Перелет из Бостона в Москву, аэропорт Домодедово, с пересадкой в Лондон-Хитроу занимает приблизительно пятнадцать часов. Не очень понятно, что происходит с человеком за эти пятнадцать часов и в какой точке времени начинаются перемены. Ясно мне было только одно: если ты отправляешься в эту дорогу, чтобы что-то изменить, изменить всё, – то, похоже, такое действительно случается. Случается, что в самолет сядет один человек, а по пути – непонятно где: может быть, в Лондоне, на пересадке; или когда пилот объявит, что через двадцать минут самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово города Москвы; а может, в тот самый момент, когда ты проходишь паспортный контроль в Бостоне и забираешь обратно свою синюю книжечку со старым фото и новенькой российской визой, – ты внезапно превращаешься в кого-то другого. Поэтому когда в зоне прилета в Домодедово на меня налетела и крепко обняла худая, острая, точеная женщина с сухими руками и подбородком, неуловимо похожая на мою маму, но как будто строже, резче и суровее, – я была совершенно ошарашена. Не ею – но тем, что девушка, которую она обнимала, внезапно была не похожа на Мону Лемецкую. Во всяком случае, вчерашнюю Мону Лемецкую, сдержанную и напряженную как стальная пружина и потерянную в отметках минут на циферблате часов.

Нет, вовсе нет, не суровее, первый взгляд обманчив, – было что-то одинаково мягкое и нежное в том, как меня обнимала мама, и в том, как эта новая, пока еще не знакомая женщина, сжав мои плечи, разглядывала меня, в то время как с обеих сторон, отталкивая и передвигая нас то влево, то вправо, а то и вовсе оттеснив к колонне, разливалась толпа людей, которые встречались заново, в первый раз, в сотый раз, ждали и дожидались или нет, и тогда одиноко уходили в стеклянные двери.

– Мона, Мона, Мона, – приговаривала тетя Соня, улыбаясь неожиданной улыбкой на этом строгом лице, – так вот ты какая стала.

И хотя мы виделись в последний раз лет десять назад (она приезжала еще до переезда родителей в Белмонт, когда мы жили на Брайтон-Бич) – и, наверное, я уже была более-менее такая же, как сейчас; и хотя мы разговаривали по скайпу (скорее родители, но и я мелькала в веб-камере) несколько раз в год, по семейным праздникам, – я понимала, о чем она говорит.

Все страшные воспоминания последних месяцев сейчас казались потускневшими и неживыми. Хотя еще по дороге в аэропорт Логан, да что там – еще на посадке, еще до того, как я закрыла глаза в самолете, – я была беспокойна, и сомнения, ожидание будущего, опасения, что поездка не поможет, и волнение перед встречей с этой женщиной и всеми, кто вместе с ней придет в мою жизнь совсем скоро, разъедали меня. Что случается с человеком, когда он переезжает с места на место? Почему уезжает один человек, а приезжает совсем другой? Всё, что было моей ежедневной жизнью в эти несколько месяцев, сейчас осталось там, откуда я уехала. Пространство мира оказалось свободным для новых впечатлений.

Билету на рейс авиакомпании «Аэрофлот» предшествовали несколько решений, одно неприятнее и важнее другого. Cледовало признать: да, я была больна. Следовало – но было не так-то просто. У меня не было дел, не осталось планов и работы, но все еще было достаточно силы воли, чтобы заставлять себя не думать о том, что произойдет дальше. Я тушила эти мысли, как сигареты, одну за другой, стоило в голове загореться хоть одной искре того, что раньше стало бы планами, а теперь – было временно недоступно. Так я себе говорила – что это было временно, что с этим можно справиться, что ничего на самом деле не окончено. Поэтому двадцать восьмое марта, когда я собрала на листе выписки подписи своего врача, дежурной медсестры, психотерапевта и агента социальной помощи, сложила в сумку все, что у меня было, и вышла из больницы, – было для меня праздником, о котором я никому бы не стала рассказывать, но который теперь значил больше, чем все, что было важно и чем я гордилась когда-то раньше, в той жизни, где гордиться нужно было тем, что происходит с тобой, а не у тебя в голове. Я смогла выбраться отсюда во второй раз и собиралась никогда не возвращаться в третий. Так что я доехала на метро до станции «Пенсильвания», села на автобус и приехала в Бостон. Потом снова села на автобус и приехала в Белмонт; дошла пешком от остановки до крыльца и сказала, когда дверь открылась: мама, привет, я приехала домой.

Вопрос стоял так: да, следовало признать, что я больна, следовало научиться с этим жить и больше всего следовало научиться имитировать эту жизнь так, чтобы никто и подумать не мог, что… И поэтому в ближайшее время нужно было заставить себя не думать о будущем, не думать ни о чем, что случится дальше, чем через две недели, и твердо верить в то, что это временный отдых, а потом все вернется само собой, и я вернусь в жизнь самой собой.

Не думать ни о чем было несложно – потому что думать в принципе было больно. Все мысли представлялись размытыми, как будто у меня было плохое зрение и я все никак не могла их разглядеть. Я старалась, щурилась, и от этого в голове появлялось странное ощущение, сухой железный щелчок, и продвигаться дальше не получалось. Может быть, это было от лития, который я начинала и бросала принимать много раз, так и не решив, пересиливает ли во мне желание жить спокойно страх от того, что со мной и во мне происходит много таких вещей, про которые я раньше ничего не знала. Даже саму себя я вроде как тоже перестала знать. Мне казалось все время, что это как маленькое представление для одного, что я словно могу перестать играть в какой-то момент, если захочу, и что все происходит не по-настоящему. Что можно из всего этого выпрыгнуть, снять, сбросить кожу чужого человека, нужно только постараться и собраться с мыслями, сосредоточиться. И – щелк – в голове раздавался пустой скрежещущий звук, и я морщилась от боли.

Сложно было поверить, что еще недавно я могла соединять разные мысли в одну цепочку, делать ресерч, каждый день ходить на работу, проводить долгие часы в присутствии других людей и что все это было для меня нормальным и даже приносило удовольствие. Теперь я иногда пропускала поезда метро, если мне казалось, что в вагоне слишком много людей. Скорее прошла бы несколько лишних кварталов до магазина, где есть касса самообслуживания, чтобы не говорить кассиру «Здравствуйте» и «Спасибо, я заплачу карточкой». Я отказалась от квартиры, в которой жила в Нью-Йорке. В день, когда мы с папой приехали из Бостона забирать вещи, мы наткнулись в квартире на риелтора, показывавшего ее другим клиентам, хотя срок моей аренды еще даже не истек. Похоже, что в моей студии собирались жить деловитые, собранные и хорошо продумавшие свою жизнь парень с девушкой, которые напомнили мне нас с Адамом пару лет назад, – у них все выглядело так же хорошо, как у нас когда-то.

В один из дней пересмотрела старые файлы на телефоне и нашла фотографии всех своих друзей. Я делала это методично – составила список, просматривала архив и ставила галочки напротив имен. Потом закинула все файлы на флешку, сходила в аптеку с аппаратом фотопечати и принесла домой толстую пачку. Теперь одна стена в моей спальне была полностью увешана фотографиями, на которых люди улыбались, обнимались и выглядели так, будто они проводили счастливые моменты свой жизни. Мне не совсем понятно было, как это могло быть моим прошлым, – от всего, что его составляло, меня отделяла мутная полоса чего-то непонятного, какая-то полупрозрачная пленка, вот это странное скрежещущее ощущение в голове. Это была чья-то жизнь, чужая жизнь. Всех остальных на этих фотографиях я помнила гораздо лучше, чем себя. Я скучала по ним, по тем, кто улыбался на снимках, и теперь эти фотографии оставались моей единственной с ними молчаливой связью.

