Высокое небо и звонкий воздух будоражили душу, хотелось дурачиться по-мальчишечьи и смеяться просто так.

Андрей выехал со двора и пришпорил белого жеребца. Укатанная полозьями улица поблескивала, как накрахмаленный ситец, конь бил ее копытами, высекая искристый снег, слепила до слез белизна, и в этом чистом мире, заботливо ухоженном природой, казалось, не могло быть ничего грешного и порочного…

Белый конь вынес его к сельской площади, где полукругом вдоль церковной ограды был выстроен полк. Андрей придержал жеребца, благодарно похлопал его по горячей шее, поправил кубанку и перекрестье ремней на груди. Красноармейцы еще не видели своего командира, стояли плотными колоннами, толкались плечами, и над заиндевелыми штыками и шапками вздымалось облако пара, вырываясь из сотен ртов. Перед строем на вороном дончаке, каменно застывшем средь белого снега, восседал комиссар Лобытов, правая рука Андрея, — в окружении ротных командиров на разномастных и разнопородных конях. Андрей поискал взглядом фигуру Ковшова среди них и не нашел. Оказалось, что Ковшов стоит подле своей роты на левом фланге, наполовину невидимой за церковью. Его бойцы, смешав строй, грудились в толпу и прыгали, греясь на морозе.

Расставшись после побега из «эшелона смерти», Андрей встретился с Ковшовым лишь вчера, хотя уже был наслышан, что по лесам бродит диковатый и никому не подвластный партизан Ковшов с «архаровцами», объявивший себя Стенькой Разиным. Доходили слухи, будто непокорный «атаман» ищет его, Андрея, полк и хочет примкнуть только к нему, ибо к другим частям Красной Армии не имеет доверия. В какой-то мере это льстило Андрею, однако, помня «подвиги» Ковшова и в «эшелоне смерти», и потом, на воле, Андрей ждал этой встречи с настороженностью. И часто думал, представлял, как она произойдет. Говорили, что «Стенька Разин» — человек гордый и самолюбивый, а его партизаны — ребята лихие и души не чают в своем «атамане». Почему-то верилось, что судьба обязательно еще раз сведет их, Березина и Ковшова, да и трудно не встретиться, если вся война идет вдоль нитки Транссибирской железной дороги. И вот вчера, на исходе дня, тремя ротами Андрей взял село Купавино. Белые вырвались на тракт, намереваясь безнаказанно отойти на восток, но угодили в засаду, бог весть кем устроенную. И мало кто ушел, завязнув в глубоких снегах. Когда Андрей прискакал к месту засады, отряд Ковшова стоял, выстроившись на тракте, в полном вооружении и с небольшим обозом.

— Принимай к себе, — сказал без лишних слов «Стенька Разин». — Не держи зла.

— Нагулялся? — смеясь, спросил Андрей и подал ему руку. — Слыхал, слыхал про тебя!

— И я про тебя слыхал, — сдержанно ответил Ковшов.

— Тогда забудь партизанскую жизнь, — серьезно посоветовал Андрей — У нас — регулярная армия и дисциплина. И революционные законы.

Ковшов глянул из-под заиндевелых бровей, шевельнул могучими плечами, ответил неопределенно:

— Может, оно и хорошо…

Его реакция была понятна: нынешний Отдельный полк Андрея Березина еще совсем недавно был таким же партизанским, вольным отрядом, а сейчас гляньте — самый боевой полк в Пятой армии!..

Этой же ночью Андрей получил приказ разместить полк на отдых, а самому с небольшим отрядом настигнуть банду Олиферова, ушедшую на север сквозь тайгу, отбить тылы и обозы и еще глубже загнать белых в снега — «до полного их в нем растворения»…

И вот после долгих боев Андрей решил провести смотр-парад. То было первое всеобщее построение полка за последние три месяца. А тут еще пополнение — отряд Ковшова, зачисленный как Восьмая рота.

Андрей подобрал поводья и неспешной рысью выехал на площадь.

Комиссар Лобытов привстал в седле, заорал, выпуская трепещущее облако пара:

— Смир-р-рна-а!..

Но голос потонул в громогласье восторга. Вскинутые винтовки чертили небо белыми от инея штыками, — пока стояли, надышали на штыки…

Андрей снял кубанку и поскакал вдоль развернутого полка. Крик — ура! — покатился волной, забился над площадью, и на заснеженной звоннице ему отозвались колокола тихим, торжественным гулом. Комиссар Лобытов скакал рядом и не мог спрятать улыбку от радости. Наконец засмеялся открыто и потряс кулаком:

— Да здравствует наш дорогой товарищ Березин! Слава вождям красного воинства!

И полк вторил ему — разноголосо, но дружно:

— Ура!

Андрей остановился у церковных ворот, посередине строя, надел кубанку и встал на стременах. Выждал, пока бойцы успокоятся, выровняют ряды, заговорил отрывисто:

— Братья мои! Товарищи красные воины! Поздравляю вас с победой!

И вновь подождал, пока дополощется и опадет над строем троекратный крик, рассеется пар у лиц и умолкнет низкое гудение промерзших колоколов на звоннице.

— Вчера взяли Купавино! Без потерь! Вот как мы научились воевать и бить врага! А нынче получен приказ — отдыхать!

Над полком вновь заметалось — ур-ра!.. Едва рассевшаяся на деревьях стая галок дружно взлетела, и гомон птиц смешался с человеческими голосами. Андрей обернулся назад и увидел, что к церкви подтягивается длинный обоз из крестьянских саней. Кони шли внатяг, мощные струи пара из ноздрей доставали земли.

— Что за обоз? — коротко спросил Андрей комиссара.

Лобытов подъехал вплотную, нога к ноге. На молодом, улыбчивом лице возникли печальные складки и застыли от мороза.

— Убитых собирали, — сказал он. — Теперь везут.

— Куда? — насторожился Андрей. — Почему на площадь?

— Отпевать, — Лобытов кивнул на церковь,

— Кто разрешил? — посуровел Андрей.

— Я, — сказал комиссар. — Мужики просили…

— Отставить… Ковшов! Поверни обоз! — Андрей махнул рукой в сторону улицы. Передние упряжки уже выворачивали на площадь. Возницы в тулупах и с вожжами в руках шагали рядом.

