Книга: Столпотворение
Назад: 14. В ГОД 1917…
Дальше: 16. В ГОД 1920…

15. В ГОД 1918…

Дорога к дому казалась бесконечной…
Какое-то время он еще ждал, что вот-вот, за очередным поворотом, темнота раздвинется, расступится лес — и на горизонте он увидит свой дом или хотя бы его очертания, свет в окне — как это было всегда, если он возвращался в Березино. Он даже пробовал загадывать и считал шаги, но ночь становилась глуше, шаги короче и длиннее дорога. Он знал: теперь-то все равно придет — к утру ли, к полудню, к следующему ли вечеру, и лишь не хватало веры, что они когда-нибудь наступят. И он стал ждать уже не появления дома, а утра, света, пусть неяркого, осеннего, но света, при котором можно увидеть поднесенные к лицу руки. Тогда вернется время…
На проселке в который раз за дорогу от Есаульска послышалось глухое тарахтенье повозки и неразборчивые, но возбужденные голоса людей. Андрей даже не стал уходить в лес, а встал за крайнее дерево и там присел на корточки. Под руку попал гриб на длинной ножке; влажный, скользкий и уже перезревший. Он погладил шляпку — не мухомор ли? — сорвал и стал есть. Гриб напоминал губку, и не было в нем ни сладости, ни горечи. Разве что сохранился запах прелой листвы и мокрой лесной земли. Невидимая повозка взрезала колесами глубокую лужу. Голоса людей были незнакомые, и невозможно было ни угадать, ни представить, кого это носит по дорогам в слякотную осеннюю ночь. Еще по пути к Есаульску Андрей заметил, что люди почти перестали ходить и ездить днем, и только с сумерками на трактах и проселках появлялись призрачные телеги с вооруженными людьми, с каким-то скарбом: кучера драли коней бичами, ухали гулко и страшновато; а люди говорили нарочито громко, дурно хохотали, словно отгоняли от себя боязнь ночной дороги. И если случалось двум повозкам разъехаться, то они проносились мимо в мертвой тишине, и лошади шарахались к обочинам, рискуя опрокинуть телеги. Он и сам шел только ночами, а днем чаще отлеживался в лесу, а если везло, то в рыбацких избушках или в заброшенных овинах. И этих овинов почему-то попадалось все больше и больше, словно хозяева вдруг перестали сеять, жать и сушить хлеб. При свете еще можно было определить, какая власть в деревнях и селах, но с наступлением ночи, с темнотой, приходило безвластие. Иногда слышалась перестрелка, светились в полнеба неведомые пожары, и тут же догуливала третий, хмельной день усталая свадьба, и кто-то причитал как по покойнику, а кто-то заливался от смеха. И лишь в такой неразберихе можно было пройти и по сибирским трактам, и даже по селам, когда до тебя никому нет дела и никто не проверит документов, не станет допытываться, кто такой, откуда и по какому праву шатаешься по земле.
Грохот повозки и голоса людей скоро пропали, оставив ощущение призрачности; уже через несколько секунд казалось нереальным появление в такую непогодь и людей и лошадей на дороге. Андрей вышел на проселок и вскоре почувствовал, что тот потянул в гору. Навстречу бежал ручеек по тележной колее. Вода катилась бесшумно, только опустив в нее руки, можно было понять, что она течет. Ему чудилось, будто ручей этот чистый и светлый, как родник, и обязательно горячий. Он старался ступать в воду и в самом деле сквозь разбитые солдатские ботинки чуял тепло и сожалел, что вот-вот проселок выйдет на горку и ручей иссякнет. Однако подъем не кончался, а, наоборот, становился все круче, так что скользили и разъезжались ноги. Через минуту крутизна стала такой, что он еще некоторое время шел вперед, ступая словно по ступеням, потом упал на четвереньки и больше уже не встал. Он лез вверх и никак не мог вспомнить, где на дороге от Есаульска до Березина есть такой подъем. Теперь возникала опасность, что гора станет отвесной и уж тогда ни за что на нее не взобраться. «Господи, а как же лошади, лошади как вытягивают! — думал он, чувствуя под руками следы. — А как, должно быть, с этой горы несутся!» Ему показалось, будто он поднялся уже выше леса, и он, лес, стоит где-то там, внизу, и сама дорога оторвалась от земли и тянется теперь в небо. Опасливо придерживаясь, он потянулся рукой к обочине и вдруг ощутил ее край. Дальше была пустота…
И если теперь кто появится на этой дороге, то и свернуть с нее некуда, и не спрятаться. Он сунулся к другой обочине — и тоже нащупал край; спустил руку вниз — ничего… Лента дороги шириной в сажень воспарила над землей и круто уходила вверх. Он еще немного продвинулся вперед и вдруг потерял опору. Заскользил вниз, по теплому ручью, так что ветер засвистел в ушах, и наконец, сброшенный с неведомой кручи, очутился в неглубокой болотистой балке. Грязь и палые листья набились под шинель, в рукава, в ботинки и даже в карманы.. Он едва поднялся и охлопал бока. И чтобы не выбираться наверх, некоторое время шел по дну балки, пока не наткнулся на что-то мягкое и теплое. Он отдернулся и замер, вглядываясь в темноту.
