15
Луч светил несколько минут, словно давая возможность убедиться, что на затопленном острове нет живых людей, а лишь следы их пребывания на деревьях. В черёмуховом кусте между отростков было натянуто одеяло в виде гамака, на берёзах белые тряпки напоминали флаги капитуляции.
Рассохин отпустил амазонку, когда она перестала рваться, высвобождаясь из спальника, и почти затихла. Только дышала ещё со всхлипами, опять наплакавшись без слёз. И всё равно запаковал обратно в мешок, намотал цепь на талию и завязал несколько узлов — по сути, приковал.
— Не смей, — предупредил он и, запустив двигатель, выгнал лодку на чистое.
— Сон видела... — просипела она.
— Замолчи! — оборвал Стас. — Не каркай... Они могли переплыть на другой остров! Забраться на другие деревья!
Он говорил и сам не верил, ибо поблизости не было ни островов, ни подходящих деревьев. Единственным местом, где ещё можно хоть как-то зацепиться, была небольшая сора, темнеющая вдали. Лесной мусор стаскивало течением и набивало в плотный, угнетённый ивняк серой, невысокой полоской. Если там были деревья и брёвна, то продержаться на них ещё можно какое-то время, но не согреться, не обсушиться. И будь ты хоть трижды морж — сутки без огня, в мокрой одежде и на ледяном ветру не выдержать. А шли уже вторые.
Он повернул лодку к этой соре и вдруг сообразил, что если женщины потонули, то тела непременно прибьёт в этот же мусор, а показывать их сейчас амазонке смертельно.
Не доезжая до серой полосы, Рассохин круто повернул вдоль неё, вглядываясь в нагромождение мелкого хвороста, и ему показалось, что мелькнуло что-то зелёное, армейского защитного цвета. С первого раза он подъезжать не стал, заложил круг, описывая берёзовый островок с белыми тряпками.
— У вас палатки были? — спросил он, сбросив газ. — Спальные мешки?
— Были! — встрепенулась амазонка и попыталась встать. — Их унесло!
— Лежи!
Она послушалась, но не замолкла.
— Палатки унесло в первую ночь. Они надулись и поплыли вместе с кольями. И продукты унесло. А спальники взяли только для отроковиц. Их привязывали к деревьям. И сами привязывались. Сестёр тоже унесло — я сон видела!
— Никуда их не унесло! — уверенно заявил Стас. — Они ушли! Вброд.
— Но здесь же глубоко! Мне по грудь было!
— Вода спала, — он демонстративно измерил глубину, погружая весло до половины. — На Репнинской соре затор прорвало — и спала. Вот, смотри! Видишь, метр всего.
— Спала?
— Конечно! Спустились с деревьев и ушли.
— Куда?
— На материк! — сначала не глядя, махнул он рукой.
Потом сам посмотрел туда, где должен находиться материковый, боровой берег. Его не было видно, по карте напрямую — километра три разливов и плюс затопленные верховые болота с чахлой сосной. Всего около пяти — даже в гидрокостюме и со свежими силами не одолеть. Кедровник в два раза ближе.
— Что же я поплыла через старицу? Вот дура, на щепке...
— Почему Галицын оставил вас без лодки?
— У нас была лодка, — призналась амазонка, — резиновая... Но её не накачали, и она утонула. Никто не знал, что так быстро зальёт остров. Ночью проснулись — плаваем...
— Самого утоплю, гада, — не сдержался Стас.
Она не поняла, о ком речь, и продолжала:
— Нет, мы думали, в какую сторону мне плыть. И решили, что легче к лагерю и короче. Если вода спала, они ушли, конечно. Держаться — руки затекали. Мы привязывались, боялись заснуть. А берёзки тонкие: выше залезешь — гнутся.
Он не прерывал амазонку: уж лучше пусть выговорится, чем бьётся в истерике.
На втором круге он проехал ещё ближе к соре и, отвлёкшись, налетел на топляк. Мотор рыкнул и хоть не заглох, но лодка потеряла ход — сорвал шпонку на гребном винте. Запасные в лодке были, но пока Рассохин менял, парусящий на ветру «Прогресс» прибило к соре.
