Монастырь теперь назывался по-протокольному — местом происшествия.

Эти два слова засели в голове и навязчиво долбились в затылок. Николай обошел монастырский двор, заглянул в храм, потом долго исследовал оставшиеся три стены, пока не поймал себя на мысли, что всячески оттягивает тот миг, когда надо подойти к обрыву и заглянуть вниз. Там, у самого края, уже стояли люди и, цепенея, смотрели под обрыв, как смотрят в бездонную пропасть или в могилу. Они уже будто перешагнули незримую черту и увидели то, что нельзя видеть простым смертным. Все, лежащее ниже кромки берега хотя бы на пядь, казалось сакральным; люди немели, ноги врастали в землю, и в их соляных лицах, будто в зеркалах, отражалась смерть.

Он понимал, что когда милиционеры закрепят и спустят под берег веревки, ему придется спуститься вниз. Он чувствовал, как неотвратимо приближается эта минута. До нее, как до обрыва, было всего несколько шагов.

Все. Теперь уже ничто не спасет и не избавит от рока. Словно метроном, отсчитывая секунды, Николай сбросил китель и поднял веревку. Прежде чем спустить ноги с обрыва, в самый последний миг он неожиданно подумал, что, побывав внизу, уже невозможно станет жить как прежде. Казалось, в мире произойдет что-то необратимое, что-то сломается, безвозвратно испортится, как засвеченная фотопленка. И думалось ему, что спускаться придется глубоко и долго, но сакральное начиналось почти сразу же от поверхности, под слоем чернозема и песка, словно пулеметной очередью пробитого стрижиными норами.

Яма напоминала консервную банку с разрезанным боком.

Николай прирос к веревке. Струи сухого песка текли из-под ног, словно в песочных часах. Миг длился вечность.

Потом он вскинул голову и, увидев крест на куполе храма, потянулся к нему, стал карабкаться на берег, как на льдину. Стрижи метались у лица, задевали крыльями, выстреливая белый известковый помет. Крест приближался, и когда до него оставалось дотянуться рукой, вдруг взмыл в небо и утвердился на своем месте. Николай ощутил твердую землю под собой и встал на ноги.

Люди, сгуртившиеся у обрыва, почему-то попятились.

Он протянул к ним натруженные веревкой и изрезанные руки.

— Больно… Как больно!

— Что же вы рукавиц не взяли? — посожалел милиционер, заглядывая в скрюченные ладони начальника. — Я ведь специально привез!

Храм стоял в десяти шагах от обрыва, прямой, как свечка, непоколебимый и мощный. У самой земли стены его казались тяжелыми, монолитными, похожими на комлеватое старое дерево, но чем выше поднимался взгляд, тем легче делалось глазу. Устремляясь вверх, он вытягивался, словно язык пламени, истончался и, вспыхнув последний раз осанистыми куполами, превращался в невесомые, парящие в воздухе крестики.

Видимо, кто-то отдал команду, и людей начали выгонять с места происшествия. Они уходили с оглядкой, боязливо таращились на берег, на храм, а Николаю казалось, будто на него. Ему хотелось крикнуть: я не виноват! это не я! — но рот сводило судорогой. Он пошел было к воротам и чуть не столкнулся с Кирюком. Секретарь вел за собой четырех человек. Мелькнуло лицо начальника УВД, оперуполномоченного из «конторы глубокого бурения» и председателя горисполкома. Четвертый был незнаком Николаю. Будто на похоронах, они молча пожали ему руку, после чего Кирюк пригласил всех к обрыву.

— Показывайте, Березин! — распорядился он.

— А будешь смотреть? — Николай приблизился к нему вплотную. — Если будешь — вот веревка, лезь! Мне показывать нечего…

Он сгреб веревку, сунул ее в руки секретаря. Тот отступил на шаг, стиснул запекшиеся губы.

— Лезь! Смотри!

Начальник УВД приобнял Березина, сказал примиряюще:

— Ну, успокойтесь, Николай Иванович. Конечно, неприятность большая, так что теперь?..

— Неприятность?! — Николай отскочил. — Там люди! Там трупы в консервной банке!

Прибывшие с секретарем стояли в трех шагах от обрыва, и кромка его закрывала все; внизу лишь рябилась светлая речная вода. И никто не решался сделать этих трех шагов.

