16
Можно было не гадать, кто изловчился, поймал и поставил на жердь двух здоровых, тренированных мужиков. Это не наглый, но худосочный Скуратенко — вооружённые и подготовленные офицеры. Сомнений не было: молчуны — и никто больше! Возможно, устраняли ненужных свидетелей своего пребывания на острове или мстили, например, за преследование, за прежние обиды, за погубленных женщин, наконец.
Значит, огнепальные где-то здесь, близко, всё отслеживают. А что если амазонки не погибли? Что если погорельцы спасли их?! Сняли с деревьев и увезли?..
Надежда была ещё утлой, призрачной: похитить одновременно сорок человек даже для молчунов невозможно. Это же надо по крайней мере сорок обласков, чтобы за один раз всех и вывезти. Такой флотилии на Карагаче никогда не бывало, да и на что им сразу столько невест? По всей реке погорельцев и два десятка едва ли наберётся, считая старых и малых. В самые лучшие времена, говорят, было всего-то несколько семей...
Впрочем, кто их когда считал?
А что если в тишине и покое, которые наконец-то наступили после закрытия прииска, молчуны размножились, их семьи разрослись, появились новые скиты? Невест же нынче в этих краях днём с огнём не сыщешь, женского лагеря нет, посёлки закрылись, население сбежалось в Усть-Карагаче, разъехалось по городам. Тут же, в общине, целый рассадник! И не только здесь: в ореховый сезон их развозят по всем кедровникам Карагача, откуда уворовать невесту ещё проще.
Но почему раньше не воровали? Матёрая бы сказала, если бы хоть одну похитили. Сама этого хотела — никто не прельстился.
Всю обратную дорогу от лагеря Стас шёл, испытывая сомнения и одновременно приподнятое состояние духа. В одном теперь он точно был убеждён: засланных на остров офицеров-разведчиков распяли огнепальные, и они же сожгли лагерь! В любом случае исчезновение женщин и пожар как-то связаны. Ведь могли бы и раньше спалить, но не делали этого, а подожгли, когда точно знали, что лагерь пуст и прилетел вертолёт с ОМОНом. Не исключено, что подпалили из тех соображений, чтобы спасённым амазонкам некуда было вернуться, чтобы сидели похищенные пленницы и не трепыхались: огонь и дымный столб почти сутки стоял над кедровником, километров за двадцать было видно, особенно с затопленной поймы.
Ну не могла Матёрая поджечь так быстро! Конечно, была суета, но не такая, чтобы утратить ощущение времени. Огонь и последующий хлопок взрыва прогремели буквально через минуту, как она вбежала в ворота, причём сразу с высоким пламенем. А надо было со скованными руками преодолеть всю территорию лагеря, войти в сарай с горючим, примыкающий к тыльному забору, найти ветошь, разлить по земле бензин, подпалить и самой не угодить под взрыв топлива.
И вообще, чем поджигать, если не курит, спичек и зажигалок с собой не носит? Да и было бы что — при задержании отняли. И поймали её возле лосиной фермы, когда выпускала маток. Другое дело, что она каким-то нюхом почуяла скорый пожар, возможно, дым первой заметила и понеслась спасать лосих, которые сгорели бы, не открой она запертые стойла.
Эти двое наверняка отслеживали, кто поджёг, надо было попытать их, распятых. Вернуться, что ли? И допросить с пристрастием?
Он бы вернулся, но неподалёку от схрона внезапно услышал приглушённый, хриплый рык кавказца и короткий женский вскрик. Где-то чуть правее от люка! На улице светало, в кедровнике было ещё сумеречно, и Стас сразу не разглядел, что происходит — услышал, что пёс кого-то рвёт за крайними кедрами. Рассохин понёсся на звук и сначала увидел белое привидение, словно висящее в воздухе, и только потом две тёмные фигуры. Один держал амазонку на руках, словно дитя в пелёнках, а второй пытался оторвать кавказца, вцепившегося ему в ногу.
— Мордой в землю! — по-омоновски закричал Стас и, передёрнув затвор, выстрелил над их головами.