— Кто здесь? — спросил, помедлив.
— Мы, — донеслось в ответ.
— Люди? — Андрей сделал несколько шагов вперед, намереваясь скрыться.
— Анделы! — в темноте послышался смех, и враз отлегло от души.
— Ленька?!
Ленька-Ангел появился откуда-то из-за спины, пахнуло сырой овчиной.
— Никак опять заблудился, барин? — спросил он и задышал в лицо.
— Заблудился, — признался Андрей. — Покажи дорогу!
— А что за показ-то дашь? У тебя и дать нечего.
Андрей ощутил, что рядом еще кто-то есть, и оглянулся. В полной темноте он увидел белого коня, жующего жесткую болотную траву. Длинная грива покрывала опущенную голову, шевелилась как живая.
— Нечего дать, — сказал Андрей.
— Вре-ешь! — засмеялся Ленька. — Ты мне наганишко дай. Вон, в кармане, в шинелке лежит!
— Зачем тебе? — Андрей сунул руку в карман и нащупал рукоятку револьвера. — Ты же ангел.
— Нынче и ангелу наган положен, — нараспев сказал Ленька. — Все с ружьями нынче.
— Не дам. Самому нужен, — бросил Андрей. — Я тебе потом что-нибудь… Выведи на дорогу!
— Потом дороже станет тебе, — предупредил Ленька. — Лучше сейчас дай.
— Ничего, домой приду — расплачусь, — пообещал Андрей.
— Ну гляди, барин, — Ленька взял коня за гриву, потянул за собой. — В должниках у меня ходить плохо. Захочу — уроню, и не соберешь.
Андрей пошел за белым конем. Пузатый, с провисшим хребтом жеребец ковылял вразвалку, будто хромал на все четыре ноги. Длиннющий хвост волочился по траве. Глядя на его неуклюжие, старческие ноги, Андрей ощутил короткий и жаркий толчок в груди; на миг сладкая и забытая печаль охватила его, как если бы неосторожная ночная птица налетела во тьме и опахнула лицо теплым крылом.
Он шел и, зябко ежась, думал, что конь почему-то рано состарился, хотя годами еще молод, и что за ним нет должного ухода — даже хвост не подрезали и тетерь он замызгался в грязи и репьях. А когда-то ведь красивый был жеребчик, в яблоках…
Они вышли из балки на некошеный луг, ночь по-прежнему была непроглядной, разве что кончился дождь и пространство теперь казалось легким, потеплел и приутих порывистый ветер.
— Вот твой дом, — сказал невидимый в темноте Ленька-Ангел. — Только в горку зайти.
— Где?! — Андрей покрутил головой. — Не вижу!
— Да вон же огонек в окошке!
В ночи мерцал блеклый свет, похожий на огонь лучины. И все бы ничего, но казалось, что он горит на высокой башне, в поднебесье, так что не дойти и не достать. Андрей ощутил какой-то детский страх и беспомощность.
— Куда ты ведешь? Куда?! — он схватил Леньку за руки. — Я жить хочу, жить…
— Живи, — разрешил Ленька. — Да про должок помни. Наганишко-то дашь? Иль ружьецо какое? А так живи. Тебе покуда смерти нет.
И все-таки не верилось, что там, в темном небе, может быть дом, тепло и люди: огонь трепетал и маялся, словно горел не в окне, а на голом холме, на ветру.
Он вошел в распахнутые настежь и подпертые кольями ворота, нащупал перевернутую садовую скамейку и сел. Свет в окне сделался тусклее, шел куда-то в глубь помещения и вместе с тем стал густо-багровым, будто уже не лучина горела, а занимался внутренний пожар. Рассмотреть дом было невозможно, виделись лишь его очертания: неяркий огонь слепил и притягивал внимание…
Он вдруг тихо рассмеялся, охваченный радостью и нетерпением. В доме-то и не знают, что он вернулся! Вернулся и сидит во дворе. И может в любое мгновение взбежать на крыльцо, открыть дверь — мама, папа, встречайте! Я пришел!
