Маленькие бесстрашные женщины с Брайтон-Бич
Похоже, что я застряла здесь на столько, сколько не смогу запомнить.
Разлетается на атомы.
Человек разлетается на атомы.
Человек разлетается на воспоминания.
Человек разлетается на слова.
И ты никогда не знаешь, что из этого вернет тебя к жизни.
То, что ты услышишь.
То, что с тобой произойдет.
То, о чем тебя спросят.
Или о чем не спросят.
Но что однажды заставит тебя вспомнить: ты не просто атомы, мысли, слова и губы, которые их произносят.
Ты не просто речь и голос, слово и все буквы алфавита в ряде уникальных комбинаций.
Ты существуешь как целое, а не только по частям.
И представляешь смысл как целое.
Ты представляешь смысл, возможно, гораздо больший, чем был в твоей жизни, когда твоя линия связи и взаимосвязей оказалась внезапно отключенной.
* * *
Доброе утро, Мона. Как прошел твой день? Ты ходила на прогулку? Может быть, разговаривала с родителями? Нет, не разговаривала с родителями? Ты говорила, что твои родители живут в Бостоне? Но раньше вы жили в Нью-Йорке? Но Брайтон-Бич – ведь это Нью-Йорк? Ах, вот оно что, поняла тебя…
Очень много вопросов. И это только начало. День за днем.
Два слова: Брайтон-Бич.
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона? Но этот вопрос никогда не прозвучал.
* * *
Еще один день.
* * *
Еще один день молчания.
* * *
Еще один день молчания.
* * *
Вопрос: что ты помнишь о себе?
Я помню:
– провал в памяти, про который ничего не помню,
– период агрессии,
– период острой боли,
– период невыносимости,
– и период, когда мне стало все равно.
Я помню много работы. Такси. Это было давно. Помню Адама, когда почти все закончилось. Встреча с Татьяной Мироновой. Потом еще много работы. Я очень много пила. Подождите, помню листок с номером телефона и надпись: контактное лицо. Потом еще усталость. Сон. Потом таблетки, потом работа, потом восторг.
Потом Адам, и отчетливое, контурное чувство удовольствия оттого, что впервые в жизни ты говоришь всё, как есть, впечатывая каждое свое слово поверх слова «разрыв». Ничего прекраснее нет. «Ты говорил, что я не смогу, Адам. А на самом деле из нас двоих не можешь только ты. На самом деле you’re fucking up all you have, every day, а я просто тебя любила и поэтому говорила, что ты самый лучший, и сейчас все еще люблю, но ты меня достал. Ты достал меня этим своим «я крутой» каждый день. Ты достал меня тем, что ты самый лучший – каждый день. Ты достал меня тем, что ты хочешь всё и сразу – каждый день. Ты достал меня тем, что я не первая строчка списка того, что ты хочешь, – каждый день. Ты слабак. Ты умеешь только говорить. Да, я на самом деле это говорю, Адам».
Еще встречи. Я помню встречи. Шикарные выступления. Я очень много работала. Я работала отлично. Я получила два контракта. Это было само собой. Я помню, что я очень хорошо говорила. Я никогда так хорошо не говорила. Раньше мне никогда не хотелось, а тогда – захотелось. Я знала все нужные слова, я знала, как все нужно сделать, чтобы получить эти контракты. Только даже не представляла, что могу. Сейчас мне удивительно, что я это сделала, но тогда мне казалось, что это само собой.
Потом сон. Потом сон, такой липкий, что нет сил очнуться. Сначала спишь на работе, а потом вместо работы. Потом сон, такой липкий, что нет сил поднять телефон или посмотреть на часы. И в одно утро работа кажется такой неважной, важным кажется только сон.
Потом постоянная усталость. Когда поднимаешься каждый день на несколько часов и сил не хватает даже на то, чтобы нажать кнопку на чайнике и надорвать пакет с готовым сэндвичем. И тогда остаешься сидеть на диване, в полузабытьи, и весь мир сжимается до свистка чайника, который говорит, что надо что-то сделать, но ты не помнишь что.