И тут Стас увидел то, что больше всего боялся увидеть, — округлившуюся спину человека в замусоренной воде. Синяя куртка из плащовки, руки разбросаны в стороны...
Вытаскивать утопленницу на глазах у амазонки было нельзя. Всё равно не поможешь: часом раньше, часом позже — покойному уже всё равно.
Рассохин запустил мотор и погнал к острову напрямую.
— Ты куда? — запоздало спохватилась она. — Надо ехать за ними!
— Поеду! — на ходу крикнул Рассохин. — Сейчас ты — лишний груз!
— Почему лишний?!
— Все же в лодку не влезут! Лучше возьму одного человека.
— А, ну да! — она вроде бы даже обрадовалась от его уверенности. — Я посижу на берегу. Буду встречать!
— Ты пойдёшь в землянку! Затопишь печь. Женщин обсушить надо! И только попробуй высунуться!
Она повиновалась, а Стас с ужасом думал, как потом объясниться с ней, как сказать, что живых нет? Но отмёл, отверг эти мысли. Сейчас надо было думать, куда свозить выловленные тела утонувших, чтобы амазонка их ни в коем случае не обнаружила.
И, удивляясь своему хладнокровию, придумал: топить на дно у берега. Тем более вода ещё ледяная, сохранней будут.
Рассохин высадил её на острове возле прыгающего от радости пса и, не глуша двигатель, отчалил. Напрямую было не так и далеко до берёз с «белыми флагами», амазонка шла зигзагами, обходя глубокие места в низинах и пойменные озёра. Ветер всё же изорвал плотную ткань низкого неба, в прогалах засветились бирюзовые сполохи, однако тучи уплотнились и почернели — жди снежных зарядов. Вода разливов окрасилась в соответствующие холодные цвета, лишь редкими жёлтыми языками, словно свечи, горели вершинки затопленных цветущих верб. И показалось, все звуки — ветер, шуршанье воды под форштевнем и рёв мотора — сливаются в один скорбный голос церковного хора. Стас был далёк от веры, заглядывал в храмы разве что из любопытства и по случаю, но тут непроизвольно взмолился, причём вслух, громко, и не к богу — к реке:
— Оставь их живыми! Спаси хоть кого-нибудь!
И замолк, чувствуя, что кричит от отчаяния и слабости, а молитва ещё больше отнимает силы, выпускает из него воздух, как из баллона, накачанного до звона.
Каждый год Карагач требовал жертв. Слышно было: там рыбак утонул, там шишкарь или лесосплавщик, даже ясашных вылавливали. Но чтобы вот так, в один раз до сорока человек сгинуло!.. Он стиснул зубы, вобрал голову в плечи и словно изготовился к драке, к кулачному поединку. Когда впереди замелькали белые тряпки на согнутых берёзках, всё равно навернулись слёзы. Он убедил себя — от встречного северного ветра.
Не сбавляя скорости, Рассохин обогнул затопленный остров и погнал к соре, выискивая место, где видел плавающее тело. Перед колючим щетинистым наносом резко сбросил обороты, и обогнавшая лодку волна всколыхнула, зашевелила мусор. Брезентовое затопленное полотнище он нашёл сразу и определил: точно — сорванная и забитая в сору палатка, вон и стальное колечко с верёвкой. Доставать не стал, выключил двигатель и взялся за вёсла, подгребая к синеющему пятну. Других подобных пятен вроде не видно, хотя среди плавающей сухой травы и хвороста разглядеть утопленника было сложно. Только раз содрогнулась душа, показалось — женская голова с размётанными плавающими волосами, однако в следующий миг разглядел сорванную половодьем болотную кочку с сухой осокой. И уже зелёная щетинка свежей пробивается.
Он подчалил к соре и стал подтягивать веслом чуть вздутую синюю куртку. Сразу ощутилось её грузное содержимое, но только у самого борта лодки различил: да это же мешок! С чем-то тяжёлым, пухлым, но самый обыкновенный мешок! Рывком задёрнул в дюральку, распустил шнур — резиновая лодка, большая, четырёхместная, и разобранные вёсла выпирают, вовсе не похожие на руки. Воображение дорисовало!
