– Сюда кто-то едет, – повторила мама, стоя рядом со мной у окна кухни, словно не могла поверить в собственные слова, пока не произнесла их еще раз.

Я удивилась не меньше. Отец всегда был очень осторожен и старался не привлекать внимания к хижине: рубил дрова у основания нашего холма, чтобы звук его бензопилы не разносился по окрестностям; стрелял из винтовки, только когда это было необходимо, чтобы добыть дичь; мы никогда не покидали болото, чтобы пополнить припасы, даже несмотря на то, что у нас заканчивались вещи, которые было бы неплохо иметь в наличии; мы прятались от той семьи на водопаде, чтобы случайно не привести их к хижине; готовились к тому, что мы с мамой будем делать, если кто-то объявится на нашем холме.

Я прижалась носом к стеклу, глядя, как свет фар снегохода подползает все ближе к нам, то и дело подпрыгивая. Было слишком темно, чтобы разобрать все детали, но я знала, как должен выглядеть снегоход. Или, скорее, знала, как выглядели снегоходы пятьдесят лет назад. Я до сих пор не могла осознать всю гнусность маминого обмана.

Мама медленно покачала головой, как будто пыталась проснуться от долгого сна. А потом резко задернула занавески и схватила меня за руку.

– Быстро. Нам надо спрятаться.

Спрятаться где? Эти слова так и вертелись у меня на языке. Я знала, что этого хотел отец. А еще я знала, что он сделает с нами, если мы не будем следовать его инструкциям. Но было уже слишком поздно бежать на болото и кататься в грязи, чтобы замаскироваться, даже если бы болото не было сковано льдом. Кто бы ни сидел за рулем снегохода, он уже заметил нашу хижину. И ехал прямо к нам. В печке горел огонь, из дымохода валил дым, в сарае лежали заготовленные дрова, а на снегу было полно следов. В хижине наши куртки висели на вешалке, тарелки стояли на столе, а на печке кипело рагу из кролика. А как же Рэмбо?

Я схватила куртку и побежала к сараю. Рэмбо скулил и так сильно натягивал цепь, что я испугалась, как бы он не задохнулся. Я расстегнула ошейник и отпустила его, а затем присела между дровами и стеной сарая, глядя в щель. Шум двигателя изменился, когда снегоход начал взбираться на наш холм. Несколько мгновений спустя он пронесся мимо меня в облаке снега и выхлопных газов. Я подбежала к другой стороне сарая, взобралась на кучу дров, достала свой нож и заняла позицию – так, как меня учил отец. Снегоход остановился прямо подо мной. Шум был таким громким, что у меня в ушах еще долго звенело после того, как водитель заглушил двигатель.

– Эй, приятель! – Водитель свистнул и похлопал себя по ноге, обращаясь к Рэмбо, который лаял и носился по кругу. Я не видела его лица, потому что на человеке был шлем, вроде тех, которые носят – или, скорее, носили раньше – глубоководные ныряльщики, но, судя по голосу, это был мужчина. – Иди сюда, малыш. Иди. Все хорошо. Я тебя не обижу.

Рэмбо перестал лаять, подбежал к человеку, виляя хвостом, и положил голову ему на колено. Мужчина стащил перчатку и почесал Рэмбо за ухом. Мне стало интересно, откуда он знает, как именно нужно чесать мою собаку.

– Хороший мальчик. Какой ты славный пес! Да, ты. Да-да.

Впервые при мне кто-то так много разговаривал с собакой.

Человек отодвинул Рэмбо в сторону и слез со снегохода. На нем были толстые черные штаны и черная куртка с полосками по всей длине рукавов – никогда не видела такого оттенка зеленого. На снегоходе виднелись полоски точно такого же цвета, а еще слова, написанные сбоку белыми буквами, – «Арктик кэт». Он снял шлем и положил его на сиденье. У него были светлые волосы, как у моей мамы, и пышная клочковатая борода, как у викинга. Он казался выше и младше моего отца. Когда он шел, его одежда шуршала, словно сухие листья. Не могу представить, как в ней можно охотиться, но выглядела она теплой.

Мужчина поднялся на крыльцо и постучал в дверь костяшками пальцев.

– Эй! Есть кто-нибудь дома? – Он подождал, а затем еще раз постучал. – Э-эй!

Дверь хижины открылась, и мама вышла наружу. Я не видела выражения ее лица, потому что она стояла спиной к свету. Но я заметила, что руки у нее дрожат.

