11. В год 1920…
Вечером — а время в темном подклете Михаил угадал по тому, что запели, пробуя голос, ночные птицы, — у двери кто-то остановился, подергал замок и начал браниться — похоже, утерялся ключ. Вокруг амбара забегали, слышно, кто-то рылся в траве у входа, шарил руками по стенам, но ключа так и не нашлось. Михаил решил, что теперь его оставят в покое до утра, но скоро притащили лом и сломали запор.
На улице смеркалось, теплый ветер шелестел молодой листвой, и после затхлого подклета Михаил не мог надышаться. У дверей его встречал сам командующий Дмитрий Мамухин с рыжим пареньком порученцем. Михаилу велели идти вперед, по улице. Окна домов уже были черны и лишь в некоторых стеклах красно отсвечивала угасающая заря. Странно было видеть вечернее село без признаков жизни, особенно в эту пору, когда мужики выезжают на пахоту с. утра до ночи.
— Моя республика спит, — удовлетворенно заметил командующий. — И только мне не до сна. Да часовым на заставах.
На кресте церкви трепетал ярко-алый от зари флаг, а на паперти прохаживался часовой с винтовкой. Заметив командующего, он вытянулся и взял оружие «на караул». Они прошли мимо и свернули на огород с обрушенным пряслом. Давно не паханная земля постарела, забурьянилась и уже не проминалась под ногами. Командующий озирался по сторонам, словно подыскивал, где бы сесть, а его порученец шагал, как в строю, печатая шаг и держа винтовку наперевес.
«Должно быть, расстреляют, — подумал Михаил, — До чего же обидно и глупо..»
Однако командующий перешагнул развалившуюся изгородь, потоптался на месте и указал пальцем в землю.
— Вот здесь, иди сюда… Кажись, вот здесь его прикопали.
Земля была ровная, везде одинаково заросшая прошлогодним чертополохом.
— Кого? — спросил Михаил.
— Да батю твоего, — просто ответил командующий. — Вот досюда его Анисим довел и стрелил. Зимой дело было, мороз лютый, дак его токо снежком прикопали до весны. Кому охота землю долбить для супостата?.. А уж весной оттаяло, дак зарыли.
Михаил опустился на колени и ощупал землю руками. Да, конечно, теперь заметно, что дерн здесь был когда-то срублен и выросла новая трава… Он машинально стал вырывать бурьян, но командующий остановил его:
— Не тронь!.. Не тронь, пускай растет. Не зря выросло, — он сел на землю. — Пускай зарастает, чтоб и памяти не осталось… А потом, ему же лучше неприметным лежать. Не то мои орлы узнают, выроют кости и выбросят.
Михаил отпрянул от могилы, попробовал поправить, воткнуть вырванный чертополох.
— А он? Он не скажет? — Михаил кивнул на порученца.
— Он ничего не скажет, — заверил командующий. — Это сын борца за революцию и партизанского командира Анисима Рыжова. Поскребыш его. Сиротами остались, дак я их усыновил, чтоб воспитать в духе мировой революции. — Он достал из кармана галифе четушку, заткнутую газетой, подал доктору. — На вот, помяни. Ты, я вижу, человек из проклятого прошлого, дак по вашему обычаю полагается.
— Спасибо, — одними губами промолвил Михаил и, взяв четушку, хлебнул вонючей самогонки. — Царство небесное, отец…
— Ишь ты, царство, — недобро заметил командующий. — Нацарствовался, хрен ему! А вот его батьке — царство, — он указал на порученца. — Потому как погиб за народное дело.
— Пусть и его отцу будет царство небесное, — согласился Михаил.
— Врешь ведь! — восторжествовал командующий. — Вижу, не от души желаешь!
— От души.
Командующий усмехнулся и встал, глядя с презрением.
— Какие вы все, а?.. Вас вот так! — он сжал кулак. — А вы меж пальцев норовите… Да я в жисть не поверю, чтоб ты Анисиму царства небесного пожелал! Он же батьку твоего стрелил!
— Они оба безвинны, — сказал Михаил. — Они были больны.
Командующий потерял остаток выдержки.
— Тебя послушать, дак все у тебя кругом больные! Один ты здоровый!.. Анисим зажег свет свободы! Весь наш край поднял и озарил! И сгорел как лучина… И некому стало светить. Предательство кругом началось, измена, — он заскрипел зубами. — Идею мировой революции предали!.. А начал Андрюха ваш! Он власть в отряде захватил после смерти Анисима! Порода у вас такая — все к рукам прибирать… Да ничего, я продолжил его дело! Я подхватил знамя, выпавшее из его могучих рук. И понес! А после меня вот он, он понесет! — Командующий выставил впереди себя рыжего порученца. — Он весь в Анисима!
Мамухин походил вокруг могилы, пнул чертополох и несколько успокоился. Расправил френч под ремнями, выпрямил спину и вздернул подбородок, обнажив кадыкастое, сухое горло.
