26. В ГОД 1971 — ИЮНЯ 5 ДНЯ…
Сторожить монастырский яр уже не было смысла: берег рушился по-прежнему, однако плотно спрессованный песок был чист и безгрешен. Разве что изредка за отвалившимся пластом открывались едва заметные очертания ямы, на дне которой внимательный глаз различил бы неширокую буроватую полосу — то ли ожелезненный, спекшийся желвак песка, то ли следы потеков от мощного черноземного слоя. Разрешить сомнения можно было, подобравшись вплотную, но никто, кроме Деревнина, не подбирался близко к отвесному яру. Сверху не заглянешь из-за нависшего над обрывом толстенного дерна; снизу же подъедешь только в большую воду, и то если хватит отваги сунуться под опасный берег. Поэтому Деревнин постепенно успокоился и лишь изредка, выезжая на монастырский плес в резиновой лодке, глядел на обрыв, как глядят на убитую змею.
Между тем в начале каждого лета, особенно по выходным дням, у противоположного берега якорились десятки «резинок» с рыбаками: начинался клев толстолобика. Завидя лодки напротив яра, Деревнин накачивал свою, брал удочки и плыл на монастырский плес. Его тянуло сюда всякий раз, как только возникало людское оживление. При этом он ощущал какое-то ревностное чувство, словно ожидалось покушение на его частную собственность.
В этот год вода подзадержалась и к началу июня стояла еще высоко. Толстолобик брал вяло — разжирел на вольных разливах, но рыбаки уже застолбили места и целый день качались на волнах от буксиров и самоходных барж. И с ними вместе, придремывая от тепла и плавной зыби, торчал у своей вешки Деревнин. Берег еще рушился, но не от напора воды, а от беспрестанно идущих речных судов — фарватер проходил под самым яром. Никто уже не замечал всплесков глыб плотного песка, как, впрочем, не замечалось любое движение на реке, когда взгляд прикован к поплавкам и ухо слышит лишь звон сторожевых колокольчиков.
Буро-черное пятно на желтом песке береговой стены Дергвнин увидел не сразу. Вдруг глаз зацепился за примелькавшийся предмет и потянул за собой сознание. Сначала почудилось, что это сползший с кромки яра пласт дерна. Но, присмотревшись, Деревнин различил очертания ямы: песок, перемешанный с черноземом, ясно отбивал ее контуры.
Пятно напоминало пролет старого, почерневшего заплота, оказавшегося под землей, на дне ямы. Появилось оно постепенно — Деревнин точно запомнил, что перед этим берег не валился. Создавалось ощущение, будто пятно проступило из песка, как кровь из раны проступает сквозь рубаху.
Он понял, что это не дерн и не дерево, долго пролежавшее в земле. Удилище вывалилось из рук и поплыло, утягивая леску с поплавком. Однако Деревнин справился со слабостью и краем глаза заметил, как скучающий рыбак в лодке по соседству, подняв бинокль, шарит им по яру, что-то говорит товарищу и показывает рукой.
Все, теперь уже не спрятать, не убрать с глаз. Яма расположена торцом к реке, а длиной она в семь-восемь сажен…
Неужто пробил час? Не прятать — кричать надо!
Деревнин отцепил лодку от якоря-вешки, направил весла и сильно погреб к монастырскому берегу. Путь ему подсекал буксир с порожней баржей, однако Деревнин рассчитал, что они успеют размежеваться на самом фарватере: сильное течение сносило лодку и как бы отводило от столкновения. На буксире его заметили и переполошились. Над вечерней рекой сначала рявкнул гудок, а потом понеслась лихая, забористая брань. И все-таки он успел проскочить перед носом баржи, толкаемой буксиром. Волна качнула, и, словно плужный лемех, отодвинула резиновую лодчонку с пути.
Зацепиться за берег было невозможно. Стена плотного песка отвесно уходила в воду, и, чтобы не сносило, Деревнин беспрестанно греб против течения. До ямы было высоковато, метров сорок, но сомнений уже не оставалось.