Они разом присели, пёс напугался выстрела больше людей, с визгом отскочил. Тот, что был с ношей, бережно опустил её на землю, и оба вмиг исчезли. Рассохин бросился к белому свёртку, и в первый миг показалось, что амазонка спит! Он встряхнул её, похлопал по щекам.
— Что с тобой?
Анжела вздрогнула и порывисто села, под спавшим с плеч одеялом ничего не было.
— Это ты?.. Меня схватили и чуть не унесли!
Стас поставил её на ноги, поднял и накинул одеяло.
— Зачем вышла из землянки? И в таком виде?
— Мне стало жарко, — произнесла она с каким-то пьяным расслаблением. — Кто-то позвал по имени... Какой-то голос. И ещё запах пригрезился.
— Какой запах?
— Приятный, обволакивающий... — и, встрепенувшись, затряслась. — Меня же хотели украсть! А ты!.. Ты где был?
— Скажи спасибо — вовремя вернулся!
Вероятно, пёс был стреляный, но вязкий, вынюхал след и умчался в кедрач. Амазонку покачивало, на лице застыла неестественная, полублаженная улыбка, и это её состояние Рассохин принял сначала за нервный срыв, за шок от пережитой попытки похищения.
— Кто это был, рассмотрела? — спросил он.
— Военные, в форме... Как будто офицеры!
— У них что, погоны? Звёзды?
— Запомнила бороду. Такая мягкая пушистая борода... И руки!
— Офицеры с бородами?
— Разве не бывают? Я видела морских с бородами!
— Ну откуда здесь морские?!
Стас чуть ли не насильно утащил её в землянку, положил на постель. И тут наконец-то догадался понюхать дыхание, однако запаха спиртного не уловил. Есть какой-то, но вроде бы и не алкогольный — мускусный, неприятный, но чем-то знакомый.
— Ты напилась?
— Да, я пьяная! — заявила амазонка с вызовом. — Потому что мне было страшно! Ты можешь пить, жрать и спать! Когда женщине одиноко и страшно!
Рассохин зажёг свечу и выключил фонарик.
— Что ещё скажешь?
— Лучше бы меня похитили!
— Пока не поздно — иди! Может, догонишь.
— Зачем меня отнял?!
Он посидел на лавке с опущенной головой, после чего собрал и засунул спальник в рюкзак. И когда нашёл под кроватью фляжку, оказалось — не тронута, почти полная.
— Ты куда? — опомнилась амазонка и вскочила.
— На свой берег, — буркнул он. — Надоело возиться с тобой.
— Как же я?!
— Как хочешь. Пусть тебя украдут, унесут...
— Я не хочу!
— Прилетит кинозвезда — вот ей и предъявляй претензии. Ты меня достала.
Договорить не успел: амазонка прыгнула, как кошка, вцепилась, обвила руками и ногами намертво.
— Не пущу! Ты не бросишь меня! Не посмеешь!
Стас попытался отодрать её от себя, но хватка оказалась железной, удушающей — точно так же она держалась за спасительное дерево на разливе. Едва удалось высвободить лицо и хватить воздуха. Её тело всё ещё пахло весенней водой, тиной — как от утопленника.
— Мне надо на тот берег, в посёлок.
— Я с тобой! Не возьмёшь — приплыву сама!
— Там меня ждёт женщина!
— Я тоже женщина!
— Ты — сумасшедшая баба! Отцепись!
— Ну хочешь, возьми меня! Прямо сейчас! Все сделаю, как ты хочешь!
— Не хочу!
По её обнажённому телу пробежала конвульсивная судорога, и руки ослабли.
— Но так страшно!.. Что мне делать? Лучше бы я утонула...
— Ты чего такого напилась? — Рассохин положил её на постель и сел рядом. — Наркотики, что ли? Накурилась?
— Ничего я не пила, — амазонка заплакала и вцепилась в руку. — И не курила... Помоги... Если спас, помоги... Не оставляй! Поговори со мной! Расскажи что-нибудь! О любви!.. Мне так хочется поговорить с мужчиной о любви! Ты любил ту отроковицу, что у тебя похитили?
