Плечо пульсирует болью. Я не знаю, насколько тяжело ранена. Возможно, пуля всего лишь задела мышцы и мне понадобится только несколько швов. Но возможно, что рана намного серьезнее. Если пуля пробила артерию, я истеку кровью. Если она порвала нерв, я могу потерять руку. Но пока я знаю лишь то, что мне больно. Очень больно.

Если бы это было случайное огнестрельное ранение, машина скорой помощи уже мчала бы меня в больницу, пока врачи пытались бы стабилизировать мое состояние. Я не сидела бы на земле, прижавшись спиной к дереву. Двери распахнулись бы, когда мы приехали на место, выбежали бы санитары и ввезли меня на каталке внутрь. Врачи зашили бы рану и дали бы мне какое-нибудь обезболивающее.

Но это ведь было не случайное ранение.

После того как отец выстрелил в меня и заковал в наручники, он подтащил меня за плечи к большой красной сосне, поднял и прижал к стволу. Не хочу говорить, что я при этом чувствовала.

Рэмбо куда-то пропал. Кажется, я заорала ему «Домой!», когда отец вскарабкался на холм, чтобы меня обезоружить, но теперь трудно понять, действительно ли я это сделала или только подумала об этом. Несколько секунд после того, как отец выстрелил в меня, превратились в размытое пятно.

Я моргаю. Пытаюсь заставить себя не думать о боли. Пытаюсь оставаться сосредоточенной. Какой же дурой я была, если думала, что отец сдастся! Я должна была убить его, когда имела такую возможность. В следующий раз я ее не упущу.

Отец сидит на земле возле бревна. В руке у него мой «магнум». Мой нож висит у него на поясе. Мой мобильный умер, и я сейчас говорю не о батарейке. После того как отец нашел айфон, который Стивен подарил мне на последнюю годовщину свадьбы, он швырнул его в воздух и выстрелил в него.

Он расслаблен и совершенно спокоен – почему бы нет? У него все козыри, а у меня – ни одного.

– Я не хотел тебя ранить, – говорит он. – Ты меня заставила.

Типичный нарцисс. Что бы ни произошло, это всегда вина кого-то другого.

– Не нужно было тебе уходить, – продолжает он, поскольку я не отвечаю. – Ты все испортила.

Мне хочется сказать, что нельзя винить меня в том, что наша жизнь развалилась. Если бы отец мог мыслить логически, я сказала бы ему, что жизнь, которую он себе воображал, была невозможна с самого начала и что его иллюзия насчет того, что он может построить ее на болоте, в соответствии со всеми своими желаниями и предпочтениями, лопнула в тот момент, когда была зачата я. Я стала брешью в его броне, его ахиллесовой пятой. Отец вырастил меня и вылепил по своему подобию и тем самым посеял семена собственной погибели. Он мог управлять моей матерью. Но только не мной.

– Она умерла, – говорю я. – Мама.

Не знаю, зачем я сказала ему об этом. Я даже не знаю наверняка, мертва ли она. Мне известно только то, о чем писали в газетах: что она неожиданно скончалась в своем доме. Для нее это было подходящим местом, чтобы отойти в мир иной. Когда я жила в доме ее родителей, эти четыре розовые стены, облепленные бабочками, радугами и единорогами, давили на меня. Всякий раз, когда шум и волнение мира за пределами болота становились для меня невыносимыми, я выбиралась наружу. Как только я оглядывалась по сторонам и видела вокруг шепчущиеся деревья, мне становилось лучше. С мамой все происходило с точностью до наоборот. Теперь я понимаю, почему она проводила столько времени в своей комнате после того, как мы ушли с болота. Это было единственное место, где она чувствовала себя в безопасности.

Отец фыркает.

– Твоя мать оказалась сплошным разочарованием. Я часто жалел, что не взял другую девчонку.

– Другую?

Ту, другую девчонку, с которой мама играла в тот день? У меня перехватывает дыхание от того, как бесстрастно он говорит о похищении мамы. Я думаю о том дне, когда он увел ее, как она жалела его из-за пропавшей собаки, в какой ужас она, наверное, пришла, когда поняла, что он собирается сделать. Наверняка был такой момент, когда она искала его несуществующую собаку и вдруг поняла, что он лжет.