Уцелела яма. Либо он промахнулся, когда указывал их Кирюку. Либо Кирюк, а вернее, солдаты мимо кислоту влили. Деревнин не мог отвести глаз. Тут он понял, отчего так незаметно открылась могила: вертикальные пласты песка, словно занавесы, отвесно соскальзывали вниз и почти беззвучно уходили в воду. Лишь пузыри вздувались на этом месте да облако желтой мути тянулось вдоль прижима. Завороженный, Деревнин все греб и греб, опасно приближаясь к берегу. Вдруг пятно шевельнулось вслед за ушедшим вниз песком, и из ямы выдавился какой-то ошметок, завис над пропастью…
Деревнин наконец оглянулся назад: под гулкий мат с очередного буксира лодки рыбаков одна за одной лезли на фарватер.
— Что там такое? — спросил рыбак, что разглядывал обрыв из бинокля. — Вроде даже шевелится! Слушай, а не клад ли часом, а?!
Увлеченный, он выгребал против течения, но лодка вертелась на волнах и чуть ли не черпала бортом. Его товарищ прилип к биноклю и ничего не замечал.
— Клад, клад, — грубо проворчал Деревнин. — Для вас поклали…
— Я слыхал, монахи тут золотишко припрятали, — продолжал тот, веселясь. — Будто два конских воза. И никто до сих пор не нашел!
— Рубероид! — вдруг закричал рыбак с биноклем. — Да там какой-то драный рубероид висит. На, глянь!
— Дураки! — заорал Деревнин. — Люди это! Могила братская, поняли!
— Ну, скажешь! — засмеялись рыбаки — съехалось уже несколько лодок. — Тут и войны-то не было!
— Откуда знаешь, дедок?
— Поживете с мое — все узнаете! — огрызнулся Деревнин.
Мужики в основном были молодые, задорные, возрастом к сорока — та самая пора силы и удали, когда нет сомнений и чудится, будто жизнь свою держишь в руках, как только что пойманного толстолобика.
— Кончай, дедок, пугать-то! — не унимались рыбаки. — Там бревна какие-то. Или плахи гнилые! Может, и правда клад!
В этот момент песчаный язык тихо скользнул в воду и увлек за собой то, что торчало из ямы. Лодки шарахнулись от берега, спутались весла, заскрипела резина.
— Человек!! — оглашенно заорал один из рыбаков и, вскочив на ноги, тыкал пальцем в воду. — Я видал! Я видал!!
Предмет, и впрямь похожий на гнилую осклизлую плаху, бесшумно ушел в реку следом за песком. Вспучилась вода, густая пузырящаяся муть, подхваченная течением, понеслась вдоль берега. В несколько гребков Деревнин подогнал лодку к прижиму и, удерживая ее против течения, стал ждать. Остальные рыбаки, забыв о веслах, медленно уплывали вниз.
— Милицию! — крикнул кто-то. — Пускай проверяет!
Деревнин дождался. Черный плоский предмет медленно вынырнул из воды и, чуть притопленный, поплыл рядом с лодкой. Бросив весла, Деревнин смотрел на него в оцепенелой задумчивости.
— Слышь, дедок? Чего там? Чего? — спрашивали рыбаки, но никто не приближался. — Бревно? Дерево?
— Сами вы дерево! — отозвался Деревнин и оттолкнул веслом труп.
— Не трогай, дед! — закричали мужики. — Не доставай! Ну его на хрен! Милиция пускай подымает!
Деревнин налег на весла, и рыбаки, словно по команде, начали грести вниз, к городу. Труп потянуло в кильватер лодки, захватило движением, и Деревнину показалось, будто он настигает «резинку» и вот-вот ткнется в борт. Пришлось снять весло и толкнуть еще раз, теперь в сторону.
«Господи! — страшась, произнес Деревнин. — Я ведь прощен. Меня же простили!»
— Не доставай!! — орали ему мужики. — В милицию поехали!
Труп отстал, прибившись к берегу, но течение относило его на фарватер. Рыбаки же повскакивали в лодках и, норовя опрокинуться, кричали наперебой, махали руками, словно таким образом хотели отвязаться, откреститься от страха. Деревнин догнал их и, не сбавляя хода, проплыл мимо.
— Давай, дедок, в милицию, — успокаиваясь, предложил один из рыбаков. — Пускай меры принимают!
— Что вам милиция? — грозно сказал Деревнин. — Привыкли: как что, так милиция… Я знаю к кому! Поехали за мной!