— Надо пригнать катер и посмотреть с воды, — нашелся Кирюк. — Я сейчас распоряжусь.

— Нет, ты отсюда лезь! — Николай потянул его к обрыву. — Я отсюда смотрел!

Кирюк вырвался, машинально отряхнул рукав.

— Товарищи, так никуда не годится! — подал голос незнакомый Николаю приезжий. — Давайте посоветуемся, что делать. Сколько там трупов?

— Я не считал, — бросил Николай, не сводя глаз с Кирюка.

— Сейчас посмотрю, — с готовностью отозвался секретарь и взял веревку. Не спеша, будто в собственный погреб, он опустил ноги под берег, затем перевернулся на живот и скользнул вниз. Зашуршал песок. Уже через минуту его голова показалась над обрывом. Оперуполномоченный подал ему руку и, не удержавшись, сам покосился вниз.

— Страшно, — неожиданно признался Кирюк. — Кошмар какой-то…

Остальные отступили от берега еще на несколько шагов.

— В любом случае мы должны принять решение, — жестковато произнес незнакомый приезжий. — Какие будут предложения?

— Трупы следует убрать немедленно, — заявил оперуполномоченный. — Завтра сюда съедется полрайона.

— Товарищ Кирюк? Ваши соображения.

Секретарь потупился. На лице было смятение и растерянность.

— Не знаю, — проронил он. — Дайте собраться с мыслями…

— Что тебе собираться? — спросил Николай. — Кислотой их! Ты ведь жег ямы кислотой? Хотел, чтобы и костей не осталось, а они вон — будто вчера расстреляны…

— А ты хотел, чтоб из всех ям повалилось? — взвился Кирюк. — И так уже народ взбудоражили!.. Похороненные, должны оставаться в земле! В земле, понял?

— Кто их хоронил? — чуть не задохнулся Николай. — Кто? Ты?.. Да их стреляли и валили в яму! Это не могила — просто яма! Как на скотокладбище!

— Ты понимаешь, что нельзя! нельзя вскрывать этих ям? — Глаза Кирюка засверкали. — Ничего, кроме страха и ненависти, не будет от такого зрелища. Мало тебе вчерашнего? Тебе мятежа захотелось, смуты? А ты знаешь, чем всегда заканчивался русский бунт?! Не хочу, чтобы эти мертвые будили злобу в живых. Я вчера подумал: люди-то у нас — золото! Больше нас чувствуют и понимают. Только не следует их раздражать.

— Золото ваши люди. — Николай отвернулся к обрыву. — Только «черное золото». Укротил фонтан и в трубы его. Потом гони, куда захочешь…

— Вы что думаете, товарищ начальник милиции? — спросил незнакомый приезжий. — К другим придираться легче. Сами-то что предлагаете?

— Почему я должен об этом думать и предлагать? — Николай повел взглядом по хмурым лицам. — Почему я?.. Я туг моложе всех. Но почему мне они достались?! — Он потряс рукой в сторону обрыва. — Этих людей расстреливали сорок лет назад! А я их сегодня хоронить должен?! Это что, наследство мое?.. Кто ответит — за что мне такое? За что?!

— А мне — за что? — возмутился Кирюк. — Я не виноват в смерти этих людей. Но вынужден принимать меры!.. Судьба нам такая, Березин. Они, сволочи, из земли пирог с человечиной сделали, а жрать его нам!

— Нет, ты врешь! — приступил к нему Николай. — Ты уже впрягся, ты уже с ними заодно, если их следы прятал и кислотой жег. Ты ведь следы прятал?

— Что ты хочешь сказать? — Кирюк отшатнулся. — Что я с этой мразью Деревниным заодно?

— Деревнин простой забойщик, — отрезал Николай. — Ты же защищаешь тех, кто делал политику. Зачем тебе это? Зачем?

— Березин, прекратите немедленно! — оборвал его начальник УВД. — Хватит виноватых искать! И так вон уже поискали… Не знаем, что с ямами делать. Чужой грех на душу берем.

Николай поднял с земли китель, надел его, застегнул на все пуговицы.

— Хорошо, я похороню их. Если мне выпало хоронить… Все сделаю, как полагается. И место для могилы выберу. Только знаете что? Уходите отсюда. Все уходите! Сам сделаю!