— Положенье наше нынче нелегкое, — с достоинством заключил он. — Пока мы боролись с Колчаком в смертельной борьбе, власть захватили изменники и предатели большевистского дела мировой революции, они нынче грабят трудовое крестьянство, и мы оказались в кольце продотрядной партии. — Командующий рывком поставил Михаила на ноги, повернул к себе лицом. — Я вижу, ты человек грамотный и оттуда пришел, от них. И на ихнего шпиона не похож, потому как батька твой здесь лежит. Могилу его я тебе показал. Ты же просил?
— Просил, — признался Михаил.
— Теперь мне почтение окажи, — заявил командующий, — Послужи на благо Партизанской Республики красного воинства и мировой революции. Народу своему послужи, который твой дед сюда привел, а батька растоптал. Искупи вину отца своего. Не искупишь — своим орлам его могилку покажу.
— Что я должен сделать? — тихо спросил Михаил.
— Вот это уже разговор, — чуть повеселел командующий. — А то утром эвон как кочевряжиться стал! А я этого не люблю. Не люблю!.. А задание тебе такое: я от этих предателей ультиматум получил. Они хотят, чтоб мы сдали оружие, сняли караулы и приступили к мирному труду. Я ихнее коварное нутро насквозь вижу. У них ведь теперь никакой идеи не осталось, а потому они борются лишь чтобы хлебом брюхо свое набить. А я и моя Республика храним и будем хранить идею мировой революции. Мы должны освободить народы всей земли! И оружие не сдадим!.. Вот это им и передай. И скажи, пускай более к нам не суются. Иначе мы немедленно начинаем боевые действия. Тогда пускай пеняют на себя. Один мой орел ихнего взвода стоит.
— Хорошо! Я согласен! Я все передам! — горячо пообещал Михаил.
Командующий что-то заподозрил в этой горячности и постучал носком сапога по могиле.
— Гляди, лекарь. Батя твой у меня, здесь лежит…
— Не бойтесь, я все скажу, как надо!
— И вернешься назад.
Он чуть помедлил и согласился:
— Вернусь…
— Ладно, я тебе верю. — Командующий заглянул в глаза и еще больше подобрел. — Айда теперь, на ночлег тебя сведу. В свою избу.
Они снова пошли через огород, мимо часового возле церкви, взявшего «на караул», и снова по огородам, по лопухам и сухой крапиве. Возле похилившейся избенки командующий остановился. В низком окошке тускло отсвечивала горящая лучина.
— Вот здесь я жил при проклятом царизме, — сообщил он. — А теперь редко захожу. Все больше при штабе…
В избе, в пустом переднем углу с лучиной сидела молодая женщина в туго завязанном черном платке и пряла куделю. Веретенце стремительно вращалось в ее руке, прыгало на колено, потом на скамейку, на пол, гуляло волчком к печи и вновь возвращалось в руку. Пока Михаил глядел на пряху и танцующее веретено, командующий стащил с себя ремни, рассупонился и облегченно уселся за стол.
— Ну-ка, собери ужинать, — приказал он женщине и пригласил Березина к столу.
Женщина достала из загнетка чугунок, высыпала на столешницу картошку в мундире, подала хлеб, соль и снова уселась за пряжу.
— Вот жил тут и думал: зачем я родился? Зачем живу? — продолжал командующий начатый рассказ. — Ох, как скушно было жить! Аж зубы ломило, до чего пустая жизнь была. Дак я больше спал, чтоб время скоротать. А во сне всю дорогу видал себя совсем другим человеком. Приснится, будто я орел. Поднимусь высоко-высоко, аж жутко сделается, и летаю, летаю. Кружу эдак над землей, а она мА-аленькая, людей дак совсем не видно. И не дай бог меня разбудить в тот момент! Прямо-таки набрасываюсь на людей, как истинный орел! И уж тогда мне слова поперек не скажи! А ежели сам постепенно на землю сяду — тут хоть голыми руками бери и делай что хошь. Вялый делался как трава. Сны мои эти кругом все знали и не будили. А твой батька не знал! — он очистил картошину, макнул в соль и проглотил, почти не жуя. — Не знал про то батька твой и нарвался. Начали меня пороть его холопы, а я заснул под розгами. Как раз ко сну приспичило. Заснул и стал подниматься, кружить эдак над землей. Только поднялся на должную высоту, батька твой и давай толкать. Будит, вставай, мол, хватит с тебя. Вроде жалеет… И на самой орлиной высоте разбудил! Тут и поплатился! — он погрозил ножиком. — А вот не буди человека, когда он — птица!
— Ой, что-то к нитке приплетается, тятя! — вдруг закричала и бросила веретено женщина-пряха. — Нет, невозможно!..
— Да замолчи ты! — оборвал командующий. — Дай с человеком побеседовать.
Пряха боязливо взяла веретенце, смотала нитку и оторвала ее от кудельки, приживив в другом месте. И снова отправила гулять веретено по всей избе.