Рыбаки послушались, взялись за весла. Лишь две лодки, покрутившись на месте, потянулись на плес: жалко стало вечернего клева. Их крыли матом, грозили кулаками. Мужикам хотелось держаться кучкой, скопом, и, боясь отстать, они мешали друг другу, стукались веслами и бортами. И при этом никто не смел обогнать Деревнина, тем самым выделяя его как вожака.
Подплывая к лодочной станции, Деревнин заметил толпу у самой воды. Человек пятнадцать мужчин и женщин стояли полукругом, причем неподвижно, словно над могилой. Вокруг колготились подростки, бегали по громыхающим дюралевым лодкам. Подчалившись ближе к толпе, Деревнин бросил на песок «резинку» и заглянул через плечи стоящих.
— В чем тут дело?
— Да вот, утопленника поймал! — довольно объяснил сторож с лодочной станции. — Думал, топляк плывет. А зацепил багром — во!
Деревнин протолкался вперед, но посмотреть не смог: глаза закрылись сами собой, дрогнули занемевшие в лодке ноги. Он вышел из толпы и ощутил рвотный позыв. Как тогда, после первого расстрела. Проглотил, задавил в себя тошноту и сказал трезвым голосом:
— Сейчас еще одного принесет. Лови.
Люди начали медленно оборачиваться к нему, тараща недоуменные глаза. Сторож пьяненько засмеялся. Рыбаки подтягивались к толпе.
— Ну, что смотрите? — с вызовом спросил Деревнин. — Там таких утопленников целый штабель лежит! Братская могила обрушилась! А власть никаких мер не принимает!
— Где? Где? — запереглядывались люди. — Какая могила? Откуда?
— Под монастырем! — отрезал Деревнин. — Кто смелый — айда со мной!
— Хе-хе! — заржал сторож. — Если могила, были б кости! А тут целехонький! Я что, утопленников не видал?
— Их густой известью в ямах заливали, — отчеканил Деревнин, и ропот мгновенно стих. Холодный испуг побежал по лицам, словно блики лунной дорожки на серой воде. Собравшиеся наверняка видели раньше старика — примелькался на улицах, но теперь рассматривали так, будто сейчас только заметили и каждый хотел спросить: «Кто ты? Ты кто?»
Деревнин, увлекая за собой рыбаков, направился в гору. Один по одному толпа устремилась следом. Старику уже доверяли, поскольку он знал то, что для остальных пока оставалось тайной. Пока шли по набережной к горкому, за Деревниным собралось больше полусотни народу. Говорили вполголоса, но густо. Рыбаки на правах очевидцев рассказывали о яме и будоражили толпу, напитывая ее возбужденной решимостью. Даже те, кто пристал из любопытства и развлечения, скоро суровели лицами, и по устам электрической искрой пробегал вопрос: что за яма? что за трупы? откуда? почему? И строили предположения.
Все или почти все знал старик, идущий впереди, но он вел народ, а у вожаков спрашивать не принято. Каждый надеялся все узнать у горкома. Там-то скажут правду! Никому и в голову не пришло, что день субботний и начальства наверняка нет.
Сам Деревнин вспомнил об этом, когда уже пришли к горкому. Однако он не растерялся, вызвал дежурного инструктора. Молодой парень, только что взятый с комсомольской работы, увидев толпу — а по случаю выходного много было выпивших, — стушевался и заперся в приемной. Видимо, он позвонил в милицию, поскольку через несколько минут к горкому подлетела желтая дежурка.
— Первого давай! — кричали из толпы. — Пускай Кирюк выйдет!
Приехавший милиционер попытался отогнать собравшихся, но лишь растравил людей. Рыбаки пошли на него, требуя принять меры, к ним присоединились выпившие и те, кто видел пойманный на пристани труп. Милиционер наконец заметил в толпе Деревнина, обрадовался, замахал рукой:
— Дед! Что это за сборище? Чего они хотят? По какому случаю?
— Иди вон трупы из воды поднимай! — отрезал Деревнин и крикнул толпе: — Айда, мужики! Домой к Кирюку пойдем! Такое творится, а он дома прячется!
— Домой! Домой! — подхватили рыбаки. — А то дожили! Скоро удочку не забросишь!..
— Может, к Чингизу? — предложил кто-то. — Чингиз махом меры примет!
— К Кирюку! — перекричал его Деревнин. — Это дело политическое!
