12
Тайный схрон молчунов, приспособленный новыми хозяевами Карагача под своё убежище, был раскрыт. Даже с той точки, где пёс оторвал неприятелю карман, открытый люк просматривался, а этот, в песочном камуфляже, подходил ближе. Вчера кавказец наверняка чуял его же, и по тому, как призрак не является на глаза и пытается существовать скрытно, можно судить о главном его занятии — следить за обитателями острова. Возможно, конкретно за Рассохиным. И вполне понятно, откуда он появился, — из вертолёта! Людей в таком приметном камуфляже было трое, и выходили они отдельной группой в тот момент, когда ОМОН уже захватил лагерь. Потом Стас видел только одного, и в вертолёт садился один — это точно. Значит, два других незаметно исчезли в кедровнике, так что на острове, скорее всего, двое, вооружены и очень осторожны. Если бы не пёс, ни за что бы не заметил. И то, что они не застрелили собаку, а лишь отпугнули, говорит об их некоей лояльности к Рассохину. Им запрещено вступать в прямой конфликт, как-то влиять на обстановку, задерживать и тем паче арестовывать, о чём третий, улетевший, сказал прямо.
То есть теперь придётся жить здесь под постоянным надзором. А ещё где-то бродит обиженный профессор Дворецкий с дробовиком.
В тот момент Стас и гадать не стал, кому и зачем это надо. Сбегал к разливу, где нашёл амазонку, забрал её одежду, свои сапоги и, вернувшись в схрон, люк закрывать не стал — напротив, распахнул внутреннюю дверь, чтобы проветрить землянку. Давно нетопленная, она стала парной и душной от влаги, как баня. Амазонка спала беспокойно, с тяжёлым дыханием, обильно потела и бормотала что-то неразборчивое. Конечно, простуда ей была обеспечена, но только бы не воспаление лёгких, которое он сам едва пережил, и то благодаря молчунам. Её бы, конечно, отправить в больницу, однако ни связи, ни лодки, а маломощная рация, что висела в схроне, улавливала только монотонный шум пустого эфира. Рассохин перебрал все продукты, бывшие в убежище, но кроме своей водки и припасённого Матёрой мёда, ничего целебного не нашёл. Но и это уже было кое-что! Ко всему прочему он вспомнил о молоке в обгоревших холодильниках на ферме и, послушав успокоенное свежим воздухом дыхание амазонки, решил сбегать в лагерь.
— Охраняй! — приказал он кавказцу. — А я быстро!
Пёс команды понимал или сам знал, что делать, и остался возле схрона.
Лагерь всё ещё дымил, и пахло там не ладанным духом тлеющей кедровой смолы — горелым навозом, собранным в кучи на удобрение огородов. Пока Рассохин вытаскивал грязные и сморщенные бутыли из холодильников, нанюхался до одури, и всё же нашёл ещё одну, исковерканную жаром, но целую, даже с пробкой. Открутил и попробовал — вроде не прокисло. Вокруг бродило два десятка молочных лосих, но как их доят, он представления не имел, да и лосята, наверное, сами уже потрудились. На обратном пути он опять услышал предостерегающий лай — кто-то пытался подойти к убежищу, но когда Стас прибежал, кавказец уже отпугнул гостей и лишь настороженно поуркивал.
Он слил часть молока в котелок, растопил печку щепой и слегка подогрел, после чего размешал мёд. Разбудить амазонку оказалось непросто; она вздрагивала, открывала глаза, начинала часто дышать, бормотать и цепляться руками, но потом ослабевала и вновь засыпала глубоко. Проснулась она внезапно, приподняла голову и огляделась.
— Это что? — спросила она сиплым натруженным голосом.
— Землянка, — отозвался Стас. — Ты теперь в безопасности.
— Как я здесь оказалась? Ничего не помню...
— Это сейчас неважно, — он налил в кружку молока. — Давай будем пить. Тебя нужно согреть изнутри.
И приподнял её голову.
Амазонка, пожалуй, минуту таращилась на него, потом спросила испуганно:
— Ты откуда здесь?