— Он меня и разбудил на свою шею и на шею мирового капитала, — успокоившись, заговорил командующий. — Глянул — батюшки! Какая несправедливость творится! Народ совсем цари измордовали, капиталисты ограбили. Терпеть далее нельзя. Создал я свою армию, ввел революционно-стальную дисциплину и, выполняя заветы Анисима, пошел брать Есаульск. Взял штурмом. Взял и сел там. Народу — свободу, эсплататоров — под приговор, а добро ихнее самолично по справедливости распределил. Но чую… Веришь, самым нутром чую — нет мне настоящего полета. Что там Есаульск?.. Бывало, ночей не спал, все думал, думал, аж голова болела. Мысль, она ведь тоже вроде орла: поднимется над землей и летает. И чуть токо я сам не долетел, чуть токо самой главной революционной идеи не достал! Ведь сам бы мог с высоты-то генеральную карту революционных сражений увидеть!.. Тут и пришел ко мне враг, ненавистный враг Анисима Рыжова и всего трудового человечества. А стал первейший друг и мой помощник. В том и состоит великое революционное прозрение, чтобы во враге увидать друга!
Он сделал паузу, ждал, когда собеседник оценит дорогую и выстраданную мысль. Однако Михаил слушал его в глубокой задумчивости и очарованно следил за гуляющим по полу веретеном.
— Может, и ты мне другом станешь, — предположил командующий с тоскливой хрипотцой в голосе. — Комиссар так стал мне вроде брата. Мы с ним на Индию собирались идти. Добить хотели всех внутренних врагов и в поход…
— На Индию? — встрепенулся Михаил. — Зачем?
— Чтоб освободить угнетенный индийский народ от проклятого капитализма, — с достоинством и тоской произнес Мамухин. — И зажечь немеркнущий свет свободы великой Идеи мировой революции.
— Разве идея может светить? — невпопад спросил Михаил и тут же поправился. — Нет, идея мировой революции? Что же, революция должна светить вечно?
— Идея должна светить, — строго уточнил командующий. — Комиссар мой все про нее знал. И говорил хорошо… В тайны я тебя посвятить не могу, ты пока еще враг и вражий сын, но Идея еще вечнее солнца!
— Идея — это то, что придумано человеком! — возразил Михаил. — И что живет в его сознании. Вне человека идей не существует.
— А хрен тебе! — обрезал Мамухин. — Революционная существует. Она должна быть — во! — как кусок хлеба! Комиссар так говорил про нее: берешь в руки — имаешь вещь. Но за такой Идеей не шибко пойдут! — он погрозил пальцем. — Когда хлеба поешь, в сон тянет!.. Идея, она должна быть еще… Как это научно сказать? Забыл… Ну, в общем, по-нашему, немножко с придурью.
— Может, с романтикой? — подсказал Михаил.
— Нет, он как-то по-другому говорил, — отмахнулся командующий. — Чего-то похоже, но по-другому… А зачем придурь-то нужна Идее? — он сощурился, придвинулся к собеседнику. — Чтоб человеку интересно было! Чтоб он не спать хотел, а мозгами шевелить! Ну-ка в России дай-ка Идею без придури? Пойдут за ней? Увидят ее немеркнущий свет? Хренушки!
— Тятя, горе нам будет, горе, — вмешалась пряха, глядя на нить. — Посмотри…
Командующий вскочил, замахал руками:
— Замолкни, дура! Накаркаешь!.. — и, согнав с лица возмущение, добавил: — Кругом предательство, кругом измена. Вот и дети родные… Горе, горе! А мне надо свет революции нести! Я для этого дела на свет появился!
— Тятенька, ну вот же оно, вот! — воскликнула дочь. — К нити приплетается, черное да горькое.
— Ты вроде лекарь, всякие болезни знаешь, — развел руками Мамухин. — Какая у нее?.. Мы тут казармы ставим, чтоб наладить поголовное обучение для дальнейших походов и триумфальных шествий, а она молотит — сгорят! Да кто посмеет зажечь-то?
— Сгорят, тятенька, — вздохнула пряха. — И дым черный к небу подымется!
— Вот что с нее возьмешь? — опечалился командующий. — Болеет. Ты, если лекарь, поглядел бы моих ребятишек? — вдруг попросил он. — Младший мой еще куда ни шло, в ангела играет. Он в детстве тонул и после на голову ослаб. А эта-то дурища! Будто раз на покосе увидела, как папоротник цветет. И будто надрала тех цветов и теперь все наперед знает, что будет… Вранье! Папоротник не цветет никогда, а что наперед будет и так известно — мировая революция… Погляди! Может, снадобья какого дать?
— Мировой революции не будет, — вставила пряха, отчего командующий подскочил и грохнул кулаками по столешнице. Картофелины подпрыгнули, скатились со стола и разбежались по темному полу как мыши.
А Михаил впился глазами в руки ее, тянущие нить пряжи, и ощутил колковатый озноб на затылке.
— Что же будет, сударыня? — тихо спросил он. — Что будет с миром?
— Не сметь! — рявкнул командующий. — Обоим молчать!
— Но вы же просили посмотреть вашу дочь! — растерялся Михаил.
— Посмотреть, но не разговаривать!