Облегчения не наступило, почему-то лишь задрожали пальцы и заныло в пояснице. Он встал на носовую площадку и, осматривая наносы, набил трубку. Табак был влажноватый от рук, спички тушил ветер, и всё-таки прикурил кое-как. И не увидел, а почувствовал, что мохнатая, грязно-серая сора пуста, что нет здесь ни живых, ни мёртвых — только лёгкий, плавучий мусор, снесённый с поймы. Ворохнулась призрачная надежда: может, и впрямь ушли?! Отыскали гриву, косу, где мелко и, не дожидаясь, когда окончательно затопит, двинули, куда выведет брод?
Стараясь убедить себя или опровергнуть свои предчувствия, Рассохин проехал вдоль соры дважды, вытащил палатку, неподъёмный ватный спальник, полотенце, несколько пластмассовых бутылок с молоком и даже самодельную куклу с деревянной головой. Что могло как-то плавать — всплыло, всё тяжёлое ушло на дно.
А дна вдоль соры веслом было не достать, но ближе к затопленному острову и в самом деле было помельче — всего метра два. На малых оборотах он проехал вдоль берёзовой рощицы с «флагами» и отмёл спасительные предположения: всюду скрывало весло! Даже если уровень воды был ниже, всё равно не уйти — если только вплавь, а в одежде и обуви нереально. Если бы разделись и разулись, тряпьё и обувь снесло бы в сору.
Надо искать дальше от острова. Всё-таки могли плыть какое-то время, держась за спальники, за щепки, за любую корягу. Стас обошёл сору справа, миновал полосу старого ивняка и оказался на затопленном кочковатом болоте, поросшем угнетённой берёзой. Корявые, однако же крепкие деревья могли спокойно выдержать человека, и если кто-нибудь доплыл, сейчас был бы здесь. Деваться больше некуда! Берёзовая марь лежала в обе стороны, насколько хватал глаз, и глубина тут больше трёх метров. Таких марей по Карагачу было множество, и они обычно отбивали тыловой шов поймы, но в ширину могли иметь несколько километров.
За швами обычно начинался материк и сосновые боры с верховыми болотами, но здесь берегом и не пахнет. Даже в сухую погоду летом сквозь такую марь очень трудно пробиться из-за кочек по плечи и жидкой, засасывающей сапоги трясины.
Неужели потонули, словно камни? Легли на дно, разнеслись течением? Рассохин помнил: утопленники потом всплывают сами, но летом, когда вода тёплая. А в ледяной могут пролежать долго.
И всё равно хоть один, но всплыл бы! Куртки из брезента, из плащовки, и уж тем более синтепоновые непременно надуются, а этого хватит, чтобы удержать тело на поверхности. Да и в небе посвистывают только утки — ни одного ворона. Эти твари уже бы слетелись и кружили, будь хоть какой-то намёк на добычу.
Значит, на дне.
Он не рискнул соваться на широкой лодке в берёзовое болото — на моторе не пройти, а продираться, цепляясь за деревья, — до вечера не пробьёшься. Судя по карте, до материка здесь версты две с половиной. Да и смысла нет: измученным женщинам и до мари-то не доплыть — даже напрямую больше километра.
Рассохин вернулся к затопленному острову с белыми тряпками, загнал лодку в березняк и заглушил мотор. И здесь ему пришло в голову: конечно же, пошли на остров, домой, к незатопляемому кедровнику! Зачем они попрутся к невидимому отсюда материку, когда на глазах тёмно-зелёный спасительный массив? И туда уже ушла Анжела!