— Мужики просили, кланялись, — Лобытов заехал чуть вперед. — Пускай отпоют.

— Кого отпевать? — возмутился Андрей. — Они же пороли этих мужиков!.. Закопать у поскотины!

Ковшов подскакал к обозу, замахал рукой:

— Гоп, ребяты, назад! Повора-ачива-ай!

Головная повозка остановилась, затем сани, выписывая большой круг, развернулись на краю укатанной площади; возница, будто умышленно показав свой страшный груз, понужнул коня и встал на запятки полозьев. Из саней торчали снежно-белые руки и желтые ступни ног. И, как по команде, этим же следом стали разворачиваться другие упряжки. Полк замер, — красноармейцы в первой шеренге самовольно равнялись налево, задние, привстав на цыпочки, заглядывали через головы и плечи; на какой-то миг извержение белого пара над строем прекратилось, и стали видны лица всех бойцов.

— Ты же праздник испортил! — упрекнул Андрей Лобытова.

— Хотел, чтоб по-человечески, — пробормотал смущенный комиссар. — Раз народ просил… Обычай такой… Они ж мертвые, все равно мертвые… И потом, я слышал, ты ж вроде верующий…

— Был верующий.. — усмехнулся Андрей и, развернув коня, скомандовал звонким и певучим голосом — По-олк, равняйсь!

Люди зашевелились, выравнивая шеренги, взяли винтовки к ноге.

— Смирно-о!

Галочья стая, пометавшись над площадью, потянулась вслед уходящему обозу.

— Вольно! Командирам рот расквартировать людей по избам! — приказал Андрей. — Топить бани! Организовать строевые занятия! И чтоб никакого мародерства и насилия! За каждый случай спрошу по революционным законам! — Он перевел дух, оглядывая притихший полк, затем продолжал: — Только что получен приказ командарма: преследовать банду Олиферова. Нужны добровольцы!

В дружном ответном крике Андрей услышал не готовность полка идти за своим командиром в огонь и воду, а вздох облегчения. Уже никто не косился в сторону уходящего по улице обоза, и белизна легкого страха, что бывает при виде похорон или покойника, враз была сметена с напряженных лиц; от горячего дыхания таял иней на белесых штыках.

— Спасибо, братцы! — крикнул Андрей. — Если так — пойдет Восьмая рота. Поглядим «Стеньку Разина» в деле!

Ковшов по-прежнему маячил у края площади, черный и громоздкий в бурке, как грубо отесанный монолит. Комиссар тронул коня, направляясь к нему, однако Ковшов вяло развернул своего вороного жеребца и поехал к строю шагом.

— За меня останется наш доблестный комиссар товарищ Лобытов! — объявил Андрей. — Прошу подчиняться ему, как отцу родному. Все ясно?

Полк ответил хором — ясно! На оживших лицах играл морозный румянец, в задних шеренгах бойцы притопывали, приплясывали, грея ноги…

К полудню Восьмая рота в восемьдесят четыре штыка при десяти пулеметах стояла наготове возле штаба. Здесь же вдоль забора теснились крестьянские, розвальни; кони жевали сено, а возницы в тулупах — те же самые мужики, что поднимали убитых во вчерашнем бою колчаковцев, — сбившись в кучу, возбужденно переговаривались и дымили самосадом. Красноармейцы из хозяйственного взвода разъезжали по селу от двора к двору и собирали охотничьи лыжи. Удалось отыскать лишь полсотни пар, хотя лыжи наверняка были в каждом доме. Сельчане божились, что олиферовцы забрали все, вплоть до последних голиц, но после обыска в трех дворах нашлось сразу шесть пар камусных, и Андрею пришлось послать за лыжами хозвзвод. Березин спешил: если не выехать к обеду, то вряд ли поспеешь к ночевке в село Заморово.

И все-таки выехали с задержкой. Ротные командиры во главе с Лобытовым провожали Восьмую за село, но у поскотины Андрей остановил их и приказал возвращаться.

— Ну смотри, комиссар. За полк строго спрошу, — сказал он напоследок Лобытову. — И коня моего береги.

Сел в головные розвальни, выдернул у возницы вожжи и понужнул пегого мерина. Пегаш затрусил валкой рысцой, бросая в лицо колкую пыль, и поплыли мимо узкие таежные поля и луговины, накрытые глубокими, топкими снегами.

Олиферов проходил здесь несколько дней назад, и укатанную им дорогу успело перемести на открытых местах, так что вязли лошади. Он не пошел по тракту, где отступавшие части колчаковцев ждала верная гибель, а повернул на север, через Заморово — последнее большое село, за которым шли места глухие и малообжитые. Наверное, он бы не решился двинуться сквозь тайгу по целинным снегам, если бы случайно не наткнулся на два стойбища эвенков, прикочевавших в эти края на зимние пастбища. Олиферов реквизировал две тысячи оленей с нартами и каюрами, взял запас провизии, разобранные чумы и, свернув с тракта, отправился распахивать снега в сторону границы. На его пути не было ни регулярных частей, ни партизанских отрядов, поэтому он двигался не спеша, безнаказанно, попутно разоряя редкие таежные села, и, по сути, становился владетелем всех земель, по которым проходила его огромная банда. Он тащил с собой разобранные орудия и снаряды, многие пуды боеприпасов и оружия, так что в любой момент, остановившись где-нибудь в населенных местах, мог провести мобилизацию, создать бригаду и летом ударить в спину наступавшей на восток Пятой армии.

В Заморово въезжали с сумерками. Подводы оставили на дороге, развернулись цепью и пошли на село. Тихо было на улицах и ни огонька в окнах. Лишь где-то в центре одиноко выла собака. Можно было подумать, что и людей нет, однако над крышами многих изб вздымались к небу столбы дыма. Андрей постучался в одни ворота, в другие — словно вымерли хозяева. Наверное, прильнув к замороженным стеклам, глядят сквозь протаянные глазки и шепчут молитвы — пронеси, господи…

Ковшов стоял наготове с ручным пулеметом, озирался.

— Как бы не засада, Андрей… Больно уж тихо.