– Почему бы тебе просто не взять телефон и не позвонить? – спрашивала вначале мама. А потом уже не спрашивала.

Было сложно это даже представить, говорить было сложно. Потому что девяносто процентов моей жизни разворачивались в моем воображении, и говорить о них не представлялось возможным; а говорить о чем угодно другом, делая вид, что эта другая жизнь у меня есть, – ощущалось страшным, наглым, постоянным притворством – а лгать, как оказывается, очень утомительно.

В этом смысле проще было с теми, с кем я провела месяцы, разглядывая часами одни и те же трещинки на стенах в палате или рассматривая аккуратно уложенные плойкой локоны медсестры Роуз, которая всегда дольше других оставалась поболтать и хорошо пересказывала сюжеты фильмов, которые уже вышли в большой кинопрокат, но всё еще не были доступны для покупки на амазон прайм. Поэтому первые недели после выписки я довольно много общалась с девочками из больницы – мы писали друг другу сообщения ни о чем, описывали свои дни, степени отстранения от реальности, пустоту в мыслях и взлеты и падения надежд на то, что скоро все станет нормально и больше никогда не перестанет. Но по мере того как эти воспоминания вытеснялись другими – столь же мало наполненными, со столь же разреженным воздухом, но уже в стенах дома и на скучных улицах бостонского пригорода Белмонт, куда мама заставляла меня каждый день выходить, чтобы выходить куда-нибудь, – переписка редела, и групповые чаты теряли участниц одну за другой. Чаще всего это было к лучшему, потому что это значило, что у забросившей бывших соседок находились дела поинтереснее.

И еще была Смирнова. Из всех тех, с кем я делила свою жизнь раньше, только она знала о произошедшем. Я стеснялась произошедшего, происходящего и избегала объяснять, почему внезапно оборвала свою жизнь и исчезла из Нью-Йорка; и боялась того, что теперь не знала, кто я и что я за человек. Смирнова предлагала мне вернуться в Нью-Йорк и снова переехать к ней – тем более что она до сих пор жила в той самой квартире на Сто Восемнадцатой Западной улице, в которой мы провели четыре очень хороших года.

– И все-таки я не понимаю, почему ты не хочешь вернуться в Нью-Йорк, – говорила она, – это было бы намного лучше для тебя.

– Это было бы хуже для нашей дружбы, – привычно отвечала я.

– Брось, Мона, ну ты правда сейчас говоришь какую-то ерунду.

– Смирнова, ты даже не представляешь, как это сложно. А я не хочу, чтобы мы рассорились.

Она вздохнула. Мама вздыхала все время. Я расстраивала их всех, я подводила их всех, мне нужно было придумать что-то, но ничего не приходило в голову.

– Я со всем справлюсь, – убеждала я. – Я смогу. Мне просто нужно немного времени.

На все нужно было время. Я называла это – смириться, врачи называли это – принять. Принять свою болезнь, принять, что ты – это как бы не совсем ты, а временами ты, временами какой-то другой человек, которым ты не хочешь быть, но который не спрашивает. Время на то, чтобы научиться снова хотя бы немного думать шаг за шагом и хотя бы немного приучить себя к этой мысли. Время на то, чтобы придумать новый образ жизни, – такой, с которым я могла бы справиться. Так я говорила всем. На самом деле я искала способ вернуться назад. Мне казалось, что я заблудилась, – но кто не терял дорогу и не находил ее? Нужно было сфокусировать свои силы вокруг какой-то идеи. И я продолжала надеяться, что найду эту идею и, отталкиваясь от нее, как это произошло со мной в больнице, смогу найти возможность восстановить все так, как было.

Надеялась, что я не потеряла работу – просто сделала перерыв. Что не потеряла друзей – просто пообещала вернуться. Что не перестала быть собой. Просто на время забыла.

Пока я была в больнице, мне начали приходить письма из университетов, куда я подавала документы в прошлом году. Мама оставляла их, как и остальную почту, на полке в моей комнате. Я провела несколько дней, размышляя об этом. Кремовые конверты с университетскими гербами казались отголоском прошлого – я смутно помнила, что какой-то осенью сдавала экзамены, проходила тесты, заполняла документы и строила планы о докторантуре и карьере. Значит, тогда это представляло для меня смысл. И хотя все говорили: и думать забудь – тайком от родителей я подтвердила приглашение в Гарвард. Может быть, вернуться в Нью-Йорк было бы слишком, решила я, но начать все заново – нет. И продолжала, просыпаясь каждый день и ощущая пустоту, которая не уходила, надеяться, что в один день я найду, за что ухватиться, и все получится. Довольно абсурдно, довольно глупо, довольно от безысходности – но я верила, что вернуться можно.

Тогда и родилась эта идея. Точнее, нет, не так: идея витала в воздухе давно, и родители то и дело об этом заговаривали – и то решали одновременно взять отпуск и поехать туда, то хотя бы кто-то один, то мы собирались всей семьей… Но всегда что-то оказывалось важнее – их работа, мое поступление в университет, их переезд с Брайтон-Бич в Белмонт в Большом Бостоне, потом моя работа, потом мы с Адамом стали проводить каникулы вместе. Ну а потом началась моя история, и всем стало не до московского прошлого. Родители периодически начинали и забывали разговоры о том, что нужно официально вступить в наследство, разобраться со всем, разобраться с документами на дедушкину квартиру, которую мамина двоюродная сестра продолжала сдавать, – и, наверное, продать ее, потому что никто и никогда уже туда не вернется. Так же периодически начинались и забывались разговоры о том, что нет, нужно продолжить сдавать эту квартиру и оставить ее за собой, потому что это наше прошлое и его нельзя продать. И периодически возникали и застывали в воздухе разговоры о том, что как-то немного предательски было бы это прошлое отставить в сторону и делать вид, что его не было. А потом началась я, со всеми ужасами для своей семьи, и вопрос был отложен на непонятные времена.

И вот однажды, во время завтрака, мама обронила: тетя ищет новых жильцов в нашу квартиру в Москве.

– А что случилось со старыми? – спросила я, царапая вилкой скатерть.

– Не знаю, – сказала мама. – Мона, перестань это делать, что за дурацкая привычка! Соня сказала, что они выезжают в конце мая и что ей надо знать, что мы решили, и искать новых людей или нет. Она хочет, чтобы мы уже приняли какое-то решение, потому что ей надоело с этим возиться. Не могу же я объяснить ей, что нам сейчас совсем, совсем не до этого!

Нет, вообще я все это представляла себе очень смутно. У меня в голове мама-Россия выглядела приблизительно так же, как вторая стена в моей комнате. Туда я прикрепляла картинки про историческую родину, которые годами вырезала из журналов у себя, друзей, на столиках в кафе и на диванчиках ожидания в парикмахерской. Там было много Путина, рекордсмена по обложкам, полным-полно медведей, красивые виды Москвы и Питера, много блондинок и изредка что-то такое, что я думала – вообще не про Россию, вроде сибирского тверка. Все это был страшный беспорядок из мыслей и слов, такой же, как и у меня в голове.