Отговорившись от амазонки, он просто убедил себя, что женщины ушли в обратную сторону. А они туда ни за что не пойдут! Пойдут туда, куда проводили свою отважную разведчицу! За помощью. Они видели, что можно не плыть — брести по грудь, доставая дно ногами. И то, что она не вернулась, убедило их: надо пробиваться домой. Там на пути единственная преграда — глубокая курья, и, если нет сил переплыть, можно кричать, мычать, орать, забравшись на кустарник, быть услышанным и спасённым. У погибающих своя логика! Конечно, женщины видели вертолёт, но не знали, что Матёрую и Галицына увезли. Они верят в их неприкосновенность и, напротив, знают, что идёт охота на Рассохина.
Отроковицы, несомненно, пойдут к острову! Даже против течения. И двинулись они теми же зигзагами, верно, ещё с прошлого лета зная высокие места поймы. Скорее всего, женщины приходили сюда летом по дороге или тропинке за голубикой, например... Значит, и искать следует только в этом направлении.
Рассохин завёл мотор и пошёл обратным ходом, указанным амазонкой. Конечно, повторить его полностью было мудрено: он где-то срезал углы, однако точно вышел на просеку, идущую от старицы. Всю дорогу он вглядывался во всякое пятно на воде или в зарослях и, лишь заглушив двигатель перед кустарниковой завесой, понял, что делал это зря. Течением всё равно бы разнесло погибших по всем разливам в сторону материкового невидимого берега.
Весенняя стрежь на разливах Карагача — вещь сильная, неотвратимая и всеобъемлющая, потому в пойме и набивает гигантские соры — такие, в одной из которых погиб Репа.
Он вернулся обратно, к берёзкам с «флагами», и снова причалил к краю щетинистой полосы наносов. На сей раз всю её прошёл на вёслах, время от времени прощупывая подозрительные места веслом. Потом отъехал от соры много правее и обследовал чистую луговину перед тальниковыми зарослями, потом и сами тальники, чувствуя, что занятие это бесполезное. Пока не спадёт вода, тел не найти, а спадёт она через день-два, когда пробьёт брешь в заторе. Всё, что могло как-то плавать, он нашёл: кусок плёнки, зацепившийся за куст, связанные шнурками кроссовки, полупустой рюкзак с пластиковыми банками «пищи богов» — всё в разных местах, далеко от берёз с «флагами». То есть на разливах определённого фарватера не существовало. Сора, как фильтр, задерживала у старого густого ивняка лишь малую часть того, что сносилось с поймы.
В геологии часто говорили: отрицательный результат — тоже результат. А здесь он вдохновлял и вселял надежду! По крайней мере, оставлял крохотную лазейку — амазонки спаслись. Чудом: например, мимо проходило судно, катер, пролетал вертолёт, летающая тарелка сняла с деревьев!.. Чушь полная, но ведь бывают чудеса!
Рассохин опомнился, когда ударил снежный заряд, причём настолько мощный, что носа лодки не видать, и вода загустела. Солнце в этот день так и не показалось, лишь лучи его изредка шарили по разливам, но взглянул на часы — вечер! Он дождался, когда спадёт пелена, откроются горизонты, и поплыл прямым ходом к кедровнику. Что сказать, как оправдаться перед амазонкой — представления не имел, а она непременно спросит, где её сестры.
Говорить придётся одно: спаслись и в безопасности.
К лагерному причалу он не поехал — прибился к берегу там, где нашёл амазонку. Вода за день не прибыла, а, напротив, вроде бы начала спадать: вдоль разлива отметилась тёмная полоска, и на затопленных тальниках зависал пойменный мусор. Примета хорошая, но капризный, непредсказуемый Карагач может изменить нрав за несколько часов. Поэтому Стас всё равно вытащил лодку на сухое, привязал к дереву, развесил на кустах найденную палатку и наткнулся на рюкзак с продуктами. Чтобы не появилось лишних вопросов, он отнёс его в кедровник и спрятал вместе с резиновой лодкой. Кавказца на берегу не было, и чтобы надзиратели не угнали дюральку, забрал вёсла, снял бак и только сейчас обнаружил — топлива осталось литра три! При всём желании завтра далеко не уедешь, придётся грести, так что есть причина не брать с собой амазонку.