— Вперед, — распорядился Березин и указал рукой в небо. — Проверь колокольню.

Шатровый купол звонницы виднелся за крышами высоких, богатых домов, словно островерхий шлем, надвинутый па самые глаза: темно и жутковато глядели на Заморово сводчатые проемы колокольни. Поставь сюда пулемет — и владей селом…

Ковшов с тремя бойцами побежал вдоль улицы, прижимаясь к заплотам; Андрей повел остальных серединой, безбоязненно. В морозном воздухе он почуял запах гари, и чем глубже втекал отряд в село, тем сильнее наносило вонью свежего пожарища. Церковь в Заморове стояла на берегу озера, и примыкающее к ней кладбище тянулось узкой полосой старого соснового бора, отрезая часть села от воды. Андрей увидел редкую цепочку людей, бегущих вдоль ограды, и красноармейцы за спиной потянули с плеч ружейные ремни и враз припали к заплотам. На той стороне их заметили, дружно попадали в снег, выставив винтовки. В сумерках было не различить ни одежды, ни лиц. Андрей остался один на белом снегу улицы и вдруг почувствовал, что еще мгновение — и с какой-нибудь стороны прогремит залп. Хотя люди возле кладбищенской ограды могли быть своими — взвод Клепачева заходил в село с другой стороны. Надо было окликнуть, спросить, но Андреи стоял, стиснув зубы и готовый зажмуриться, ожидая удара. Он медлил, боясь, что и окрик воспримется какой-нибудь стороной как команда и по его голосу ударят выстрелы. А люди вжимались, втискивались в снег, и никто не смел даже шепотом проронить слова. Оцепенев в неловкой позе, Андрей вслушивался в тишину — хоть бы снег скрипнул или клацнул затвор! Но патроны уже в патронниках, пальцы на спусковых крючках… Вдруг он потерял из виду черные фигурки людей у ограды — лишь чистый, нетронутый снег! И, оглянувшись назад, никого не заметил и у заплотов. Холодом ознобило спину: люди исчезли, и теперь он один стоял на дороге! Кругом лишь сумеречный свет, белый снег и черные, незрячие окна изб. Но он физически ощущал, что все это наполнено и заселено многими людьми, и все они охвачены напряженным ожиданием, подобным тому, как напряжены пружины в затворах.

Неожиданно от церкви, прикрытой домами, в уличный просвет выбежали четверо, и Андрей узнал фигуру Ковшова с пулеметом в руках. И разом на той и другой стороне будто из-под земли встали люди, закричали что-то радостное, призывное. Только окна изб оставались темными и неживыми.

Люди отчего-то смеялись, а Андрей вскипел от гнева.

— Клепачев! — крикнул. — Ты что, в душу тебя!.. Взводные, ко мне!

— Никого в селе нету! — подбегая, доложил Клепачев. — Говорят, последние еще вчера ушли…

Андрей схватил его за грудки, оттолкнул, рванул за плечо Ковшова.

— Сейчас же, немедленно, — не совладав с собой, прокричал он, — всем белые ленты на шапки! Мы же так друг друга!

— Я-то при чем? — возмутился Ковшов. — Я колокольню проверял!

Андрей посмотрел в глаза Ковшову и даже сквозь сумерки увидел в них тяжелую и какую-то болезненную ненависть. Осенью, когда Андрей еще прятался с десятком людей на ореховых промыслах, Ковшов уже гулял по тайге с отрядом в полсотни человек. Рассказывали, как он врывался средь бела дня в занятые колчаковцами деревни, где пороли мужиков, и тут же, на глазах большого скопления народа, согнанного белыми смотреть на экзекуцию, вершил свой суд. Захваченных живыми колчаковцев укладывал на те же лавки и забивал насмерть. Слава о нем тогда шла всякая: Ковшова и любили, и боялись. Он никому не подчинялся, объявив себя «Стенькой Разиным».

— А ты ведь не изменишься, Ковшов! — вслух подумал Андрей. — Партизанщина в тебя въелась как порох.

— Это я-то не изменюсь? — отчего-то засмеялся Ковшов. — Да ты меня через неделю не узнаешь.

Смех его не понравился Андрею, вызывал раздражение.

— Ладно, — бросил он, выискивая глазами вестового Дерябко. — Размещай своих. Как-нибудь в другой раз поговорим.

И пошел вдоль церковной ограды, рассекая толпу красноармейцев. Следом бросился вестовой, подкидывая ружейный ремень на покатом плече. Он все еще хихикал или всхлипывал, как наплакавшееся дитя. Андрей резко обернулся к нему, замедлил шаг. Дерябко умолк, словно поперхнувшись, и вытянул длинную шею с крупным кадыком на горле. Темная масса бойцов на снегу все еще шевелилась и колобродила у ограды; в сумерках явственно белели ленты, наискось полосующие лбы…

В церкви шла служба, хотя двери были заперты изнутри: в окнах светились красные отблески свечей, слышался монотонный голос дьячка, читающего псалтырь. Мелькнула надежда, что люди всем селом не по домам отсиживаются, выглядывая на мир сквозь черные окна, а собрались в храме. Правда, слишком уж мала церковка, чтобы вместить все Заморово…

— Стучи! — приказал он вестовому.

Дерябко ударил прикладом в двери, но Андрей перехватил винтовку, сказал зло и наставительно:

— Рукой! Рукой стучать следует.

Голос дьячка оборвался, скрипнули половицы. Вестовой постучал козонками пальцев, покосился на Андрея, осмелел.

— Открой-ка нам, поп! Толоконный лоб!

— Кто это? — вкрадчиво спросили из-за двери.

— Регулярные части Красной Армии! — с достоинством ответил вестовой.

— Какой, какой армии? — переспросили из церкви.

— А какую ждете? — захорохорился Дерябко и еще раз покосился на командира.

— Да мы никакую не ждем, — дьячок, остролицый человек небольшого роста, высунулся наружу. — Сами ходят, нас не спрашивают.

Из церкви пахло ладаном и воском. На миг вспомнился дом дяди-владыки. Андрей снял кубанку и шагнул через порог. Дьячок уступил дорогу и засеменил следом.