А они сразу спросят: почему пришел один? Где Саша и Оля? И придется отвечать… каяться…
Андрей вскочил и попятился в глубь двора, хотелось спрятаться или стать маленьким ребенком, чтобы можно было заплакать, попросить прощения, как бывало, и все бы тогда вернулось назад — мир, покой и ласка родителей.
Двор, такой родной до последнего уголка, словно очужел за эти годы, и вместе с чертополохом здесь всюду разросся страх незнакомого места и цеплялся, тянулся вместе с репейником. А ему все время казалось: стоит лишь шагнуть в свои ворота, как все беды — кровь, смерть, мучения и боль, — все останется там, за стеной. Родной дом спасет и защитит, ибо это самая последняя и самая неприступная крепость у человека.
Андрей отыскал глазами светящееся пятно на темной громадине дома, сделал несколько шагов к крыльцу, однако ноги не слушались. «К Ульяну! — вдруг озарило его. — Забраться к нему в хомутовку, лечь возле печи на потники, расспросить, что да как, и уснуть, отогревшись и надышавшись сладкого запаха дегтя. А потом уже, наутро, войти в дом, встать перед родителями на колени и покаяться…»
Он побежал на задний двор, к конюшням, и неожиданно споткнулся, едва устояв на ногах. На торцовой дорожке лежала груда разбитой вдребезги мебели — стулья из гостиной, кресла и диваны. Наверное, вернулся кто-то из дядьев и опять взялся за переустройство дома… Андрей ощупью обошел весь этот хлам и, обогнув дом, неожиданно понял, что конюшня пуста. Полсотни породистых кобыл да десяток выездных коней не могли стоять в денниках бесшумно. Задний хозяйственный двор всегда был наполнен шорохом сена, стуком переступающих с ноги на ногу лошадей, ржаньем жеребят и шумным конским дыханием. Предчувствуя неладное, Андрей бросился к черному ходу дома и услышал, как под ногами захрустело битое стекло. И только сейчас, оказавшись с другой стороны дома, он увидел, что в оконных проемах пусто и черно и лишь в некоторых рамах поблескивают невыбитые глазки.
Оглушенный, он несколько минут глядел в эти черные провалы, медленно осознавая, что дом пуст, что жить в нем нельзя, а значит, там нет никого. Не чувствуя ног, он вернулся к парадному и снова увидел огонь в доме. Теперь он уже не полыхал и не качался, как раньше, а едва лишь светился в недрах дома. Обе створки разом распахнулись и одна тут же обвисла на оторванной петле. Пахло нежилым — сырой известью и гнилью. В передней, где всегда по ночам горела керосиновая лампа, было так темно, что создавалось впечатление полной слепоты. Андрей выставил руки и пошел к двери гостиной, однако уперся в стену. Под ногами снова хрустнуло стекло. Тогда он двинулся вдоль стены и услышал откуда-то сверху настороженный вопрос:
— Кто здесь?
Голос был чужой, Андрей прижался к стене и достал револьвер. Минуту было тихо, только где-то капала вода. Потом наверху послышались шаги, притворилась дверь, и все стихло. Андрей отыскал впотьмах лестницу, нащупал перила и шагнул вверх. Ступени заскрипели визгливо и пронзительно. Он затаился, прислушиваясь, и начал ступать возле самых перил: так они спускались по этой лестнице с Сашей в детстве, если надо было неслышно выйти из дома.
Сердце глухо застучало, когда дверь в каминный зал оказалась прямо перед ним — стоило лишь протянуть руку и взяться за бронзовую ручку. Хотелось ворваться неожиданно, застать врасплох незнакомца, но желание посмотреть, а вернее, подсмотреть, кто теперь хозяйничает в его доме, взяло верх. Андрей приоткрыл дверь и в свете дышащего огнем камина увидел неряшливо одетого, заросшего черной бородой человека. Огромная тень металась по стенам, хлопья сажи вырывались из красного зева и вместе с дымом неслись кверху, чтобы потом медленно осесть на грязный пол. Груда тряпья лежала у камина, словно свернувшийся в калачик замерзающий человек. Подсвеченный пламенем дым шевелился под потолком, и казалось, там бушует беззвучный верховой пожар. Черные, закопченные ангелы над камином парили в этом огне на черных распластанных крыльях. Человек подцепил палкой какую-то одежонку и бросил ее в огонь. На миг свет угас, комната стала зловещей, но в следующий момент тряпка вспыхнула, выпустив черный клуб дыма, и Андрей заметил на лице человека торжествующее злорадство. Да, вот таким и должен быть тот, кто разорил его, Андрея, дом.