Потом кажется, что тебе уже ничего не нужно. Становится так тяжело, что даже сон – это слишком много. Просыпаться и засыпать отнимает слишком много сил. Телефон надо поставить на зарядку, но, в конце концов, все эти звонки, наверное, не так и важны. Они справлялись до тебя, они справятся без тебя.
А потом страх от того, что ты натворила.
Это нам поможет?
* * *
Еще один день.
Вопрос: что ты помнишь о том, чего не помнишь?
Я помню:
– как Адам приходил ко мне в больницу с коробкой из Nasty Gal,
– как Смирнова кормила меня печеньем из пластикового контейнера, которое она раньше готовила только в дни моего рождения,
– что, наверное, это был мой день рождения,
– как лежала на полу одиночной камеры и пыталась понять, как работает время.
Больше я ничего не помню.
Болезнь безжалостна. Безжалостна потому, что она убивает иллюзии о самой себе и о других. Потому что оказывается, что ты думала, что ты – одна, а потом оказывается, что нет. Что ты вовсе не так хороша. И даже не так плоха. Что наслаждение было мимолетным, а теперь ты расплачиваешься тем, что смотришь в окно, часами, потому что это единственное действие, которое тебе доступно, и потому что все остальное тебе интересно еще меньше. Смотреть в окно тебе тоже неинтересно, но если ты сидишь у окна, все думают, что ты при деле, и тебя не трогают.
Безжалостна в своем роде человеческая жалость, потому что ты видишь их лица и понимаешь, что всё, вот оно. Они видят это. Они видят, что ты сошла с дистанции. Они видят, что ты больше не вернешься. Они видят, что тебе осталось только хвататься за то, что они могут тебе дать, потому что у тебя самой ничего не осталось.
* * *
В другой день.
– Мона, к тебе вчера приходила твоя подруга, Ксения?
– Да.
– Какие чувства ты испытала, увидев ее?
– Я была рада.
– Ты скучаешь по ней?
– Да.
– Ты не хочешь снова начать жить с ней, когда тебе станет лучше и ты выпишешься из больницы?
– Нет, это будет слишком сложно для нее.
– Ты уверена? Может быть, Ксения не будет возражать?
– Я не хочу об этом говорить.
День прошел.
* * *
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона?
Я что-то помню о Брайтон-Бич, я должна это вспомнить.
Я помню, что там всегда шумно и что все, что ты ни делаешь, происходит под грохот мчащихся мимо поездов. Когда плохое настроение, кажется, что вот они, эти поезда, каждый из них виновен: они увозят все самое интересное и настоящую жизнь куда-то туда, а ты застрял здесь навсегда и обречен слушать шум – то погромче, то потише; и слышать в этих перепадах чужие жизни, трагедии, взлеты, падения и бесконечный восторг, который переполняет – других, но не тебя.
* * *
Наступило завтра.
Вопрос: Мона, как ты думаешь, зачем ты здесь?
– Мона, скажи, пожалуйста, когда ты впервые почувствовала, что это с тобой происходит?
– Что – это?
– Что, может быть, ты больна.
– Я никогда не чувствовала, что я больна.
– Да, конечно, Мона. Давай попробуем по-другому. Когда ты почувствовала, что с тобой происходит что-то странное?
Пожалуйста, дайте мне подумать. Мне нужно вспомнить, что значит странно. Мне сложно сейчас это понять.
* * *
Наступило завтра.
Вопрос: Мона, что ты собираешься делать после больницы?
– Я собираюсь жить.
– Ты подумала о том, как это будет происходить?
– Я думала немного.
* * *
Я думаю много дней.
* * *
Я думала очень много. Я включала воображение и была смела и заставляла себя в своем воображении делать все, что, как мне кажется, я никогда уже не смогу, я убиралась, улыбалась, ходила к парикмахеру и даже на свидания. Я попробовала подумать об этом всем детальнее, но все рассыпается, когда встаю с кровати.