— Зашёл на огонёк. Пей, это молоко с мёдом, эликсир.
Она сделала несколько глотков, пробуя питьё на вкус, затем взяла кружку и выпила до дна. А Рассохин в этот миг вспомнил, как старуха отпаивала его в схроне, вставляя в рот берестяную воронку. И тогда было тоже лосиное молоко с мёдом. Потом его чем-то окуривали, и от сладковатого дыма становилось легко дышать.
Всё повторялось, и в этом повторении он ощутил нечто предопределённое, роковое, неизбежное.
— Опять вчера напилась, — вдруг призналась амазонка и легла. — С Мерлином трудно не напиться. Он — натуральный некрофил, ему нравится. А у тебя нет текилы?
Рассохин слегка оторопел, поскольку был уверен, что амазонка чуть не умерла от холодной весенней воды, а вовсе не страдала с похмелья после вчерашнего загула. Да и где бы она могла пьянствовать на подчёркнуто трезвом острове в компании какого-то некрофила Мерлина? К тому же на алкоголичку она не походила.
— Есть водка.
— Дай водки, — капризно произнесла она.
Пока Стас доставал фляжку из рюкзака, амазонка или уснула, или потеряла сознание. И только тут до него дошло, что это было ещё не пробуждение — бред, навеянный какой-то прошлой жизнью.
После молока она лежала безмолвно и успокоенно часа четыре, но когда очнулась, показалось, что снова бредит.
— Где Лариса? — она резко вскочила и чуть не затушила одеялом свечу.
—- Какая Лариса? — осторожно спросил Рассохин.
— Лариса Неволина!
— Не знаю... Всех увезли на вертолёте. Я здесь один.
— Мы же там погибаем! — вспомнила амазонка. — Нас затопило! Спасаемся на деревьях! Я сообщила Ларисе!
— Где затопило?
— На острове! Мы были на острове! — сверкающий взгляд её блуждал.
— Но мне сказали, что женщин переправили на китайский участок!
— Кто сказал?
— Галицын. Яросвет ваш!
Амазонка будто только сейчас заметила Стаса, завернулась в одеяло.
— Он так сказал... Потому что ты чужой! Ты кто?
— Я не чужой. Между прочим, я — товарищ Галицына, моя фамилия Рассохин. Слыхала?
— Рассохин? Тот самый?
— Тот самый. А ты с какого острова?
— Не знаю...
— Ну ты же откуда-то пришла? Или приплыла?
— Сначала брела, по пояс, по грудь... — забормотала она, вспоминая. — Потом поймала щепу, большую...
— Значит, это недалеко? Где остров?
— Мы там корм для лосей стригли...
— Здесь везде стригли корм!
— Он был высокий! Вода так быстро поднялась!.. А я давно здесь?
— Нашёл тебя утром, сейчас вечер. Вас бросили на острове без лодки?
— Яросвет сказал: заберёт, как только... Вода не спадает?
— Вода прибывает! Ты знаешь, где лодки?
— Они все погибнут! — она попыталась встать с топчана, однако ноги не держали. — Там нет больших деревьев. Только берёзки и черёмухи... Они гнутся. Чем выше, тем тоньше.
— Где лодки спрятаны, знаешь? — Стас уложил её на постель.
Мысль о гибели распаляла воображение, и, кажется, снова начинался бред.
— Я пришла сюда, чтоб спасти, — забормотала она. — Отроковицы верят, что потоп наслан в наказание... Огонь в наказание. .. Мы видели пожар...
Рассохин попытался напоить её молоком, но амазонка отстранялась, тряслась и сжималась в комок, хотя в землянке было жарко.
— Мне холодно... Плыть страшно, а умирать — нет. Засыпаешь — и всё...
Через минуту она расслабилась и уснула. Стас поднялся наверх, закрыл за собой люк и услышал злобный, предупреждающий брёх пса — опять по человеку. Всё время крутятся около!
— Эй, вы! — крикнул он и пошёл на лай. — У вас же есть связь! Передайте своим: женщины гибнут! Остров затопило! На деревьях сидят!