И никто уже больше не спорил.
Когда миновали город, толпа выросла вдвое. Однако чем ближе подходили к особняку за железной решеткой, тем короче становился шаг, и стихал гвалт. Правда, и дорога шла в гору — на одном духе не одолеешь. У ворот толпа остановилась и начала сжиматься. Милиционер вышел из будки и с недоумением уставился на мужиков.
— Вы чего? Что за демонстрация? Вроде не праздник…
— Вызывай Кирюка или открывай ворота! — распорядился Деревнин. — Поговорить надо!
— А ну, марш отсюда! — крикнул милиционер. — Поговорить!.. Вам, может, министра подать? Быстро, пошли отсюда! Быстро!
Возле ворот стояло четыре черных машины — похоже, к секретарю съехались гости. Мужики побродили вокруг них, присмотрелись и, освоившись, расселись на капоты.
— Давай Кирюка! — требовали из толпы. — Тебя чего сюда поставили? Доложи — народ пришел!
Привратник глянул через головы все прибывающего народа — женщины еще подтягивались, заполнив всю видимую часть дорожки — и заскочил в будку. Рыбаки приступили к воротам и решетке, потрясли их за прутья.
— Зови Кирюка! Дело серьезное! А то свалим к чертовой матери и сами зайдем!
— Вы что, офонарели?! — заорал милиционер через круглую форточку, не отнимая от уха телефонную трубку. — Счас всем по пятнадцать суток оформлю!
Рыбаки возмутились, а подгулявшие мужики и вовсе вошли в раж. Они со свистом и счетом начали раскачивать створки ворот, а кто-то, похваляясь силой, стал разгибать прутья решетки.
— Дедок! Лезь! Ты тощий, пролезешь! — кричали.
— Где же тощий? Выламывай пару прутьев!
Деревнин заметил человека, бегущего от дома, и узнал его: оперуполномоченный «конторы глубокого бурения». Лично они не были знакомы, но Деревнину показывали «опера» со стороны.
— В чем дело, товарищи? — спросил оперуполномоченный. — Что здесь происходит?
— Пригласите секретаря горкома! — потребовал Деревнин.
— Он занят, — был ответ.
— Кирюка! — закричали мужики, раскачивая сразу три решетчатых пролета. — Пускай правду скажет!
— Какую правду? — сохраняя спокойствие, спросил «опер».
— Правду! Правда одна! — драли глотки рыбаки. Почему покойники из берега валятся! Кто их туда положил?!
Оперуполномоченный заглянул в будку привратника, затем скорым шагом направился к дому. Привратник встал за воротами и достал пистолет.
— Немедленно отойдите от ограждения! — крикнул он срывающимся от волнения голосом. — Стрелять буду!
— Стреляй! — заорали подвыпившие мужики. — Ишь, он стрелять будет! Видали? Стреля-яй!!
Мужики раскачивали черные машины, дубасили кулаками по гулким капотам.
— Стреляй!
Привратник зажмурился и выстрелил дрожащей рукой.
От города послышался вой сирены, полоснул по сосновым стволам пронзительно синий спецсигнал — «Попугай». Те, кто не успел подтянуться к воротам, горохом сыпанули по сторонам от милицейской машины, за которой с ревом мчалась красная «пожарка».
— Не бойтесь! — призвал Деревнин. — По людям стрелять не будут! Хватит, настрелялись уже! Вон полные ямы набили! Не бойтесь!
Милиционер спрятал пистолет и стал шарить по траве, отыскивая стреляную гильзу. Загулявшие мужики, заслыша вой сирены, россыпью бросились по лесу. Рыбаки отступили от ворот. Толпа расступилась, пропуская машины, въезжающие на бетонную площадку. И как только выключили моторы, стало так тихо, что все услышали шум сосновой хвои над головой и пение вечерних птиц. В это время Деревнин увидел, что от дома идет Кирюк. Идет неторопливо, словно на прогулке, лишь легкое подергивание ног выдает волнение. Так некоторые гордецы идут к стенке…
Деревнин сжал кулаки, чтобы погасить волнение. Пробил, пробил час! Дожил ведь, дождался!
В широкую лоджию вышли какие-то люди, в основном пожилые, степенные, и один среди них оказался военным. Только из-за расстояния не отличить, в каком звании.