– Простите, что беспокою, – сказал мужчина. – Можно от вас позвонить? Я отбился от группы и заблудился.

– Позвонить, – тихо отозвалась мама.

– Если вы не против. В моем мобильном села батарейка.

– У вас есть мобильный телефон. – Мама хихикнула. Понятия не имею почему.

– Эмм, да. Есть. Поэтому будет здорово, если вы разрешите воспользоваться вашим, чтобы я мог сообщить друзьям, что со мной все в порядке. Кстати, меня зовут Джон. Джон Лаккенен.

Мужчина улыбнулся и протянул ей руку.

Мама издала сдавленный звук, а затем схватилась за его руку, как утопающий за соломинку. И держалась за нее даже после того, как их сцепленные руки перестали раскачиваться вверх-вниз.

– Я знаю, кто вы.

Она оглядела двор, а затем быстро втащила мужчину в дом.

Я смотрела на хижину еще очень долго, даже после того, как дверь закрылась. Еще больше лжи. Больше хитростей. Больше уловок. Мать знала этого человека. И он приехал к ней, когда отца не было дома. Я понятия не имела, чем они занимаются в хижине, но понимала, что это неправильно. Спрятав нож в чехол, я слезла с дров. Снегоход, стоящий на нашем дворе, напоминал большого черного медведя. Мне хотелось ударить его и прогнать. Позвать отца, чтобы он застрелил его из своей винтовки. Я на цыпочках подошла к заднему крыльцу и заглянула в просвет между занавесками. Мама и этот мужчина стояли посреди кухни. Мама говорила что-то и размахивала руками. Я не слышала, о чем она говорит, но вид у нее был одновременно испуганный и радостный. Она постоянно оглядывалась на дверь, как будто боялась, что отец может войти в нее в любую секунду. Хотелось бы мне, чтобы так и случилось.

Мужчина тоже выглядел испуганным. Мама продолжала говорить и жестикулировать, и в конце концов он кивнул. Очень медленно, как будто не хотел делать то, о чем его просила мама, но при этом не мог отказаться, примерно как я, когда отец сказал мне, что я должна помочь маме варить желе. Мама рассмеялась, встала на цыпочки, обхватила мужчину за шею и поцеловала в щеку. Щеки мужчины загорелись румянцем. Мама положила голову ему на плечо. Ее плечи вздрагивали. Я не могла понять, смеется она или плачет. Спустя мгновение мужчина обнял ее, слегка погладил по спине и прижал к себе.

Я опустилась на корточки в снег. Теперь уже и мои щеки горели. Я знала, что означает поцелуй. Это значит, что ты любишь человека, которого целуешь. Вот поэтому мама никогда не целовала папу. И я не могла поверить, что она поцеловала этого мужчину, этого незнакомого типа, которого привела в дом как раз в то время, когда отца не было рядом. Не знаю, что он сделал бы с ними, если бы оказался здесь. Я вытащила нож. Бесшумно прошла по крыльцу и распахнула дверь.

– Хелена! – вскрикнула мама. Они с незнакомцем отпрянули друг от друга, когда хижину заполнил холодный воздух. Ее лицо вспыхнуло. – Я думала, ты… Не важно. Быстро! Закрой дверь!

Но я оставила дверь открытой.

– Тебе нужно уйти, – сказала я мужчине так грубо, как только могла. – Сейчас же!

Я взмахнула ножом, чтобы он знал: я говорю серьезно. Я бы пустила его в ход, если бы понадобилось.

– Эй! Спокойно. Опусти нож. Все в порядке. Я тебя не обижу.

Он говорил со мной так, словно я тоже была собакой.

– Ты должен уйти. Бегом! До того, как вернется отец.

Лицо мамы побелело, когда я упомянула отца, как и следовало. Не знаю, о чем она думала, когда втащила этого типа в нашу хижину, и чем, по ее мнению, это могло закончиться.

Она упала на стул.

– Хелена, пожалуйста! Ты не понимаешь. Этот человек – наш друг.

– Наш друг? Наш друг? Я видела, как ты целовала его! Я видела!

– Ты видела… Ох, Хелена! Нет, нет, я всего лишь благодарила Джона, потому что он заберет нас отсюда. Опусти нож. Нам нужно спешить.