Анжела дежурила возле открытого люка, завернувшись в одеяло в белом пододеяльнике, стоя, как привидение. Рядом лежал пёс и меланхолично, неумело трепал недолинявшего зайца — жизнь заставила заняться охотой.
Снежный заряд не пробил кедровых крон, земля вокруг была сухой и чёрной.
— Ну, что?! — она кинулась навстречу. — Нашёл отроковиц? Я знаю: ты нашёл! Нашёл?
— Всё в порядке, — устало пробурчал Рассохин и сел, свесив ноги в открытый люк. — Они на материке, в бору.
— Почему не вывез сюда?!
— Топливо кончилось. Бензин!
— Мы немедленно поедем к ним! — вдруг капризно заявила Анжела. — Я должна видеть женщин!
— Никуда не поедем!
— Нет бензина — сяду на вёсла! Буду грести сама!
— Не будешь. Спускайся в землянку.
— Почему?! Ты оставишь женщин одних? На целую ночь? Я должна их видеть! Ты что, не слышишь меня?!
Стас лихорадочно придумывал причину, однако уставший мозг стал жидким и текучим.
— Слышу, — обронил он. — Не суетись. Слушай, что говорит мужчина. Ты замужем была?
— Нет. И не хочу!
— Куда ты денешься... Так вот, выйдешь — придётся поступать так, как говорит муж. Привыкай.
— Никогда в жизни! Я вас ненавижу!
— От ненависти до любви один шаг.
Амазонка вдруг умолкла и как-то расслабленно присела на корточки.
— Кажется, поняла, — после паузы тускло проговорила она. — Сёстры не хотят видеть меня? Да?
— Не хотят, — уцепился за подсказку Рассохин. — Конечно, не хотят! И сюда не поехали... Они презирают тебя. Кстати, из-за ненависти к мужчинам.
Сказал наобум, но попал в точку.
— Я так и подумала... — она вскочила и гордо выпрямилась. — Да, я намерена спасти этих несчастных женщин! Намерена вырвать из этой проклятой американской секты. Они же безумны! Их зомбировали. Разве ты этого не заметил? Им всем нужна длительная психологическая реабилитация. Они больны! Я через это прошла и знаю.
— Нам всем нужна реабилитация, — многозначительно заключил Стас.
— И я почти добилась результата! — не услышала Анжела. — Когда человек сидит на острове, как заяц... Или висит на тонком дереве над бездной, начинает думать не травоядными заячьими мозгами! Они послали меня за помощью, потому что поверили: я добреду! Я сильная! А теперь меня видеть не хотят?! Спаслись и забыли, что обещали?! Впрочем, что с них взять? Подавлена воля. С ними надо работать.
— Ты кто? Психолог?
— Мне придётся раскрыться, — помедлив, произнесла Анжела. — Я работаю в женском фонде Неволиной. Да, это феминистская организация, мы защищаем права женщин!
— От кого?
— От вас! От мужского насилия.
— А здесь зачем?
— Приехала спасти членов этой страшной секты. Внедрилась... Ты видел, во что Сысоева и Стюарт превращают людей? Полная деградация, разрушение личности, бредовые идеи... Мы собираем материалы для суда! Поэтому я должна быть с ними! Мы сейчас же поедем, и ты мне поможешь.
Рассохин вскочил и выругался.
— Могла бы сразу сказать...
— Не могла! Мне показалось, что ты в этой компании.
— Какой компании?!
— Сысоевой и этого... Галицына! Они оба тебя ждали. Вы же с Яросветом друзья?
— Таких бы друзей!.. У тебя есть связь?
— С кем?
— С миром! С большой землёй, с фондом твоим. С кем-нибудь!
— Была связь, — она слегка уняла страсть и вызывающий тон. — Телефон утонул. Но я успела передать сигнал тревоги. Неволина должна быть в Усть-Карагаче. Ты же знаешь Ларису Неволину?
— Нет.
— Её знают все! Знаменитая киноактриса, звезда.
— Не звездочёт — не знаю... Она прилетит сюда?
— Сегодня ждала. Видимо, проблемы с вертолётом. Но завтра будет обязательно! Или послезавтра... Она тут всех вас лично уничтожит! Если что с женщинами... На уши поставит!