Кирюк остановился по ту сторону ворот, заложил большой палец в карманчик жилета. Держался спокойно, независимо, показалось, даже с ухмылкой.
Вдруг Деревнину подумалось, что Кирюк наверняка бы струсил, если бы его подвести к воротам конюшни и включить свет. Заорал бы, стал упираться и просить пощады. Не такие орлы на коленях ползали! Странное было дело: чем невзрачнее человек, тем спокойнее шел в конюшню. Ладно там бывшие офицеры-дворяне, священники — в этих порода норов свой показывала. Но ведь на другого глянешь — сморчок, в чем душа держится. Видно же, смерти люто боится, а идет! Да как идет!
Деревнин часто думал подобным образом. Чтобы составить для себя представление о человеке, он как бы мысленно вел его расстреливать, и тогда ясно вырисовывался характер. Однако тут он усомнился, глядя на Кирюка: кто его знает? Времени-то много прошло. Что, если успели вырасти и воспитаться, будучи при власти, новые люди? Наподобие священников или тех же родовитых дворян?
— Что вы тут устроили, Деревнин? — брезгливо спросил Кирюк.
— Хорошо живешь, слуга народа! — сразу взял высокий тон Деревнин. — Тишина тут, покой, птички поют над головой. И домик — слава Богу!
Он оглянулся на мужиков. Те стояли молчаливые, с не прошедшим еще возбуждением и азартом на лицах, но в глазах уже возник легкий, летучий испуг. Никто и никогда так с секретарем не разговаривал. Неслыханная дерзость творилась при народе! Как бы то ни было — власть все-таки, и большая. Уважительнее бы надо…
— Давайте ближе к делу! — отрезал Кирюк. — Лирика потом.
— Действительно, лирика! — подхватил Деревнин. — Можно так жить. Отгородиться от народа стальным забором и жить! А пишете, народ и партия едины!
Он спиной чувствовал, как все медленнее и беззвучнее дышат люди. «Ничего! — со злостью подумал он. — Пускай привыкают! Пускай смелеют! А то привыкли как бараны!..»
— Короче, — сдерживаясь, поторопил Кирюк. — Излагайте суть.
— Короче не выйдет! — заявил Деревнин. — Вы тут засели, уединились и гуляете, — он кивнул на людей, стоящих в лоджии. — А там из берега трупы валятся. Да, я говорю про монастырь!
Он сделал паузу, но показалось, Кирюк даже несколько расслабился. Будто про себя облегченно вздохнул. «Ах ты! — мысленно воскликнул Деревнин. — Пожалуй, бы, не сломался! Сам бы еще и свет включил!»
Был один такой: как подошла очередь, оттолкнул стрелка от рубильника, воткнул его сам и спокойненько вошел в конюшню.
— Чьи трупы? — с намеком спросил Кирюк. — Кто их туда положил?
— Я положил, я! — с вызовом сказал Деревнин. — Кто бы их ни положил — при тебе они из могилы встали. Тебе их и хоронить.
Кирюк понял, что намекать не следует. Невыгодно сейчас, когда за спиной старика стоят люди и ловят каждое слово. Он глянул поверх головы Деревнина: по дорожке мчалась машина начальника милиции. Деревнин обернулся, лишь когда Березин шел к воротам, рассекая толпу. Привратник бросился к калитке.
Березин поравнялся с Деревниным, остановился на мгновение и глянул озабоченно, словно спросить хотел: как ты тут? Все ли хорошо? «И ты явился, сосунок, — подумал Деревнин. — Ничего, и тебе достанется. Погоди, мечтаешь барана на голову получить? Будет, будет тебе папаха…»
Березин поздоровался с Кирюком за руку, и тот приказал привратнику не запирать калитки.
— Заходите ко мне, Деревнин, — предложил он. — Смелее, что же вы?
— Нам через решетку сподручнее говорить, — отпарировал Деревнин. — Мне с народом ловчее, чем с тобой. Да мне и скрывать нечего. Меня простили.
Люди за спиной будто и вовсе перестали дышать. Оперуполномоченный подошел к Березину и о чем-то тихо заговорил.
— Рабочих людей взбаламутить — храбрый, под прикрытием несведущих секретарю горкома хамить — храбрый, — неторопливо пошел в наступление Кирюк. — А один на один — так в кусты? Или, как говорят, на миру и смерть красна? И на воре и шапка горит?