«Мне пора домой, – наверное, сказала она. И, возможно, не раз. – Мои родители будут меня искать». Скорее всего, она говорила робко, как будто спрашивала разрешения, потому что тогда маленьких девочек не учили быть такими напористыми, как сейчас. Возможно, отец пообещал ей мороженое, если она еще немного поможет ему в поисках. Или ее соблазнило предложение прокатиться в его каноэ. Отец может быть убедительным, когда ему это нужно.

О чем бы ни думала мама и что бы она ни чувствовала, именно в тот момент, когда она села в его каноэ, для нее все было кончено. Первые несколько миль на восток от Ньюберри река Такваменон прорезает твердые породы, и русло у нее довольно узкое. Как только мама поняла, что попала в беду, она, наверное, стала размышлять, как бы выпрыгнуть за борт и поплыть к берегу. Я представляю, как она задерживала дыхание всякий раз, когда они поворачивали за угол, в надежде, что им встретится рыбак или какая-нибудь семья в лодке и она сможет позвать на помощь. Но, как только они достигли болот, она поняла, что это конец. Как по мне, болото прекрасно, но маме это бескрайнее пространство с колышущейся травой, без сомнения, показалось безжизненной пустыней. Поняла ли она в тот момент, что на самом деле не было никакой собаки? Что отец обманул ее? Что она больше никогда не увидит свою подругу, свой дом, свою комнату, одежду, игрушки, книги и фильмы, даже своих родителей? Плакала ли она? Кричала? Пыталась ли бороться? Или же она сразу впала в беспамятство, которое и стало для нее спасением на ближайшие четырнадцать лет? Мама никогда не рассказывала в подробностях о том дне, поэтому я могу только догадываться.

– Ты планировал все это с самого начала, – говорю я в свете внезапного озарения. – Ты напал на охранников на Отрезке Сени, зная, что я пойду искать тебя, если ты сбежишь неподалеку от моего дома. Ты взял меня в заложники и хочешь, чтобы я отвезла тебя в Канаду и оставила там.

Конечно, четыре пробитые шины в моем грузовике – это проблема, но, я уверена, отец уже придумал, как с этим быть.

Он улыбается. Это та же улыбка, которая появлялась на его лице, когда он учил меня читать следы. И не в тот момент, когда я читала их правильно. А когда ошибалась.

– Почти. Мы с тобой не расстанемся на границе, Банджии-Агаваатейяа. Ты пойдешь со мной. И у нас будет семья. Ты. Я. И твои девочки.

Время замедляется, когда до меня доходит смысл его слов. Он должен понимать, что я никогда по доброй воле не пойду за ним со своими девочками, несмотря на то что мое состояние не позволяет сложить слова в предложения и сказать ему об этом. Да я скорее умру, причем с радостью. Не могу поверить, что еще недавно я хотела его увидеть. И что я когда-то любила этого человека. Человека, который убивает так же легко, как дышит. И думает, что если он хочет чего-то, то непременно должен это получить. Мою мать. Нашу хижину. Моих девочек.

– Да, твоих девочек, – говорит он так, словно читает мои мысли. – Конечно, ты же не думала, что мы уйдем без них?

Мы? Но нет никаких «мы». Есть только он, и все. И всегда был только он. Я вспоминаю о том, как мы с мамой всегда поступали в соответствии с его желаниями, не отдавая себе отчета в том, что мы ели только то, что он велел нам есть, носили то, что он приказывал носить, просыпались и засыпали в установленное им время. Я никогда не подвергну Мэри и Айрис такому диктату. И что насчет Стивена? Какая роль, по мнению отца, достанется ему? Стивен пойдет на край света, чтобы отыскать своих дочерей. Любой нормальный отец так сделает. Все это не может хорошо закончиться.

К тому же отец откуда-то знает, что у меня есть две дочери. Он провел в тюрьме тринадцать лет, и мы ни разу не общались. Я не из тех родителей, которые делают из жизни своих детей онлайн-хронику, но даже если бы и делала, у заключенных нет доступа к интернету. Я веду себя тихо и не делаю ничего, чтобы привлечь внимание общественности, и причины этого понятны любому, кто знает мою историю. Я зарабатываю на жизнь, продавая домашнее варенье и желе, черт побери! И все же отец каким-то образом пронюхал, что у меня есть семья.

Или нет?