— И так все на ушах. Только толку-то? Полезай в землянку, холодно.
— Мы должны ехать к отроковицам! — не сдалась амазонка. — Их надо подготовить к эвакуации, удержать от глупостей. Привести в чувство!
— Некого приводить! — не испытывая жалости, оборвал он. — Женщин нет. Все утонули. Спастись им было невозможно.
— Ты же сказал?!.
— Нервы твои берёг! Думал, ты из этих... Быстро в землянку!
Она послушно и с пугливой оглядкой стала спускаться в схрон. Рассохин ощупью нашёл спички и зажёг свечу. Натоплено было жарко, но Рассохина трепал озноб.
Амазонка сломленно опустилась на постель.
— Не зря я увидела сон... Провидческий! Вещий!
— Кто придумал спрятать их на острове? — он стал сдирать с себя промокшую одежду. — Галицын?
— Нет, Матёрая, — взгляд её остекленел. — Сысоева...
— А ты что же?.. Спасительница! Не понимала?
— Я подумала... Это единственная возможность вразумить несчастных. Когда мы останемся одни и не будет влияния... Женщины всё время находились под психологическим давлением Матёрой. Нужна была стрессовая ситуация, чтоб вывести...
Рассохин тем временем поставил греть тушёнку и залпом выпил всю оставшуюся во фляжке водку. Амазонка встрепенулась, прервалась на полуслове и вдруг протянула руку.
— Мне тоже дай...
— Больше нет, пустая, — он потряс фляжку.
— Что, совсем нет?
Водка была и хранилась в пятилитровой канистре на дне рюкзака — запас на всё лето. Но сейчас был не тот случай, чтобы его беречь, потому что никакой экспедиции уже не будет. И удерживать сейчас от спиртного женщину, вернувшуюся с того света, не имело смысла. Стас достал водку, наполнил ею солдатскую фляжку и подал амазонке.
— Рюмок здесь нет.
Она сделала несколько мелких глотков, смакуя во рту, и не поморщилась: опыт пития из горлышка был.
— Давно здесь? — спросил Рассохин.
— Десятый месяц.
— Как вы сюда попадаете? — он отнял фляжку. — По конкурсу, что ли?
— Вербуют в клубах Стюарта, — проговорила она заученно, — присматривают на семинарах и предлагают... Сначала — как игры, увлечения, сказки про людей Кедра. Так обычно завлекают во все секты. Под благими предлогами. Тут — освобождение от мужской зависимости, совершенствование личности женщины...
— А у феминисток вербуют не так? В вашем клубе?
— У нас — фонд! Мы проводим акции в защиту женщин!
Рассохин едва сдержал мат.
— Какие акции?!.
— Фонд выполняет благородные задачи! — как-то уже привычно возмутилась амазонка. — Женщин превратили в товар! В предмет купли-продажи!
На голодный желудок даже от глотка хмель ударил ей в голову, но в груди согрелось, спорить и ругаться уже не было сил.
— Сумасшедший дом, — пробубнил Стас, — дурь, конец света...
Он сел за стол и начал жадно запихивать в себя тушёное мясо. Анжела посмотрела брезгливо.
— Вот как ты можешь? Есть, спать!..
— Могу...
— Ненавижу жующих мужчин!
— Отвернись.
— Вы становитесь похожими на животных!
— А моей маме нравилось смотреть... как мужчины едят. Нас было трое: отец, брат и я. Смотрела и радовалась.
— Какая пошлость!
— Не зли меня, — мирно посоветовал Стас.
— О тебе тут слава женоненавистника, — понаблюдав за ним, вдруг заявила она. — Даже Сысоева опасалась.
— Не сказала почему?
— Сказала... Только я не верю.
— Зря не веришь, — вяло признался он. — Мне и сейчас хочется поубивать вас... Или выдрать кнутом. Всю вашу общину мычащих... Для реабилитации. Навоображали себе, напридумывали сказок, отроковицы... А всего-то надо научиться любить.
