16. В ГОД 1920…
В Уфе па подходах к железнодорожной станции их остановил патруль. Тарас Бутенин в нескольких словах объяснил, что они отстали от своего поезда, блуждали по степи и вот теперь добираются пешком, а надо ехать в Москву. Патрульные слушали плохо, больше изучали документы и советовали обратиться к коменданту станции. Личный поезд Чусофронта наверняка был где-нибудь под Бугульмой, оставалась надежда на мандат, выданный по заданию Реввоенсовета республики, однако с ним можно было рассчитывать лишь на отправку с военным эшелоном, самым тихим ходом. Пока Бутенин разговаривал с патрулем, Андрей сидел на рельсе и смотрел на свои босые ноги, побитые щебнем. Ему казалось, что ступни выпачканы и пропитаны трупным ядом; ощущение брезгливости вызывало тошноту, хотелось пить.
— У вас что, людей не хоронят? — вдруг окликнул он уходящих вдоль насыпи патрульных. — Или некогда?
— Каких людей? — мужики средних лет, одетые в полувоенное, остановились, поправили винтовки на плечах.
— Обыкновенных, — бросил Андрей, — которых убивают.
Неожиданно патрульные вернулись.
— Ну-ка, стой, ребята! — приказал один из них и вскинул винтовку. — Пошли к коменданту. Кто вас знает, что вы за люди-человеки… — Он бесцеремонно выдернул револьвер из кобуры Бутенина, подтолкнул в спину — ступай! И добавил со значением: — Нормальные краскомы босыми по путям не шастают!
Бутенину оставалось только выматериться…
На станции их завели к коменданту, и, пока шло выяснение, пока Бутенин, свирепея, доказывал, что он свой, а потом рассказывал про побег Березина и блуждание по белой от костей степи, Андрей незаметно выскользнул из коридора, в открытую прошел мимо часового и побежал к водокачке. Из заправочной трубы сочилась тонкая, в спичку, струйка воды, но, долетая до земли, она рассыпалась и лишь обдавала лицо влажной пылью. Андрей ловил ее руками, пытался умыться и только размазывал грязь. Теперь чудилось, что и на лице яд и что он въедается в кожу; с ощущением гадливости Андрей метался под трубой и тянулся к струе.
— Угорел, что ли? — подозрительно глядя, спросила женщина с тяжелым ключом на плече.
— Дайте воды, — попросил Андрей, держа перед собой растопыренные ладони. — Умыться…
— Вон чего захотел! — с неопределенным чувством бросила женщина. — Здесь не баня, здесь паровозы заправляют.
— Пожалуйста, дайте воды! — взмолился Андрей. — На мне трупный яд… Вот, вот, смотрите!
И потянулся к ней грязными руками. Женщина отшатнулась, мелко перекрестилась.
— Не в себе, что ли, человек…
— Дайте! Дайте умыться! — взывал Андрей, испытывая тошноту. — Я по костям… по костям ходил…
Женщина спряталась за водонапорную башню, крикнула оттуда с испугом в голосе:
— Иди прочь! Иди! Счас вот ключом огрею!
— Да пускай моется! — неожиданно отозвался девичий голос из высокого окошка в башне. — Держись, открываю!
Мощная струя ударила по голове, полоснула по спине. Андрей разделся до пояса и стал мыться, едва выдерживая напор воды. Он тер руками, скоблил ногтями лицо и одновременно хватал воду широко открытым ртом. А девушка в окне смеялась заразительно и звонко:
— Что ж ты, паренечек, в штанах-то моешься?
Андрей с трудом стянул брюки, отшвырнул в сторону. Он не ощущал холода, разве что немела макушка, и руки теряли чувствительность. Он тер их песком, стоя под струей, смывал и снова тер. Потом вспомнил о ногах и, усевшись в прибывающую лужу между рельсами, начал мыть и драть песком ступни. Молодая заправщица, по пояс высунувшись из окна, дразнила сквозь смех:
— Помоешься, дак приходи!.. Ой, приходи, милай!