Человек что-то бормотал и помешивал палкой огонь. Андрей вслушался, передернул плечами, стряхивая озноб.
— … Уголья гаснут, знать, в огне душа твоя. Я волхвовала… Мне не открылась суть… Зрак заслоняет сень луны! И гасит уголья мои и чары, как ныне ты их погасил огнем своим. Мне мало ведомо… Да то, что ведомо, сжимает персь мою… Сей сон твой страстный в руку…
«Сумасшедший, — подумал Андрей, вглядываясь в страшное лицо человека. — Конечно, кто еще может быть в разрушенном доме?..»
Человек вновь взворошил огонь, чтобы лучше горело, и отступил.
— Огонь, что ныне жжет тебя и коий ты все тщишься погасить, заронен небом. Ты над собой не властен, князь. Но путь свой сам себе укажеиш…
Он замолк и прислушался. Медленно обернулся к двери…
Андрей отпрянул. Незнакомец чувствовал его взгляд.
Захотелось немедленно бежать отсюда — к людям, в деревню, где, наверное, теперь живут родители, только бы не оставаться больше здесь. Он сделал несколько шагов по лестнице вниз и вздрогнул, услышав гулкий, неприятный голос:
— Зрю я — вельми обильно мук и страстей по земной тропе твоей! А по небесной — благо!.. Но далее бессильны мои чары. Луна претит, мешает!..
Андрей оглянулся назад: почудилось, будто к нему обращены слова, ему пророчат муки…
Он опустился на ступеньку лестницы, зажмурился. Надо было пройти такую дорогу — через башкирскую степь и «эшелон смерти», надо было потерять брата и сестру, чтобы вернуться в разграбленный дом, где хозяйничает сумасшедший! Да еще накликает страсти! Он помотал головой и открыл глаза.
Должна же быть, наконец, справедливость! Пусть не высшая — примитивная, без которой немыслимо жить, ибо жизнь тогда превратится в «эшелон смерти»…
Андрей рывком открыл дверь и стал в проеме с револьвером в руке. Поток дыма хлынул на волю, сквозняком взмело с пола хлопья горелой бумаги. Ослепленный пламенем человек сделал несколько шагов к двери, но затем отскочил за выступ камина, втиснулся в стену.
— Кто ты? Что тебе нужно?
Он был безоружен, если не считать палки. Андрей поднял револьвер, рука тряслась.
— Это мой дом! Мой дом!
Язык еще плохо слушался, голос срывался, речь была невнятной, и, зная об этом, Андреи говорил врастяжку, будто подавал команду к сабельной атаке.
— Так бери его! Бери, если твой! — незнакомец швырнул палку в Андрея. — Теперь все твое!
Палка, описав красную дугу тлеющим концом, ударилась в стену. Человек отвернулся в угол и вдруг закашлял сухо и трескуче. Взбаламученный сквозняком дым реял теперь по всему залу, белый пепел порошил глаза, пахло горелым тряпьем. Андрей осмотрелся. То, что было перед ним, выглядело чужим и никак не походило на его дом, однако в поведении человека, словно сквозь дымовую завесу, угадывалось что-то знакомое. Андрей спрятал револьвер и подошел к камину. Надсадный кашель в углу как-то незаметно перешел во всхлипы, и, лишь прислушавшись, Андрей понял, что человек плачет. И слезы эти будто озарили Андрея; он содрогнулся всем телом и выдохнул:
— Саша?!
В следующую секунду он шагнул к нему, резко дернул за плечо и заглянул в лицо.
— Саша?!
Брат не плакал, глаза были сухими и блестящими, словно в лихорадке. Он цедил в себя воздух, так что западали крылья носа.
— Брат! Брат мой!
Саша не узнавал, вжимаясь спиной в угол. Или не верил. Андрей притянул его к себе, но обнять не смог — Саша дернулся из его рук, вырвался и попятился к огню.
— Это я! Я! — крикнул Андрей. — Смотри! Я это!
