мне указан. Пойду.. И волею своей соединю крамолами расколотую Русь!