— Где же приход, отец? — сухо спросил Андрей и выглянул из притвора.

Вдоль стен под образами белели в ряд девять закрытых гробов из неструганых досок. Гробы стояли на березовых чурках, под которыми растеклись темные лужи — видно, недавно принесли.

— Какой же приход в эдакое времечко? — пропел дьячок. — И батюшки нету, один остался. Отпеваю вот как могу.

Вестовой выставил голову, тоже заглядывал в церковь и хлопал глазами.

— Мор, что ли, напал? — спросил он.

—  — А мор, паренечек, мор, — согласился дьячок. — Эвон сколь уморилось.

Андрей вдруг догадался, откуда покойники, спросил строго:

— Какие? Белые?

— Да не-е, — замотал головой дьячок. — Черные оне, черные, раз из пожара вынули. Обчеством хоронить будем.

— Я спрашиваю, кто в гробах? — Андрей повернулся к нему, склонился, чтоб заглянуть в лицо. — Колчаковцы?

— Кто знает? — засуетился дьячок. — Люди да люди… Мученики, одно слово.

— Отвечай по существу! — застрожил Дерябко. — Кого отпеваешь?

Андрей молча сорвал с него шапку, сунул ему в руки. Вестовой умолк.

— А ты на меня не шуми, — воспротивился дьячок, и нос его еще больше заострился. — Оне в пожаре, заживо горели, в анбаре. Святые оне. Эвон дух-то от них какой. Ладану-то который уж год нету, а дух от них ладанный, чистый.

— Кто их сжег? — тихо и строго спросил Андрей.

— До вас были тут люди… Этих с собой привели, — дьячок кивнул на гробы. — Большевики, сказывали, комиссары. Чтоб с собой не брать, видно, сгубить захотели. Вот, и сгубили. Сами потом в тайгу ушли, а нам хоронить. Обчеством гробы изладили. Люди ведь, грех без гробов хоронить. Да и какое мучение приняли…

Андрей прошел вдоль гробов, стиснув кулаки, попросил:

— Ну-ка, отец, открой. Посмотреть хочу.

— Да уж видом-то оне… — замялся тот. — Головешки… Что смотреть?

— Открой!

Дьячок пометался по церкви, принес топорик, неумело ковырнул крышку крайнего гроба, приподнял в изголовье. Андрей глянул и зажмурился. Заныли стиснутые зубы. Дьячок опустил крышку и забил гвозди, поправил покосившуюся свечу.

— Дерябко! — окликнул Андрей. — Иди посмотри.

— Не надо бы глядеть-то вам, — посоветовал дьячок. — Да я уж и гроб-то запечатал. Не дело это…

— Может, и впрямь не надо? — застыв в ожидании, просил вестовой. — Я всяких видал уже…

— Почему — не глядеть? — в упор спросил Андрей дьячка. — Надо! Я их всем покажу! Дерябко, передай Ковшову: роту в церковь!

Вестовой с готовностью вылетел из храма, громко хлопнув дверью.

— Худое дело затеял, — пожалел-пожаловался дьячок. — Да мы нынче и в божьем храме вам не указ…

— Что же в нем худого, отец? Пусть смотрят, что творят эти звери!

— Батюшко, да ведь твои люди и сами озвереют, на такое глядючи! — взмолился дьячок. — Пускай уж лежат с богом, мученики. А от зрака ихнего токо зло в сердцах родится, добра не прибудет! Сам посмотрел — и хватит. Эвон какие страсти кругом! Остепенись, батюшко, не показывай народу. Одни зло сотворили — людей живьем сожгли, другие теперь огонь тот вздувают и зло множат. Да что же это делается на земле, господи!

Андрей отошел и встал перед иконами, сцепив руки за спиной. Спас Нерукотворный смотрел ему в лицо.

— Что же делается, отец? — помедлив, спросил Андрей хриплым голосом.

— Не ведаю я, — выдохнул дьячок. — Священника же нет, спросить некого. Я ж токо по псалтыри могу. А что сам думаю, так кто же слушать станет? Глянь-ко, я ж маленький и голосишка бог не дал. Дал бы, так я на весь мир закричал! Так бы уж закричал!

— Ты не кричи на весь мир, — Андрей подошел к нему. — Ты только мне скажи, шепотом. Что с нами случилось?

— Сказал бы, да ты обидишься, — казалось, дьячок вот-вот расплачется. — А обидишься — и стрелишь меня. Цена-то мне маленькая, и боли я совсем терпеть не могу. Да ведь нужен людям-то пока. Хоть и благодати от молитвы моей мало, а людям нынче и такая служба нужна.

— Скажи. Пальцем не трону, — попросил Андрей. — На иконе поклянусь.

— Не верю ж я! — тот погрозил желтым пальцем. — Осенью приезжали мужиков пороть, людей сгоняли, а батюшко — царство ему небесное — заступился за народ. Так стрелили его, на святой сан не посмотрели.

— И ты, значит, боишься? И над тобой страх?

— Да я-то не за себя — за народ боюсь! — дьячок постучал себя в заячью, клинышком, грудь. — Кто ж за него напоследок заступится? Перед вами и перед богом? Кто словечко замолвит? Кто за них помолится? — он потряс рукой в сторону гробов.

— Ты бы заступился, когда их в огонь вели! — процедил Андрей. — За живых!

— Вы же слова-то не слышите! — тараща глаза, воскликнул дьячок. — От стрельбы пооглохли, от огня поослепли! Твержу вот тебе — не кажи покойных своим людям. А послушал ты меня? Послушал?

Андрей смерил его взглядом — худой, неуклюжий, как подросток. Андрей прошел вдоль тяжелых, камнеподобных гробов. Остановился возле подвешенного к притолоке кадила. Наверное, дьячок пользовался кедровой смолой вместо ладана: пахло лесом, хвоей и орехами. И если эти слабые запахи в состоянии были перебить вонь горелого мяса, то, может, и впрямь лежащие в гробах были святыми?!

Он встретился взглядом с иконой божьей матери, всмотрелся в ее печальный лик и стремительно вышел на улицу.