У меня много листовок, но я их не читаю, потому что те, которые я читала, все врали. Все выглядит совсем не так на самом деле.
Листовка говорит: если не получается жить нормальной жизнью, надо научиться ее имитировать – и однажды ты так привыкнешь, что и сам начнешь думать, что вот она, твоя жизнь, такая, как у всех; какой она должна быть, когда ты перестаешь всё портить.
Давайте я расскажу, как надо их писать на самом деле.
******
ИНСТРУКЦИЯ ДЗС
(ДНЕВНЫХ ЗАБОТ О СЕБЕ)
******
Они сказали: тебе нужно научиться выполнять ДЗС, Мона. Дневные заботы о себе. Вот твоя инструкция. Каждый день ты должна будешь делать все по этому списку. Там было: чистить зубы, готовить завтрак, есть завтрак, стирать одежду, звонить родителям, ходить на работу, читать книги, выходить на фейсбук, заботиться о себе. Я не понимаю такие короткие тексты, я хочу описать все это так, как есть. Вот как это должно выглядеть.
Номер один. Все очень просто. Однажды ты просыпаешься и понимаешь, что это началось. Потом, день за днем, когда она будет приходить в твою жизнь и оставаться там все больше, все дольше, ты будешь бороться. Ты будешь пытаться говорить «нет». Но она пришла и придет. Она будет приходить. Тебе никто не сможет помочь. Тебе нужно научиться жить так, будто ее нет. Игнорировать ее, заставлять себя. Потому что никто не сможет помочь тебе так, как ты можешь себя заставить.
Номер два. Ты будешь каждый день одеваться, чистить зубы, раскручивать трубочку с засохшей, застывшей во времени тушью и красить глаза. Ты будешь открывать шкаф и смотреть, есть ли у тебя еще чистая одежда, и если она будет, ты осторожно посмотришь, что там, и выберешь две или три вещи так, чтобы они сходились друг с другом; так, чтобы никто не заподозрил ничего. Ты аккуратно наденешь их все вместе и пойдешь на учебу или на работу, а если учебы или работы нет, ты пойдешь в магазин. Может быть, тебе ничего и не нужно, но ты все равно пойдешь, потому что тебе нельзя оставаться на одном месте.
Если у тебя больше нет одежды, ты постираешь ее. Ты знаешь, как это делать. Надо найти порошок, включить горячую воду и ждать, пока наберется озеро воды. Надо испортить воду, насыпав в нее кокаин. Потом ты бросаешь туда одежду и сжимаешь пальцы и разжимаешь, крутишь и перекручиваешь. Это сделает твою одежду лучше. Ты будешь делать так долго и добавлять горячей воды, если она остынет. Ты будешь делать все по графику, каждый день, борясь с каждым днем, потому что ты не сдаешься. Ты не будешь сдаваться. Тебе некому помочь. Вперед, Мона. Сегодня ты будешь стирать свою одежду.
Есть еще один вариант, Мона, но он сложнее: тебе нужно выйти из дома. Иногда ты не сможешь этого сделать, и это ничего страшного. Тогда ты можешь пойти завтра. Но лучше все-таки сегодня. Никто не придет сделать это за тебя, поэтому лучше каждый день делай то, чего не можешь. И тогда тебе станет лучше. Ты можешь собраться, положить все вещи в корзину и выйти во двор. Помнишь, если перейти его, в подвале будет прачечная. Ты можешь положить все вещи в стиральную машину, бросить восемь монет, нажать «нормальная стирка» и нажать «старт». Иногда не вся твоя стирка будет нормальная, и некоторые вещи тебе потом придется выбросить, а другие – положить в стиральную машину снова. Это нормально, Мона. Это обычные потери, у тебя их еще будет очень много. Привыкай терять вещи и вообще всё.
Номер три. Молодец, Мона. Ты очень много сегодня сделала.