Но мне вдруг пришла в голову эта ненадежная, но такая воздушная мысль о том, что нет лучше способа найти себя, чем позволить себе потеряться в новом, неизвестном тебе месте, где другие люди, другие правила жизни и другое пространство могут обнажить и помочь найти свои контуры, свой характер и то, что ты о себе забыла. Это была очень ненадежная идея, но других у меня не было. Все, чем я могла руководствоваться, – это мысль о том, что из больницы в конце концов я выбралась благодаря такой же ненадежной идее и случайно обнаруженным воспоминаниям о том, что делало меня мной. И я подумала, что сотни лет миллионы людей делали то же самое в поисках себя – отправлялись в дорогу, надеясь на целительный эффект перемены мест. И вдруг, на одну секунду, мне показалось, что мутная пленка, отделяющая меня от всего и всех, кто были вокруг, приподнялась… А потом снова опустилась.

– Мама, – сказала я, – мне тут кое-что пришло в голову…

После долгих препирательств, «ты сошла с ума», произнесенного с осечкой, потому что в нашем доме такого больше не говорили, дней, и дней, и дней убеждений, консультаций с врачом, с другим врачом, с третьим, выписки справок, рекомендаций, распечатывания историй успеха других больных, наконец, распечатанного длинного отрывка из «Войны и мира» о Китти, отправившейся на воды со своей матерью, чтобы излечить депрессию (я утверждала, что именно это с Китти и было); а на втором этапе – серии семейных обсуждений, почему бы мне не поехать в таком случае с мамой, которая как раз может взять отпуск, – я победила. Не то чтобы мне непременно нужно было побеждать. Аргумент «я все равно это сделаю, так не лучше ли сделать это по взаимной договоренности» в нашей семье теперь имел серьезное значение, потому что теперь все знали, что я действительно это сделаю. Но я больше не хотела делать ничего, что могло бы снова ударить по моим родителям. Я просто хотела их уговорить и чтобы мы были по одну сторону. И наконец уговорила.

Решение было принято. Со времен работы в ООН у меня остались деньги, на которые можно было бы протянуть еще одно лето до того, как принимать окончательные решения. Тетя Соня сделала мне приглашение, я получила гостевую визу, купила билет на рейс «Аэрофлота», купила новые кеды, пару сережек и забрала в аптеке запас лекарств на три месяца. До отъезда оставалась неделя, и все это время билет на самолет лежал ровно в центре моего стола. Каждый раз, когда я проходила мимо, я останавливалась и рассматривала белые буковки на синем фоне: A, E, R, O, F, L, O, T. Теперь в этом слове сконцентрировались все мои надежды и все мои планы на будущее, и в голове у меня то и дело взлетал самолет, который должен был сделать невозможное – прорвать мутную пленку, которая мешала мне видеть мир таким, какой он есть. A, E, R, O, F, L, O, T. Так теперь называлась моя страна, где все должно было измениться.

В аэропорт мы приехали за три часа до вылета. Мама плакала, я держалась, пока не прошла паспортный контроль и не оказалась в зоне невозврата.

– Я обещаю, я вернусь совсем другая. Вот увидишь, – убеждала я маму, пока мы сидели на скамеечке около стоек регистрации и всё никак не могли попрощаться.

– Мона, а если нет, если тебе там станет только хуже, а никого не будет рядом?

– Мама, ты что, сомневаешься в тете Соне? – пошутила я.

– Конечно, сомневаюсь, Мона. Я во всем теперь сомневаюсь. И зачем мы вообще это тебе разрешили!

– Вы разрешили потому, что знаете, что я все равно бы уехала и было бы намного хуже. Мам, ну пожалуйста, пожалуйста. Пожалуйста, обещаю тебе, это будет очень здоровая и полезная поездка.

Конечно, в Москве меня встречала именно тетя Соня. Чем дольше я на нее смотрела, тем больше сходств видела с мамой.

– Всё, деточка, пойдем, пойдем, – приговаривала она, пока мы пробирались с моим огромным чемоданом сквозь толпу. – Так, а маме надо позвонить! Сказать, что ребенок доехал, что встретили. Сейчас маме позвоним.

Скоро я поняла, что она любит повторять слова, перебирая их как бусины, – пока она везла меня на маленькой красной «хонде-цивик» из Домодедово на Павелецкую, она успела спросить и сказать столько всего, что я уже полностью настроилась на ее одновременно плавную и сбивчивую речь, которая петляла и возвращалась назад и пестрела тонами и странными интонациями, которых я уже давно не слышала ни в своей речи, ни в том, как говорили родители. Тетя Соня привезла меня на 2-й Павелецкий проезд и лихо отобрала чемодан, который я пыталась поднять по лестнице.

– Вообще дохлик, – сказала она, когда мы втиснулись в лифт, – страшный дохлик, надо откармливать, – и постучала меня по плечу.

– Ну вот чего бы не остановиться у нас? – спросила она, пока мы открывали дверь в квартиру и искали выключатель в коридоре. – Я говорила Ане, что глупости все, пусть девочка будет у нас, а в квартиру найдем других жильцов. Нет, уперлись как бараний рог, пусть поживет сама, пусть поживет сама, она у нас привыкла, вся такая из себя самостоятельная. Щупленькая какая-то эта самостоятельная! – ее голос доносился уже из другой комнаты, где она, судя по звукам, пыталась открыть балконную дверь. – Нет, ну вообще люди, жили три года, дверь балконную покрасить не могут, что за люди!

Потом мы пили чай, тетя Соня пыталась меня накормить, я отговаривалась, а она продолжала сердиться, что я не у них. Но под конец она все же оттаяла и стала называть меня «моя хорошая».

– Так, моя хорошая, смотри. Завтра как проснешься, наберешь меня. Вот номер, я тебе записала здесь на листочке. Вечером дядя Миша за тобой приедет и заберет тебя к нам. Будешь знакомиться с родней. А теперь смотри вот здесь, в холодильнике. Я тебе купила всего на первое время, не знаю, что ты там любишь, Аня сказала, привередливая, не готовь ничего, говорит, сама разберется. Не знаю – разберется, не разберется. Первый раз ребенок в России. А в России – это тебе не в Бостоне, – в слове «Бостон» она делала ударение на второй слог, непривычно и странно красиво, – тут еще разобраться надо. Но ничего, ребенок, не бойся, не пропадешь, столько родственников иметь.

Я была в восторге от тети Сони. Она заставила меня обойти кругом обе комнаты, заглянув в каждый шкафчик, и подробно объяснила, что где лежит, как чем пользоваться, куда выходят окна и где работают и учатся все мои двоюродные, троюродные и многочисленные прочие братья и сестры. Но не успела я подумать о пугающей, но внезапно не такой уж и неприятной перспективе встретить тысячу новых людей – как тетя Соня уже объясняла, чем мне завтра завтракать и как закрывать дверь квартиры, если я решу выйти из дома, – хотя по ее планам не похоже было, что мне вообще понадобится выходить из дома одной. Потом тетя Соня оделась и сказала, что поедет домой, но мы все равно долго стояли в прихожей – я все еще в обуви, потому что не сообразила, что в России ее принято снимать, а она уже в обуви, потому что собралась уходить, – и разговаривали о том, что делать в Москве целое лето, какие молодцы родители, что нашли работу по инженерной специальности в Бостоне, для каких фруктов в каком летнем месяце будет сезон и кто из родственников и когда ждет встречи и знакомства со мной.