Он заметил, как облегченно распрямился Кирюк, как перевел дух оперуполномоченный, а начальник УВД снял фуражку и вытер платком глубокие залысины. Гора с плеч свалилась…

— Я тебе экскаватор пригоню, — тут же пообещал председатель горисполкома. — И пару самосвалов со стройки сниму.

— Как вы себе это представляете? — вмешался незнакомый приезжий. — Так просто взять и перехоронить? А вы знаете, кто в яме? Что за люди?.. Хоронить нельзя. Будет могила — здесь такое начнется! Если бы жертвы войны — другое дело. Я бы слова не сказал. Сами подумайте: это же будет памятник репрессиям. Пусть даже незаконным, все равно репрессиям. Так сказать, увековечим черную страницу нашей истории. Вы правильно рассудили, товарищ Кирюк. Память о мертвых станет раздражать людей, будить в них нездоровые желания.

На мгновение стало тихо. Николай смотрел в стареющее и добродушное лицо приезжего человека и чувствовал, как гнев, смешавшись с кровью, заливает глаза и разум.

— И далее, — продолжал тот. — Вы осознаете, что вам придется каждую весну вскрывать новые ямы и устраивать перезахоронения? Это же превратится в кошмар, в болезнь!

— Эта яма осталась случайно, — несмело вставил Кирюк. — Неправильно указали, ошиблись…

— В таких щепетильных делах случайностей и ошибок быть не может! — жестко отозвался приезжий. — Вот цена вашей… ошибки. Поставьте сюда пару земснарядов и размойте берег.

Николай вышел из круга и медленно направился к монастырским воротам. Он шел так, словно ждал выстрела в спину, и когда до ворот оставалось несколько метров, не сдержался и побежал.

Несмотря на раннее утро, народ уже подтягивался к монастырю. Какие-то незнакомые старухи пытались повесить на стену пихтовый венок с бумажными цветами.

Николай бросил машину у подножия холма и пошел пешком. Заметив Светлану возле кельи, он помахал рукой и прибавил шагу. Там дымился костерок, поблескивали на солнце ведра, тарелки, полоскалось на веревке Андрюшкино белье и полотенца. «Родовое гнездо» Березиных напоминало походный стан.

— Ты вовремя! — засмеялась Светлана. — А мы обедать собираемся. Я сходила в деревню и принесла молока и творога.

— Как вы здесь? — Николай сел на бревно, содрал пропотевший китель.

Жена зачерпнула ковш воды, прихватила полотенце.

— Тут так хорошо, Коля! — восхищенно заговорила она. — Воздух такой! Особенно когда ветер тянет с бора. А вечером птицы пели. Место удивительное! Я бы тут все лето прожила!

Николай сбросил рубашку и стал умываться. Холодная вода смыла пыль, пот и головную боль.

— Где дед? — спросил он.

— С Андрюшкой пошли гулять! — весело доложила Светлана. — Второй день не расстаются. И спали вместе.

Она вытерла полотенцем волосы Николаю и вдруг стала серьезной и растерянной.

— Что? — спросил он.

— Не знаю, что и думать, — проронила она. — И что делать — не знаю. Вчера дедушка молиться встал, вечером. А Андрюшка к нему… Тоже встал на коленочки и крестится. Думала, играет или передразнивает. Но увидела личико… Сияет мальчишка! Сегодня утром я его выманила из кельи, на речку повела. А он убежал от меня и снова к дедушке. И опять молится… — Она смущенно улыбнулась. — Коля, он же еще ничего не понимает, правда?

Николай вскочил, огляделся кругом.

— Где они? Где?

— В сторону деревни пошли, на поля, — заражаясь его беспокойством, сказала Светлана. — У тебя что-нибудь случилось, Коля?.. Я же в первую минуту заметила…

— Случилось, Света, — выдохнул он. — Я больше не вернусь туда… Погоди, а они давно ушли?

— Да с час назад…

— А какое сегодня число? — ужаснулся Николай.

— Шестое, — просто ответила Светлана. — Коля, что с тобой? Ты какой-то…

— Потом, потом! — крикнул он и быстрым шагом пошел к деревне.

Жена догнала его, забежала вперед.