— Простите, тогда я не смогу ничем помочь…
«Пожалуй, она — единственный здесь здоровый человек, — подумал Михаил, глядя на пряху. — Или я тоже схожу с ума?..»
— Она тебе нагородит семь верст до небес, — проворчал командующий. — Ты только слушай… Говорят тебе, дурь на себя напустила! Дурь и надо лечить. Если есть снадобье — давай.
— Такого снадобья нет, — развел руками Михаил.
— Где-нибудь-то есть, поди? — усомнился командующий. — В Германии, допустим, или в Англии?
— Не знаю, может быть, и есть…
Командующий тяжело вздохнул, разжал кулаки.
— А если б не предали Идею, давно бы уж по всей Европе революция шагала, — мечтательно проговорил он. — К Америке б подходила… Я б сейчас спросил у тамошнего пролетарьята про лекарство — вмиг бы прислали, — он доверительно приблизился к Михаилу. — Думаешь, легко мне: я — вождь, а дети у меня навроде дураков? Нелегко…
Веретенце погуляло по избе, заглянуло за печь и вдруг подбежало к Михаилу, затанцевало у ног, будто живое, будто куда-то приглашало или что-то спросить хотело, но, так и не решившись, вернулось к пряхе.
— Замуж хотел ее отдать, — загоревал командующий. — Говорят, хорошо лечит… Кого ей только не приводил, да и многие сами сватались, в родню ко мне метили… Ни за кого не желает. Я б ей и принца добыл, но что граждане моей республики скажут? У революционного вождя зять — царский отпрыск?
— Только за принца пойду, — откликнулась пряха. — Дождусь и пойду.
— Слыхал? Что отцу отвечает?.. Конешно, если б принц был революционно настроенный алимент — другое дело. А младшему, Леньке, тоже. Тому ангелицу подавай! Где ее среди нынешних баб и девок сыщешь?
На сей раз веретенце подлетело и коснулось ноги Михаила. И так же мгновенно отпрянуло, смущенно закружилось, и Михаил понял, что это какой-то знак. Командующий не мог видеть знака, но вдруг насторожился, тревожно поглядел на обоих и засобирался.
— Пошли, дипломат! Ночевать в штабе будем.
Они вышли из избы. Пряха даже не обернулась, только веретенце ее проводило до порога и поклонилось вслед. Рыжий порученец — приемный сын командующего — ожидал их у дверей и без всякой команды последовал за ними тенью.
В штабе командующий определил Михаила в кладовую и, приказав спать, отправился проверять посты на заставе. Михаил выждал четверть часа и тихонько потянул дверь на себя — оказалось, не заперто. Он осторожно вышел в сени и, нашарив выход, шагнул на крыльцо. И тут же за его спиной вырос рыжий порученец.
— Куда? — спросил он еще ломким, подростковым голосом.
— Не спится, — замялся Михаил. — Хотел свежим воздухом подышать.
— Дышать можно, — разрешил порученец. — Со двора ни шагу.
— Благодарю вас.
Михаил спустился с крыльца и встал, опершись на забор. Ночь была теплая, тихая и даже немного душная. Возле ног что-то прошелестело, и Михаилу почудилось — веретенце. Он огляделся, но вокруг было пусто. «Боже, мне уже чудится, — он сжал голову руками. — Галлюцинации… Надо вызвать резкую боль».
Он закусил большой палец в суставе, стиснул зубы. Боль ударила в спинной мозг, он терпел.
Надо во что бы то ни стало сохранить здравый рассудок. Эталон рассудка. Положить его, как горящий уголек, в ладони, сжать и дуть, дышать на него, как дышат на замерзающего птенца. Терпеть боль и поддерживать горение. И потом вздуть пламя разума.
А если все не так? Все наоборот? Люди в своем уме, а он один — болен? Что, если эта гигантская работа по перестройке мира есть реальное логическое действо, новая ступень в совершенствовании разума, нормальное состояние бытия? Он же, врач, после пяти лет у операционного стола напрочь утратил связь с миром, безнадежно отстал и теперь лезет с суконным рылом в калашный ряд? Теперь ему все кажутся душевнобольными, а у человечества просто-напросто рождается новый разум, иное, неведомое доселе виденье мира…
«Но отчего же такая жестокость? — он разомкнул зубы и увидел на пальце кровь. — Неужели силы добра угасают и мир повернул назад, к мраку и дикости?.. Или рождение обязательно связано со страданием и кровью? Потом все будет хорошо…»
— Иди на место, — приказал порученец, прервав размышления. — Ступай вперед.
— Послушай, мальчик… — начал было Михаил, однако рыжий оборвал:
— Я — боец мировой революции! А не мальчик…
— Сколько же тебе лет?
Порученец надменно хмыкнул, сказал с вызовом:
— Тринадцать!
— Какой же ты боец… — вздохнул Михаил. — Ты еще ребенок.
Рыжий засмеялся и весело выматерился.
— Топай, вражий недобиток! Не то пощекочу вот штыком-то!
Михаил поднялся на крыльцо, но остановился перед дверью: за нею был черный, непроглядный мрак.