Кавказец лаял на одном месте и чтобы не спугнуть неведомых надзирателей, Рассохин остановился.
— Слышите меня? Где-то в пойме женщины тонут! Пусть гонят сюда спасателей! У меня лодки нет!
Они должны были слышать — звук под кронами, как под потолком, распространялся вглубь. Рассохин выждал, но ответа не было, и вообще никакой реакции. Однако пёс выдавал присутствие людей.
— Ко мне приплыла женщина! — он стал приближаться, не скрываясь за деревьями. — Сообщила: люди тонут! У меня нет связи! Надо вызвать МЧС! Выйди кто-нибудь! Поговорим!
Голос улетал в пустоту, а лай стал медленно удаляться.
— У вас и резиновая лодка должна быть! — Стас прибавил шагу. — Оставьте мне! Если сами!.. Эй, ну что молчите? Вас без лодки на острове не оставят! Значит, есть!
Видимо, люди побежали, злобный голос собаки полетел куда-то влево. Рассохин пробежал метров сто — бесполезно.
— Ну, сволочи! — заорал он в отчаянии. — Фас! Взять их! Фас! Рви их, тварей!
Пёс угнал их куда-то в сторону сгоревшего лагеря.
Рассохин вернулся к схрону и, открыв люк, послушал — амазонка вроде бы спала. Кавказец вернулся через полчаса, упал и вытянулся, вывалив язык.
— Пошли лодку искать, — сказал ему Стас. — Они тут ничего не тронут. Иди за мной!
Пёс послушал его, клоня голову то в одну сторону, то в другую, и не пошёл.
Вода продолжала прибывать, и там, где он недавно ещё отваживался идти со спасённой, уже было сыро. Разлив кое-где доставал кедровник, подтоплял крайние деревья, и это заставляло суетиться. Он пошёл краем суши, высматривая поля ивовых кустарников, стриженных, словно в парке, резали на корм молодые побеги. Если Галицын и спрятал дюральку, то она теперь далеко от берега, а заросли уже начинают зеленеть, перекрывать видимость, тем паче лодки у общины выкрашены в зеленоватый маскировочный цвет.
Кавказец догнал его минут через двадцать и, уставший, поплёлся сзади.
— Ищи лодку! — приказал Рассохин. — Ты же как-то почуял амазонку? Тоже далеко была.
Пёс не внимал, равнодушно наступая на пятки. Стас шёл в сторону глухой вершины курьи, где был только единожды, и то вечером. Карагач подкидывал воду, которою рассекал остров, и течение в старице было встречным. Потоки из устья и от вершины сталкивались возле мыса у северной оконечности и, образуя бесконечную цепь воронок, уносились в пойму. Казалось, кедровник, как огромный корабль, плывёт в этом безбрежном пространстве, оставляя за собой кильватерный след. Роковая река, как и тридцать лет назад, показывала свой нрав, мощный подпор воды с горных верховий образовывался за счёт заломов, плотинами встающих ниже Гнилой Прорвы. Такое случалось почти каждую весну: уровень мог подняться за одну ночь метра на полтора-два, а потом так же резко схлынуть. Однако посёлок топило редко, и по слухам, запущенным кержаками, однажды вода прибудет так, что геологи, разорившие покой на дикой реке, не спасутся. Этой мстительной молве мало кто верил, но после каждого ледохода на Гнилую пригоняли самоходную баржу — эдакий ковчег, который дежурил в посёлке, пока не сходило половодье, или бомбили с вертолётов встающие заторы. Ясашные люди считали, что это некий подземный змей выходит из недр, чтобы ему принесли человеческие жертвы. Говорят, в старину туземцы выбирали самую красивую, по их мнению, отроковицу, привязывали камень на шею и бросали в Карагач. Если гад принимал жертву, то половодье останавливалось и река усмирялась.
Вид бегущей вездесущей воды наполнял пространство предощущением некоей грядущей трагичности, суровый Карагач требовал очередного жертвоприношения. А ещё, как назло, с северо-запада погнало тучи, начался мелкий дождь, и вечереющее пространство быстро померкло.