— Ладно, придёшь в себя — поговорим, — пообещал он. — Спи!
— Да я и в самом деле не пила! Ненавижу спиртное!
— Отчего же дурная?!
— От запаха...
— Всё равно тебе надо отдохнуть.
— Ты не уйдёшь?
— Надо кое-что проверить, — уклонился он. — Съезжу и вернусь.
— А если опять схватят? Нет, я боюсь! Хочу и боюсь.
— Мне что теперь, сидеть и охранять тебя? Надо женщин искать.
— Не ищи, — вдруг как-то сонно забормотала она. — Теперь я знаю: отроковицам хорошо. Мерлин однажды сказал: жизнь обездоливает, а смерть делает людей по-настоящему счастливыми. Мои сёстры перевоплотятся в русалок и в лунные ночи будут выходить из глубин на берег. Вижу их, лежащих на зелёной траве, на ветвях деревьев...
Рассохин попытался высвободить руку, но амазонка лишь стиснула жёсткие, колючие пальцы и на секунду стряхнула сонливость.
— Кто пытался украсть меня?
— Я и хотел узнать кто.
— От мужчины пахло... — забормотала она шелестящими пересохшими губами. — Даже не знаю чем. Какое-то ароматическое вещество. Пошла на запах, как кошка на валерьянку. И поймала кайф, будто от кокса.
И замолкла, расслабив когтистую, птичью руку.
Люк и дверь в убежище остались открытыми, и было слышно, как вернулся кавказец: лёг, свесил голову, задышал часто и шумно. Стас вынул из рюкзака последнюю банку, вскрыл её и высунулся из убежища.
— Заслужил честно, — похвалил он и поставил тушёнку рядом. — Вот ещё бы говорить умел...
Пёс награду даже не понюхал, отполз назад и положил морду на лапы. Рассохин спустился и принёс ложку.
— Как хочешь, тогда сам съем. Не пропадать же добру!
Он съел тушёнку, не разогревая, и достал трубку. Пёс не любил дыма и предусмотрительно отполз от люка.
— Если молчуны пытались украсть нашу амазонку, значит, дела некудышные? — спросил Стас. — Некого больше воровать? А я было понадеялся...
Где-то над Карагачом всходило солнце, в кедраче посветлело и даже пробился единственный луч, кровавым пятном отметивший сухостойное дерево. Стас докурил и вычистил трубку.
— Надо проверить, — заключил он. — Может, вода за ночь спала.
Он не будил Анжелу ещё час, после чего поднял и велел одеваться: оставлять одну, даже под надзором кавказца, было рискованно. Амазонка заспала память о ночном похищении и в первую минуту послушно стала натягивать на себя спортивный костюм, однако вдруг замерла.
— Что со мной было? — спросила она испуганно. — Запах какой-то... Или мне приснилось?
— Приснилось, — обронил Стас. — Давай скорее!
— Нет, было на самом деле! Я вышла из землянки и меня схватили... Бороду помню! Мягкая... И этот запах!
— Тебя ночью чуть не украли, — признался он.
Анжела хотела что-то сказать, но передумала и собралась молча.
Вода упала больше чем на полтора метра, лодка оказалась в полусотне шагов от уреза воды, и благо, что берег был суглинистый, скользкий — стащить дюральку удалось за четверть часа. Вставшую у Репнинской соры плотину прорвало основательно, на старице оказалось заметное течение, вода теперь скатывалась с поймы в реку, и мусор, что разнесло по разливам, стаскивало обратно, в прибрежный кустарник. Просека за курьей не только обмелела, но ещё оказалась забитой хламом и сорванными травянистыми кочками. Дважды намотав на винт траву, Рассохин решил выключить двигатель и пошёл сначала на вёслах, потом и вовсе вырубил жердь и стал проталкиваться. Кое-как выбравшись на чистое, он снова завёл мотор и сразу заметил, что кильватерная волна на мелких местах заворачивается в пенный гребень, на миг обнажая землю. Идти прежним путём оказалось невозможно, и он погнал лодку в обход, по глубоким местам скрытых половодьем пойменных озёр и проток между ними.