— Неужели тебе уже приходилось… убивать? — спросил он.
— А то как же! — хвастливо признался рыжий. — На что мне винтовка дадена?
— Кого же ты убивал?
— Нешто врагов у республики мало?.. — усмехнулся он и прикрикнул: — Ладно, двигай! Больно много знать хочешь!
Михаил шагнул через порог, в темноте, ощупью, отыскал вход в чулан и торопливо, с холодящим страхом, спрятался за дверью. Он поискал рукой по косяку, но запора изнутри не было.
— Безумие, — сказал он шепотом. — Безумие!
И сам испугался того, что сказал. Вдруг стало зябко, хотелось укрыться с головой, сделать себе норку, гнездышко и, затаившись там, греться своим дыханием. Он нашарил стену и вдруг наткнулся на плотные, суконные тюки, сложенные на полу. Один оказался развязанным, и Михаил вытащил какую-то одежину. Это оказалась грубая, солдатская шинель, причем старая, в дырах и резко пахнущая карболкой. Он разворошил початый тюк, угнездился и затих. Запах карболки, привычный и вездесущий, как-то незаметно успокоил его. Михаил зажмурился и сразу услышал слегка дребезжащий звук — будто веретенце прокатилось по полу. Он закусил палец, и боль приглушила призрачный шорох.
Он так и заснул, ощущая боль, и спал, пока не разжались зубы. Не открывая глаз, он почувствовал, что в чулане кто-то есть, причем совсем рядом, в изголовье. Михаил отвернул край шинели: лунный свет проникал сквозь зарешеченное оконце и казался необычно ярким.
— Кто здесь?
— Я, — отозвался низкий женский голос, и Михаил узнал пряху. — Все спят, не бойся.
Он запрокинул голову: лицо дочери командующего, окаймленное черным платком, бледнело в призрачном свете и напоминало лунное сияние.
— Где твой брат? — спросила она.
— Он погиб… Его убили под Перекопом, — растерялся Михаил.
— Другой, сродный, Андрей?
— Я ничего не знаю о нем, — вымолвил он. — Я хожу и ищу… Отца нашел, а его… Мне показалось, вы все знаете. И будущее…
Пряха вздохнула и заслонила собой окошко. Наступил мрак.
— Его будущего я не знаю. Нить оборвалась… Он не покорился доле своей, чужой дорогой пошел. Обманул судьбу… Остановить хотела — не смогла. Хотела выдать его, когда он по лесам скрывался как зверь. Знала, что не тронут. А он ушел.
— Правда, что вы знаете будущее? — спросил Михаил, ощущая, как твердеют губы и цепенеет тело. — Всех людей? Что и с кем будет?
Он уже не сомневался, что она действительно знает будущее, и неуемная, жгучая жажда сейчас же, немедля спросить, охватила разум. Едва сдерживая нетерпение, Михаил ощутил, как торжествует и страшится душа. Стоит задать один вопрос — что будет с миром? — и ему откроется истина, о которой мечтало человечество всю свою историю. Только бы не упустить случая! Только бы не забыть!
— Знаю о тех, чья нить еще прядется, — сказала она. — А чья оборвалась, о тех и Господь не знает.
— Что же будет теперь с Андреем?
— Что со всеми бывает, — ответила пряха. — Как только человек пойдет чужим следом, так, кроме смерти, от него и ждать нечего.
— А выпадало ему что? — спросил Михаил, с трудом шевеля немеющим языком.
— Детей учить, — сказала пряха. — Родил бы он двенадцать ребятишек и ни единой смерти не принес бы, ни одной души бы не сгубил. Напротив, ему отпускалась праведная доля на веки вечные. Двенадцатый сын его принес бы миру свет и добро. Но пошел другим путем, и над собою волю потерял.
— Можно ли поправить… изменить хоть что-нибудь?!
— Можно… Только потом станет еще хуже.
Он почему-то верил каждому ее слову, напрочь забыв, что он — врач и что перед ним женщина, которую считают больной. Голос ее впечатывался в сознание, и то, о чем говорила она, не подлежало сомнению — леденящее оцепенение было доказательством истинности ее слов. Он понимал, что прикасается сейчас к запретному и непостижимому, испытывая то же самое чувство, какое испытал однажды, когда впервые прикоснулся к живому человеческому сердцу, освобождая его от раздробленных осколков ребер.
— Что же будет со мной? — решился он наконец.
— Я потянула твою нить, — сказала пряха и высвободила свет, льющийся из окошка. — Тебе не нужно знать своего будущего.
— Почему же?
— Узнав его, ты станешь искать другой путь. И не сделаешь того, что предназначено судьбой.
— Предназначенное мне так страшно? — спросил Михаил.
Она молчала, и лицо в лунном свете казалось мертвым.
— Ну, скажите? Что-нибудь? Хотя бы намек! — взмолился он.
— Твоя нить — белая, — нехотя проронила пряха. — Но слишком суровая.
— Что это означает?! Белая — значит, смерть? Смерть?