– С чего ты взял, что у меня есть дети?

Отец засовывает руку в карман куртки, снятой с покойника, и достает потрепанный журнал «Трэверс». Я узнаю обложку, и мое сердце падает. Он бросает журнал к моим ногам. Тот открывается на фотографии, где запечатлены я, Стивен и девочки. Мы стоим на фоне искореженного молниями клена позади нашей подъездной дорожки. Дерево легко узнать, особенно если оно растет рядом с дорогой в том дворе, где ты вырос. В статье не упоминаются имена девочек, но в этом нет необходимости. Фотография сообщила моему отцу все, что ему нужно было знать.

Стивен очень гордился, когда вышла эта статья. Он дал интервью пару лет назад, после того как случился экономический спад, цены на бензин выросли, туристов стало меньше и варенье продавалось плохо. Меньше всего я хотела увидеть свое имя и фотографию в журнале, но я не могла придумать, как объяснить это Стивену, не сказав правду. Стивен же заявил, что внимание прессы позитивно повлияет на продажи в интернете, и оказался прав – после выхода статьи я стала получать заказы от мичиганцев, переселившихся в такие отдаленные места, как Флорида или Калифорния.

Я искренне верила, что хорошо замела следы и статья не доставит проблем. Возможно, это наивно, но начать новую жизнь на Верхнем полуострове куда проще, чем кажется. Может, города и лежат в тридцати или пятидесяти милях друг от друга, но каждый из них – словно отдельный мир. Люди здесь держатся друг за друга, и не только потому, что жители Верхнего полуострова от природы независимы и самостоятельны, но еще и потому, что им приходится так жить. Когда вам нужно проехать пятьдесят миль, чтобы сходить в «Кей-март» или в кинотеатр, приходится довольствоваться тем, что вас окружает.

Все знают историю о Болотном Царе и его дочери. К тому моменту как я переехала из Ньюберри в Гранд-Марей, я уже ничем не походила на двенадцатилетнюю дикарку с газетных снимков. Я выросла, отрезала косу, перекрасилась в блондинку, изменила фамилию. Я даже замазывала кремом татуировки, когда выходила на улицу. В глазах окружающих я была обычной женщиной, которая купила старый дом Холбруков, и меня это вполне устраивало.

Если бы я догадывалась о том, что копия журнала попадет в тюремную библиотеку, а затем и в камеру отца, я бы никогда не согласилась на публикацию той статьи. Лица моих девочек на снимке затемнены. Сколько раз отец скользил пальцами по этой фотографии, планируя, мечтая? Сама мысль о том, как он изображает добренького дедушку с моими дочками… играет с ними, щекочет их, рассказывает им истории… Я просто не могу этого представить.

– Скажи, твои девочки помогают тебе варить желе и варенье?

Он наклоняется ближе и прижимает «магнум» к моей груди. Изо рта у него пахнет беконом, который тот старик готовил себе на завтрак.

– Думала, ты сможешь спрятаться от меня? Изменить свое имя? Отрицать, что я твой отец? Ты живешь на моей земле, Хелена. Ты правда думала, что я тебя не найду?

– Не трогай их. Я сделаю все, что ты захочешь, но только если это не коснется моей семьи.

– Ты не в том положении, чтобы требовать, Маленькая Тень.

В его голосе нет тепла, когда он произносит это прозвище, и в его глазах нет огонька. Возможно, то обаяние, которое я помнила с детства, задушили годы, проведенные в тюрьме. А может, его никогда и не было. Воспоминания бывают обманчивы, особенно детские. Айрис порой с абсолютной уверенностью рассказывает о том, что, по ее мнению, происходило в действительности, хотя я знаю, что это неправда. Возможно, человек, которого я помню, никогда не существовал. И событий, которые, как мне казалось, происходили на самом деле, тоже никогда не было.

– Тебе не сойдет это с рук, – не выдерживаю я.

Он смеется. Неприятный звук.

– Ничто никогда не сходит с рук. Ты должна понимать это лучше всех.

Я мысленно возвращаюсь к своему последнему дню на болоте. Боюсь, он прав.

Он машет «магнумом» в направлении моего дома и поднимается на ноги:

– Пора идти.

Я с трудом встаю, опираясь на ствол дерева. Делаю первые шаги. Отец и дочь. Снова вместе.