На сей раз он забыл взять с собой спальный мешок, Анжела зябла на ветру, но не роптала, постепенно всё больше сжимаясь в комок.
Берёзовый островок обнажился лишь в его самой высокой части, и теперь среди разливов чернел небольшой пятачок с прошлогодней травой, но уже пробивалась щётка свежей, пока бледной из-за недостатка солнца. Амазонка по-прежнему молчала, взирая как-то странно — мечтательно и тревожно. Согнутые деревья слегка распрямились, стали много выше, и спад половодья подействовал неожиданным образом: за одну ночь распустилась листва, скрывающая разноцветные тряпки на кронах. Ещё несколько дней — так и следа не останется от недавнего присутствия здесь десятков людей.
Подъехать вплотную не удалось — днище плотно впечаталось в зыбкое дно перед самой рощей. Стас поднял голенища сапог и побрёл, оставив амазонку в лодке. Из мутной воды уже показались колышки от палаток, из толстого, гниловатого пня торчал топор, уцелел даже таганок над чёрным кругом кострища и рядом — несколько ложек из нержавейки. Он ничего не трогал, лишь отмечал то, что привлекало внимание, пытаясь найти хоть какие-нибудь доказательства спасения женщин. На белоствольных берёзах чётко отпечатался зеленью болотной тины уровень подъёма воды — около сажени, и оказалось, что деревья были не такими и тонкими. По крайней мере, на высоте четырёх метров можно было сидеть между сучьев, привязавшись для страховки, — там и трепетали на ветру тряпичные «флаги». То есть вода не топила женщин, вынуждая забираться всё выше. Но почему большая часть деревьев с тряпками загнута? Для проверки Стас сам забрался на одну из согбенных берёз и в двух саженях от земли даже покачаться попробовал: дерево стояло устойчиво, не гнулось, выдерживая его стокилограммовый вес.
Но почему тогда амазонки отвязались и полезли на самые вершины, если ничто не угрожало? А они полезли!
Во второй раз он поднялся на прямую берёзу у края рощи и добрался почти до вершины, прежде чем она склонилась и начала медленно гнуться. Удерживаясь только на руках, Стас плавно приземлился, а отпущенная крона медленно приподнялась на метр и осталась стоять дугой. Размягчённая соком, распаренная теплом древесина стала пластичной, не так-то просто было сломать даже тонкую берёзку. То есть женщины забирались вверх, чтобы опуститься или прыгнуть в воду, но почему этого нельзя было сделать, попросту отцепившись от ствола? Что это значило? Таким образом они опускались в обласа молчунов, чтобы их не опрокинуть? Или от отчаяния, красиво, словно на парашютах, бросались в воду, повинуясь массовому психозу, например?
Рассохин бродил между деревьев, задрав голову вверх, пока не заныла шея. И даже не заметил, как отступила вода и на глазах начал обнажаться плоский остров. Пахло тиной, сыростью, как от тела Анжелы, и даже запах цветущей черёмухи не мог перебить его.
Хоть бы надпись какую нацарапали, знак!
В последнюю очередь он забрался на старый черёмуховый куст, но в гамаке из одеяла тоже ничего не было. Стас отвязал его и уже стал спускаться, когда увидел то, что искал и что боялся найти: на краю встающего из воды острова в лягушачьей позе планирующего парашютиста вниз лицом лежал человек. Тело застряло в развилке сдвоенной у самой земли берёзы, и только потому его не унесло течением.
Он спустился на землю, обошёл вокруг утопленника и осторожно стащил капюшон с головы — женщина, мокрые волосы повязаны тесьмой.
— Ну, вот и всё... — сказал он вслух. — Всё-таки не похитили...
И вдруг связки слиплись, и голос пропал.
Рассохин считал себя несуеверным, далёким от всяческой мистики и фатализма, но в этот миг как-то трезво и осознанно вдруг ощутил некий знак, символ павшего на него проклятия в виде мёртвой женщины. Когда-то пережитое полубредовое состояние из-за убийства Жени Семёновой навязчиво преследовало его, тянулось пунктиром через всю жизнь, и вот наконец-то воплотилось в виде наказания за прошлое.