— В неведении жить легче…
— Завтра мне идти к ним, — вспомнил Михаил. — Ваш отец посылает… Я пойду! Но чем все закончится? Что случится завтра?
— Зря пойдешь, — заключила она. — Тятя не слушает меня… Но все одно — иди. И только назад возвращайся!
Он помедлил, пытаясь осмыслить предсказание, но разум не подчинялся.
— Если когда встретишь Андрея — скажи: тебя дети ждут, — вымолвила пряха. — И передай подарочек для сыновей. Вот, возьми, пускай играют.
Михаил принял из ее рук маленький тряпичный узелок с чем-то округлым и твердым.
— У Андрея есть дети?
— Нет пока, — неуверенно произнесла пряха. — Но должны быть. Должны!.. Хоть в половину того, что предначертано было, хоть в четверть, но должны. Они его ждут!
Ему не терпелось развязать узелок и посмотреть; казалось, в нем хранится какая-то разгадка всего, что происходит и еще произойдет с Андреем. Однако он вспомнил, что не спросил еще самого главного. И может быть, это единственный момент в жизни, когда и гадать не надо, а просто спросить — что станет с миром? Какая нить ему прядется? И не оборвалась ли она?!
Он встал и заслонил спиной лунный свет. И на мгновение потерял ее, накрыв своей тенью.
— Миру, как и тебе, — вдруг сказала она. — Белая да суровая…
— Скажите, что это значит?! Что?! — Михаил выставил руки и, как слепой, пошел на ее голос. — Что будет миру?
— Безумие! — на ходу прокричала она. — Безумие!!
Несколько минут он стоял молча, опустив руки. Потом тихо повторил оставленное пряхой слово. Он хотел закусить палец и вызвать острую боль, но увидел в руке узелок. Развязал его…
В руках оказалась обыкновенная матрешка.
Он машинально разъединил ее — еще одна, точно такая же, только меньше размером. А в ней — еще и еще…
До бесконечности.
На заре Михаила разбудил командующий. Заспанный, с припухшими глазами порученец полил ему на руки из деревянного ведра, подал полотенце. В штабе уже был собран завтрак, по-крестьянски простой и обильный — щи и каша с мясом. За стол сели вдвоем и ели молча.
— Васька до засеки проводит, — наконец сказал командующий. — Гляди, сроку дали до восьми часов. Чтоб успел. Говори им твердо, не бойся. А то будешь мочалку жевать… Поручаю говорить от моего имени! Так и скажи! — Командующий встал, выгнул грудь колесом и подбоченился. — Руки прочь от Партизанской Республики! Смерть предателям рабочего класса и трудового крестьянства! Да здравствует мировая революция и ее героические вожди!.. Понял?
— Понял, — тихо вымолвил Михаил.
— А ну, повтори!
— Руки прочь от Партизанской Республики, — повторил Михаил. — Смерть предателям…
— Годится! — заявил командующий. — Теперь ступай!
По церковной площади, возле недостроенных длинных казарм, маршировали солдаты — бородатые мужики и хлипкие с виду юнцы в гимнастерках не по размеру. Отдельно вышагивала женская рота, усердно тянула носок и подбородок, лихо делала отмашку свободной от винтовки рукой. Кроме регулярных частей, в Партизанской республике существовало ополчение, и каждый житель от двенадцати до семидесяти лет обязан был рано утром, перед хозяйственными работами, явиться на площадь для строевого обучения и боевой подготовки.
Взводные коробки двигались по кругу, летела пыль из-под сапог, и качались штыки над головами.
— Ать-два! Ать-два! — выкрикивали командиры, по виду бывшие унтера.
Михаил зябко передернул плечами: суровая воинственность, с которой проходило учение, навеяло чувство, будто сейчас эти люди вскинут винтовки и строем пойдут на него, потом сквозь него и так в бесконечность. Захотелось убежать, спрятаться, однако порученец скомандовал:
— На заставу!
Михаил свернул за угол, и в затылок уже ударила песня:
Красная армия марш-марш вперед!
Реввоенсовет нас в бой ведет!
Вдали от площади и учений стало спокойнее, но слаженный солдатский хор из сотен глоток доставал повсюду:
И все должны мы
Неукротимо
Идти в последний смертный бой!
— Безумие, — горячо шептал Михаил. — Безумие…
Когда они вышли на есаульскую дорогу, навязчивый марш еще долго стоял в ушах. Михаил шел с оглядкой. Если бы не рыжий» порученец, неотступно шагающий позади, Михаил бы давно уже несся со всех ног подальше от страшного места. Возле засеки порученец указал замаскированный ветвями ход у самой земли.
— Дальше ползком лезь.
— Хорошо, хорошо! — Михаил встал на колени и сунулся в узкий лаз.
— Стой! — однако же прикрикнул порученец. — Чего так обрадовался? Сбежать хочешь?
— Нет! Я не сбегу! — заверил Михаил. — Я же дал слово!
— А чего радуешься?
— Не знаю…
— Гляди! — предупредил порученец. — Твоего тятьку лично выкопаю и кости собакам выброшу!