— Коля, Коленька, только ты дедушке не рассказывай, что у тебя там случилось. Молчи, ладно? Не тревожь его. Он сегодня с утра такой радостный, такой веселый! Белую рубаху надел…

Николай бросился вниз по склону.

На выпасе за старой поскотиной было пусто. Лишь безнадзорные коровы поднимали от травы головы, разглядывая полуголого, бегущего человека.

За час могли уйти далеко. Где искать?.. Он заметил старика с полевой сумкой через плечо, подбегая к нему, узнал председателя колхоза Главадских. Тот вытаращил глаза на начальника милиции.

— Андрея Николаевича не встречали? — спросил Николай. — С сынишкой моим?..

— Потерялся, что ли? — опешил председатель. — Ведь он че, Николай Иванович, дом колхозу отдал, а бумагу не оформил. Как это понимать?

Николай недослушал его и побежал за деревню, где, прикрытые березовым перелеском, начинались колхозные поля.

— Пошлите уж его в сельсовет! — кричал ему Главадских. — Пускай отпишет!

В следующую минуту Николай пожалел, что поторопился. Надо бы попросить председателя, чтобы собрал мужиков и прочесал окрестности села. Если исполнится срок, назначенный на шестое?..

Выскочив из перелеска, он увидел на поле Андрюшку. Сын бегал по ржаным всходам, держа руки как самолетик, и смех его звенел серебряным колокольчиком. Николай кинулся к нему, схватил на руки и этим перепугал мальчонку; Андрюшка заплакал и закричал:

— Деда! Деда!

— Я это, я, сынок! — засмеялся Николай. — Ну, что ты? Мужик?

Сын разглядел, наконец, отца, всхлипнул и медленно, будто сонный, обнял за шею.

— Я летал, — тихо признался он. — Меня деда научил.

— А где деда?

— Во-он летит. — Андрюшка указал пальчиком в сторону перелеска.

Рубаха на нем была из какого-то легкого, летучего полотна; она пузырилась на спине, хотя и ветер дул несильный, и, напротив, спереди плотно облегала худое тело деда, так что сквозь ткань проступали ребра.

— Эх, спугнул! — пожалел дед. — Да ничего, поди, еще спустится. Ишь, звенит как?

Над их головами пел невидимый жаворонок.

— Пусти на землю, — попросился Андрюшка. — Я ногами пойду.

Сын побежал вперед, а Николай все присматривался к деду и веселел сам. Страшное сегодняшнее утро казалось здесь нереальным, не могло быть, не имело право существовать, когда мир такой чистый и простодушный, как звон жаворонка. Дед часто останавливался, рвал свежую, но уже взматеревшую траву и тут же пускал ее по ветру или выискивал былинки дикого чеснока, совал их в рот, а то, пригнувшись, что-то высматривал на земле — делал все это походя, без смысла, будто любопытный вертлявый мальчишка. Николаю же захотелось приласкаться к нему, и, стесняясь этого ребячьего чувства, он приобнял деда за плечи, расправил вспушенную ветром бороду. Андрей Николаевич не умел ласкать, любил, но не умел, не знал как. Николай хорошо помнил возвращение деда из ссылки в пятьдесят седьмом. Тогда на слуху было слово — амнистия, нерусское, и потому невзрачное для уха слово казалось почти волшебным. Прощенный, свободный дед молчал недели две и лишь смотрел печально и застенчиво, как бы кругом был виноват. Домашние не тревожили его разговорами, но Коле все время хотелось побыть рядом с дедом, потрогать руками волосы, шрам на лице, одежду. Он был еще чужой, непривычный, однако необъяснимая тяга влекла Колю к этому человеку. Смущаясь и робея, он как бы между делом задевал деда то за колено, то за руку, а как замирала от восхищения душа, когда Коля набрасывал на плечи его старый кожушок и выбегал на улицу!

И сейчас от деда исходило какое-то радостное свечение, приводившее душу в тихий восторг.

Подходя к холму, Андрей Николаевич засмеялся и забормотал:

— Я взойду на гору, да я пошел под стрелу, да я пошел под стрелу…

— Ты что-то сказал, дед? — насторожился Николай.