— Ищи! — просил Стас, пытаясь пустить собаку вперёд. — Нюхай! Лодка, мотор, бензин!
Тот упрямо не хотел выполнять команд и даже не принюхивался, тащился позади, показывая тем самым, что он не ищейка, а только пастух и охранник. Рассохин дошёл до тупикового конца курьи, далее начинались заросли чахлого ивняка и тополей, притопленные наполовину, сильное течение выдавало близость реки, кустарник дрожал под напором воды. Кедровник здесь заканчивался, а сам остров постепенно переходил в прирусловой древний вал, поросший старым, гибнущим березняком. Изрытая мочажинами грива, словно пунктир, уходила в глубь поймы и где-то там сходила на нет. Мест, где можно спрятать лодку, тут было полно, только искать становилось бессмысленно: вряд ли Галицын станет пробиваться сквозь чащобник, тем паче по низкой воде. Но для очистки совести Стас прошёл валом чуть ли не до берега Карагача и остановился, когда на пути оказался глубокий и спокойный разлив. Река устремлялась в курью несколько выше, но зато сюда натолкало горы мусора, где можно спрятать даже линкор.
Он уже возвращался назад, когда услышал впереди редкое и неуверенное потявкивание кавказца. Лодочный мотор Стас увидел скорее, чем собаку: он лежал в развилке старой берёзы на уровне глаз, и синий колпак светился в дождливых сумерках, чуть прикрытый куском бересты.
— Молодец! — восхитился Рассохин и, вытащив «Вихрь», поставил на землю. — Теперь ищи бак! Бензин, понимаешь?
Пёс повертелся у ног и улёгся, считая свою задачу выполненной. Стас сделал небольшой круг и сам нашёл бак с вёслами, спрятанными также на дереве. Предусмотрительный опер делал это на случай высокого паводка, но ведь, подлец, женщин оставил на затопляемом острове! Лодка должна была быть где-то недалеко, однако суетливая беготня по прирусловому валу взад-вперёд ни к чему не привела. Рассмотреть что-либо в залитом кустарнике оказалось невозможно, а бинокля впопыхах не взял!
Подняв отворот голенища, Рассохин забрёл в заросли, насколько позволяли сапоги, и двинулся вдоль берега. Воды зачерпнул сразу же, угодив в невидимую промоину, и далее уже пошёл, ничего не опасаясь. Только трубку, табак и спички переложил в нагрудный карман. Дюральку он не увидел — услышал: привязанная цепью к дереву, она моталась на стрежне и иногда ударялась обо что-то бортом, издавая глухой жестяной звук. Течение становилось сильнее, вода уже доставала до пояса, когда он наконец-то рассмотрел знакомый мятый «Прогресс». Хорошо, что плыть к нему не пришлось, но искупался по грудь, прежде чем достал цепь. Стас распутал узлы и, клацая зубами от холода, потащил лодку к берегу. Одежду выкручивать не стал, вылил только воду из сапог и, чтоб согреться, без передышки сбегал за мотором и баком.
И в суете как-то забыл, что за ним следят, благо пёс был на страже — с рёвом ринулся в кедровник. На короткий миг Рассохин увидел фигуру, мелькнувшую в березняке. Кажется, призраки обнаглели и подошли совсем близко, а может, и помешать хотели.
— Пошли вы на хрен, паскуды! — крикнул он и в азарте погрозил кулаком. — Если кто из женщин погибнет — с вас спрошу!
Закрепив мотор на транце, он подсосал «грушей» топливо и дёрнул стартёр. Двигатель запустился с третьего рывка, и на сердце повеселело. Оставалось около часа светлого времени, и можно было ещё поискать затопленный остров. Но пока Стас проталкивал веслом широкий «Прогресс» сквозь стриженный кустарник, небо окончательно заволокло, дождь разошёлся вовсю и заметно стемнело. Однако на открытой курье было светлее, и он поехал к тому месту, где нашёл амазонку.