Я уставилась на свою мать. Она была взволнована и счастлива, как будто это был лучший день в ее жизни, – и все потому, что на нашем холме объявился этот тип. Мне пришло в голову, что она спятила. Я знала, что ей не нравится жизнь на болоте, но неужели она и правда собиралась уйти сейчас, когда так темно и холодно? Сесть на снегоход этого чужака и позволить ему увезти себя без разрешения отца? Я не понимала, как она могла даже на секунду поверить в то, что я соглашусь на этот план.

– Пожалуйста, Хелена. Я знаю, тебе страшно…

Вот чего не было, того не было.

– …и что все это сбивает с толку…

Ни капли.

– …но ты должна мне поверить!

Поверить ей? Журнал обжигал меня через задний карман джинсов, как кусок раскаленного янтаря. После всего этого я ни за что ей не поверила бы.

– Хелена, пожалуйста. Я все объясню, обещаю. Но нам нужно спеш…

Она оборвала себя на полуслове, потому что на крыльце загремели шаги.

– Что происходит?! – взревел отец, ворвавшись в дом.

В мгновение ока оценив ситуацию, он вскинул винтовку и прицелился сначала в мужчину, а потом в маму, как будто не мог выбрать, кого из них подстрелить первым.

Мужчина тут же поднял обе руки:

– Пожалуйста. Я не хотел причинить…

– Заткнись! Ну-ка сядь!

Мужчина рухнул на один из наших кухонных стульев так, словно его толкнули.

– Послушайте, уберите оружие. Я просто хотел позвонить от вас. Я заблудился. Ваша… э-э… жена впустила меня и…

– Я сказал, заткнись!

Отец развернулся и ударил мужчину прикладом в живот. Тот вдохнул, свалился со стула и со стоном перекатился по полу, обхватив себя руками.

– Нет! – вскрикнула мама и закрыла лицо ладонями.

Отец сунул мне винтовку:

– Шевельнется – стреляй!

Он шагнул к матери и занес кулак. Мужчина кое-как поднялся на колени, подобрался к отцу и схватил его за ногу. Я знала, что должна выстрелить. Но не хотела нажимать на курок.

– Оставь ее в покое! – закричал незнакомец. – Я знаю, кто ты! Я знаю, что ты сделал!

Отец застыл, а затем порывисто обернулся. В одном из выпусков «Нэшнл географик» была статья, в которой описывалось лицо, которое «потемнело от ярости». Именно так сейчас выглядел отец. Он был так зол, что мог убить нас всех.

Взревев, как раненый черный медведь, он бросился на мужчину и ударил его в область почек. Мужчина закричал и ничком повалился на пол. Отец схватил его за запястье на левой руке, наступил ему на локоть и вывернул его руку за спину. Он выворачивал ее все сильнее, пока из нее с хрустом не выскочила кость. Крики мужчины заполнили хижину, сливаясь с моими криками и воплями мамы.

Отец схватил незнакомца за сломанную руку и вздернул на ноги. Тот снова закричал.

– Пожалуйста! Нет! О боже, нет, не надо! Пожалуйста! – кричал он, пока отец волочил его за собой к дровяному сараю.

Мама рыдала. Мои руки тряслись. Я опустила взгляд и поняла, что все еще держу в руках винтовку. И ствол был нацелен на мать. Она смотрела на меня так, словно думала, что я собираюсь ее застрелить. Я не сказала ей, что винтовка стоит на предохранителе.

Отец вернулся в хижину. Его куртка была вся в крови, костяшки пальцев покраснели. Он вырвал винтовку из моих дрожащих рук и сунул в кладовку. Я ждала на кухне вместе с мамой, не зная, чего он от меня хочет.

Когда он вернулся, его лицо было спокойным, как будто ничего не случилось. Как будто это был обычный день. И как будто он не сломал только что руку первого человека, показавшегося на нашем холме. Это означало одно из двух: или его ярость сошла на нет, или он только разогревается.

– Иди в свою комнату, Хелена.

Я побежала вверх по лестнице.

У меня за спиной раздался звук – как бывает, когда кулак врезается в тело. Затем мама закричала. А я захлопнула дверь.

После того как в хижине воцарилась тишина, я долго лежала на кровати, закинув руки за голову, и смотрела в потолок. Воспоминания не давали мне уснуть.

Мы с отцом барахтались в бобровом пруду. Он учил меня плавать на спине. Солнце было теплым, а вода холодной. Я лежала на воде, раскинув руки в стороны. Отец стоял рядом со мной. Вода доходила ему до пояса. Его руки поддерживали меня снизу так, что я едва их чувствовала.