Номер пять. Есть еще кое-что. Тебе нужно есть. Это очень сложно понять. Сложно понять, зачем это нужно. Этого не видно, это странный процесс, и ты, Мона, будешь все время не понимать, что такое еда и как это связано с твоей жизнью. Тебе будет нравиться ощущение легкости и головокружение, тебе будут не нравиться тяжелые усилия, которые надо предпринять для того, чтобы что-то приготовить и съесть. Иногда ты можешь решить эту проблему, покупая готовую еду или заказывая доставку на дом. Но помни, что, скорее всего, ты скоро потеряешь работу и, наверное, уже не сможешь это себе позволять, поэтому тебе придется решать проблемы самой и помнить, что их нужно решать. Тебе нужно будет собираться, выходить на улицу, переставляя ноги, трогать в магазине разные предметы, выбирать овощи, тебе нужно будет доставать кошелек и платить за то, что ты покупаешь, а потом нести домой, мыть, резать, крошить на мелкие кусочки, заливать водой, варить, лить масло, зажигать огонь и долго ждать. Тебе придется все время быть на кухне, пока ты ждешь, стоять и ждать, помешивать, солить, убирать в коробочки, доставать тарелки, передвигаться туда-сюда, делать много шагов, открывать и закрывать холодильник и снова ходить туда-сюда и ждать. Так выглядит настоящая жизнь, Мона, и ее не запрешь в коробочку и не уберешь под одеяло. Никто не будет делать это за тебя, Мона, а тебе – нужно будет.
Номер шесть. Поддерживать общение. Да, я знаю, ты лучше три раза сходишь в магазин, чем скажешь вслух хотя бы одно слово, но и это тебе тоже придется делать, Мона. Некоторые говорят, что им очень помогает быть на фейсбуке, потому что там им не нужно говорить, а нужно только писать, и это намного проще. Другие говорят, что, наоборот, это тяжелее, потому что они чувствуют себя совсем одинокими. Но это смешно. Как можно чувствовать себя совсем одинокими. Вы и есть совсем одинокие.
Насилуй себя, звони, пиши, говори, произноси слова вслух. Это все, что я могу сказать по этому поводу.
Я пропустила номер четыре. Номер четыре.
Номер семь. Тебе нужно будет что-то делать каждый день, потому что у тебя будет лишнее время, и тебе нужно будет его заполнять. Когда тебе станет лучше, ты должна будешь заняться по-настоящему важными вещами: самое главное – это искать работу и найти работу. Но про это мы поговорим потом, отдельно, потому что пока ты все равно не можешь. Поэтому давай сосредоточимся на том, чего ты тоже не можешь, но можешь изобразить, если, конечно, очень сильно постараешься. Постарайся.
Постарайся снимать книги с полки, открывать и смотреть в них подолгу.
Постарайся включать телевизор и пытаться концентрироваться хотя бы по десять, а потом и пятнадцать минут. Тебе нужно уследить за тем, что происходит на экране. До того как ты нажмешь кнопку «выключить», ты должна будешь честно признаться себе, поняла ли, что там происходило. Это были новости? Это был фильм? Это было ток-шоу? Что это было? О чем там говорили? Кто-то что-то делал? Чем все закончилось? Это очень важно, Мона. Ты должна научиться снова воспринимать информацию и понимать ее. Иначе ты не сможешь вернуться назад в жизнь. Иначе такие, как ты, будут не нужны в ней, Мона. Такие, как ты, не нужны в ней, ты всегда это знала, иначе бы не старалась так сильно.
Номер восемь. Что может быть по-настоящему важнее, чем продолжать все это делать.
Номер девять. Нет никакого номера девять. Твои дела на этот день и так закончены, Мона. После этого у тебя будет еще много-много часов, но в них больше нет дел.
Номер десять. У меня больше нет сил писать.
Вот как должна выглядеть дневная инструкция по заботе о себе.
**********
КОНЕЦ ИНСТРУКЦИИ ДЗС
***********
Правильным вопросом было бы: ты к этому готова, Мона?
Я к этому не готова, но правильный вопрос не прозвучал.
* * *
Еще один день.