Обнявшись, они долго сидели на полу и бесслезно плакали. Андрей разбередил рану на лице, и свежая кровь капала на Сашину бороду. И чем дольше они сидели так, тесно прижавшись, тем больше начинали походить друг на друга, словно возвращалось утраченное еще в детстве их близнецовое братство. Они будто рождались заново, являясь на свет связанными одной пуповиной, и в этой связке пока не было им дела ни до чего в мире…
— Сейчас, сейчас, — спохватился Александр и стал рвать нательную рубаху. — Я перевяжу тебя, потерпи…
Шов на рубахе не поддавался, крепкая холстина напоминала кольчугу.
— А Оля?.. Оля с тобой? — Андрей замер в ожидании, и по мере того, как длилась пауза, холодная волна отчаяния, возникнув возле сердца, окатила голову, поплыли перед глазами закопченные стены. Он стиснул зубы, сморгнул красноту. А Саша с неожиданным остервенением вскочил, сгреб кучу тряпья у камина и швырнул в огонь. Пламя охнуло, и в зале стало темно. Лишь дым, вырываясь из-под свода, светился ало.
— Заложников держали в казарме, — откуда-то из темноты сказал Саша. — Охрана не подпускала… Я ее видел! Издалека.. Она несла ведро с водой. Я крикнул! Оля не услышала, а может, не поняла… Тогда я полез через ограду, там стена кирпичная… Охранник ударил прикладом…
— Что? Что потом?! — закричал Андрей.
— Не знаю! Очнулся на вторые сутки у какого-то старика башкира. Побежал в казарму, а там пусто… Их куда-то увели, ночью… У большевиков эвакуация началась… Какая там эвакуация? Бежали!.. Я искал ее и тебя искал… Потом чехи пришли, казаки…
Андрей справился с головокружением, тяжело поднялся на ноги.
— Ее нельзя было спасти?.. Что молчишь?
Саша подцепил палкой грязный ком тряпья, пламя на миг высвободилось и озарило зал.
— Можно было… Если бы ты красных не предал.
Андрею показалось, что он ослышался. Но брошенная Сашей фраза стояла в памяти, как крест над могилой.
— Я предал? — спросил он, ощущая, как немеет язык.
— Ты! — крикнул брат.
Андрей шагнул к камину, постарался заглянуть брату в лицо, но тот резкими движениями ворошил огонь и отворачивался от дыма.
— Нет, нет, ты посмотри сюда, — Андрей дернул его за плечо. — Неужто и Оля так посчитала?
— Не знаю… Мы с ней не говорили. Я молился, чтобы ты остался на той стороне.
— Господи! Только бы она так не посчитала. — Андрей опустился на пол, промокнул кровоточащую рану на лице рукавом. — Если ее нет в живых… Если она… Только бы не подумала дурного… А может, она жива?! Может, их увели?! Я до конца… Нет! Она жива! Я не верю! Ее нужно искать, слышишь?
— Я искал, — холодно бросил Александр. — Я тоже не верил.
Он отшвырнул палку, ударил кулаками по мраморной доске над камином и закашлялся, сгибаясь пополам. Огонь разгорался медленно, лизал тяжелое, будто спрессованное в камень тряпье, и в жидком его свете плотный дым над головами тоже казался каменным, так что создавалось ощущение, будто опускается потолок.
— А полковник Махин показал мне овраг, — продолжал Саша, откашлявшись и сдерживая клекот в груди. — Там их присыпали…
— Махин? — словно очнувшись, спросил Андрей. — Это же Махин предал! И ты поверил ему?
— Нет, я никому больше не верю, — успокаивая дыхание, проговорил брат. — Вокруг нас только ложь и ничего, кроме лжи. Обе стороны лгут сами себе, лгут народу и желают только власти. Власти любой ценой! И люди, как смола, — горят, горят… Что произошло с нами? — кого-то спрашивал он. — Нет веры слову, забыта честь… Офицерская честь… Кругом игра, политика и кровь. Откуда такое в нашем народе? Что случилось с русской душой?..
— Погоди, Саша… Я не предавал, — Андрей ощущал подступающую слабость. — Ты веришь мне?
— Что? — будто во сне спросил брат. — Да, я понимаю… Большевиков предал Махин. Он командовал армией. А ты всего лишь полком. Из его армии… Но Оля была заложницей! А ты сестру не пощадил.
—  — Мой полк там остался, под Уфой! — Андрей потянулся руками к брату. — Все легли, все… Я думал о ней! Я помнил! И столько за это народу положил! Страшно сказать сколько!