Он очень хотел оторвать Деревнина от толпы, зазвать к себе, подальше от лишних ушей. Собственно, и Деревнину хотелось поговорить в узком кругу. Только в узком можно было всем им поставить мат. Никто не должен видеть, как завершится поединок. Но о победе узнают все. Завтра уже Кирюк принародно пойдет к нему с улыбкой и протянутой для рукопожатия рукой. Деревнин лишь кивнет ему, но в следующий раз секретарь опять подаст руку. И так будет всегда.
— Я уже старый, — устало сказал Деревнин и двинулся в калитку. — Старому бояться нечего. Пускай молодые боятся.
О себе он думал, что, доведись шагнуть через порог конюшни — шагнул бы с достоинством. И шел бы, не втягивая голову в плечи, как делали даже самые отчаянные.
Даже он, Андрей Березин, будто убавился в росте — так ждал выстрела…
Деревнин встал перед Кирюком, рука сама легла за лацкан старого, вытертого зеленого кителя. Ей было привычно там, спокойнее.
Справа оказался оперуполномоченный, слева — начальник милиции.
— Сейчас вы поедете с Березиным домой, — тихо сказал Кирюк, глядя Деревнину в переносицу. — Запретесь на ключ и будете сидеть там, пока народ в городе не успокоится. Как мышь в норе. Даже нет, как змея в бутылке.
— А-а, боишься, — улыбнулся Деревнин. — Боишься, что пойду и скажу людям, как ты их кислотой жег?
— Нет, не этого боюсь, — сказал Кирюк, но было, было видно, что боится. — Не хочу, чтобы вас растерзала возмущенная толпа.
— Кого — кислотой? — не сразу спросил начальник милиции. — Кого жгли кислотой?
— А того! — сунулся к нему Деревнин. — Трупы жгли. Я ему ямы указал, а он солдат пригнал, нерусских, чтоб не проболтались. И заставил скважины в могилах бурить и кислоту заливать.
— Правда? — спросил Березин, и взгляд его отяжелел. — Это правда?.. Правда или нет?!
Глаза начальника милиции замерли, потускнели, и зрачки сузились до точек, словно у покойного.
— Арестуйте его, — спокойно приказал Кирюк оперуполномоченному. — Об ордере я побеспокоюсь.
— Арестуй! — торжествующе сказал Деревнин. — Ну-ка, попробуй! Руки придется крутить, а люди видят!
— Почему я не знал об этом? — очнулся начальник милиции, потянулся к Кирюку. — Почему я об этом ничего не знал?!
— Ой уж, не знал! — засмеялся Деревнин. — Вместе, поди, решали! Вместе придумывали! Дурачком прикидываешься?.. Ты меня обидел! Дед твой простил, Андрей Березин простил! А ты… Измывался надо мной. Расхлебывай теперь вместе с Кирюком. Я посмотрю на вас.
— Я же приказал арестовать. — Кирюк выдерживал голос, но выдала, задергалась бровь. — Товарищ оперативный уполномоченный?
— Он психически нездоров. — ответил «опер». — Все признаки шизофрении.
— Давай-давай, крути руки! — засмеялся Деревнин. — Не бойся, я здоров! А трупы все равно торчат. И народ там собирается… Сволочи вы, иуды. Меня! Меня стрелочником сделали. Пенсию отобрали. Заслуженную пенсию! Я той же власти служил, которой и вы служите. А меня под топор?! Сами панствуете, вон в каких теремах-то живете. За что же вы меня, своего?.. Вот и получайте трупы! Что? Богатое наследство? Богатое! Это вам за предательство! Получайте! Получайте!
Он нервно дергал пальцем, словно давил спусковой крючок.
Потом вытер губы, вздохнул облегченно.
— Если сейчас хоть волосок с головы… Отсюда народу крикну. Ладно, я стрелял. А вы-то — мертвых кислотой! Крикну народу — всем вам гроб с музыкой.
Кирюк выслушал молча, покусал губу.
— Какому народу? — спросил он устало. — О чем вы, Деревнин?
— Нашему народу, — усмехнулся тот. — Советскому!
— Где же он? — Кирюк заложил второй палец в карманчик жилета. — Ну где? Где ваш народ?