И это не наваждение, не призрак и не игра воображения.
Стас вынул трубку, набил табаком, сгоняя оцепенение, но прикуривать не стал — расстелил одеяло и, взяв поперёк, переложил скользкий труп, покрытый ровным слоем осевшей грязи. Прикасаться к нему было неприятно и страшно, от вида открытых глаз и рта содрогалась душа, хотелось отвернуться, но он заставил себя смотреть, ощущая, как немеют мышцы и вместе с мыслями каменеет сердце. Стиснув зубы, он стал черпать воду пригоршнями, отмывать лицо, и делал это по какому-то внутреннему, но чужому велению. Опустить веки удалось сразу, но рот не закрывался, и тогда он вспомнил, что нужно делать: снял с волос утопленницы тесьму, подтянул и подвязал нижнюю челюсть.
И ощутил, как начинает замерзать, хотя утро было солнечным, почти летним. Руки словно напитались мёртвым холодом, онемевшие пальцы стояли врастопырку. Он спрятал их под мышки, пытаясь отогреть, и будто два куска льда положил: заломило грудную клетку и показалось, что сердце остановилось. Хотелось костра, огня, но даже спичку не зажечь, и всё вокруг скользкое и мокрое, сухой щепки не найдёшь: вся земля как утопленница. Кое-как он сладил с руками, оживив их за голенищами резиновых сапог, прикурил, и от малого огонька не согрелся, но улеглось внутреннее, конвульсивное содрогание.
И вместе с этим чувством будто и время остановилось, не заметил, когда дотлел в трубке табак. Одновременно в солнечном, овеянном красноватым теплом пространстве зазвучал далёкий лай кавказца. Рассохин прислушался, но из-за расстояния было не понять, откуда идёт этот звук, казалось, что из невидимого материкового бора.
Распрямить окостеневшее тело не удалось. Стас завернул его в одеяло, связал крест-накрест углы, поднял и понёс к лодке. Ноги увязали в раскисшей почве, воздетая и согнутая в локте рука заслоняла дорогу, и он ступал наугад, всё время чувствуя, что кто-то идёт следом и повторяет его движения. Он даже оглянулся несколько раз, настолько явственным было ощущение, но за спиной лишь кланялись берёзы, чуть трепыхались на ветру обвисшие «белые флаги» и колотился в воздухе собачий лай.
Лодка обсохла, вода откатилась к кустарникам, и на луговине оставались лишь лужи, кипящие от рыбы. В поникшей прошлогодней траве путались и прыгали, посверкивая чешуёй, крупные щуки, подъязки и рассыпанной серебряной мелочью — многочисленная плотва.
Амазонка спала на донной деревянной решётке, свернувшись эмбрионом, зябла, но чему-то улыбалась во сне. Стас положил свою страшную ношу на громыхнувшую носовую площадку, одеяло развязалось и обвисло. Анжела вскочила, сразу увидела труп, но маска сонного блаженства не исчезла.
— Зарница, — сразу же определила она. — Это Зарница...
И даже не ужаснулась.
Рассохин вгляделся в лицо утопленницы и не узнал отроковицы, приплывшей к нему на сору в резиновой лодке. Но заметил, пока нёс на руках, что лицо её преобразилось, сошла смертная маска, бледность, синие, сомкнутые губы вроде бы обрели форму и порозовели. Даже окоченевшие руки расслабились и слегка обвисли. Неужели так откачал и согрел, пока нёс?
Стас вспомнил сон, наставление Жени Семёновой и чуть только удержался, чтобы не взять утопленницу на руки и не попробовать откачать. Оборвал мысль приказом — не надо сходить с ума! Он вытянул их вдоль туловища, запеленал Зарницу в одеяло и переложил на дно лодки, к одному краю, чтобы было место для других. И только потом как-то легко и без напряжения, одним духом, стащил тяжёлый «Прогресс» на воду.
— Сиди здесь, — чужим сиплым голосом выдавил он.