И та, с ключом, выглядывала из-за угла башни и кривовато, боязливо улыбалась.
— Должно, испуганный, человек-то… Полечить бы свести…
Андрей стоял под струей, и вода, разбиваясь о темя, превращалась в сверкающий на солнце купол. На какой-то миг он отвлекся, перетерпливая боль в гудящем затылке, и не услышал окрика. Струя вдруг ослабла, погас купол, и залило глаза. Андрей утер лицо и увидел Бутенина. Тот стоял, широко расставив ноги, уже при револьвере и в начищенных сапогах.
— Ой уж, ой, грозный-то какой, — подтрунивала над ним заправщица.
Бутенин поднял одежду Андрея, помог отжать. От станции к водокачке полз паровоз, попыхивая и сгоняя людей с пути. Бутенин торопил. Андрей натянул мокрую одежду, привычно заложил руки за спину.
— Вечерком-то приходите! — веселилась опять заправщица. — Полечим! Ох, полечим!
— В другой раз! — отозвался Бутенин. — На обратном пути!
Вслед полетел смех, волнующий и звонкий, как струя воды на солнце.
Военный эшелон обещали только под утро, а в помещении вокзала было не протолкнуться. Сорванный с обжитых мест гражданской войной русский люд мело по земле, словно поземку в буранную ночь: обнищавшие российские крестьяне подавались в Сибирь на золотые прииски, из Сибири в Россию возвращались те, кого унесло лихолетье за Урал. Голодные ехали менять добро на хлеб, хлеб везли, чтоб обменять на добро и прикрыть наготу. Великая нужда гнала людей с мешками по России; они штурмовали поезда, набивались в вагоны, давили друг друга, хрипли от черной ругани, мерли от удушья и голода, говорили о политике, о судьбе, о стране, о вождях и катали на языках круглое, как шар, слово — свобода. А мимо «зеленой улицей» проносились полупустые личные поезда с охраной, с пулеметами на тормозных площадках и звездами на паровозном лбу. И эти скорые эшелоны, просекающие пространство России во все стороны света, были всего лишь частью великого хаотического движения народа, с той лишь разницей, что в мягких вагонах суровые люди в полувоенном решали судьбу отечества и того самого слова — свобода.
Комендант станции разрешил остаться на ночь в узком коридоре комендатуры, возле обитой железом двери, но места хватало лишь сесть: по коридору то и дело ходили люди. Едва пришла ночь и вокзал стих, угомонился до утра, как сутолока в комендатуре оживилась. То и дело заводили каких-то людей, допрашивали; скрипели полы, стулья, за дверью кто-то тихо пел не по-русски; стук сапог, шорох лаптей и сыромятных чувяков смешивался в единый нескончаемый звук, напоминая возмущенный говор толпы.
Андрей помотал головой, испытывая озноб. Застойный дух был густ и тяжел, он не смешивался с чистым воздухом и оседал к самому полу. Андрей растолкал Бутенина.
— Идем отсюда!.. — прошептал сдавленно и побежал к выходу.
На улице светила луна, и фонари на перроне меркли под ее силой.
Они шли вдоль вагонов, за стенами которых слышалось ржанье лошадей и многоголосое человеческое дыхание. Часовые провожали их долгими взглядами винтовочных стволов, жались на всякий случай в тень и что-то сердито бурчали вслед. Возле водокачки Андрей остановился и задрал голову. Черный провал окна был пуст, из трубы сочилась зеленоватая от лунного сияния вода и неслышно падала на шпалы. Андрей зашел с другой стороны и увидел брезжущий свет в высоком, выше человеческого роста, окошке.
— Погоди, — сказал Бутенин и, подставив чурку, заглянул в окно, поманил рукой.