Когда тетя Соня ушла, я долго ходила туда-сюда по квартире, осматривая свои новые владения и пытаясь понять, почему – ведь еще совершенно ничего не случилось – настроение у меня приподнятое и словно даже немного праздничное. Разбирала чемодан, написала сообщение Смирновой и еще одно сообщение родителям, постояла на балконе, рассматривая железнодорожные пути, вдоль которых тянулась нитка желтых фонарей; разбиралась с кранами в ванной, на которых красная и синяя наклейки были наоборот. И, наконец, заснула до того, как успела вспомнить все, что случилось за этот очень длинный день.

А когда проснулась, то окончательно поняла, что не зря так верила в эту поездку. Потому что сначала я не могла разобрать, где я, – а когда поняла, меня охватило чувство дикого, неистового восторга. Потому что я была здесь, я была одна (почти), все было заново, и потому что – не знаю почему, просто, без причины, без какой-либо связи с любым днем, что я прожила за последние недели и месяцы, за последние год или два, – я вдруг – так странно и неожиданно – проснулась счастливой.

И мне показалось, что два с половиной месяца – это очень много. Что через два с половиной месяца я вернусь домой полностью здоровая и очень живая. Что я не зря приехала в Россию, и что я не зря писала диплом про холодную войну. Что себя можно победить. Думая обо всем этом, я прошлепала на кухню, открыла холодильник и взяла из одной из пластиковых коробочек, что мне оставила тетя Сима, большой неровный сырник, а со стола – чашку со вчерашним холодным чаем. Это было просто классно. Все было классно. Я вышла на балкон, пока жевала сырник, и подумала, что рассматривать, как под балконом идут поезда, – вообще лучше всего. А потом я вернулась в квартиру, зашла в ванную и рывком стащила с себя всю одежду – вместе с Америкой, вместе со своим прошлым, вместе со своей болезнью – и встала под душ.

Если бы я вела в Москве дневник, я бы начала его так:

День первый. Довольно странный райончик с завитками одинаковых домов и дворов…

Но я не вела дневник – мне было некогда. В первые две недели я утонула в водовороте родственников, сила которого будет понятна только кому-то такому же, как я, кто впервые приехал назад в Россию и у кого здесь, в Москве, было столько же новых и, похоже, гораздо более близких, чем я и представить могла, родственников. Тетя Соня сдержала обещание – пропасть я в Москве не могла. Вечером первого же дня за мной, как и было запланировано, приехал дядя Миша, – а потом снова тетя Сима, снова дядя Миша, двоюродный брат Лева, тетя Аня, сестренка Нина, которая только-только сдала на права и чуть не довела меня до сердечного приступа, а вскоре я и сама разобралась с пятиминутной электричкой до станции Павелецкая, с испещренными мелкими буквами станций ветками метро на карте, которая напоминала мне сердце и артерии, и с адресами новых и новых родственников, приезжать к которым я теперь могла сама.

Я думала было – сказать или не сказать о том, что я, наверное, хотела бы немного времени провести и одна, что я так люблю, – но ни разу не сказала, потому что это было неправильно. Временами я уставала так, что казалось, что у меня уже нет сил шевелить губами и поддерживать разговоры, но, чтобы не опозорить родителей, не сумевших правильно воспитать дочь, придется выбиться из сил, чтобы… Впрочем, все это была ерунда. Это не была та усталость, от которой я сбежала из Америки, не та усталость, которая была липкой, безразличной и страшной, – это была обычная человеческая усталость привыкшего к privacy человека, который вдруг попал в воронку родственных отношений и немножко не успевал отвечать на вопросы и следить за всем, что происходило. И, видимо, все это новое действительно имело целебный эффект – потому что я стремительно шла на поправку и уже даже иногда ощущала, как мне становится скучно без компании и как я снова чувствую время.

А к четвертой неделе и поток знакомств поредел, и тетя Соня немного отпустила вожжи. Я к тому времени была уже tretyakov’ed, kremlin’ed, redsquare’d, malyitheater’ed, moscowriver’ed, staryi-and-novyiarbat’ed и даже moscowstateuniversity’ed, как я написала Смирновой. Она была в восторге, потому что наконец-то получала от меня бодрые рапорты, а не слабеющие сообщения без точек в конце и потому что сама мечтала все это когда-нибудь увидеть. Пора было сделать перерыв во всех этих городских экспедициях и поисковых кампаниях и просто пожить так, будто этот город мой (он был мой), я счастлива, время бесконечно, и каждый день несет в себе смысл. Словом, пожить простой счастливой жизнью, которую мы рождены прожить, но сбиваемся с пути очень рано. И я решила заняться тем, что я так любила в Нью-Йорке в лучшие годы, – бесцельно бродить по улицам, пить кофе, читать новости в кафе, читать книги, писать дневник, думать ни о чем и сразу обо всем, рассматривать проезжающие за окном машины, покачиваясь на стуле, и рассматривать людей, которые едят свой суп, пока я тоже, вот так очень просто, живу свою жизнь. За этим приятным занятием меня и настигла в один из дней любопытная встреча.

Я сидела на подоконнике в «Sisters» на Покровке и ничего не делала.

– Девушка, простите, а это у вас из Колумбийского университета? В Нью-Йорке? – спросил меня кто-то. Я оторвала взгляд от окна и обернулась. Парень за соседним столиком рассматривал мою наклейку на компьютере. Наклейка истерлась от времени, но синяя надпись «Columbia University» продолжала отчетливо читаться.

– А, да, оттуда.

– Учились там или просто гуляли?

– Училась, – ответила я.

– Круто, – кивнул парень, – а можно я к вам подсяду?

– Садитесь, – передвинула я ноутбук, – фанат Колумбийского университета. Меня Мона зовут.

– А меня Александр. Очень приятно. Я хотел поехать на стажировку в Колумбию пару лет назад, но меня не взяли. Пришлось год тусить в Аризоне, – шутливо развел он руками.

– Но там, наверное, тоже ничего было? А чему вы учились?

– Журналистике. А вы?

– Я – холодной войне.

– Круто, Мона. Ну и откуда вы приехали в Америку учиться холодной войне?

– Вообще, я вроде как там выросла, – ответила я, – если, конечно, Брайтон-Бич считать Америкой, что весьма спорный вопрос.

Александр рассмеялся.

– Ну вот, вы понимаете, о чем я говорю.

– Понимаю, – ответил он очень серьезно, – я там был. Один раз. Было ужасно холодно, март, ветер ледяной. А это была моя первая поездка в Америку, самый последний день, и уже надо было ехать в аэропорт скоро, но нам с другом очень хотелось посмотреть на Брайтон-Бич. И вот мы туда потащились на метро. Я знаете что помню? Что мы выходим из метро, проходим турникеты, и справа такой ряд магазинчиков, открытых, с витринами на улицах, и там продается все подряд, как солянка.

– Точно, – подтвердила я, – они там и сейчас есть.