Деревнин медленно обернулся…
У ворот было пусто. Ни одного человека, если не считать милиционеров и пожарников.
Он не поверил, пошел к воротам и увидел лишь мамаш с колясками, легко бегущих под гору.
— Ладно, Деревнин, идите вы к… — Кирюк махнул рукой. — И прошу вас, не попадайтесь мне на глаза. Обходите стороной. Прошу вас.
Он стоял, упершись головой в решетку ворот, и стальные прутья сжимали виски…
Николай вернулся в отдел поздно, глядя себе под ноги, прошел в кабинет и повалился в кресло.
Под стеклом на столе лежали ориентировки с портретами на пропавших без вести людей. Первой в ряду — прабабка, Любовь Прокопьевна Березина, мать Мелитина. Текст был короток, холоден и прост: «…20 мая 1962 года ушла из дома и не вернулась… Приметы: рост, цвет волос, глаз… Особые приметы: носит черную монашескую рясу, крест…. Знающих что-либо о местонахождении просят сообщить…»
Второй в ряду стояла вечная беда и боль деда — его сестра, Ольга Николаевна Березина. Дед все-таки настоял подать ее в розыск, надеялся, верил, хотя умом понимал все. И тоже — приметы, особые приметы. И даже портрета нет настоящего, а тот, что нарисован художником со слов деда — искусственный, не живой. Пожалуй, теплее и верней портрет словесный.
Дальше по счету шли Алексей Иванович Березин, матрос; Всеволод Иванович Березин, специалист по селекции лошадей; Михаил Михайлович Березин, врач…
Их можно было искать вечно.
Ориентировки на минуту отвлекли внимание, хотя давно примелькались и походили больше на музейные экспонаты.
Можно больше не торчать в отделе, а ехать домой, но там пусто и оттого невыносимо холодно. Сутки назад, вернувшись с дедом из психиатрической больницы, Николай не смог оставить его в Нефтеграде. Уговоры не действовали, даже правнуком не удалось заманить. Не отвезешь на машине, — заявил дед, — уйду пешком. Мне не привыкать:
И дальше порога шагу не ступил в казенной квартире внука.
Пришлось вместе с ним отправлять Светлану и Андрюшку. Как они там, в келье на «родовом» березинском холме? Может, поехать сейчас к ним? Оставить все, скинуть погоны — а самовольный отъезд будет их стоить, — и в свою «вотчину», к родне, к дорогим и любимым людям. Пока они живы, пока — не приведи Бог! — не попали под стекло в один ряд с другими. Как бы хорошо сейчас сесть вчетвером, обняться, прижаться головами и, закрыв глаза, просто молчать.
Нет, рано! Нужно дождаться утра, рассвета, чтобы поехать в монастырь, на место происшествия. Поехать, чтобы самому, своими глазами увидеть…
Только самому надо посмотреть и яму, и трупы, вкусить историю во всей ее плоти и крови, вдохнуть ужас, может быть, пережить смерть. И тогда понятна станет жизнь отца, жизнь деда и бабки, жизни тех, кто угодил под стекло на столе. Возможно, тогда приблизится открытие заповеди, совершенное дедом: непротивление злу насилием. Как же научиться прощать палача, глядя на его жертвы?!
Неужели свершится предсказание деда, и ему, внуку, придется крикнуть Слово и Дело, чтобы вырвать людей у безумия?
А разве не безумие было сегодня?..
Когда Кирюк увидел толпу у ворот, он испугался не на шутку. Нет, он не боялся ни Деревнина, которого легко скрутил в бараний рог, ни шумящего, разгоряченного народа. Он слишком хорошо знал жителей Нефтеграда, чтобы всерьез принять мятежную ватагу. Из коротких разговоров Николай понял, что Кирюк в первый момент решил, что люди каким-то образом узнали о ядерном заряде, который готовили для спуска в скважину. Работы вели приехавшие специалисты, причем в режиме строгой секретности. Но если произошла утечка информации, значит, проболтался кто-то из посвященных, а скорее, сделал это умышленно. Как же работать, коли в аппарате сидит настоящий враг?
А потом, если люди взбунтовались из-за ядерного заряда, то их уже ничем не проймешь, не сагитируешь за прирост нефтедобычи, не убедишь интересами экономики, государства и партии. Это просто были бы другие люди.