Андрей дотянулся до подоконника. Сквозь мутное, закопченное стекло пламя свечи троилось и напоминало цветок. Девушка-заправщица сидела на краю деревянной кровати в длинной рубахе и расчесывала волосы. Она отделяла небольшую прядь, как-то странно водила по ней гребнем, словно смычком по струнам, и откидывала за спину. Смотрела при этом куда-то в темный угол, и в застывших глазах отражались огоньки. Андрей переступил ногами на чурке, отыскал рукой крюк в стене, взялся за него крепко и прильнул к стеклу. Бутенин подергал его за брюки, поторопил:
— Пошли, пошли, постучимся…
Заправщица расчесала последнюю прядь, разделила волосы натрое и стала плести косу. Пальцы ее двигались медленно, плавали в воздухе, незаметно и точно выплетая узор, пряди шевелились, казались живыми, а тяжелеющая коса оттягивала маленькую головку, запрокидывая назад. Завороженный, Андрей глядел не дыша и прижимался губами к стеклу.
Заправщица вдруг встрепенулась, вскочила, и недоконченная коса, выпав из рук, начала расплетаться; пламя свечи заметалось, будто под ветром. Андрей услышал стук в дверь.
— Откройте! — потребовал Бутенин. — Именем революции!
Девушка набросила солдатскую шинель на узкие плечи, кинулась в темноту — огонь свечи потянулся за нею. Андрей спрыгнул на землю, оттолкнул Бутенина от двери:
— Зачем?! Зачем вы?!
— Переночуем, — сказал. Бутенин. — Видал молодку?
Она стояла на пороге и куталась в шинель. За ее спиной был свет. Андрей круто развернулся и пошел вдоль пакгауза, пока не натолкнулся на штык часового, внезапно выросшего на пути.
— Стой! — рявкнул тот. — Куда прешь-то?
Андрей нащупал холодное жало штыка, отвел его в сторону.
— Свои, браток…
— Назад! — скомандовал часовой. — А то разводящего вызову.
Андрей послушно зашагал назад. Дверь водонапорной башни была темна: Бутенин, видимо, вошел внутрь. Луна висела над крышей вокзала, и длинные тени от столбов и деревьев расчерчивали землю в косую линейку. Часовой пыхтел сзади в трех шагах, и Андрей спиной чуял наставленный на него холодный штык.
— А ты почему босой-то? — вдруг спросил часовой. — Одетый вроде ничего, а босой?
— Сапог нету, — просто сказал Андрей.
— А-а, — удовлетворенно протянул часовой: — Ну, иди, ступай отсель.
Андрей завернул за угол пакгауза, к длинным поленницам дров, и вдруг узнал место: здесь в восемнадцатом году он стоял среди других бывших офицеров. А рядом были Оля и Саша… Отсюда все и началось…
Он сел под поленницу. Вместе с ночным холодом подбирался страх. Казалось, он исходит от неба, от холодных звезд, от лунного свечения и, пронизывая насквозь, стягивает душу в твердый комок. Андрей не мог понять, чего боится, впрочем, и не пытался понять. Разум, скованный страхом, не подчинялся воле, и лишь единственная мысль — спрятаться, исчезнуть — торчала в мозгу. Озираясь, он прополз на четвереньках вдоль поленницы, отыскал какую-то нишу и втиснулся в нее спиной, подобрал ноги.
Где-то хлопнула дверь, и он услышал голос Бутенина. «Найдет! — уверовал мысленно. — Найдет, найдет». Он еще вжался, подтягивая колени к подбородку, потом замер, не смея пошевелиться. В другой раз тело бы затекло от неудобной позы, но сейчас он радовался, что может собраться в комок и стать маленьким, незаметным.
— Березин! — кричал Бутенин. — Где ты есть-то?
Выглянуть он не решался, зато напрягал слух, ловил каждый звук. Вот Бутенин заговорил с часовым у пакгауза, метнулся за угол; вот упал и громко выругался. «Найдет! — кричал про себя Андрей и хмурил глаза. — Найдет!..» А Бутенин уже шастал вдоль поленницы, звал, дышал тяжело и запаленно. И еще чьи-то легкие шаги торопливо шуршали по земле.
Потом сильные руки вырвали его из ниши, поставили на ноги.
— Андрей Николаевич? Ты чего' Ты чего такой-то?
Андрей открыл глаза и в ужасе бросился к поленнице, стал карабкаться вверх, обрушивая дрова. Бутенин поймал его, стащил вниз.