– И вот мы подходим к одному из них поближе, и там книжки, помидоры, еще что-то, а сверху подвешена целая связка веников. Таких прямо настоящих, у меня у бабушки такой до сих пор есть! Веники. Их я почему-то больше всего и запомнил. Потом мы там еще пошатались немного, поели хачапури и поехали в аэропорт.

– Класс! – сказала я. – Аутентичная поездка на Брайтон-Бич. Поздравляю вас. Вот я мимо ваших веников как раз каждый день ходила в школу.

– Мона, а что вы тут, в Москве, делаете?

– Ой, это долгая история.

Я пыталась сообразить, как сделать эту историю короткой и простой. До этого все, кого я встречала, уже знали ее часть и остальное придумывали за меня. Поэтому ни тете Соне, ни дяде Мише, ни Маше, Леве и Нине мне не пришлось особенно много рассказывать, и это было очень удобно, потому что о чем рассказывать – я не знала сама. Так что я просто принимала с благодарностью предложенный мне образ культурной девочки, отучившейся в одном университете, собирающейся учиться в другом и приехавшей в Москву на лето осваивать сокровищницу национальной русской культуры. Не то чтобы это было неправдой – но скорее похоже на платье, которое мне было велико на семь размеров и которое нужно было подогнать по моей фигуре и моей настоящей истории. Как это сделать, впрочем, мне было совершенно непонятно. Тем более что каждый раз, когда я задумывалась об этом, в голове снова раздавался сухой скрежет.

Я отговорилась тем, что все требует слишком долгих объяснений. Так что казалось довольно логичным, что мы договорились встретиться на следующий день в восемь часов вечера у здания кинотеатра «Пушкинский», чтобы продолжить разговор, а заодно посмотреть вечернюю Москву.

– Как вы относитесь к мотоциклам, Мона? – спросил на прощание Александр.

– Обожаю, – ответила я.

Я, конечно, опоздала, и когда я выходила из метро под бархатным синим небом над Тверской, было пятнадцать минут девятого. Александра нигде не было – то ли еще, то ли уже. Я проверила телефон и увидела неотвеченные звонки; но никто не поднимал. Через пятнадцать минут – по-прежнему никого. В принципе, вечер можно считать оконченным, решила я, и снова достала из сумки телефон, чтобы написать последнее сообщение необязательному знакомому. В этот момент рядом со мной остановился мотоциклист, и выглядел он знакомым.

– Мона, – торопливо начал Александр еще до того, как я успела поздороваться, – вы меня извините, это ужасно некрасиво, но на работе были проблемы, пришлось задержаться.

– Вау, – перебила его я, – это Ducati Monster, да?

– Он самый, – ответил Александр, – четырнадцатого года. Ездили когда-нибудь на таком?

– На таком – точно нет. Ладно, будем считать, что вам как раз повезло, потому что я все лето никуда не спешу, – сказала я, и мой спутник засмеялся.

– Ну, в смысле, это никак не связано с Ducati, – стала оправдываться я. – То есть почти не связано.

Александр протянул мне шлем.

– Давайте помогу застегнуть.

Затягивая мне ремешок под подбородком, он улыбнулся.

– Это у вас недавно?

– Что недавно? – переспросила я.

– Очень идет. И шлем, и новая прическа. Я видел в фейсбуке, на последних фотографиях вы были еще с другой прической.

Случайное напоминание оказалось внезапно неприятным. Я восстановила фейсбук после полутора лет отсутствия совсем недавно, после приезда в Москву, – оказалось, что он срочно был мне нужен, чтобы общаться со всеми своими новыми кузенами и кузинами. А удалила я его, когда начала пить литий, – так что фотографии там были по большей части очень давние. С тех пор я похудела, потеряла половину волос и отрезала длину.

– Вроде не так уж и недавно. Мне тоже так больше нравится! – сказала я. – Ну что, едем?

Поездка по вечерним улицам еще едва знакомого, но уже своего и уже любимого города на машине и на мотоцикле – две совершенно разные вещи. В машине ты – наблюдатель. На мотоцикле – владетель, осматриваешь свои территории, наслаждаясь опьяняющим чувством свободы, которую дают скорость и бьющий в лицо ветер. Даже на унылом Брайтон-Бич, где я впервые села на мотоцикл, серые контуры зданий превращались в размытые от быстрой езды тени Элизиума – что уж говорить о таком городе, как Москва, где было всё – сотни огней, шум дикого мегаполиса, широкие улицы, предупреждающие гудки автомобилистов, выплескивающиеся из театров после спектаклей толпы людей в костюмах и вечерних платьях, шествия кришнаитов, очереди у выходящих на улицу окошек «Макдоналдс» и устремленные в небо сталинские высотки. После такой поездки – а я ведь даже не упомянула Ducati! – захватывает поток упоительного детского восторга, посреди которого мы с Александром даже не заметили, как перешли с «вы» на «ты». Мы оставили мотоцикл на Смотре на Воробьевых горах, и шли вдоль набережной. Это был прекрасный вечер, у которого, впрочем, были и свои темные нотки, которых не замечал Александр, но которые то и дело царапали меня, как наждачная бумага. Александр расспрашивал о моей поездке, просто о жизни – простые, естественные вопросы, отвечая на которые мне приходилось маневрировать между правдой и теми ее версиями, где опускалось то, о чем я не могла или не хотела говорить, – и это было неприятно. То одна, то другая фраза падали в болезненную зону – события прошлого года, взлеты и падения, мой уход с работы, мои планы на будущее. От последней темы у меня закололо где-то в груди, или, может, у основания шеи, и еще в запястьях и под коленками, подкашивая ноги.

– Пока не знаю, – стараясь не выдавать нервозности, я пожала плечами. – Это лето у меня такое, переходное. Я окончила Колумбийский, потом два года проработала в ООН, а этой осенью вроде как должна пойти в докторантуру.

– Вроде как – это как?

– Ну, я очень хочу пойти. Но пока еще сомневаюсь, – ушла я от ответа. – Вот, приехала на лето узнавать свои корни и разбираться, чего хочу… Кстати, а вот это что за здание?

– Стадион «Лужники», – ответил Александр.

– Точно – могла бы догадаться! Отлично смотрится. Ладно, а теперь ты расскажи, чем ты занимаешься. Из-за чего мне пришлось ждать сорок минут? Like, не совсем сорок, я тоже опоздала, – но все-таки.

– Ну, у меня свой бизнес. Точнее, я только начал свой бизнес, несколько месяцев назад. Надеюсь, что все пойдет, у меня куча планов.

– Очень интересно. И что это за бизнес?

– Барбершоп, – ответил Александр.

– Серьезно? – засмеялась я. – Так и называется по-русски?

– Ну да, барбершоп. Это, между прочим, самая модная тема в Москве.

– Извини, – сказала я, – просто немного смешно звучит по-русски, чуть-чуть выпендрежно, что ли. Но мне нравится, ты не подумай!

– Согласен, есть такое. Но, видишь, особенность работы в большом городе – надо успевать за трендами и за всем новым.

Я закусила губу.

– Ладно, не смейся. Просто Москва – это такой город, здесь всякие новые тенденции – как волны, то одно, то другое, без этого никак.

– Не переживай, – сказала я, – в Нью-Йорке тоже все время приходят-уходят такие волны. Просто мне показалось, что тут, в Москве, такие вещи… ну, это, like, подарок, который с собой привозят заграничные гости, и хотя у хозяев есть точно такое же свое, им больше нравится подарок. А так, честно сказать, Москва очень крутой город, – добавила я примирительно.