Из Заморова вышли ранним утром, отягощенные разобранными пулеметами, боеприпасами и провизией так, что покряхтывали лыжи под ногами. Село провожало по-прежнему черными взглядами окон; свет немедленно погас даже в тех избах, где квартировала рота. Хозяева их будто стремились не выказывать себя, не высовываться на глаза и быть вровень со всеми.

Андрей лично отобрал десять красноармейцев, в прошлом охотников, и выслал дозором вперед. Дорожную твердь резали свежие следы копыт и полозьев, оставленные упряжками тех, кто уходил из Заморова последними. Это они загнали пленных в амбар и сожгли. Это их следовало судить и карать в первую очередь…

К сумеркам рота вышла на первую ночевку банды Олиферова. Несколько десятин целинного снега было спрессовано до земли, десятки кострищ обнажили траву, выжгли ее вместе с дерном, оставив серые проталины. Кругом валялись вываренные кости, обрывки тряпья, ремней и пустые бутылки из-под самогона. И насколько хватало глаз — все было изрыто, пропахано до мерзлых мхов оленьим стадом.

Красноармейцы повалились было на снег, кто-то уже запалил бересту на старом огневище, но Андрей снова скомандовал — вперед! — и, не оглядываясь, пошел торным следом. В темноте на людей стало нападать безразличие. Они механически шоркали лыжами по дороге, до предела согнувшись под тяжестью оружия и котомок. Всплывшая из-за леса луна не вдохновляла, а лишь подчеркивала эту согбенность насмерть измученных людей. Казалось, их не заставит двигаться быстрее даже пулеметный, огонь. Наоборот, лягут на землю с радостью и с мыслью, что не надо больше вставать и идти.

Ковшов сам шел споро, однако несколько раз, пересиливая себя, подходил к Андрею и просил встать на ночлег.

— Завтра же не поднимутся, — уверял он. — Обезножат, Андрей.

Березин хотел ему объяснить, что арьергард банды надо настигнуть во что бы то ни стало ночью, чтобы покончить с ним и освободить дорогу к основным силам Олиферова, иначе самим можно оказаться в ловушке — слишком коротко расстояние между ними и замыкающими белых. Да и силы неравные будут, если бандиты захватят их ночью, врасплох. Однако рот открывался лишь на длину слова — вперед!

За полночь прибежал запаленный и мокрый от пота посыльный дозора. Упал на дороге и последние метры одолевал ползком, хрипел:

— Костры… пять верст… костры…

А рота, вытянувшись в цепочку, меланхолично скребла лыжами спрессованную снежную твердь и проходила мимо. Даже головы никто не повернул. Андрей нагнулся над посыльным, влил ему в рот самогону, поставил на ноги.

— Вперед…

И еще около часа красноармейцы брели по ночной тайге, облитой голубоватым лунным сиянием, от которого притухало зрение и твердели самые незатейливые мысли, пока наконец не наткнулись на готовый к бою дозор. Андрей перегородил путь, толкнул на снег направляющего — взводного Клепачева, упал вместе с ним и сразу же отполз в сторону: куча мала росла на глазах. Кто-то закричал, придавленный, кто-то отпрыгнул, чуть не напоровшись на штык. Задние, натыкаясь на передних, просто заваливались на бок и лежали, хватая ртами снег. Ковшов растащил завал на дороге, разложил бойцов и пошел трясти всех встречных и поперечных, шептал сердито и отрывисто:

— Не спать! Не спать, я сказал!

Андрей скинул котомку, достал две фляжки с самогоном и двинулся вдоль дороги, перешагивая через лежащих. Красноармейцы без жадности глотали жгучий первач, заедали снегом и мгновенно оживали. Руки потянулись к заплечным мешкам, к сухарям в карманах — появился аппетит. Ели сначала лежа, как постельные больные, и пища поднимала людей, распрямляла спины, ноги, будто вместе с хлебом входила и возрождалась подъемная сила. А вместе с нею светлел разум и возвращались отлетевшие было души.

И только встав на ноги, крепко упершись ими в землю, люди вдруг разом осознали опасную близость врага. Колчаковцы жгли костры за болотом, на берегу высокого увала всего в полуверсте; оттуда доносились крики, громкий говор и смех, и можно было даже понять отдельные слова. Без всякой команды красноармейцы освобождались от груза, тянули из-за плеч винтовки и занимали позицию. Крались к опушке чистого болота, по которому копытили олени, ложились за деревья или просто в снег, стараясь не скрипнуть лишний раз, не кашлянуть и не потревожить лесную лунную тишину.

Угомонились белые лишь в третьем часу, улеглись в чумы с высокими дымами над верхом. Андрей немедленно выслал разведку и заставил Ковшова растолкать, поднять на ноги всю роту и собрать взводных. Волнение холодило грудь, наворачивались слезы и щемило в скулах.

— Стрелять в крайнем случае, — предупредил он взводных. — Шуму не поднимать. И без суеты! Без суеты!

Разведка вернулась спустя четверть часа. Колчаковцы чувствовали себя вольготно и даже не выставили часовых. Винтовки стояли на улице в пирамидах — их не заносили в чум, чтоб металл не отпотел и не застыл потом на морозе. Эвенки спали на нартах у костров, собак с ними не было.

— Вперед, — выдохнул Андрей и, отобрав винтовку с примкнутым штыком у Клепачева, скользнул по лыжне, оставленной разведчиками.

Олени буравили мордами снег, хватали мерзлый мох и не обращали внимания на людей. Андрей шел, глядя вперед, рядом ломился по целику с пулеметом наперевес Ковшов. Подножие увала надвигалось медленно, обманчивый лунный свет скрадывал расстояние.

На склоне увала Андрей сбросил лыжи и полез по изъязвленному оленями снегу. Тонул, разбрасывая по сугробам полы тулупа, как подбитое крылья, выкарабкивался, упираясь штыком винтовки, а перед глазами стояла черная головня на соломе в нестроганом гробу.

Карать! Карать!

Эвенки вскочили с нарт — сон чуткий, таежный, сгрудились у костра, замерли. По раскосым, каменным лицам невозможно было понять чувства, но в их тревожном оцепенении угадывалась покорность судьбе. Ковшов наставил на них пулемет, Андрей отвел в сторону ствол, шепнул:

— Винтовки… в снег!