Рассохин отставил пустую банку, достал трубку и набил табаком, но раскурить не успел, задремал, привалившись к стене. Когда свалился на лавку и как подложили спальник под голову — не почувствовал.
Кошмар начал сниться сразу же — перевозбуждённое сознание продолжало бодрствовать. Ему приснилось, будто женщин снесло севернее затопленного острова, и там есть большая, настоящая сора — когда-то стащенный половодьем залом с Карагача. Среди завалов преющего леса лежали утопленницы, но не мёртвые, точнее ещё не умершие — впавшие в некое состояние между жизнью и смертью, как Анжела. И если найти способ разбудить их, то всех ещё можно оживить.
Во сне он понимал, что это кошмар, и всё равно думал, что завтра надо проверить: может, и в самом деле есть где-то поблизости такая сора, и фарватер на разливах есть, например по озёрным ложбинам поймы...
Потом одна из утопленниц вдруг вскочила и оказалась Женей Семёновой! Она что-то страстно говорила, слов было не разобрать, однако Стас уловил смысл: учила, как вернуть женщин к жизни. Надо было каждую взять на руки и качать, как плачущего ребёнка. И во сне же он догадался, откуда происходит выражение «откачать утопленника». Оказывается, всё так просто! Он уже готов был откачивать, но Женя вдруг сказала:
— Вставай, Стас. Нашу палатку топит!
Он и в самом деле увидел, что они в палатке, вдвоём, и в той самой, что были в кедровнике у рассошинской россыпи. Женя привстала, нависла над ним и смотрит, как блудница, — влюблённо и маняще. Стас хотел обнять её, но тяжёлые руки упали, а на полу уже вода! Ему же так не хотелось расставаться с ней! Будто знал: стоит встать — и блудница исчезнет. И тогда он решил ещё подремать, точно зная, что это не опасно. Будет время спокойно встать, собраться и выйти наружу.
И вскочил резко: не от воды — от тревожного шума наверху. Но наяву всё было тихо, под ногами сухо, и вроде бы амазонка простуженно сопит у своей стены. Всё-таки он нащупал фонарик на столе, включил: Анжела сидела на постели, завернувшись в одеяло.
— Там собака лает! — шёпотом сообщила она. — А ты спишь — не разбудить!
Рассохин зажёг свечу и надел куртку.
— Сиди, я посмотрю.
На улице ещё была ночь, в кедровнике же и вовсе хоть глаз выколи. Пёс вертелся возле люка, лаял и звал за собой, отбегая в сторону лагеря.
— Пошли, — сказал Стас. — Что там?
Кавказец вёл его по кедрачу, стараясь держаться в луче фонаря, и заманивал всё дальше и дальше. С крон капало, и, судя по шуму, моросил мелкий дождь. Рассохин спугнул лосиху с телятами, затем несколько зайцев, попавших под свет, на которых пёс с проснувшимся охотничьим инстинктом даже внимания не обратил. Наконец ветер пахнул горькой вонью сырого пожарища, и впереди чуть посветлело.
И оттуда же послышался злобный гулкий лай.
Стас достал пистолет и передёрнул затвор. На краю кедровника он остановился и, не включая фонаря, осмотрелся. Впереди была когда-то разрубленная и теперь заросшая молодняком противопожарная полоса вокруг лагеря. Густая высокая поросль стояла стеной, холодная и мокрая от дождя, и где-то там, в глубине, остервенело гавкал кавказец. Луч света не пробивал и на пару метров, утыкаясь в чащобник, лезть в который не хотелось, к тому же Рассохину почудился приглушенный звериный рык. Весенние голодные медведи, выжатые половодьем, запросто могли переплыть на остров, благо что по кедровнику всюду бродили непуганые домашние самки с телятами. Соваться в потёмках на голос собаки, да ещё в недра зарослей, было опасно. Стас выстрелил вверх и прислушался. Будь зверь — сразу бы ломанулся даже от пистолетного щелчка, однако в полосе всё стихло. Скоро смолкший кавказец вновь заорал, и на том же месте.
И вдруг отчётливо послышался отчаянный человеческий крик:
— Помогите!