Кирюк спешил с установкой заряда в скважине на четверть мегатонны. По сути, он спасал город, ибо хорошо знал Чингиза, который в это время ходил по своим высочайшим каналам и требовал заряда в мегатонну. Кирюк не сомневался, что «нефтяной король» добьется своего.
Но в любом случае, как бы ни говорили о благородстве мирного использования ядерного взрыва, бомба под городом — это безумие.
Как штабеля трупов под монастырем, как кислота, закачанная в могилы…
Неужто так быстро пришло время и уже сегодня пора крикнуть Слово и Дело?!
Погоди, погоди…
Почему никто больше не чувствует в этом безумие? Нет, надо спросить Кирюка, специалистов, что заряжают скважину, ученых, изобретших способ возбуждения нефтяных пластов. Неужели они никогда не задумывались, где кончается разум и начинается безумие?
Что бы было, расскажи он сейчас жителям города о ядерном заряде под землей? Пошли бы они толпой к дому секретаря?.. Вряд ли бы пошли! Трупы в яме — это страшно. От них содрогается душа, в дыхании смерти видится своя собственная смерть, и дороже становится даже самая низменная и убогая жизнь. А что маленькая, пусть и атомная бомба на глубине в два километра? Радиацию не увидишь глазом, не попробуешь на вкус, не пощупаешь руками. Она как бы безвредна лишь потому, что так устроены человеческая психика и чувства. Если же еще прибавить к этому политику на мирное использование атома, международные договоры о неприменении ядерного оружия, прибавить, наконец, сознательность простого человека, основанную на гордости и на жалости к собственной Родине, — нефть до зарезу нужна стране! вы уж потерпите! — если все это учесть, пожалуй, и десятка человек не собрать с города. Ну, подумаешь, лампочка качнется под потолком от легкого толчка, совершенно безвредно для организма повысится фон. Зато снова пойдет большая нефть, большие деньги, блага и награды.
В чем же оно выражается, безумие? В каких рентгенах можно измерить его незримый фон? Что, если безумие начинается тогда, когда нарушается равновесие ума и чувства? Чингиз привезет мегатонну, а не получится и с ней, то достанет две, три, четыре. Люди привыкнут к взрывам — нет же допустимого предела! Вернее, он потом будет, но уже поздно! Незримая смерть не пощадит и младенцев. И будут новые ямы…
Наверное, разум можно мерить только человечностью. Уровень разума настолько высок, насколько высока человечность во всем, что исходит от рук и ума человеческого.
Но все так зыбко! Разумен и честен ли судья, взявший в руки этот измерительный инструмент?
Размышляя так, Николай забылся и не сразу услышал вкрадчивый стук в дверь. Боязливой рукой кто-то скребся к нему и, наверное, требовал к себе человеческого отношения. Николай встал и отворил дверь.
На пороге стоял милиционер, снятый им с поста возле дома Кирюка. Деревянно-скованный, растерзанный и потрясенный.
— Рапорт о применении оружия написали? — спросил Николай.
— Написал, — выдавил привратник.
— Оружие сдали?
— Сдал…
— Карточку-заменитель на стол, — скомандовал Николай.
Милиционер выложил из стылой руки картонный квадратик — документ на получение оружия в дежурной части. Николай смотрел ему в лицо и видел только страх. Страх перед начальником, перед обстоятельствами и судьбой.
— Зачем ты стрелял? — тихо спросил он.
— Я в воздух, — признался милиционер.
— Но зачем ты стрелял?
— Попугать хотел, — признался тот и поправился: — Предупредить.
Николай тяжело встряхнул головой.
— Зачем стрелял?
Привратник окончательно смутился, но, преодолев страх, все-таки выдавил:
— По инструкции… Когда нападение…
Николай достал ножницы и начал спарывать с милиционера погоны. Он знал, что делает это незаконно, что до проверки специальной комиссией действий сотрудника его нельзя судить, нельзя снимать погоны и отбирать удостоверение. Отстранить от службы — можно, лишать его милицейских полномочий — нет.
Милиционер пугливо косился на ножницы у плеча, и по бледному лицу его текли слезы.
— Плачь, плачь, — тихо, как-то по-старчески приговаривал Николай. — Я тоже сегодня плакал… Надо ведь и плакать учиться.