Михаил бы ответил ему, но посмотрел в лицо мальчику и прикусил губу. То, что он принимал за детскую игру, за юношескую одержимость подростка, вдруг высветилось ясно и отчетливо: мальчик был болен! Сквозь блеск его глаз, из расширенных черных зрачков сквозило безумие…
Оказавшись по другую сторону засеки, Михаил лег на траву и долго лежал без движения. Дышалось легко, казалось, и восходящее солнце светит ярче, греет сильнее; и даже лес по эту сторону «границы» чем-то разительно отличается от того, огороженного завалом: то ли молодая листва крупнее, то ли травы гуще и зеленее… Он сел и неожиданно понял, в чем разница. Здесь пели птицы! И в этом многоголосии окончательно исчез и забылся воинственный марш, только что мучивший слух. Кругом не было ни души, только птицы да светлый весенний лес. Михаил отошел подальше от засеки, напился из звенящего ручья, вытекающего из-под деревянного мостика, умылся и почувствовал, что улыбается. Тихая, торжественная радость охватила его, овеяла, словно прохладный ветер в знойный день. Он засмеялся, подставляя лицо восходящему солнцу. Грудь распирало от восхищения и, счастливый, освобожденный, он поднял руки и ликующе крикнул:
— Эге-ге-ей!
Лес отозвался ему многократным эхом, а птицы запели громче и где-то недалеко звонко откликнулась кукушка. Задрав голову вверх, он побежал по лесу, но вскрикнул, устрашился и прирос к земле.
Между двух берез висел наполовину разорванный человек.
Он попятился, хватаясь за деревья. И услышал далекий, звучный хор. Воинственный марш приближался, бил по ушам и давил к земле.
… Так пусть же Красная
Вздымает властно
Свой штык мозолистой рукой!..
Михаил зажал уши и, упав на колени, ткнулся головой к подножию старой сосны. Ему почудилось, что начинаются галлюцинации. А иначе как объяснить, что пение доносится не с территории Партизанской Республики, а с дороги, ведущей от Есаульска.
Он оторвался от земли, отнял ладони от ушей. Сотня слитых воедино голосов глушила все на свете — пение птиц, шорох молодой листвы и звон ручья.
И все должны мы
Неукротимо
Идти в последний смертный бой!
Выбежав на дорогу, он увидел, как из-за поворота, мерно чеканя шаг, выворачивается плотная колонна солдат. Клубилась пыль, выбитая ботинками, качались примкнутые штыки. Ровные шеренги солдат казались связанными, монолитными и напоминали один живой организм. Что-то механическое, железное было в этом движении.
Михаил побежал назад, к засеке, но едва достиг ее подножия, как оттуда, с той стороны лесного завала, грянул вездесущий марш:
Мы раздуваем пожар мировой!
Церкви и тюрьмы сровняем с землей!
И только теперь он вспомнил, зачем послан сюда и что от него требуется. Он достал часы — до истечения срока ультиматума оставалось более получаса. Следовало бы выждать время, спрятавшись где-нибудь в лесу, однако марши с обеих сторон смолкли и нависла напряженная, выжидательная тишина. Затихли птицы, унялась кукушка, и замер над головой осиновый лист. Михаил достал из кармана белый платок, привязал его к палке и, подняв над головой, вышел на дорогу. Колонна солдат, остановившись неподалеку от засеки, растягивалась цепью влево и вправо; командиры на конях гарцевали перед ней и знаками подавали команды. Кажется, готовилась атака.
— Я парламентер! — крикнул Михаил и замахал платком. — Послан вести переговоры!
Его заметили. Движение солдат прекратилось, а командиры спешились, и один, ладный, в офицерской гимнастерке, пошел навстречу Михаилу. Остальные, секунду поколебавшись, двинулись следом. Волнуясь, Михаил воткнул палку с белым платком в обочину дороги и, отступив чуть назад, замер со стиснутыми за спиной руками. Командиры остановились по другую сторону, глядели на Михаила с интересом, улыбались.
— Я говорю от имени вождя Партизанской Республики, — сказал Михаил. — Поручено передать, чтобы вы не смели являться сюда и чтобы оставили республику в покое.
— Любопытно! — заключил ладный, осанистый командир, видимо, старший. — А если нет, то что же последует?
— Они немедленно начнут боевые действия!
— Вот как, — хмыкнул старший, а остальные почему-то засмеялись. — Он нам еще и угрожает?.. Что он там еще говорит?
— Руки прочь от Партизанской республики, — передал Михаил, чувствуя всю бессмысленность таких переговоров. — Смерть предателям рабочего класса и трудового крестьянства…
— Да здравствует мировая революция и ее героические вожди, — в тон ему продолжил старший командир. — Знакомая песня… Так вот, парламентер! Иди назад и скажи этому полудурку, — он глянул на часы. — Через двадцать минут я начну боевые действия! Все партизанские отряды, отказавшиеся сдать оружие, объявлены вне закона и считаются бандами! Все! Иди!