Красноармейцы валили ружейные пирамиды, оттаскивали под увал, окружали чумы. Вдруг совсем рядом из шкур восстал огромный человечище в солдатской шинели, потянулся, зычно зевая, секунду-другую пялился на Андрея, потом спросил с каким-то диковатым смешком:

— Эй… ты чего? Зачем?

Андрей всадил штык по самый ствол, будто в чучело, выдернул его, но человек пошел. Тянул руки вперед, хапал пальцами воздух и шагал к краю увала. Дерябко настиг его, ткнул штыком еще раз. Колчаковец остановился на мгновение, словно ожидая, когда вынут из него штык, и по-стариковски двинулся вновь по склону.

Красноармейцы стояли возле чумов, ждали команды.

— Вперед! — сказал Андрей Ковшову. — Карать их…

Чумы зашатались, полетели шкуры. На минуту возникло яростное движение; между обнаженными белыми шестами-ребрами замелькали спины, руки; сбившись в круг, люди били и били кого-то невидимого, как бьют змею, вползшую в дом. Хлопнуло несколько револьверных выстрелов, из отдушин гулко повалил дым, пересыпанный искрами, а когда бойцы отпрянули от развороченных чумов, там засветился белый огонь, слишком яркий для глаз, привыкших к сумеркам.

— Готово дело, — доложил Ковшов. — Наших двоих зацепило.

— Трупы убрать! — приказал Андрей. — Чумы наладить и всем спать! Спать!

— Как там спать? — дернул плечами ротный. — Кровищи…

— Перестелите шкуры!

Андрей вышел на край увала. Почему-то не хотелось смотреть на тех, кого покарал, хотя всю дорогу от Заморова пытался представить себе их лица. Кто они? Какие? Похожи ли на людей, если жгут заживо? В любой войне есть пределы, через которые не может переступить человек. Андрей слышал о том, что японские самураи едят горячую печень убитого врага, индейцы снимают скальпы, азиаты бросают трупы шакалам… Но русский человек, Андрей был уверен, никогда не имел таких страшных обычаев и не зверствовал над своим неприятелем. Откуда же сейчас такое злодейство в людях? Какую черную силу пробудила в них гражданская война?!

Под кручей, разметав шинель, лежал, словно подстреленная ворона, богатырь-колчаковец. Андрей спустился к нему, заглянул в лицо — нет, все человеческое, русское, знакомое. Может, этот и жег…

Андрей отыскал свои лыжи и поднялся наверх. Чумы поправили, присыпали снегом сложенные между деревьями трупы, составили винтовки в пирамиды, однако спать не ложились, гуртились возле большого костра и молча смотрели в огонь. Андрей увидел, как Дерябко взваливает на кучу пылающих бревен нарты, закричал:

— Вы что делаете? Ковшов! Собери эвенков, и чтоб утром упряжки стояли на дороге!

— Найди их попробуй — отмахнулся ротный. — Пока мы тут карали — их и след простыл вместе с оленями…

Дерябко подождал следующей команды, покрутил головой и запихал-таки нарты в костер. Затем, морщась от жара, вытащил палку с куском жареной оленины, протянул Андрею:

— Отведай, товарищ командир… Не ел ничего с утра.

Андрей машинально взял мясо, втянул носом горелый запах и неожиданно с силой забросил в снег.

— Я приказал — спать! — крикнул он и пошел из толпы.

Когда бойцы все-таки улеглись и стало тихо, Андрей услышал далекий гортанный голос в тайге. Человек пел, и песня его походила на шум ветра и скрип старых деревьев.

Люди Андрея тропили Олиферова, как зверя, еще не подозревающего о погоне. Банда шла по-прежнему строго на север, в густых лесах прорубали дороги, расчищали спуски к ручьям и рекам — двигались как хозяева, степенно и без суеты. Андрей прикинул на карте их путь, и по расчетам выходило, что Олиферов пойдет через Обь-Енисейский канал, построенный еще в екатерининские времена.

К концу второго дня, уже в полной темноте, посыльный дозора принес известие, что след повернул резко на запад и впереди, по всем приметам, есть человеческое жилье.

— Вперед! — раздирая куржак на усах и бороде, прохрипел Андрей.

Сомнений не было: банда пошла через небольшую таежную деревеньку, которую еще не доставала гражданская война. Андрей понимал, что для непуганых жителей нашествие Олиферова обернется великой бедой, даже если колчаковцы всего лишь отнимут хлеб, порежут скот и заберут теплую одежду. В селах у трактов и железной дороги люди уже привыкли к грабежам, смирились со стрельбой, со сменой власти, частыми постоями неизвестных вооруженных отрядов и поневоле приняли закон неведомой войны: жизнь человеческая ничего не стоит…

Ковшов забежал вперед и встал у поворота тропы. Привыкшие идти по прямой, красноармейцы лезли в целинный снег, беспомощно тонули, барахтались, однако упрямо двигались вперед. Приходилось выталкивать их на твердое, заворачивать силой, поскольку каждый привык видеть только спину идущего впереди и ничего больше, а потеряв ее, лишь наддавал ходу, чтобы догнать. Рота уже прошла, но Андрей задержался у свертка подождать легкораненых. Он решил оставить их в деревне до своего возвращения.

Андрей раскинул лыжи и прилег прямо на дороге. Звезды висели низко; синий, до черноты, космос как бы прижимал их к земле, а сам оставался пустым и бездонным, как омут.

И вдруг дрогнуло небо, качнулись звезды и космический гул пролетел над землей. Березин вскочил. Второй залп ударил гуще, и грохот, умноженный эхом, достиг неба.

Стреляли верстах в двух, в той стороне, куда ушла рота. Андрей побежал, хлопая лыжами по укатанной дороге. Мысль, что напоролись на засаду, обожгла голову. И отбиваться нечем: пулеметы разобрали, ленты в котомках, к тому же люди устали и отупели от бесконечной ходьбы. Когда прогремел третий залп, Андрей понял, что бьют из дробовиков, и немного успокоился. Если бы Олиферов почуял погоню и выследил отряд, наверняка бы поставил пулеметы…

Рота лежала в снегу на опушке леса, а впереди торчали из голубых сугробов крыши изб, амбаров и стогов. На белой дороге маячили человеческие фигуры — тащили раненых.