— Нет, я песню вспоминаю, — озаботился он. — Старая строевая песня. Бойцы мои пели, под Уфой… Хорошая песня! Сейчас, погоди…

Он пошевелил губами, наблюдая, как Андрюшка гоняется за бабочками, и вдруг крепким звучным голосом запел:

Я взойду на гору,

Да я пошел под стрелу,

Да я пошел под стрелу.

Ты лети-то, стрела,

Да вдоль по улице,

Да вдоль-то по улице.

Ты убей, стрела,

Да доброго молодца,

Да доброго молодца!

Андрюшка со всех ног бросился к деду и встал под его правую руку, заглянул в лицо, тряхнул за штанину:

— Деда, ты с бозенькой говолишь? С бозенькой?

— С Боженькой, Андрей Николаевич, с Боженькой, — подтвердил дед. — Коль, пока не забыл: как меня похоронишь, так съезди в Башкирию. Километров десять от Уфы место есть, в степи. Найди его. Я после амнистии туда заезжал, да там целину подняли, все перепахали, хлеб сеют.

— Ну? И что? Зачем? — поторопил Николай, предчувствуя неожиданность в словах деда.

— А посмотри, не пророс ли мой грех? Не видать ли там костей.

— Каких костей, дед?! — чуть не закричал Николай. — Перестань!

— Человеческих, каких же еще, — невозмутимо ответил Андрей Николаевич. — Их ведь там не прикопали как следует. Как вспашут, так кости подымаются. Ты походи, пособирай да схорони. Потом как-нибудь еще съездишь. А место найдешь. Поспрашивай у трактористов, они скажут. Кости как камни: сколько ни собирай, все выпахиваются.

Николай сел на землю, стиснул кулаки.

— Мне что, дед, судьба такая выпала?

— Судьба, Коля, — вздохнул он. — Это еще не все. Дорога к храму длинная… Потом съезди на Обь-Енисейский канал. Там у шлюзов могила должна быть. Местные там хоронили, спроси стариков, должны знать. Хоть крест поставь, что ли… Я бы сам везде прошел, но не успею. Нет больше времени. Пошли, чего сел? Некогда сидеть.

— Говорят, когда в Есаульске начали первую скважину бурить, по городу какая-то старуха бегала, — сказал Николай. — Бегала и кричала, чтоб не трогали землю. Если тронут — мертвые из земли встанут и стоять будут.

— Альбина была. — Дед покачал головой. — Она будущее знала. Вот и мне срок назначила. Какое число сегодня, помнишь?

— Она тебе назначила срок?! — вскочил Николай. — Она?

Дед засмеялся, взял Андрюшку за руку и повел в гору. И снова запел:

Как по молодцу

Да плакать некому,

Да плакать некому.

«Если он сегодня умрет… Если он сегодня умрет…» Он не мог закончить этой фразы даже мысленно, а первая ее часть застряла в голове и сковала разум. Почему-то стало темно, ветер вылизывал траву и холодил спину. Стихли птицы, умолкли в траве кузнечики — мир мертвел на глазах, наливаясь синюшным оттенком.

— Коля? Коля! — донеслось, будто сквозь сон. — Что же ты сидишь? Гроза такая идет! Смотри!

— Храм строить надо, — Николай пошел в гору. — Обыденный храм…

Светлана набросила ему на плечи китель, повела за собой, как ребенка. Над холмом заворчал гром: сухая гроза электризовала воздух, ветер отвесно падал с неба и разбегался пыльными вихрями.

— Молчи, молчи, милый! — уговаривала Светлана. — Господи, что же я с вами троими делать буду? Боюсь, Коля, боюсь!

— Ехать мне нужно, поеду я! — спохватился Николай. — Прости, Света, там люди собрались.

— Пережди грозу!

— Да где же ее переждешь?

Косой клин огня метнулся с неба, и в тот же миг ударил гром. Зазвенело в ушах. Они взбежали на холм, и Николай увидел деда, стоящего на месте заросшего пепелища. Андрюшка выглядывал из кельи и звал, будто птенец, выпавший из гнезда:

— Деда! Деда!..

— Я смерти не ищу, — опередил внука Андрей Николаевич. — Даже снаряд в одну воронку дважды не попадает.