С воды хорошо было видно упавший кедр с сухой кроной, поэтому Рассохин пересёк старицу, отыскал прогал в зарослях и осторожно въехал в залитую пойму. Чистые луговины попадались редко и больше тянулись вкрест движению, приходилось таранить полосы стриженого ивняка. За прибрежным чащобником начиналось затопленное болото, и ему удалось углубиться в разливы на полкилометра. Висящих на тонких деревьях людей ещё можно было увидеть, однако сколько он ни вертел головой, никаких признаков не обнаружил. Мелкие отдельные рощицы были всюду, и хотя на берёзках распускались серьги и листва, однако же кроны просматривались насквозь. Вокруг носились утки, плескалась рыба на икромёте, били хвостами бобры, но не было ничего похожего на близкое присутствие людей. А должны бы закричать, услышав гул мотора!
Ещё полчаса Рассохин лавировал между полей стриженных кустарников по разливам, пока не угодил на мелкое место и не намотал на винт травы. Он заглушил мотор, прислушался к мерному шороху дождя по воде и крикнул. Даже в ненастье голос над водой показался гулким, громогласным, эхо откликнулось в кедровнике за спиной, но в ответ залаял лишь кавказец, оставшийся на берегу. Пока Стас раздирал травяной ком на винте, стемнело, и редкие рощицы слились в одну серую ленту с другими зарослями. И всё равно он ещё полчаса дрейфовал по пойме, курил трубку, сдерживая крупную дрожь, кричал и выслушивал пространство.
Стало ясно, что даже днём искать наугад затопленный остров — безнадёжное дело, только время потеряешь. А ещё хуже — сломался винт, наскочив на корягу: запасных в лодке не было. Надо пробиваться к своему берегу, ждать рассвета, брать в проводники амазонку и обязательно бинокль. Уже в темноте, часто продираясь сквозь заросли напрямую, он кое-как пробился на курью и там не удержался, погнал в исток, к Карагачу.
Гнилую Прорву затопило почти полностью, торчал бугорок на месте бывшей пекарни и узкая полоска берегового вала, на котором сидели стрижи, лишившиеся своих гнёзд. Рассохин причалил и выскочил на сушу: тут даже костра было не развести. Молчун Дамиан исчез — возможно, успел уйти на кладбище или уплыл: облас у него наверняка где-то припрятан... Стас прошёл по валу почти до бывшей электростанции, дальше плескалась сумеречная и настолько стремительная вода, что начинала кружиться голова.
Карагач требовал жертвы!
Лагерь на противоположной стороне ещё дотлевал, над чернеющим кедровником светился неяркий, призрачный дымный столб, напоминающий извержение вулкана. Рассохин ощущал бесконечную пустоту этого пространства и всё-таки не сдержался, крикнул:
— Лиза-а!
Низкие облака прижимали звук и гасили эхо, однако кавказец на том берегу услышал и отозвался скулящим лаем. По реке несло свежие, рухнувшие с берегов деревья, распускающаяся листва серебрилась в кронах, создавая впечатление, будто весь мир опрокинулся в зловещую реку.
Пока Стас возвращался к лодке, полоска вала уменьшилась вдвое, и кое-где лёгкая прибойная волна уже перекатывалась через сушу, заставляя взлетать береговых ласточек.
Поджидающий на лагерной пристани пёс обрадовался, с визгом запрыгал около, но Рассохин вытащил лодку на сухое, привязал её к столбу, а остаток цепи прикрутил проволокой к ошейнику.
— Придётся тебе, брат, охранять, — сказал извинительно. — Мало ли что на уме у этих гадов.
К схрону он бежал, чтоб согреться, и по пути ему пришла мысль попробовать подзарядить аккумулятор телефона от лодочного мотора. Но каким образом это сделать, придумать так и не смог, не хватало знаний по электротехнике. Зажигание электронное, всё упаковано в резину, и откуда взять нужные двенадцать вольт — одному Бурнашову известно.
В землянку он пробирался осторожно, чтобы не разбудить амазонку. Не зажигая света, на ощупь достал из рюкзака одежду и сначала переоделся в сухое. Потом затопил печку и в отсветах огня увидел, что она не спит — сидит на постели, кутаясь в одеяло.