* * *
Еще два дня.
* * *
Еще один день молчания.
Нечего сказать.
* * *
Мне нужно что-то, за что я могла бы уцепиться.
Может быть, мне просто нужно вспомнить, кем я была до того, как оказалась здесь.
* * *
Кем я была раньше?
* * *
Кто я сейчас?
* * *
Еще один день.
Нечего сказать.
Мне нечего сказать вам.
Я не знаю.
* * *
Прошел еще один день.
* * *
Прошло тридцать семь дней.
Я все еще не знаю, кто я.
* * *
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона?
И вдруг я вспомнила, как под утренними лучами солнца, пробившимися в школьный коридор через пласты давно не мытых школьных окон, ее шея мгновенно нагрелась под моими пальцами и стала походить на чурчхелу, плавившуюся под солнцем в моих воспоминаниях. Ребристый поток грецких орехов под вязкой кожурой из пастилы был на ощупь таким же, как горло Жанны, и ее зеленые глаза и ярко-розовые губы с толстым слоем помады всколыхнули в памяти почти забытое лето, острый и сладкий запах инжира, пыльные, опустевшие в летнюю жару улицы, душную бабушкину квартиру и ржавый запах пальцев, если долго держаться за металлический поручень в автобусе.
Чурчхелу гроздьями развешивали на улицах торговки в платках и пестрых юбках, пожилые женщины лет сорока, которые, как оказалось, были гораздо моложе моей мамы сейчас. Но маме тогда было чуть за тридцать, химия, пышная прическа и огромные очки. Если все детство провести в углу между книжным шкафом и подоконником, то даже ситцевые юбки превращаются в шелк и парчу, а фруктовые ларьки около дома – в восточный базар. Запах специй, который, возможно, я никогда и не слышала в детстве, а напридумывала десять лет спустя, возник в памяти вместе с чурчхелой, а перед глазами встала блузка с короткими рукавами в восточных огурцах на женщине, которая меня угощала:
– Держи, дочка, еще придешь ко мне и спасибо скажешь, – а я пялилась на вертикаль пуговиц, черная, черная, черная – белая – черная – одна была лишняя и больше других, и с нее свисала нитка, я хотела то ли дернуть, то ли сказать, но сказать вслух лишнее слово было так страшно, что я только мотнула головой и уткнулась в мамину юбку.
– Что ты, – пригладила мне волосы мама, – скажи тете спасибо.
А тетя, со своими длинными серьгами и волосами в комок, мне казалась как бабушка.
– Спасибо, – сказала я в мамину юбку, чувствуя, как чурчхела липнет к рукам, а острые края колотых орехов прорываются сквозь пленку пастилы в мои пальцы – хотелось сжать кулак изо всех сил и посмотреть, что из этого получится.
Монамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамона
Не называйте меня больше по имени, меня так больше не зовут.
– Мона, ты слышишь меня?
– Я больше не Мона.
Нужно не бояться.
* * *
Опять все то же самое, но у меня в голове как будто иногда что-то начинает жить – и сразу умирает.
* * *
Нет, я ошиблась. Ничего нет.
– Мона, ты говоришь о том, что ты испытываешь боль? Что ты имеешь в виду?
Больше не могу.
– Мона?
Молчание.
– Мона?
Молчание.
– Мона, где ты?
Мне страшно.
* * *
Доброе утро, Мона.
Я думала об этом всю ночь, и вот что мне приснилось.
Как я продолжала давить, переставляя ноги, чтобы Жанна не попала коленкой, а она все пинала и молотила меня кулаками по спине. Потом нас разняли. Я ушла из лагеря домой и расплакалась по пути, потому что мне было обидно и странно, что это я – я – впервые в жизни подралась.
Я все сделала по технике, все как учил меня Игорь, потому что он знал, что рано или поздно это должно случиться, а я нет, но в его рассказах не было ничего о том, что происходит после, – а то, что происходит после, продолжает происходить в сотни раз дольше, чем сама драка. Драка – это секунды. А послевкусие от нее – часы, дни, годы, вся твоя жизнь. Иногда оно хорошее. Или не очень хорошее, но полезное.