— Кости! — крикнул Андрей. — Кости! По костям ходим!
— Где? Где ты кости-то увидел? — недоумевал и пугался Бутенин.
— Вон! Вон! На земле…
— Да это ж щепки! — натянуто захохотал Бутенин. — Дрова кололи, щепки белые…
И вдруг близко, рукой достать, Андрей увидел девичье лицо, мертвенно-бледное, с широко распахнутыми глазами. Рот был прикрыт напряженной узкой ладонью…
— Оля! — закричал он и схватил в охапку тонкую фигурку, завернутую в шинель. — Оленька?! Жива… Жива!
Девушка молча вырывалась, выкручивалась из его рук и дышала в лицо. А он, как безумный, шептал одно слово, одновременно и пугаясь его звучания, и наслаждаясь им:
— Оля, Оля, Оля…
Наконец она вывернулась, оставив в руках Андрея шинель, и побежала к водокачке. Растерявшийся было Бутенин пришел в себя, схватил Андрея за плечи. Андрей вдруг ощутил сонливую слабость, зазвенело в ушах, и подкосились ноги…
Он очнулся и сразу увидел старуху на пороге. Она колдовала над деревянной плошкой, на край которой была прилеплена свеча. Он повернул голову, осмотрелся. В изголовье сидела девушка-заправщица в туго повязанном платке по брови, а сам он лежал на деревянной кровати, прикрытый шинелью. Андрей всмотрелся в белое девичье лицо, нашел и крепко сжал ее руку.
— Стану я, благословись, пойду я, перекрестясь, — бубнила старуха вполголоса. — Из двери в двери, из ворот в ворота. Пойду я на окиян-море…
— Чего она? — Андрей сел, не выпуская руки.
— Испуг заговаривает, — прошептала девушка. — Полежи, милай, положи головушку свою.
Она ласково вернула его на подушку. Андрей ощутил горячую руку на своем лбу. Старуха тарахтела:
— Там стоит престол, на этом на престоле стоит матушка пречиста богородица. Пойду я к ней поближе, поклонюсь я ей пониже.
Он прикрыл глаза. Пальцы на лбу чуть подрагивали и ощупывали, обласкивали шрам. Ему казалось, что он спал и видел сон, от которого теперь остались смутные воспоминания и неприятное чувство. Однако он хорошо понимал, что с ним случился приступ, а это значит — болезнь.
— Как вас зовут? — тихо спросил он, заглядывая в лицо девушки.
— Наталья, — ответила она.
Старуха вылила расплавленный воск в плошку с водой и потушила свечку. Кряхтя, встала с порога, валкой, утиной походкой пришлепала к кровати.
— Вон чего боится… — сказала хриплым, низким голосом. — Нынче у всех от энтого испуг случается.
Она подобрала длинный подол и уселась на лавку. Плошка в ее руке свернулась набок, и потекла вода. Старуха не замечала.
— Хоть отливай, хоть не отливай — все одно… Никакая сила не берет. Ох-ха-ха…
Наталья достала из плошки замысловатый вензель застывшего воска, поднесла ближе к свету и вдруг отдернула от себя руку, отнесла подальше от лица.
— Вот-вот, девонька, — вздохнула старуха. — Как ни кинь — все клин.
Андрей встал с кровати, подошел к Наталье, взял у нее восковую отливку. Долго рассматривал, крутил перед глазами, пока воск, согревшись от рук, не стал мягким и скользким.
— Чего глядишь? Шкилеты — они всяко шкилеты, — заключила старуха. — Должно, грех великий на душу взял. Эвон как теперь мертвяки-то тебя достают. Достают и корежат. И еще корежить будут.
Андрей смял, скатал в комок отливку и сжал в кулаке. Теплый воск полез между пальцев И цветом он был черный, словно смешанный с гарью и сажей.
— Дай-ко, дай-ко сюды, — старуха отобрала воск. — Нынче эвон сколь народу еще отливать. Весь народ испуганный… Осатанели, дак что, дак куды теперя?..