— Послушайте, — Михаил на мгновение растерялся, но тут же взял себя в руки. — Неужели вы начнете стрелять? В них?
— А что? Голыми руками брать прикажешь? — вдруг закричал старший и вмиг подурнел лицом. — Или пряником их выманивать оттуда?
— Но вы же разумные люди! — загорячился Михаил. — Вы же понимаете? Они же как дети!.. Дети и есть!
— Беги назад! — оборвал старший командир. — И его вразумляй, а не меня! Двадцать минут осталось! Пусть немедленно сложит оружие!
Михаил бросился к засеке, но потаенный лаз сразу не отыскал, запутался в нагромождении стволов и сучьев. Ушло несколько стремительных минут, прежде чем он нащупал ход и пробрался на территорию Партизанской Республики. Возле устья лаза дежурил рыжий порученец.
— Где?.. Где командующий? — выпалил Михаил.
Порученец указал на огромный кедр, где располагался наблюдательный пункт. Михаил кинулся к его подножию, задрал голову, крикнул:
— Эй! Вы слышите меня?
— Ну? Говори! — откликнулся командующий откуда-то сверху.
— Немедленно сложите оружие!
В ответ последовало пыхтение и треск раздираемой одежды. Командующий спустился на землю, багровый, взбешенный.
— Что?! Перекупили тебя?! — заорал он. — Продался, вражий ублюдок?
— Нет, я не продавался! — заверил Михаил. — Но они станут стрелять! Польется кровь, понимаете? Лучше сложить оружие! Вы объявлены вне закона! Очнитесь же вы! Опомнитесь! Во имя чего? За что вы воюете?! Господи! Вразуми этого человека!
Командующий столкнул Михаила с пути, выхватил револьвер.
— По врагам и предателям революции! — крикнул он и сделал короткую паузу, прежде чем выбросить из безумного, черного рта последнее, смертельное слово команды. И в это мгновение Михаил услышал пронзительный женский крик, падающий откуда-то с неба. Он вскинул голову, но раскатистый винтовочный залп заглушил голос, зазвенело в ушах. Михаил метнулся к засеке и, найдя лаз, пошел на четвереньках, буравя головой сучья. Кто-то невидимый хватал его за ноги, пытался тянуть назад, но Михаил вырывался и полз дальше. Над головой громыхало, где-то совсем близко застучал пулемет и пустые гильзы защелкали по древесным стволам завала. Он выбрался наружу и побежал по дороге.
— Уходите! — закричал он. — Уходите же! Они безумны!
И оторопел, увидев, как из-за поворота выкатывается навстречу ему пушка. Прячась за лафет, солдаты толкали ее вперед, но вот остановились, раскинули станины и припали к земле. Михаилу показалось, что короткий и толстый ствол глядит ему прямо в грудь…
— Стойте!! — подняв руки, закричал он, но сквозь треск стрельбы едва услышал свой голос. — Не стреляйте!..
Ствол дернулся, пушка, окутавшись пылью, дохнула огнем, и в то же мгновение за спиной вздыбилась земля. Михаила швырнуло на деревья. Ударившись грудью, он упал, но тут же вскочил.
— Что вы делаете?! — задыхаясь от удушья и боли, прокричал он и пошел на орудие. — Они же безумны! Они больны!
Солдаты зарядили пушку, и не успел Михаил добежать до поворота, как огненный смерч вновь взвихрил пыль на дороге и будто воском запечатал уши. Взрывом разметало часть засеки, белые щепки брызнули в небо и с шорохом осыпались на землю.
Он все-таки добежал до орудия, но тут же увидел, что на дороге стоят еще два, высоко задрав стволы. И возле каждого суетятся люди.
— Что же это такое? — чуть не плача, спросил он. — Что вы делаете?!
Оглушенный, он уже не услышал грохота. Пушки враз подпрыгнули, выбрасывая косые клинья огня, пылью затянуло дорогу. Михаил бросился к орудиям, хватал кого-то за руки, за одежду, кричал как оглашенный:
— Не стреляйте! Прошу вас! Там больные люди! Они все больны!
Его толкали, отшвыривали с дороги, а он снова лез и орал, словно вместе со слухом лишился ума, но ничего не мог поделать с людьми, разгоряченными стрельбой. Пушки дергались, посылая снаряды куда-то в небо, за лес, а та, что била прямой наводкой, упрямо ковыряла завал на дороге. Скорее всего, артиллеристы не замечали Михаила, не понимали, что он хочет, и отмахивались от него как от случайной помехи. Они тоже оглохли от грохота, ослепли от огня и пыли, но все-таки делали свою работу.
— Я врач! — все еще взывал Михаил. — Я свидетельствую: они все душевнобольные! Остановитесь же!!
И вдруг, будто сморгнув пелену с глаз, Михаил увидел лица солдат у орудий. Увидел и попятился к лесу, заслоняясь рукой.
— Безумие, — забормотал он, холодея от ужаса. — Они все, все больны…
И сам, обезумев в этом огне, скрестил руки на груди и побрел, словно исповедник к причастию…