— Лодку я нашёл, — сообщил Рассохин, зажигая свечу. — Но остров не успел — стемнело. Завтра рассветёт — поедем вместе.
— Они погибли, — уверенно проронила амазонка. — Я сон видела... И слышала крик.
— Это я кричал.
— А сон?
— Сон — не доказательство! — обрезал Стас. — Сейчас будем есть. И спать.
Она будто не услышала.
— Сёстры падали с деревьев, — забормотала она, вздымая волну унявшегося было озноба. — Их уносило течением. Некоторые прыгали сами. И бросали детей. Они же зомби!
— Прекрати! — прорычал он.
И увидел, как её передёрнуло от испуга. Взгляд стал осмысленным и покорным. Рассохин пощупал её лоб — температуры вроде не было, хотя кожа влажная.
— Тебя как зовут? — примирительно спросил он, развешивая возле печи мокрую одежду.
— Анжела.
— Второго имени не дали?
— Это теперь неважно.
— Как себя чувствуешь, Анжела?
— Сильно пропотела, — призналась она. — Одеяло мокрое.
— Пропотела — это хорошо. Может, насморком обойдётся. А одеяло переверни другой стороной.
— Не боюсь простуды, — голос шелестел, как сухая трава. — Купаюсь круглый год... Иначе бы не доплыла...
— Сёстры твои тоже моржуют?
— Ещё по снегу босыми ходят.
— Значит, до утра выдержат, — вслух подумал Рассохин. — Сколько там детей?
И лучше бы не спрашивал — она опять впала в отрешённое состояние полусна.
— Четверо — девочки... Женщин всего было тридцать пять. Теперь я одна... Где Лариса? Она не прилетела? Если не прилетит, мы погибнем!
Стас встряхнул её за плечи.
— Не смей вспоминать! Все живы, завтра снимем твоих амазонок. Водки хочешь?
Анжела отпрянула.
— Я не пью спиртного! Есть очень хочу.
Он не стал напоминать про текилу и Мерлина, о которых говорила в бреду и которые явно были принадлежностью её другой жизни.
— А я выпью. Тебе сейчас молоко подогрею. И тут ещё есть какая-то пища, вроде орехи с мёдом. И с маслом. Не пробовал, не знаю...
Она как-то сразу оживилась, и Рассохин вручил ей банку из запасов Матёрой, дал ложку.
— Это пища огнепальных, — объяснила она со знанием дела. — Лущёный орех заливается жидким вересковым мёдом. А если кедровым маслом — пища богов. Мы сами готовили.
— Ешь — и спать, — грубовато оборвал он.
Сам выпил водки прямо из фляжки и открыл банку разогретой на печке тушёнки. Анжела посмотрела на это с ужасом, хотела возмутиться, однако в последний миг опомнилась.
— Поздно вкусы и нравы менять, — к тому же упредил Стас. — Каждый ест свою пищу.
Несмотря на голод, ела она не жадно и как-то благоговейно, словно исполняя ритуал. Потом выпила горячего молока и послушно легла.
— Почему загорелся наш монастырь? — вдруг спросила она. — Его подожгли?
— Подожгли.
— Люди с вертолёта?
— Ваша Матёрая подожгла!
— Не может быть! — амазонка приподнялась. — Матёрая никогда бы не стала жечь! Ты видел сам, как поджигала?
— Не видел, — признался он. — Но пожар начался, когда она сбежала обратно в лагерь. Её притащили к вертолёту в наручниках.
Она полежала молча, глядя в потолок, затем сказала твёрдо:
— Молчуны подожгли. Мы же у них как бельмо в глазу.
— А чем вы молчунам помешали?
— Им лагерь мешал. Мы жили здесь, как в сейфе. Нас по одной отсюда не выкрасть. А всех сразу — кишка тонка.
— Давай спать, — приказал Рассохин. — Завтра трудный день.