Дед стоял, подняв руки к грозовой туче, подставлял ей лицо, как подставляют солнцу. Он еще был жив, но как бы уже не принадлежал этому миру; земная жизнь его теперь состояла в ожидании, и никто, кроме рока, не волен был над ним. Он постепенно угасал как мирской человек, но чувства его не отмирали, а, будто собранные линзой лучи света, они перевоплощались в любовь. Только любовь эта предназначалась не людям — Богу. И желания его не становились беднее, наоборот, обогащались, хотя со стороны казались убогими. Сейчас он как бы шел в верховья берегом реки — отпадали от русла притоки, ручьи, родники, и искал то единственное русло, в которое уже ничего не впадает со стороны и которое питается из самого Истока.

Наверное, так становятся монахами, живыми мертвецами.

И даже не ведая отпущенного тебе времени, можно загадать себе день и час, а потом готовиться к нему, натруживая душу свою, как натруживают ноги в долгой дороге, и избранный по своей воле срок удостоен будет Высшего освящения.

Глядя на деда, стоящего с воздетыми к грозе руками, Николай впервые осознал и поверил, что умрет он именно сегодня и смерти его уже ничем не остановить.

А если так, то сегодня он докажет живым, что действительно знал будущее и не сумасшедшим был, когда крикнул на площади Слово и Дело и позвал людей строить Обыденный Храм. Блаженным — да, но не сумасшедшим.

Так много надо сказать ему и еще больше — спросить!

— Недавно завхоза из нефтеразведки арестовали, — вспомнил Николай то, о чем думал по дороге сюда. — За хищение… В общем, не важно. Так он в тайге людей нашел. Народ какой-то прячется… Ты слышишь?

— Говори, говори, — отозвался дед.

— Место на карте показал, — продолжал Николай. — Подходящее место… Эти люди его поймали и три дня продержали. Живут скрытно, с воздуха не видать. Что за скит? Ты ничего не слышал? Говорит, полтыщи народу, может, больше.

— Леса это, Коля, Леса, — словно больному, жаждущему надежды, сказал Андрей Николаевич.

— Какие леса?

— Леса, где есть Мир, Труд и Любовь. Где есть Гармония.

— Неужели они есть? — оживился Николай. — Когда кругом война, рабство и ненависть. И пустота!

— Я бывал…

— Ты?!

— И сбежал. Суток не выдержал. — Дед говорил небу, исчерченному беззвучными молниями. — Обещали Гармонию… А это оказался колхоз. Все как у нас устроено. Оказывается, я тогда в будущем побывал. Не ходи искать. Построишь Храм — придет Гармония.

— Не знаю… Я не знаю, что такое Храм! — признался Николай. — Думаю, думаю и пока не вижу! Как его строить? где?

— Ладно, — проронил дед. — Поедем, покажу. Жене своей скажи, вернемся сейчас. В Свободное съездим до дождя и вернемся. Поехали.

— Куда?

— В Храм, Коля. Ведь сбылось предсказание Альбины? — то ли спрашивал, то ли утверждал он. — Сбылось, и мертвые встали…

— Встали, дед, — выдохнул Николай, чувствуя, что сопротивляться бессмысленно. — Землю тронули — мертвые встали. А если они ее ядерной бомбой?.. Что же будет, дед? Что будет?!

Они не успели спуститься вниз, как тяжелый ливень накрыл холм и смешал твердь и хлябь.

Возле монастырских стен, обвешанных пихтовыми венками, стоял народ. Рдели перед глазами самодельные вплетенные цветы.

А на гребне стены горели два слепящих прожекторных глаза. Пыльные лучи высвечивали двор; люди же стояли в темноте, кажущейся еще более густой и непроглядной, чем бывает в обычную ночь.

Храм, подрезанный прожекторами у самого основания, парил над землей и изредка вздрагивал, когда с грохотом и гулом рушился берег. Вздрагивали люди и жестяные цветы, издавая тихий и печальный звон.

На воде под яром, словно быки на привязи, бились и терлись друг о друга буксиры и рыболовные катера. Среди них изгибался змеей пульпопровод земснаряда. Гул работающих дизелей и водометных двигателей отражался от песчаной стены обрыва, улетал на низкий противоположный берег и, усиленный эхом, растекался по тальникам. Если глядеть сверху, то возникало ощущение, будто эскадра судов, взяв на буксир освещенную прожекторами сушу, пытается сдернуть ее со своего извечного места.