– Ну, нам еще очень далеко до Америки и европейских столиц…

– Поверь мне, многие европейские столицы вы уже во всем перегнали. Просто, кажется, у вас это до сих пор модно – считать себя хуже всех.

– Ух ты какая жесткая, – сказал Александр, – неслабо так припечатала.

– Да брось ты, – сказала я. – Лучше скажи, а где находится твой салон? Ой, прости, барбершоп!

– Все-таки издеваешься, – вздохнул Александр. – Недалеко отсюда, на Ленинском проспекте.

– Вообще не издеваюсь. А почему мы всё еще не там?

– Ты хочешь туда съездить? – спросил Александр, как мне показалось, обрадованно.

Конечно, я хотела – можно было даже не спрашивать.

– Подожди, пожалуйста, здесь, буквально одну минуту, – сказал Александр, когда мы подъехали, – хочу сразу включить везде свет, чтобы… ну, увидишь.

И я действительно увидела.

– Вау, – только и оставалось мне сказать, – на самом деле… вау. Здесь как в космолете… настоящий sci-fi!

– Я знаю, – сказал Александр, одновременно и как будто оправдываясь немного, и явно с трудом сдерживая гордость, – это не совсем обычный дизайн для барбершопа, точнее, совсем необычный, но у нас была такая идея – сделать все в футуристическом стиле, это наша фишка. Думали над тем, как бы сделать что-то оригинальное, не так, как у конкурентов, и вот, белое и металл, как космический корабль.

– Здорово, – ответила я, – очень красиво, правда! Not your typical barber shop.

– Пойдем, я тебе все покажу, – тронул меня Александр за плечо и повел в другой конец зала.

– Смотри. Сейчас мы в основном зале, он рассчитан на двенадцать человек. Здесь бар, ну, там чай, коньяк, виски у нас для всех посетителей бесплатно, и есть еще кофе-бар. Теперь проходи вот сюда, – он пропустил меня вперед. – Это кухня, она очень маленькая, только для работников, ну и мы стараемся по минимуму ею пользоваться, в космолете не должно быть запаха еды. Вот в этой комнатке – документы, бухгалтерия и все прочее; знаю, похоже, конечно, на кладовку, но, с другой стороны, больше и не нужно. Ну а это мое рабочее место, – поставил точку Александр, когда мы вернулись в основной зал, и провел рукой по стойке. – Здравствуйте, рады видеть, звонки, брони, счета… Добро пожаловать в космический барбершоп, гостья Мона. Что я могу тебе предложить? Ты пьешь по ночам кофе? Или чай? А лучше всего – наш фирменный напиток, чай с коньяком.

– Никогда не пробовала.

– Это очень вкусно.

– А сложно было все начать? – спросила я, пока Александр готовил нам чай. – Открыть этот салон, все организовать?

– Честно – не сказать, что легко. Особенно если пытаешься сделать все своими силами и если нет денег на взятки. Очень много бюрократии, очень много сил и нервов. Мы долго искали помещение, сначала, конечно, амбиции зашкаливали – открыться в пределах Кольца, пресса, модные блогеры, реклама, все такое. Потом, когда взяли кредит в банке, уже появилось ощущение реальности, и запросы тоже снизились. Опять же, вначале было много сил. Суперуверенность в себе, все обязательно получится. А по мере того как продвигаешься – уже, скажем так, поменьше. Последние недели перед открытием вообще были самые тяжелые. Я тогда еще работал на другой фирме, отрабатывал последние недели перед увольнением, а каждый вечер приезжал сюда и тут ночевал все время. Деньги с кредита все уже ушли, поэтому весь последний этап уже был практически своими руками – собирал мебель, вешал полки, стены красил. Ну, в общем, много всего.

– Вот это история, – ответила я. – Но здорово, что все-таки все получилось.

– Ну ладно, работа это работа, об этом можно долго говорить. Расскажи лучше, как тебе нравится у нас в Москве? – перевел тему Александр и поставил передо мной кружку с чаем и коньяком. Я сделала маленький глоток.

– Слушай, и правда очень вкусно, мне нравится! А Москва – думаю, что теперь наравне с Нью-Йорком это мой любимый город.

– И это ты еще тут недолго пробыла, – Александр поднял указательный палец, – наверное, пока только посмотрела Красную площадь там, Третьяковку, в театр сходила разочек.

– Не совсем, – улыбнулась я, – у меня здесь полно родственников, так что я уже много чего видела.

– Ну подожди, – он загорелся, – все за такое время они тебе в любом случае показать не могли. Скажем… в «Гараже» ты уже была?

– Нет.

– И в парке Горького не была?

– Мы туда собирались на выходных.

– Ну вот, как я и говорил, самое интересное еще впереди. Тогда завтра вечером туда мы и пойдем – зачем откладывать до выходных. И я подумаю, куда еще тебя отвести.

– Можно пошутить про «Жан-Жак»?

– О, ты была в «Жан-Жаке»?

– Конечно, я была в «Жан-Жаке», – я закусила губу, чтобы не рассмеяться.

Александр закатил глаза. Он уже был поглощен составлением программы знакомства с культурными достопримечательностями и трендами Москвы. Мне стало немного неловко, потому что мы еще едва были знакомы, а я уже занимала слишком много его времени.

– Мона, слушай, а ты же так и не рассказала, какие у тебя планы на жизнь, ну, кроме того, что ты пока не решила, идти ли в докторантуру. И вообще, ты как, хочешь остаться в Америке навсегда?

У основания шеи снова заныло, как будто на мне висело и тянуло вниз тяжелое невидимое ожерелье. Я представила себе крупные темные камни в массивной бронзовой оправе. Мне бы самой определиться со своими планами, хотя бы на ближайшую осень, хотя бы просто саму возможность строить планы. Но, конечно, рассказать всего этого я не могла.

– Не знаю, – пожала я плечами, – не обязательно. В принципе, я готова поехать куда угодно, если будет интересная работа. Будет в Гонконге – поеду в Гонконг. Появится вариант в Амстердаме – перееду в Амстердам. Конечно, я очень люблю Нью-Йорк, но, честно сказать, я не особо привязана к месту.

– А в Москву бы тоже поехала? – спросил Александр.

– Само собой, даже не вопрос. Мне здесь очень нравится.

– Хорошо, – подмигнул он, – это очень хорошо!

Я подумала, что лучше будет сменить тему. И вдруг почувствовала себя очень, очень уставшей. Мне захотелось оказаться дома, где все было предсказуемо и спокойно, и в одиночестве.

– Ну а что, девушки сюда к вам совсем не ходят?

– Почему – приходят иногда со своими парнями за компанию, потусоваться. У нас музыка хорошая, кофе. Вообще, есть даже одна постоянная клиентка – она стрижется под мальчика, выбривает виски, а сверху вот так, – показал он. – Но это так, исключение. А, и еще у нас бывают разные ивенты, тогда тоже часто приходят парочки.

– Понятно… Слушай, я, наверное, уже поеду домой. Все-таки поздно, честно сказать, я вдруг поняла, что, оказывается, устала. Но спасибо тебе огромное за вечер, было правда классно.