Он сдвинул стол, расстелил на широкой лавке спальный мешок и присел возле печки с трубкой. Мелкие дрова прогорели быстро, оставались угольки, и всё равно нужно было подождать, когда сотлеют, чтоб закрыть трубу. Он курил, стараясь пускать дым в открытую дверцу, однако запах всё равно попадал в землянку.
— У тебя вкусный табак, — вдруг сонно сказала амазонка. — Как из кальяна... Ты курил кальян?
Он хотел ответить, но в это время услышал знакомый звук, доносящийся с поверхности. Печь с трубой в тайном схроне молчунов служила ещё неким слуховым аппаратом, и это Стас обнаружил ещё в землянке сухозаломского урочища, когда услышал скворчанье ласточек. Сейчас, сквозь лёгкий, отстранённый шум дождя в кедровнике, он явственно услышал мычание и, пожалуй, впервые ощутил радость от этого тягомотного пения. Живы были отроковицы! И мантры свои затянули как раз к полуночи!
Рассохин надел сухие берцы из рюкзака, натянул мокрую ещё штормовку и осторожно сунулся в двери.
— Кури здесь, — услышал он за спиной голос. — Мне приятно...
Анжела опять впала в какое-то пограничное состояние, которое существовало на стыке двух её жизней, поэтому он отвечать не стал и молча выбрался наружу. Шум дождя усилился, но сам дождь почти не пробивал кроны, а собирался хвоей и стекал по стволам деревьев или капал только в некоторых местах, словно сквозь дырявую крышу. Печная труба была выведена сквозь дуплистый сухостойный кедр и выходила где-то высоко в кроне, которая, словно локатор, улавливала и усиливала верхние звуки. А внизу, у земли, мычание было невнятным, растворялось, глушилось шорохом дождя и доносилось со стороны неожиданной — от сгоревшего лагеря. Рассохин ощупью прошёл на звук метров сто — темнота в кедровнике была почти как и в землянке. Мантры пели, но как-то уж ровно, слаженно, в один низкий мужской голос.
Выставив вперёд руки, он продвинулся вперёд ещё, прежде чем отчётливо услышал не мычание, а собачий вой. Кавказец голосил трубно, подолгу и почти на одной ноте, наполняя всё это дождливое, шуршащее пространство тревогой. И оставалось только гадать, отчего он воет — от тоски посаженного на цепь невольника или от некоей собачьей привычки подпевать людям, когда они по ночам начинают мычать. Может быть, слышит пение женщин на затопленном острове? Или от предчувствия беды? До лодки оставалось немного, тем паче ближе к краю острова в кедраче было посветлее, и Рассохин всё-таки вышел на берег. Пёс почуял его, забренчал цепью о лодку и замолк.
Над сожжённым лагерем поднимался густой белёсый пар,
— Ну, ты чего? — спросил Стас. — Тебя охранять приставили. Вот сиди и охраняй!
Кавказец ткнулся ему в колени, повилял хвостом и затих. Над курьей и разливами бесконечно сеял дождь, издавая звук закипающей воды в котелке.
— Тоскливо, — послушав, согласился Рассохин. — А думаешь — мне нет? Посадить тебя в одну землянку с такой от роковицей... Лучше бы здесь, на берегу сидел.
Он отпихнул пса и пошёл в кедровник. Потом обернулся и погрозил кулаком.
— Только попробуй ещё вякни! Верну китайцам.
В землянке было тепло, угли давно истлели, поэтому он закрыл трубу, лёг поверх спальника и, послушав мерное сопенье амазонки, уснул.
К рассвету дождь закончился, только небо ещё оставалось низким, серым, и ветер поменялся на северный. Скорее всего, начинались черёмуховые холода, на Карагаче отмечаемые снегом, и хоть Рассохин надел на амазонку всё, что было тёплого, в последний момент посмотрел на утлые кроссовки и брать с собой не рискнул.
— Можешь показать, где был остров? — он развернул карту.
И посмотрев, как она водит пальцем по всей пойме Карагача, понял: толку не добиться. Прихватил с собой спальный мешок и повёл отроковицу наверх. Там хотел предложить свои плечи, однако характер у ожившей амазонки оказался спортивным и дерзким.