Амазонка встрепенулась.
— Одна с ней не останусь! — и занесла ногу над бортом.
На ногах у неё были старенькие тряпичные кроссовки.
— Сидеть! — будто собаке приказал он, сам не ожидая всплеска исступленной ярости.
Она пугливо отскочила на кормовое сиденье, сжалась в комок и замерла.
Стас почему-то был уверен: она не посмеет ослушаться, не поплетётся сзади — и своим следом направился в рощу. Под ногами трепетало и шевелилось чешуйчатое рыбье серебро в исчезающих лужах. Так бывало всегда, если внезапно прорывало заторы на Карагаче, вода стремительно падала, и рыба, мечущая икру на мелководье, не успевала скатываться. Всё прибрежное население хватало корзины, мешки, вёдра и целыми днями гонялось за бегущей по земле дармовой добычей, отпугивая выстрелами оголодавших, тощих медведей. Звери особенно и не сопротивлялись — терпеливо сидели по кустам, зная, что через пару дней рыба завоняет, люди уйдут — и тогда начнётся раздолье. Безбоязненно и независимо жировали вместе с людьми только чёрные вороны, слетающиеся в речную пойму со всей тайги.
Повинуясь ловчему инстинкту, Рассохин поднял нескольку щук и насадил жабрами на ветви — про запас, поскольку тушёнка закончилась. Потом сделал круг по острову и побрёл к краю луговины, где в кустарниках зависла мелкая сора. Мутной, непроглядной воды было ниже колена, густая волокнистая трава путала ноги, и каждая незримая кочка под сапогом казалась головой утопленницы. Всякий раз он ощупывал их, но под руками оказывались не волосы — осока.
Скорее всего, тела растащило по всей пойме, и надо было ждать, когда схлынет половодье. Вороны кружили в небе, однако пищи им было довольно — таскали рыбу. Рассохин ещё раз обошёл поднявшийся из воды остров, прихватил щук и пошёл к лодке. По дороге ему почудился далёкий и звонкий стук топора где-то в материковом бору. Остановился, прислушался и решил, что это стучит кровь в ушах.
Амазонка уже обвыклась и теперь с некоей опаской сидела возле мёртвой Зарницы.
— Больше никого? — как-то обыденно спросила она и накрыла лицо краем одеяла.
Рассохин молча бросил рыбу в носовой багажник и спихнул лодку на глубину. Топливо на дне бака едва плескалось — хоть бы до причала дотянуть.
— Она — больная, — Анжела дрожала от холода. — В смысле — душевнобольная. И склонна к суициду. Все об этом знали. Она читала вслух свой роман... Там героиня по имени Зарница утопилась от неразделённой любви. Вечный сюжет...
Стас снял отсыревший от пота свитер, упаковал амазонку вместе с руками и сел на вёсла. И снова ему послышался стук топора, только теперь на кедровом острове.
Анжела согрелась, настороженно повертела головой.
— От неё так мерзко пахнет! — и капризно покосилась на зловещий свёрток возле борта лодки. — Я спать не могу. Давай спрячем в багажник?
— Потерпишь, — отозвался Рассохин.
Она некоторое время сидела покорно, втянув голову в плечи, забылась и на миг осмелела.
— Я поняла! Это не от неё пахнет. Твой свитер чем-то провонял...
Урезонить её хватило одного взгляда.
— У тебя пот какой-то... — она принюхивалась. — Как от собаки... А мне снился запах... Нет, не снился — источался! От юноши, который похитил...
Однако снимать свитер не решилась, сползла с кормового сиденья на пол и устроилась спать с противоположной стороны от утопленницы. Похоже, её сонливость была спасением психики, лавирующей на грани падения в бездну. Через минуту под монотонное шуршанье уключин она и впрямь уснула, и блаженная полуулыбка вновь проявилась на зарозовевшем лице.