– Не нужно пытаться строить из себя героиню, – говорил Игорь. – Драка – это не кино. Просто берешь ее за горло и сжимаешь пальцы, пока она тебя не отпустит.
Это я тоже вспомнила.
Перестань бояться. Ничего не случится.
* * *
– Мона, ты помнишь, кто такая Жанна?
– Нет.
– Ты однажды упомянула ее. Ты сказала, что это девочка, с которой ты подралась в детстве. Это важный для тебя эпизод?
– Да.
– Почему, Мона?
– Потому что… Потому что…
– Что, Мона?
– Я не могу.
– Ты не можешь вспомнить?
– Я не могу.
* * *
Прошел еще один день.
* * *
Еще один день.
* * *
Прошло столько дней, что я не смогла запомнить.
* * *
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона?
Теперь я помню Игоря. Да, Игорь – вожатый в летней школе на Брайтон-Бич, куда меня отдают каждый год родители, чтобы я не скучала дома и не зачастила на Манхеттен морально разлагаться. Родители думают, что их дети читают русскую классику и дифференцируют функции, – а дети в это время устраивают пикник с чипсами в Централ-парке и пытаются подражать своим американским сверстникам: делиться на группы из крутых и не очень, не общаться друг с другом до конца лета и тихо друг друга ненавидеть, тоже до конца лета.
В таких случаях всегда есть девочка-другая, которая хочет стать королевой. Да, это была Жанна. Она была самой старшей из всех, high school senior, и право возраста неоспоримо позволяло ей претендовать на роль королевы.
* * *
– Мона? Мона? Мона?
– Мона?
– Мона? Мона? Мона? Мона? Мона? Мона? Мона? Мона? Мона? Мона?
– Мона?
А я все никак не могла решить, с кем же я хочу быть.
– Ты кто? – спросила меня новая соседка, аккуратная девочка, которая ходила к тому же репетитору по скрипке, что и я, Моше Александровичу, и периодически сидела рядом со мной в его прихожей, дожидаясь старшую сестру, у которой явно были дела поважнее.
– Я Мона, – ответила я, решив не вдаваться в подробности.
– А что ты тут делаешь?
– Теперь я тут сижу. Я решила побыть немного с вами.
– Но мы не принимаем никого.
– Ну да, вы же не приемный пункт, вы школьная тусовка.
Она удивилась, но потом сказала:
– Ну ладно. Я Соня, помнишь, у Моше Александровича?
– Конечно, помню.
Мы довольно быстро поладили с Соней, и она ввела меня в курс дел королевского кружка.
Пожалуйста, перестань бояться.
* * *
Вопрос: Мона, скажи…
Нет, теперь моя очередь. Как люди борются с одиночеством? Другие люди испытывают одиночество? Все люди испытывают одиночество?
– Почему ты решила удалить фейсбук, Мона? Ты больше не хочешь общаться с другими людьми?
– Я больше не понимаю, как они существуют.
– Ты не могла бы поподробнее объяснить, что ты имеешь в виду?
– Это слишком сложно.
– Как тебя зовут, Мона?
– Нет, не получится.
Всего лишь перестань бояться.
* * *
С чего все началось?
* * *
Поговорим о движениях твоей души.
* * *
Мона.
Мона.
Мона.
Мона.
Мона.
Шум голосов, они все поют на разный лад, они выкрикивают, шепчут, выговаривают, называют мое имя каждый день по пятьдесят раз. Я только начинаю вспоминать, и в голове звенит – Мона, Мона, Мона… Мне нигде от них не спрятаться, но мне очень нужно вспомнить то, от чего они отвлекают: кто такая Мона? Кто такая эта Мона, которую они зовут?
* * *
Я рассердилась очень сильно, потому что так было нечестно.
Это было в столовой. Мы сидели за самым большим столом, конечно. С одной стороны – Жанна и Соня, а с другой – я. Вся столовая нас слушала.