Рассохин стал продираться сквозь заросли, подсвечивая фонарём, однако то и дело попадал в глубокие и старые противопожарные рытвины. А человек уже кричал и стонал почти безостановочно, как звуковой маяк. Оставалось несколько метров, когда в сполохах света показалась жердь, застрявшая между деревьев, и на ней — крестообразная фигура человека!
— Опа! — только и сказал Стас, мгновенно вспомнив распятого на Красной Прорве Скуратенко.
Это был здоровый, мордатый мужик лет под сорок, однако не измученный и не изъеденный гнусом. Физиономия красная, короткие волосы дыбом и вся верхняя одежда — в клочья. А пёс продолжал рвать его за штаны, даже когда Рассохин оказался рядом.
— Убери собаку! — заорал мужик. — Ну, что встал?! Он меня покусал!
На распятом оказался песочный камуфляж!
Стас поймал кавказца за ошейник и оттащил.
— Кто тебя так? — спросил с интересом.
— Не знаю! Освобождай! Давай, шевелись, руки затекли!
Одного накладного кармана на брюках не было, второй
болтался у колена, в прорехах зияло голое тело с запёкшейся кровью.
— У тебя связь есть с большой землёй?
Мужик гневно мотнул головой.
— Была связь! Всё отняли! Освобождай!
— Когда отняли?
— Утром ещё. Скоро сутки сижу... Режь верёвки!
— Что же ты, сволочь, МЧС не вызвал? Я же просил! Кричал: женщины тонут! Скажешь — не слышал?
— Слышал... Не имел права!
— Спасать не имел права?!
— Обнаруживать себя! Специфика службы... Убери пса! А если он бешеный?!
Рассохин оттолкнул пса, подошёл вплотную и посветил в лицо.
— Так вот, женщины утонули. Все! И теперь ты за это ответишь. Где второй?
Мордатый обвис на жерди.
— Мы выполняли инструкции, — вяло оправдался он. — Был приказ... Я действующий офицер ФСБ!
— Тем хуже. Где второй?!
— Там! — мотнул он головой в сторону лагеря. — Его тоже привязали.
-Кто?
— Не знаю! Нас захватили утром. Какие-то люди в камуфляже, бородатые... Мы участвовали в спецоперации!
Скуратенко распяли на жерди обыкновенными верёвками. Этот оказался прикручен сыромятными ремешками, причём умело, и берёзовая жердь была короче, толще, привязана с перевесом на одну сторону. Тяжёлый комель с крючьями сучков застрял в зарослях.
— Рассохин, ты обязан помочь нам! — вдруг заявил распятый. — Из-за тебя мы оказались здесь!
— Из-за меня?!
— Нет, но я знаю, кто ты. Всё о тебе знаю! Наши интересы совпадают. И ты обязан помогать!
— Я тебе ничем не обязан! — выразительно сказал Стас. — Надо было вызвать спасателей, когда тебя просили. А ты... Сорок душ!
— Но мы здесь пропадём! — возмутился он. — Рассохин! Ты что? Ты за это ответишь!
Стас развернулся и пошёл в кедровник.
— Рассохин! — понеслось вслед. — Напарнику помоги! Он хотел жердь переломить и вроде руку сломал!
Его напарник оказался метрах в сорока, поблизости от сгоревшего лагерного забора. Он сидел на пне, пристроив тяжёлый конец жерди в развилку берёзы, пришибленный, перепуганный: слышал весь разговор, ничего не просил и вопросов не задавал. Рассохин ощупал его притянутые намертво руки — кости были целыми, хотя левый локоть припух.
— Жердь тебе вместо шины, — одобрил Стас, — если перелом... Сиди, пока не срастётся.
— Неужели они погибли? — спросил тот. — Эй, погоди! Ты куда?
— Набирайся сил, — уже на ходу посоветовал Стас. — Вода спадёт — придётся женщин поднимать. И откачивать...
— Как — откачивать?
— На руках, как утопленников.
Стас позвал за собой пса и направился к схрону дальним путём, в обход зоны.