– Ноги выше, – сказал он, когда мои ступни погрузились в воду. – Живот вперед. Выгни спину.

Я выпятила живот и выгнула спину так сильно, как только могла. Мое лицо залила вода. Я начала плеваться и тонуть. Отец подхватил меня и поднял. Я попыталась снова. Позже, когда я научилась плавать на спине, это стало казаться мне таким плевым делом, что я не могла припомнить, когда я этого не умела.

Отец помогал мне насаживать на крючок наживку. Крючок был очень острым. Когда я впервые достала крючок из отцовской коробки со снастями, он застрял у меня в большом пальце. Было больно, но не так, как в тот момент, когда отец его вытащил.

После этого я стала осторожнее и держала крючок только за ушко. Наша банка с наживкой была полна червей. Мы выкапывали их из влажной почвы в нижней части холма. Я нырнула рукой в грязь и вытащила одного червя. Он был скользкий и мокрый. Отец показал мне, как нанизать червяка на крючок, обмотать его вокруг крючка и затем еще раз проткнуть его хвост и голову.

– Ему не больно, – сказал он, когда я спросила, что испытывает при этом червяк. – Черви ничего не чувствуют.

– Если это правда, – спросила я, – тогда почему червяк так вертится и извивается?

Отец улыбнулся. Он сказал:

– Хорошо, что ты учишься думать своей головой, – и потрепал меня по ней.

Мы с отцом сидели в бане. Он снова рассказывал историю о том, как провалился в медвежью берлогу. В тот день я обратила внимание, что каждый раз, когда отец рассказывал эту историю, он слегка менял подробности, чтобы сделать ее более увлекательной. Или дыра была глубже, или он падал дольше, или ему было сложнее выбраться, или медведь проснулся, когда отец упал ему на спину, или шея у медвежонка оказалась сломана. Я понимала, что хоть это и важно – всегда говорить правду, но, когда ты рассказываешь историю, можно немного изменить факты, чтобы сделать ее более интересной. Я надеялась, что, когда вырасту, стану такой же хорошей рассказчицей, как он.

Я поднялась, пересекла комнату, подошла к окну и посмотрела на залитый лунным светом двор. Рэмбо возился в своем сарае. Снегоход стоял под моим окном. Мужчину, запертого в дровяном сарае, не было слышно.

Я любила отца, когда была маленькой. И любила до сих пор. Кусто и Калипсо говорили, что он плохой человек. Я знала, что они беспокоятся обо мне, но все равно не могла в это поверить.

Утром отец сам приготовил завтрак. Мама осталась в постели. Овсянка, которую он сварил, была пресной и безвкусной. Трудно было представить, что вчера меня больше всего волновало отсутствие соли. Теперь я могла думать только о предательстве мамы. И дело было не только в том, что она лгала насчет журналов «Нэшнл географик», но и в том, что она изменила отцу. Я знала: он избил ее за то, что она притащила этого типа в дом, и поэтому она не встает с постели. Мне не нравилось то, что он бил ее, но бывали случаи, как вот теперь, когда она этого заслуживала. Папа сказал: раз мама была наедине с другим мужчиной в нашем доме, это значит, что она совершила нечто под названием «блуд», а когда женщины оджибве совершают блуд, их мужья имеют право покалечить их или даже убить, если сочтут необходимым. Мама не была коренной американкой, но его жена обязана жить по его законам. Я понимала: она заслуживает наказания, но, даже несмотря на это, не сказала отцу, что видела, как она поцеловала того мужчину.

Я почистила песком тарелки из-под овсянки и кастрюлю и вымыла их в холодной воде, а затем отнесла чашку с горячим цикорием человеку в дровяном сарае, как велел отец. Утро было солнечное и яркое. Снегоход казался еще больше при свете дня. Черный и блестящий, с ветровым стеклом дымчатого цвета и яркими зелеными полосами, он сверкал из-под слоя свежего снега. Он был совсем не похож на иллюстрации в «Нэшнл географик». Я оставила кружку на ступеньке крыльца и взяла шлем. Он был тяжелее, чем мне казалось, с куском темного изогнутого стекла спереди, похожим на щит. Обивка внутри была толстой и мягкой. Я надела шлем, оседлала снегоход так же, как тот мужчина, и сделала вид, что трогаюсь с места. Раньше я часто мечтала о том, чтобы у нас был снегоход. Мы могли бы тратить на проверку силков вдвое меньше времени, чем сейчас, добираясь от одного до другого на снегоступах. Один раз я спросила у отца, нельзя ли продать несколько шкур, чтобы купить такой. Он прочел мне длинную лекцию о том, почему индейские методы всегда превосходят изобретения белых людей, а «быстрее» не значит «лучше». А я подумала о том, что, если бы у нашего народа были снегоходы, они наверняка ими пользовались бы.