– Нет, я буду здесь сидеть, – сказала я. – Я сама могу решить, с кем мне быть, и я решила быть здесь.
– Да, но королева – я! – уже кричала Жанна.
– Мы не выбирали тебя.
– Ой, – сказала Соня, про которую мы почти забыли, лицо у нее вдруг стало испуганное.
Нужно было идти на экскурсию, мы не договорили. Мне было как-то не по себе, потому что Жанна была на три года старше, и я не хотела ее сердить.
А с другой стороны – ну и что? Мне тоже будет семнадцать через три года. Все должно быть честно.
Соня в раздевалке встала рядом со мной, хотя я знала, что она всегда вешает куртку в другом конце коридора.
– Жанна говорит, что тебя уроет, – сказала она. Я пожала плечами, хотя внутри все сжалось.
– Не страшно тебе, Мона? – спросила Соня участливо. Не фальшиво-участливо. Не деланно. Я не стала говорить неправду:
– Немного страшно.
* * *
Школьный поход в кино.
– Пожалуйста, все постройтесь по парам! – крикнул Игорь. – Чтобы мы никого не потеряли по дороге! Мона Лемецкая, ты будешь в паре со мной.
Мы пошли в хвосте колонны.
– Слышал, у тебя конфликт с Жанной Молдашевой? – спросил Игорь.
– Я бы так не сказала.
– Зато я так слышал.
И он прочитал мне лекцию про женские драки. Я не всё запомнила, потому что плохо слушала; это было не про меня, я таким не занимаюсь. Запомнила про горло – потому что звучало ужасно. Я думала, что мне не пригодится эта информация.
* * *
– Мона, что ты тут делаешь одна?
– Я пытаюсь вспомнить.
– Что вспомнить?
– Что-то очень важное.
– Мона, сейчас три часа ночи. Ты должна спать.
– Хорошо, я иду. Сейчас, еще пять минут.
– Мона.
– Хорошо.
* * *
Настает утро, но теперь всё снова в тумане. Я забыла, где остановилась. Там было что-то еще, очень важное. Но теперь я потеряла дорогу.
* * *
– Мона, я слышала, что ты не спала сегодня ночью?
– Да.
– Мона, это неправильно. Ты должна спать, есть и соблюдать график. Нарушение режима для тебя очень вредно.
Почему мы все так много говорим? Мы очень много говорим, очень много шумим.
* * *
Кто я?
Кто я, пока мимо меня проходит время? Есть ли я, если оно не трогает меня? Есть ли я, если я существую вне его? Есть ли прошлое, если о нем не помнить или помнить частями?
Я не забыла.
Я не забыла.
Я не забыла.
Я просто плохо его вижу, всё как в тумане. Мне очень нужно вспомнить.
* * *
Ты еще здесь, Мона? Ты ведь все еще стараешься?
* * *
Жанна стояла прямо у входа в школу, прислонившись к стене и крутя в руках телефон.
– Лемецкая, – сказала она, – поговорить надо.
– Давай.
Мы отошли в сторону. Она медлила и теребила лямки рюкзака.
– Так ты хотела поговорить? – спросила я.
– Нет, бл*, поплакать вместе. Метишь на мое место? – скороговоркой спросила она.
– Нет, – ответила я, – просто хочу, чтобы все было честно.
– А ты что, такая дерзкая, да? – смотря на меня исподлобья, продолжала Жанна.
– Я не дерзкая. Я нормальная.
– А хочешь, я сейчас тебя при всех опущу?
– Давай, – ответила я, – попробуем.
Мы молча зашли в школу и поднялись по лестнице на второй этаж. Жанна шла за мной.
Входя в класс, я сказала:
– Ребята, мы пришли, чтобы Жанна меня при всех опустила.
Потом я обернулась, но Жанны не было. Я вышла в коридор.
И вот тогда я узнала, что шея семнадцатилетней девчонки похожа на ощупь на чурчхелу.
* * *
Прошел еще один день.