— Сама пойду!
По дороге её качало, она шла, натыкаясь на деревья, с частыми остановками, и только когда послышался счастливый визг кавказца, призналась, отчего не захотела на руки.
— Отроковицы словно щенята малые, — вдруг произнесла она явно чужие слова. — Кто от земли оторвал, того никогда не забудешь.
— Кто такое сказал? — усмехнулся Рассохин.
— Пророчица, — обронила она и пошла вперёд. — И я с ней согласна.
На сгоревший лагерь она смотрела с зачарованным страхом и почему-то дышала и всхлипывала, словно только что наплакалась.
У причала Рассохин заметил, что Карагач вроде бы стал усмиряться, по крайней мере, лодку лишь чуть подтопило с кормы, и течение поутихло — либо снег в горах стаял, либо в плотине залома у Репнинской соры пробило значительную брешь.
Ну, или последнее — Карагач принял жертву, если верить сказаниям ясашных.
Он столкнул «Прогресс» на воду, помог Анжеле забраться в спальник, усадил её и выехал на середину курьи.
— Показывай! — крикнул он на ходу. — Откуда ты при плыла?
Амазонка уверенно махнула рукой — вперёд — и замерла, всматриваясь в противоположный затопленный берег. Так проехали километра два, прежде чем она указала направление, пожалуй, метрах в трёхстах от того места, где вчера Стас заходил в пойму.
— Ты не ошиблась? — спросил он.
— Меня течением сюда вынесло, — пояснила она.
На старице ветер гнал приличную волну, в воздухе уже пахло снегом. Стас выбрал место почище, на малых оборотах протаранил полосу прибрежного кустарника и оказался на чистой от зарослей протоке — что-то похожее на за топленную дорогу. Однако ехали по этой просеке недолго, амазонка развернулась лицом вперёд и, высвободив руку, махнула вправо, на луговину. Потом они пробились сквозь густой черемошник, к тополевой гриве, залитой водой, не ресекли её и потянули влево. Удалились в пойму уже кило метра на два, но это блуждание по разливам никак не прекращалось.
— Мы не сбились? — прокричал Рассохин.
— Нет, я здесь ещё вброд шла, — уверенно заявила она. — Мне по грудь было...
Стас на ходу сунул в воду весло — уходило полностью и дна не доставало.
В какой-то момент выскочили на озеро, окаймлённое березняком, но амазонка замахала вправо, к затопленному мрачному осиннику, стоящему стеной среди разливов, без лоцмана, в одиночку, пройти такими зигзагами было бы нереально, и всё равно Стаса не покидало ощущение, что они заплутали. В полноводных разливах карагачской поймы куда ни глянь — везде одна и та же картина, это лишь погорельцы и ясашные знали короткие пути и плавали на обласах где вздумается.
Ещё несколько раз они меняли курс, прежде чем впереди показалась молодая берёзовая рощица. Подобных миновали десяток, и Стас уже выглядывал, какой стороной обойти, по амазонка вдруг вскочила, вытянулась, и её крик заледенил мышцы.
— Что?! — спросил он, сбавляя обороты.
И лишь тогда увидел на согнутых до воды берёзках и черёмухах какие-то трепещущие на ветру привязанные тряпки — майки, платки, кофточки...
Забывшись, что спелёнута спальным мешком, амазонка попыталась выскочить из лодки. Рассохин выключил двигатель и поймал её за ноги, когда она наполовину свесилась за борт. Втащил, уложил на пол и придавил коленом. На белом лице застыл ужас, она продолжала кричать, но уже беззвучно.
Широкий «Прогресс» по инерции въехал в рощицу и застрял среди берёз. Стало совсем тихо, только ветер над головой шелестел тряпьём, и мелкие волны глухо стучали о борт.
В это время, как некий знак неба, образовался проран, и по возникшему в тучах тоннелю сошёл на землю единственный солнечный луч, словно прожектор, высветивший зловещие «флаги» на деревьях.