– Так внезапно… – удивленно ответил мой новый… знакомый. – Очень жаль. Я тебя отвезу.

Мне следовало бы поучиться тонкости в общении, потому что Александр явно был расстроен – чего я тоже не ожидала, потому что мы все-таки только познакомились. Но отчего-то я почувствовала себя виноватой.

– Да ладно, ты что, не нужно, – сказала я, – все нормально. Я просто закажу такси, и… так будет проще.

– Нет, это даже не обсуждается, – сказал Александр, – я везу тебя домой. Тем более ты не знаешь московских таксистов.

– Зато я знаю нью-йоркских, – попробовала я отшутиться.

– Ну вот же, говорю, что не знаешь.

Один момент неловкости был пройден, и когда мы вышли из салона, мы уже снова непринужденно болтали, смеясь и то и дело перебивая друг друга. Но теперь, пока мы мчались по третьему транспортному в сторону моего дома, я нервно думала о моменте прощания около дома. Получилось и в самом деле очень скомканно. Мы подъехали, я слезла с мотоцикла, сняла шлем, протянула его Александру и, пока он держал его в руках, сдержанно обняла, еле прикоснувшись к его плечу, и сказала:

– Большое спасибо за вечер. И за Москву, и за барбершоп.

– Увидимся завтра? – скорее сказал, чем спросил он.

– Давай спишемся днем и решим, окей? – И чтобы не продлевать неудобный момент, я помахала рукой и зашла в подъезд. Казалось, что я оборвала нашу встречу на взлете, – но даже если так, то, на мой взгляд, на взлет она пошла слишком рано.

Открывая дверь в квартиру, я уже набирала номер кузины.

– Маша, привет, – чуточку лихорадочно начала я, – прости, что так поздно, не спишь? Есть минутка? Маш, нужна твоя помощь. Расскажи мне все про то, как в России ходят на свидания.

Когда Маша перестала хохотать, когда она сделала обширное вступление, когда я задала все свои вопросы и она, все еще тактично стараясь не смеяться, ответила на них, я поблагодарила ее, повесила трубку и зажмурилась. Боже, я все, все сделала вообще не так, как было нужно. И более того, я совсем не была уверена, что все это – было мне нужно.

На следующий день я «не очень хорошо себя чувствовала», и через день тоже, и еще один день. За полнедели я порядком изнервничалась, потому что Александр слал мне длинные сообщения, звонил, перезванивал, потому что я не брала трубку, и писал спросить, почему я не поднимаю. Я отговаривалась болезнью – хотя, по правде, все дело было в том, что для меня все просто шло слишком быстро, меня смущал этот поток сообщений, вопросы с двойным смыслом и какие-то туманные перспективы будущего, в которых, мне казалось, начинает проступать моя фигура. Я привыкла к ленивым свиданиям раз в пару недель, к тому, чтобы не спеша вносить ясность в то, зачем эти встречи происходят, – а Александр прислал мне фото машины, которую собирался покупать вместо нынешней, и спросил, устраивает ли меня такая машина для вечерних катаний по Москве, когда станет холодно. Это было очень intense. Слишком intense. И одновременно мне ничего не было понятно: я не знала, как к этому относиться и как к этому относится Александр. В конце концов, я собиралась уезжать меньше чем через месяц, и он знал об этом.

– Мона, привезти тебе что-нибудь? Лимоны, варенье, что-нибудь вкусное? Фильм для вечернего просмотра? – писал он.

– Большое спасибо, у меня все есть, – строчила я в ответ, – ко мне приехала тетя и все привезла.

На самом деле я только что вернулась домой и лениво перебирала книги в дедушкиной библиотеке, раздумывая, что бы почитать. Меня и расстраивало, и злило, что теперь я, вместо того чтобы просто гулять по Москве, солнечно улыбаясь незнакомым людям, и безмятежно читать книжки за столиками под солнцем, постоянно думаю об этой переписке и об авторе этих сообщений; о том, что все не совсем понятно и я как будто испытываю чувство вины, хотя и не могу объяснить почему.

Через несколько дней, вместо того чтобы устанавливать между нами meaningful connection, сообщения, приходившие каждые пятнадцать минут, окончательно поселили во мне панику. И к вечеру субботы, когда мы, наконец, встретились около дворца на Яузе, я уже была на взводе. По пути я тридцать раз пожалела, что не отказалась от встречи, а когда за десять минут до назначенного времени меня настигло сообщение «Жду не дождусь встречи…» – каждая из трех его точек отозвалась у меня в груди, не давая, не пуская, не разрешая мне дышать.

Нет, мне нельзя было это делать, зачем все это было? Я чувствовала, что у меня начинают дрожать руки и что еще немного – и я расплачусь. Я приехала в Москву, чтобы спокойно прожить лето, чтобы не ввязываться в переживания и ни в коем, ни в коем случае не выходить на эту тропинку, где начинаются чувства, привязанности и все, что может снова грозить мне сбоем. Но в любом случае я уже была в пути, я дала обещание, и поэтому сегодняшний вечер нужно было пережить.

Мы обменялись стандартными фразами – кто как выглядит, самочувствие, погода, и как мы с нетерпением ждем спектакля. Александр, кажется, сразу хотел взять меня за руку – приветствуя, он обнял меня, его рука чуть задержалась на моем плече и скользнула к запястью, – я сделала шажок назад, поправляя волосы. На мне было платье из темно-зеленого бархата и летнее пальто кремового цвета.

– Ты похожа на одну из трех сестер, – сказал Александр.

– Конечно. Это ведь моя история.

– Потому что в Москву?

– Потому что я тоже люблю красиво тосковать, – рассмеялась я, – ну, разве что на современный манер.

– Не понял?

– Не обращай внимания, я сама не поняла, – отшутилась я и потянула его за рукав. – Идем.

– Кстати, у меня для тебя сюрприз – здесь сегодня мои друзья, я подумал, что тебе будет интересно познакомиться. Вот и они.

К нам подошли молодая женщина и мужчина – скорее замужняя пара, чем просто встречаются, подумала я еще до того, как разглядела у них кольца. В том, как ведут себя семейные пары на публике, всегда проскальзывает что-то домашнее, непоказное – как она прислоняет голову к его плечу, как они разговаривают и смотрят друг на друга – спокойно, серьезно, уже без ноток флирта.

– Знакомьтесь, это Мона, а это Марина и Антон.

– Очень приятно, – ответила я. Марина махнула руками – мол, к чему формальности – и крепко обняла меня.

– Да, мы весьма наслышаны о вас, – торжественно сказал Антон, – и очень, очень рады знакомству.

Александр хотел что-то ответить, но в этот момент раздался третий звонок, и он показал жестом – потом.

Спектакль был великолепен. Во всяком случае, так я прочитала в отзывах в интернете, которые почему-то решила найти несколько месяцев спустя, уже холодным и сырым вечером в Бостоне. Стояла поздняя осень, и я вспоминала в который раз лето в Москве и думала о том, правильный ли сделала выбор. А в тот вечер я смотрела, но не видела сцены, фигуры актеров расплылись перед глазами цветными пятнами; я ничего не слышала, кроме стука сердца, которое, как всегда, расползалось по венам, отбивая ритм, заглушающий в голове все остальное. В самом начале представления, как только погасили свет, Александр взял меня за руку, и я вздрогнула, словно в меня выстрелили. Все оставшееся время до антракта я думала только о том, что здесь его друзья и что он ведь может мне нравиться, и я должна хотя бы этот вечер довести до конца с достоинством. Я понимала, что меня захватывает паника; такое бывало со мной много раз, я знала это. Поэтому я сосредоточилась на том, чтобы просто не отдернуть руку. К антракту мне стало казаться, что я не чувствую своих пальцев и рука заледенела.