— Что? Кто там?! — Андрей подкатился к Ковшову. Тот стоял за толстой сосной и меланхолично щипал ногтями кору.

— Дозор напоролся…

Рядом гулко ударила винтовка.

— Не стрелять! — рявкнул Ковшов.

— А они чё по нам лупят? — возмутился красноармеец.

Пятеро из десяти человек дозора были ранены, один убит наповал. Трех удалось вытащить, но оставшиеся лежали на снегу возле деревенской околицы, и крик их резал уши. По всему было видно, что деревня вздумала обороняться и стоять насмерть. Дозорные, пришедшие с ранеными, рассказывали, что стреляют из траншеи, прикрытой ледяным бруствером, что подпустили на десять сажен и хладнокровно ударили почти в упор. Били картечью и крупной глухариной дробью. И даже не окликнули, не спросили, кто идет…

— Переговоры, — сказал Ковшов. — Иначе не пустят.

— Смотри! — насторожился Андрей.

Двое раненых у околицы и даже убитый вдруг поползли в сторону деревни. Андрей вгляделся и едва различил по теням, что их тащат люди, одетые в белое. Еще мгновение — и все растворилось в глубоком снегу.

— Вот уже и пленные! — Андрей сплюнул. — Давай обойдем деревню.

— Это не пленные, — сказал ротный. — Парламентеры… Подождем.

— Что ждать? Люди в снегу замерзают! Пропадут же потные!

— Сейчас встанем и пойдем, — Ковшов вышел из-за сосны. — В открытую. И ничего не сделают. Еще и в ножки поклонятся, прощенья попросят. — Он перевел дух и громко скомандовал — Р-ро-ота!

— Отставить, Ковшов! — прикрикнул Андрей. — И так уже сколько людей потеряли!

— Попросят! — горячим шепотом вдруг заговорил Ковшов, обдавая паром лицо Андрея. — И с нами проситься будут. Потому что в деревне Олиферов погулял. А мужики теперь мстить хотят. Мстить! Они тут долго в тишине сидели, они теперь жа-адные на месть! Отчего человек живет, а? Думаешь, так просто, живет и живет? Не-ет… Помер бы, да надежды не дают! Голодный думает поесть, холодный — согреться. А обиженный — отомстить! И так до самой смертушки!

Андрей хотел было возразить ему, что нет, не голод, не холод и тем более не месть движет человеком, но тут у околицы из снега восстала плотная толпа людей и медленно пошла навстречу.

— Идут! Идут! — закричали красноармейцы, плотнее вжимаясь в снег.

— Не стреляйте! — донеслось от деревни. — Мы не вас ждали! Не на вас изготовились!

— Пойдете с нами? — спросил негромко Ковшов, но его услышали все.

— Пойдем! — заорали с готовностью, словно того и ждали. — Пойдем! — И взметнулись над головами черные жилистые кулаки.

Банда в деревню нагрянула внезапно, когда о ней среди глухой зимы и не думали. Слух накануне прошел, что идут эвенки-кочевники, но никто даже не заподозрил, кого они ведут с собой. Бывало, что в снежные зимы оленеводы ходили глубоко на юг, чтобы спастись от бескормицы. И даже когда караван втянулся в деревню, никто не поднял тревоги. Колчаковцы созвали всех мужиков в амбар, заперли и выставили охрану. Сказали, чтоб сопротивления с их стороны не было. Дескать, утром выпустим живыми и здоровыми. Обращались без насилия, даже с уважением, и мужики, дошлые в житейских делах, но не ученые гражданской войной, поверили! Еще посмеялись над Олиферовым: экий боязливый! Да что говорить, пуганая ворона и куста боится. Пожевали зерна мужики, поговорили и завалились спать.

Утром и в самом деле выпустили и пальцем не тронули. Разошлись мужики по домам, а домов, можно сказать, и нет больше. Валялись в ногах и ревмя ревели изнасилованные жены и матери; две девки на выданье повесились от позора; двенадцатилетняя девчушка сошла с ума и убежала в лес; и еще двух молодых женщин колчаковцы увели с собой. Говорят, самому Олиферову поглянулись…

От зла и бессилия мужики били жен и до конца дня не смели показаться друг другу на глаза. Когда стало ясно, что горе свалилось на все дома, колобродили до утра по деревне, пили самогон и грозились, рвали рубахи, хрустели кулаками, но спохватились поздновато: банда уже была далеко. И все-таки мужики с сибирской основательностью начали готовиться в погоню — с сухарями, с морожеными пельменями, — и пошли бы, да прибежал охотник из дальнего зимовья, обрадовал, что не вся банда прошла, еще идут и вот-вот явятся.

Красные отдали мужикам винтовки раненых, а на шапки приладили белые косые полоски.

Уходили из деревни потемну, задолго до рассвета. Обряженные в дорогу, мужики с готовностью подставляли спины под станины пулеметов, под мешки с патронами, словно надеялись, что тяжесть оружия и боеприпасов хоть как-то придавит жгучий позор и горе. Ненависть кипела в глазах и, застыв на морозе, уже больше не смаргивалась.

Весь день рота шла скорым шагом: люди втягивались в ритм и привыкали к усталости. Ели на ходу, курили редко и почти не разговаривали. К полуночи Андрей решил остановиться, не дожидаясь сообщения разведки. В любом случае подходить близко к банде нельзя, иначе придется сидеть всю ночь без огня, а значит, красноармейцы не смогут отдохнуть перед боем. Прямо на дороге разрыли снег и запалили большие костры, чтобы прогреть землю. И только пламя взметнулось к кронам сосен, как прибежал посыльный: Олиферов встал на ночевку на берегу Обь-Енисейского канала, всего в четырех-пяти верстах!

Огни немедленно погасили, и вдруг все начали говорить шепотом, ходить с оглядкой. Андрей случайно услышал разговор примкнувших к отряду деревенских мужиков: они собирались покинуть стоянку и, прокравшись ночью к каналу, ударить по банде. Пришлось на всякий случай разоружить их и выставить охрану.