— Что они делают? — сквозь грохот спрашивал Николай. — Что они творят?

— Не ведают, что творят, — отозвался дед. — А ты смотри, смотри.

Несколько солдат сбрасывали под обрыв старые тракторные гусеницы. Там, внизу, их вытаскивали на палубу самоходки и разбивали на траки. Длинные изломанные тени метались по белым рубкам, по вспученной воде и обрыву.

За спиной Николая маячил старик Деревнин, силился что-то сказать, но слушать было некогда.

Они прошли сквозь охраняемые милицией ворота. Андрей Николаевич остановился, поклонился храму.

— Вот Храм, — сказал он. — Вот он стоит, батюшка. Камень-то упадет, а Храм все равно останется.

Берег отваливался бесшумно, и лишь потом, снизу, доносился тяжкий человеческий вздох.

Деревнину удалось проникнуть на монастырский двор — прошел за спиной начальника милиции, — и тут, в безлюдье, подступил к Андрею Николаевичу:

— Помнишь, я справочку у тебя попросил? Что партизанил с тобой?.. А как они следы прячут? Всю землю готовы перемыть! Да ведь я-то лучше их, лучше!

Андрей Николаевич не отвечал, может, и не слышал ничего. Рискуя сорваться, Николай лез к обрыву, бормотал, заглядывая вниз:

— Встанут… И из воды встанут…

Пьяные солдаты, одетые в костюмы противохимической защиты, баграми втаскивали трупы на палубу рыбачьего катера и прикручивали к ним гусеничные траки. В прожекторном свете синевато отливали солдатские головы и лица, упакованные в противогазы.

Нагруженные катера отходили за мыс, и там, не сбавляя хода, опорожнялись. Плоские, раздавленные землей тела уходили с кормового желоба, по которому обычно мечут сети, и без всплеска исчезали в воде.

— Смотри, Коля, смотри, — тяжело дыша, повторял Андрей Николаевич, — да ничего не забывай!

— Знаю, почему следы прячут! — бормотал Деревнин. — Знаю! Мы хоть в землю их, в яму, а они?.. Ишь, моют! Сами-то давно отмылись! Политику отмыли свою. А тут вдруг пятнышко очутилось на ризах! Грязцы! Вот и стирают!.. А нас под топор пустили. Под топор!

Алтарная часть храма уже висела над обрывом, и обнажившийся фундамент из дикого камня напоминал корни дерева.

Земля лопалась под стенами и расходилась стремительными трещинами, будто зигзагами черных молний.

— Теперь помолиться хочу! — Андрей Николаевич отбросил палку и шагнул в храм. — Уходите от меня! Все уходите!

— Ты куда, дед?! — Николай схватил его за воротник. — Назад!

Андрей Николаевич отбил его руку, вырвался, погрозил:

— Не смей! Молиться буду!

Каменный пол в храме растрескался, так что между плитами проваливались ноги. В кромешной тьме он подошел к месту, где стоял иконостас. Почудилось, будто из мрака проглядывают светлые лики.

— Пойдем, дед! — закричал Николай. — Храм сейчас опрокинется!

— Уходи, Коля! — приказал Андрей Николаевич. — Зажги мне свет и уходи. Я долго молиться буду.

Со свода сыпалась кирпичная крошка, секла лицо.

— Назад! Назад, дед!..

— Зажги свет! Зажги, Коля!

Храм шевелился, трещали стены, и пол медленно уходил из-под ног. Андрей Николаевич вытолкал внука из храма — паперть уже поднималась на воздух. Коля прыгнул на берег, рванул на себя деда, однако тот уперся руками в каменный парапет, удержался и через мгновение стал недосягаем: между сушей и храмом легла саженная трещина. Лопнувшая земля разделила их, и черная бездна, разверзаясь на глазах, очаровала сознание.

Андрей Николаевич метался по темному храму, и гулкий его крик, усиленный пустотой, бил по ушам и уносился к небу.

— Света! Света хочу! Кто зажжет свечу?

Храм накренился и на мгновение замер, прежде чем рухнуть в бездонную черноту.

А молитва вырвалась из-под свода и воспарила над землей.

— Господи! Кто зажжет свет? Кто зажжет свет?!