Лодку медленно сносило течением в сторону курьи, вместе с пойменным мусором, и можно было доплыть без мотора, однако лай кавказца и отчётливый стук топора подстегнули. Стас выгреб на глубину и дёрнул шнур стартёра. Пройти на моторе удалось только до затопленной прибрежной дороги, которая оказалась забитой мусором. Он взялся за шест и тут увидел среди топляков и прочего пойменного сора полузатопленный облас Христофора! Изловчившись, поймал его за носовую ручку, подтащил и вылил воду — совершенно целый, хоть бы трещина. А ведь даже летал, поднятый струёй воздуха из-под вертолёта!
И как-то сама собой возникла непривычная суеверная мысль: хороший знак, если возвращается утраченное. Он привязал облас к корме и, удовлетворённый, налёг на шест — воды в протоке было уже всего с метр, не больше.
Когда же он пробился сквозь кустарник и несомый сор к курье, почти сразу увидел ещё один облас, причаленный к острову как раз на том месте, где прошлой ночью стояла его лодка. Чуть выше, на берегу, дымился костерок, и неясная человеческая фигура мельтешила возле поваленного кедра. Рассохин резко переложил румпель и подчалил. Амазонка спала на донной решётке, теперь уже рядом с утопленницей.
Дамиан рубил павший сухостойный кедр: вероятно, готовил дрова. На берегу возле костра с таганком хлопотала его жена, и было ощущение, будто они здесь уже давно, самоуглублённо заняты своим делом, невзирая на то, что творится вокруг.
Смиренный кавказец сидел на привязи и старательно обгладывал кость — прикормили.
И больше никого!
— Где Лиза? — спросил он, прислушиваясь к собственному очужевшему голосу, и выскочил на берег.
— Отстали они, — как-то обыденно отозвалась жена молчуна и глянула из-под руки вдоль старицы. — Супротив стрежи гребут.
Рассохин посмотрел в ту же сторону: из-за поворота и в самом деле выплывали два обласа! Шли борт о борт, но ещё далеко. Посверкивали вёсла, серебристая солнечная рябь на воде мешала рассмотреть, к тому же разгулявшийся над водой ветер выбивал слёзы. Течение на старице было таким, что шевелились и дрожали затопленные кусты, вода скатывалась в Карагач и сносила весь мусор, скопленный в пойме за несколько лет. Казалось, что обласа стоят на месте, лавируя между останками всплывшего колодника и графичных сгустков легковесного хлама.
Амазонка проснулась, отползла от утопленницы и теперь недоумённо вертела головой.
— Что?.. Мы где?
Стас снова заскочил в лодку, ринулся к мотору, но на глаза угодил свёрток с телом — знак преследующего проклятия! Он поплотнее завернул одеяло, взял на руки совсем размягший, обвисающий труп и вынес на берег. Огляделся, куда бы положить, нашёл место под крайним кедром. Жена молчуна лишь на мгновение оторвалась от костра, но сам он подошёл с тонким ивовым хлыстом, деловито измерил длину тела, затем прикинул ширину плеч и преспокойно удалился. Оказалось, что мастерил колоду, словно заведомо зная, что Рассохин привезёт утопленницу.
Анжела пугливо выглядывала из лодки, скрываясь за носовой переборкой. Стас выбросил рыбу на берег, оттолкнулся и запустил мотор. К обласам на середине курьи он подкрадывался, будто к диким уткам, опасаясь спугнуть, и всё же, налетев на топляк, сорвал шпонку гребного винта. Чинить не стал, заскочил на носовую площадку и встал, ожидая, когда поднесёт к старательным гребцам на обласах.
Навстречу плыли четверо, но рассмотреть можно было лишь одного — молодого рыжебородого парня, в долблёнке которого кто-то ещё лежал на дне. Во втором обласе две женские фигуры перекрывали друг друга: одна сидела на корме и гребла, вторая — посередине и спиной вперёд.
Когда расстояние сократилось до нескольких саженей, гребцы дружно положили весла и лодки понесло к устью старицы. Рассохин стоял и пытался рассмотреть и узнать хоть кого-нибудь из этой четвёрки, однако не успевал смаргивать слёзы.
И узнал не глазами — ушами: над рекой раскатился громкий чих, откликнувшийся эхом в кедровнике.