Александр отшатнулся. Пламя наконец набрало силу, и Андрей увидел, что в камине горит офицерская шинель; и коробится в огне, сворачиваясь в рожок, золотой погон. Сукно напитывалось дымом, таяло и затем вспыхивало ярко и с треском, хотя сгорало не сразу и какое-то время пылало, словно фитиль.
— Вина моя, Саша, моя, — завороженный огнем, продолжал Андрей. — Когда на ногах стоишь — не видать в траве. А пополз на коленях — ступить некуда… Они мне как родные стали. Перед глазами лица…
Отгоревший погон выкатился из огня и, мгновенно остынув, остался лежать на золе серой стружкой. Пламя камина почему-то не грело, озноб сотрясал тело, и, чтобы подавить его, Андрей напрягал мышцы и говорил сквозь зубы:
— Сил нет больше… Меня выходили, чтобы до дому дойти… А где дом, Саша? Я бежал из «эшелона смерти». Знаешь, эшелон такой на восток идет…
Андрей не ждал ответа или какого-то участия в разговоре. Он торопился сказать побольше, ибо чувствовал, как знакомый спазм сжимает горло, вновь немеет язык и теряется дар речи.
— Я будто воскрес, Саша… Мертвым был, помню себя мертвым… И люди кругом — не люди…
— Прости, Андрей! — Александр поймал руки брата. — Я думал плохо!.. Я думал, ты погиб, и о тебе мертвом плохо думал. Прости! — Он помолчал, потом заговорил снова: — Меня мобилизовали, признали годным… В прежнем звании… При штабе у Махина был. Мы с тобой оба у него наслужились!.. А теперь все кончено, амуницию в огонь, в огонь!.. Я увидел и понял гражданскую войну. Это такая же война, так же убивают. Только еще вешают. И стреляют в затылок… А выжить хочется!.. Только героев на гражданской не бывает. Нет героев и быть не может. В том вся разница. Есть только виновные. На всех вина, кто под ружьем был. А есть и особо виновные, которым прощения не будет. Никогда… Героев помнят вечно, а виновных вечно не прощают…
— Значит, и мне не будет прощения, — стуча зубами, проговорил Андрей. Он потянулся к огню, пар повалил от мокрой одежды, но тепла не было. — Зря ты шинель спалил. Лучше бы мне отдал, морозит меня.
— Еще не поздно! — горячо заговорил Александр. — Теперь нужно жить во искупление, понимаешь? Мы такого в своем отечестве натворили!.. Теперь я знаю, как жить дальше. Я все решил…
— Да что в отечестве? Дома нашего нет! — Андрей уже обнимал огонь, наполовину забравшись в каминный зев. — Мы с тобой сестру не уберегли! Сами живы, а она… За что? Почему?.. Зачем ты взял ее с собой? Что теперь скажем родителям? Что скажем?!
— Ты ведь ничего не знаешь! — закричал Александр. — У нас никого нет! Мы двое с тобой остались, только двое!
Андрей сунулся вперед, будто его толкнули в спину, ожег руки. Брат дернул его за ворот, приподнял, поставил на ноги.
— Держись, Андрей! Нет больше наших родителей. Нет их! Мы с Олей хотели сразу сказать тебе, еще тогда, в поезде. И потом в Уфе хотели… Но ты же был болен! И слабый был! — Саша встряхнул брата. — Должны были сказать тебе! Я только начать не мог! Не знал как! Прости, тогда мне духу не хватило. Я боялся сказать. Думал, скажу, а ты не пойдешь к большевикам служить. Откажешься… И тогда бы нас всех…
— Что с ними случилось? — сквозь зубы спросил Андрей. — Ну?! Говори, говори!
— Теперь скажу, Андрей… Я все это время мучился. Но то был святой обман, поверь! Отца только нет, а мать жива! Жива, разве что здесь ее нет… И больше никогда не будет.
— Не тяни душу! Говори! Что?! Кто их?!
— Я и сейчас боюсь сказать тебе… Обещай, что не станешь мстить! Дай слово! Мстить нельзя! Некому мстить! Это стихия! Нельзя же мстить урагану или грозе! Дай слово!
— Даю, — едва вымолвил Андрей и не услышал своего голоса.
Подсвеченный пламенем дым реял под потолком, шевелился, и создавалось ощущение, будто ожили лепные ангелы и, расправив крылья, парят теперь и качаются в смрадном воздухе.
Назад: 14. В ГОД 1917…
Дальше: 16. В ГОД 1920…