* * *
Чего было бояться?
* * *
Теперь я вспомнила все остальное.
Я ушла домой раньше и еле дождалась, пока дойду и закрою дверь, чтобы наконец разрешить себе заплакать. Потому что было страшно и противно, потому что я никогда раньше не дралась и странно было, что это правда случилось со мной.
Но наутро уже не так. В школе кружок королевы больше не собрался. Бывшие фрейлины смиренно перешли в другие группы, а через неделю лето закончилось.
И я думала, что все закончилось. Но все только начиналось, хотя я долго не могла этого понять, может год, а может, и дольше.
Потому что я-то уже была не та. Я перестала бояться. Ты перестаешь бояться, когда перестаешь бояться, что другим ты перестанешь нравиться. Ты перестаешь бояться, когда однажды даешь понять, что не отступишься. Ты перестаешь бояться – потому что есть что-то другое. Что-то другое, что важнее.
* * *
Что дает людям чувство стержня? Отсутствие страха или наличие точки, куда нужно прийти?
Я, может быть, и хотела бы об этом рассказать. Но у меня не получается. Это слишком долго.
Это длилось бесконечно.
Но сегодня впервые за все это время я начинаю отвечать на их вопросы не без надежды, потому что мне будто бы снова захотелось в драку. Долгие недели здесь, возможно, приобретают смысл.
* * *
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона? Но я справилась сама.
Оказалось, что у меня есть воспоминания. И, наверное, их было больше. Я даже точно уверена, что их было настолько много, что люди называют себя в таких случаях счастливыми.
Мне нужно все это вспомнить.
Мне нужно проснуться.
На самом деле я ведь всегда ненавидела Брайтон-Бич. Ненавидела больше всего потому, что это место, где никогда, ни на одну минуту, никому, никому никогда не удавалось там остаться одному. Потому что тебя всегда сопровождают люди и шум. Потому что грохочущий над твоей головой рев поездов метро, которые всегда проезжают мимо, – это главная отличительная черта ландшафта Брайтон-Бич, это навсегда знак того, что поезда проезжают мимо, унося с собой скорость и будущее и оставляя тебе только тусклые улицы, в которые вписаны тоска и незаметное для себя стремление всегда смотреть назад, а не вперед. Это я уже сказала? Сколько раз сказала?
* * *
Потому что шум поездов никогда не оставляет в голове тишины, в которой рождаются дикие, дерзкие замыслы. Потому что жить так нельзя.
И даже если не шум, остаются люди. Они твое всё. Они твой город в городе. Они твоя страна в стране. Они твое прошлое, которого ты не знаешь. Они всё то, чем ты мог не стать, но все равно остаешься. Они твоя сеть и надежность, твое удобство, твои связи с самого детства, твои друзья и твои злейшие враги. Ты никогда не будешь частью их, но тебе придется казаться, а каждый раз, когда ты будешь терпеть поражение, ты будешь искать там дом и не находить, потому что ты никогда не была своей. Нет ничего хуже, чем быть частью эмиграции. И ничего жальче, чем даже ею не быть.
* * *
И поэтому нельзя никогда ждать приглашений. Нельзя никогда давать другим решать за тебя. Я вспомнила это, я узнала это еще тогда, когда мне было четырнадцать. Ты не зависишь от других людей, ты всегда делаешь то, что ты хочешь. Ты всегда принимаешь на себя ответственность. Ты теряешь, находишь, неважно: ты выбираешь.
Ты будешь выбирать, где тебе быть.
Ты можешь быть с теми, с кем решила. Ты можешь остаться на Брайтон-Бич. Ты можешь сбежать на Манхеттен. Ты можешь собраться с силами и пойти дальше. Ты только не можешь разрешить себе и другим думать, что это они. Это не они, это только ты. Что бы ни случилось, ты.
Ты просто продолжаешь идти.
* * *
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона? Но я справилась сама.
Долгие недели здесь как будто приобретают смысл.
Я уже бывала здесь и там, я смогу вернуться назад.