Мы решили спуститься за шампанским, и, конечно, я хорошо понимала, почему друзья Александра разговаривают со мной так, как разговаривают. В одной руке я держала бокал, а другую руку держал Александр. На мгновение меня отвлек блик на серьгах с голубым камнем, которые были на Марине, – они удивительно шли к ее волнистым рыжим волосам, распущенным по плечам. Она перехватила мой взгляд и улыбнулась. Я знала такую улыбку – такой улыбкой сообщали: welcome to the club.

Вторая часть спектакля отличалась от первой разве что тем, что я заставила себя успокоиться и принять решение о том, что нужно сделать дальше. У Александра, впрочем, были свои планы. Когда мы вышли на улицу после спектакля, он объявил, что мы не расходимся: он забронировал столик на четверых на ужин.

– Сашка, ну чего ты раньше не сказал? – грустно отозвалась Марина. – У нас няня до одиннадцати, а уже без двадцати. Мы бы ее предупредили бы, если бы знали.

– А позвонить?

– Не получится. Ей еще домой добираться на метро, она на завтра отпросилась, куда-то уезжает. Так что никак.

Марина была очень расстроена.

– Ну ничего, в другой раз, – приобнял ее Антон, – Мона, вы ведь еще до конца лета в Москве?

Я кивнула.

– Ну, вот и договорились. Обязательно или еще куда-нибудь выберемся, или можно к нам в гости, в общем, что-нибудь придумаем. Ладно, ребята, мы поехали, а то время поджимает.

Они тепло попрощались с нами, и мы отправились на Моховую.

– Здесь очень красиво, – сказала я. Мне было так страшно, что в машине я еле заставила себя говорить и большую часть пути вымученно поддерживала разговор короткими репликами, рассматривая то профиль Александра, то проплывающие за окном нарядные ночные улицы.

– Я тоже люблю это место, – кивнул Александр, – оно подходит для того, чтобы приходить сюда после театра, можно не бояться испортить впечатление.

– Да… Александр, знаешь… Мне кажется, мне нужно кое-что тебе сказать, – неуверенно начала я и замолчала. Он вопросительно посмотрел на меня. – Одну минутку. Я сейчас приду.

Я подняла ладонь, показывая ему, что все в порядке и что просто минутку, не трогайте меня, сейчас, сейчас; взяла сумочку и вышла из зала. Вот только вместо того, чтобы свернуть по коридору, встать перед зеркалом и, разглядывая свое пылающее лицо, заставить себя снова собраться с мыслями, я вышла на улицу.

Честное слово, я правда думала немного так постоять, вернуться назад и сделать все так, как было бы правильно. Но потом я увидела желтую машину такси. И дальше все получилось само собой.

– Отвезете на Павелецкую? – спросила я, открыв дверь.

– Не, девушка, извиняйте, я на отстой собирался ехать, спать хочу.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – попросила я, наклонившись, чтобы заглянуть ему в лицо, – пожалуйста, я вас очень прошу.

Сонный водитель недоуменно молчал.

– Я заплачу дважды, ну то есть двойную цену.

– Ладно, – пожал он плечами, – странная вы девушка… Но желание клиента – закон, особенно того, кто платит дважды!

Я увидела, что Александр вышел на улицу и в недоумении смотрит на отъезжающую машину, и, откинувшись назад, закрыла лицо руками.

– Ваш хахаль? – спросил таксист.

– Нет, не обращайте внимания, поедем.

– Как скажете.

И до Павелецкой мы доехали молча. Нарушивший было тишину телефон я тоже отключила.

В сером утреннем свете было окончательно ясно, что пространство лета закончилось. Всё. Секретная территория, придуманная мною, исчезла как мираж, когда в ней появились настоящие события и переживания, а не только те, которые я себе нарисовала.

Всю ночь я не спала. Опять ходила из комнаты в комнату, делала чай и забывала про оставленную на столе чашку, потом спохватывалась и снова ставила чайник; прижимала к глазам ладони, размазывая по лицу серые тени и тушь, и не могла успокоиться. Рассвет я встретила стоя на балконе, впервые вспомнив, что так и не сняла это тяжелое зеленое платье. Я стала дергать молнию, но замок застрял, и я, бросив, вышла на балкон в недорасстегнутом платье.

Постояла, опершись на перила и разглядывая железнодорожные пути, как в свое самое первое утро здесь. Очередная электричка устремлялась справа налево, из города вдаль, и я снова вспомнила про ожерелье, которое не дает дышать и тянет вниз. Ожерельем же – как раз кстати – называлась конечная станция на электричках Павелецкого направления, на которых я ездила каждый день от дома до метро или обратно. Всякий раз, когда я слышала, как металлический женский голос объявляет: «Поезд следует до станции Ожерелье», – меня забавляла мысль, что можно было бы придумать такую историю: кто-то каждый день ездит по этому маршруту и каждый день слышит, что поезд следует до станции Ожерелье. И вот в один день этот человек, просто из любопытства, решает купить билет до конечной и посмотреть, как же выглядит станция Ожерелье. Как должна закончиться эта история, я тогда не смогла придумать, – наверное, потому что мне самой было жалко тратить два часа на поездку в электричке.

Может быть, там бы не оказалось ничего любопытного. Скорее всего, там не окажется ничего любопытного. Но если сочинять историю – почему бы не попробовать, если у твоего персонажа есть время, силы и нет никакой причины, чтобы так не сделать?

Если бы это была моя история, я бы точно знала, что теперь у меня действительно нет никакой причины ехать в Ожерелье. Я сама была своей причиной всего. Я ломала, я разрушала, я делала все неправильно и нигде не могла найти места, где я бы смогла стать нормальной и вести себя нормально.

Вот оно было передо мной, внизу – мое лето с этим поездом, висело у меня на шее, то самое старое, тусклое, тяжелое ожерелье, которое хочется снять и больше никогда не надевать. У меня в телефоне – встречи, знакомства, новые люди. Новая жизнь. И через несколько часов я наберу номер тети Сони, чтобы узнать, как дядя Миша сходил к врачу и удалась ли у нее вчера рыба под соусом бешамель по рецепту, который мы вместе нашли в интернете. Я отправлю сообщение маме и сообщение Смирновой. Да, это была новая жизнь, но на самом деле она ничуть не отличалась от старой. Я и здесь сделала все те же самые ошибки – и как только я начала воспринимать мир всерьез, поезд пошел под откос, и я потеряла чувство реальности.

В воздухе больше не было того очарования, которое сопровождало каждый день, проведенный здесь этим летом, больше не было. И это был не город – он-то был все так же хорош – это я completely screwed up.

Я прибежала туда же, где была два месяца назад. Нужно было снова собраться и снова продолжать – мне нужно было прожить в Москве еще двадцать семь дней. И главное, что было нужно, прямо сейчас, потому что это было честно, правильно, – это позвонить Александру. Я все еще медлила и никак не могла выпутаться из этого платья.