Ночью, пока бойцы дремали на снегу, сбившись в плотные семейки, Андрей ушел к дозорным и сам осмотрел подходы к каналу. Олиферов остановился на низком, болотистом берегу, к которому почти вплотную подступал лес. Перейди он канал, и приблизиться к нему незамеченным было бы невозможно. Однако на той стороне поднимались густые пихтачи, а здесь, в сосновом чахлолесье, лежали под снегом мощные ягельники, и олени буравили сугробы прямо между чумами. На стане горели костры, толпились люди; пахло горелым мясом и кислыми, отпарившимися у огня шкурами. Эвенки снимали поклажу с нарт, ставили чумы. Под лунным сиянием, в снежном лесном безмолвии появление огромного количества людей на пустынном берегу среди тайги казалось неестественным. Сотни нарт с увязанным грузом стояли между соснами, десятки костров пылали, доставая вершин деревьев. Черные конуса чумов с белыми дымами напоминали проснувшиеся вулканы. И повсюду были люди, люди, люди…

Пробираясь с разведчиками вдоль вражеского стана в такой опасной близости, что невольно замирало дыхание, Андрей вдруг подумал и сразу уверовал, что он сейчас на пороге дела, ради которого, наверное, и жил все это время, и родился, чтобы выполнить свое предназначение — покарать зло. И вот они — люди, которые олицетворяли и несли это зло, как черную хоругвь. Окажись силы равными, скорее всего не было бы такого ощущения. И вышел бы здесь, на берегу, еще один рядовой бой, каких немало видел Андрей за все годы бесконечной войны. Но перед его отрядом сейчас стояла мощь в двадцать раз сильнее!

Пылали огни, курились дымы, темная масса людей шевелилась, как единый организм.

Карать! Карать!

«Вот зачем я нужен, — со спокойным удивлением думал Андрей, будто сейчас только открыл истину, — Вот куда вела судьба…»

И каким-то чудесным откровением разрешились сразу все вопросы, мучившие его с самого детства. Смешно, как можно было не предугадать, что все эти адовы круги мук и страданий обязательно приведут на берег канала, соединяющего две мощные реки мира, приведут, чтобы столкнуть лицом к лицу со злом, которое он, Андрей, не мог не победить.

Жизнь готовила его к этой миссии с рождения, устраивала испытания водой и огнем, любовью и ненавистью, провела через потусторонний мир «эшелона смерти» и наделила правом вершить суд над злом. Суд жестокий и праведный.

Думая так, Андрей совсем успокоился, и постоянное ощущение недовольства и гнева, особенно сильное в последние месяцы, растворилось без остатка. Он знал, что нужно делать в следующую минуту, словно читал по книге, и поэтому не спешил: всему свой черед… Он вернулся к отряду и стал поднимать бойцов.

— Вставайте, ребята, пора, пора, — по-отечески говорил он и трогал людей за руки, за плечи. — На святое дело идем, вставайте.

Бойцы просыпались от тяжелого сна на морозе, слушали голос командира и не узнавали. Впрочем, это было естественно перед боем. Солдатское ухо давно привыкло к отеческим ноткам в командирских голосах накануне атаки. Спесь и гонор годились разве что на строевых занятиях, а здесь надо идти в одной цепи, и кто знает, чья пуля прилетит в спину среди всеобщей неразберихи? Тем более что «архаровцы» «Стеньки» еще не ведали армейских приказов и жили по своим лесным законам.

— Поднимайтесь, товарищи, — будил Андрей. — Идите спокойно, потерь сегодня не будет. Все будем живы.

Рота пошла плотной колонной, наступали друг другу на лыжи: таращили глаза на исчерченный синими тенями снег, на частокол деревьев, вслушивались в морозную тишину. Когда до канала осталось не более версты, Андрей распорядился снять лыжи и собирать пулеметы. Возились молча, глухо брякал заиндевелый металл, голые горячие руки липли и прикипали к нему. Кожуха набивали снегом, топили его во фляжках, прижимая к потным рубахам под мышками и на животах, размешивали с самогонкой и мочой. Люди словно забыли о себе, о том, что у каждого, кроме оружия, есть руки и ноги, сердце и душа, которые мерзнут и немеют, есть горячая кровь, стынущая в жилах, есть, наконец, свое «я» с привычками и характером, с укладом и причудами, есть жены, дети, родители… На какое-то время всего этого как бы не стало, руки знали только металл, только оружие, и души всецело полагались на него.

Андрей сам устанавливал пулеметы: четыре — по флангам, у самого берега канала, три — на кинжальный лобовой огонь и еще три оставшихся вместе с усиленными расчетами и под началом Ковшова переправил на другую сторону, чтобы побольше наделать шуму и создать видимость полного окружения. В стане Олиферова спали: красными маяками тлели костры, белым паром курились чумы, изредка шевелились неясные фигуры людей у нарт, придвинутых к огню, — то ли эвенки, то ли дремлющие на холоде часовые. И только изголодавшиеся олени, потеряв всякую осторожность, буравили снег на болоте, и все заснеженное пространство в полтораста сажен от чумов до пулеметов шевелилось и перекатывалось, будто трясли над землей одну большую оленью шкуру. Андрей подумал, что животные помешают стрелять, и велел поднять пулеметы повыше, на выворотни и бурелом, но и оттуда ближнюю часть стана колчаковцев прикрывала густая вязь оленьих рогов. «Ничего, разбегутся, — подумал он. — Только бы потом собрать…»

Андрей взял винтовку из рук Дерябко, проверил, есть ли патрон в патроннике, и поднял над головой: условлено было открыть огонь по выстрелу.

Вот он, миг кары!

— Ну? — жмурясь и втягивая голову в плечи, вопрошал взводный Клепачев. — Ну?!

И онемела рука!

И руки пулеметчиков пристыли к ручкам. Купол черного космоса ждал выстрела. Андрей надавил на спуск…

Пулеметы ударили короткими очередями, словно пробуя голос, а потом залились в лае, зашлись в кашле, как от астматического удушья.

И случилось невиданное: обезумевшие и зажатые огнем со всех сторон, олени бросились в середину круга, сгрудились, сжались, и на глазах Андрея восстал на земле гигантский живой столп…