Я слезла со снегохода, взяла кружку и отнесла ее в сарай. Пар от цикориевого отвара больше не поднимался. Мужчина был прикован наручниками к столбу в углу. Его волосы слиплись от крови, а лицо распухло. Куртка и штаны исчезли. На нем было только теплое белое белье, которое мы с отцом тоже носили зимой, и больше ничего. Он зарылся ногами в поленья и опилки, чтобы защититься от холода. Я видела его торчащие пальцы. Руки он держал над головой. Глаза его были закрыты, а борода лежала на груди. Он больше не напоминал мне викинга.

Я остановилась в дверях. Не знаю почему. Это был мой сарай, моя хижина и мой холм. Я имела полное право находиться здесь. А мужчина был чужаком. Думаю, я боялась входить внутрь, потому что не хотела оставаться с этим человеком наедине и таким образом совершать блуд. Да, отец сам велел мне отнести ему кружку с отваром цикория, но блуд являлся для меня чем-то новым. И я понятия не имела, как он происходит.

– Ты хочешь пить?

Праздный вопрос, но я не знала, что еще сказать.

Мужчина приоткрыл один глаз. Второй распух и не открывался. Отец часто говорил мне: если я когда-нибудь возьму кого-то в плен, я могу его сильно избить, но важно оставить один его глаз зрячим, чтобы он видел, как я подхожу к нему, и понимал, что я собираюсь с ним сделать, – таким образом я получу психологическое преимущество. Когда мужчина заметил меня в дверях, он тут же попытался отползти так далеко, как позволяли ему наручники, и я поняла, что отец был прав.

– Я принесла тебе попить.

Я опустилась на колени в опилки и поднесла кружку к его губам, а затем достала печенье, которое мне удалось припрятать в кармане куртки, разломала его на кусочки и скормила ему. Ощутив его дыхание и прикосновение его усов к своей коже, я вздрогнула. Я еще никогда не находилась так близко к мужчине, не считая отца. Снова подумав о блуде, я смахнула крошки, упавшие мужчине на грудь.

Поев, он стал выглядеть лучше, хотя и не намного. Порез у него над глазом кровоточил, вся левая сторона лица раздулась и наливалась фиолетовыми синяками в тех местах, куда его бил отец. Сломанная рука, вытянутая у него над головой, могла стать проблемой. Я видела, как животные умирали и от меньших ран.

– Твоя мама цела? – спросил он.

– Она в порядке.

Я промолчала о том, что отец сломал ей левую руку. «Идеальная парочка», – заявил отец утром, рассказав мне, что ночью вывернул маме руку за спину и сломал точно так же, как и чужаку.

– Твой отец сумасшедший, – прошептал мужчина, указав подбородком на сарай, наручники и собственную наготу.

Мне не понравились его слова. Этот человек не знал моего отца. Он не имел права говорить о нем дурно.

– Тебе не стоило приходить сюда, – холодно сказала я. – Надо было оставить нас в покое. – И тут вдруг я поняла, что мне нужно узнать кое-что. – Как ты нас нашел?

Вопрос прозвучал не так, как я хотела. Так, словно я думала, будто мы потерялись.

– Я ехал по дороге с двумя приятелями и повернул не туда. Мы выпили. – Он произнес последнюю фразу так, словно она все объясняла. – Виски. Пиво. Не важно. Я долго пытался найти дорогу. А потом увидел дым. Я не знал, что этот дом… и что твоя мать…

– А что с ней? – Мне было все равно, больно этому человеку или нет. Если бы он сказал, что явился сюда, потому что влюблен в мою мать, я ударила бы его по сломанной руке.

– Я не знал, что твоя мать находилась здесь все это время. Что она жива и что твой отец… – Он осекся и как-то странно посмотрел на меня. – О боже! Так ты не знаешь…

– Чего я не знаю?

– Что твоя мать… и твой отец…

– Что – я? – требовательно спросил отец.

Мужчина сжался, увидев в дверном проеме его фигуру. Он закрыл здоровый глаз и захныкал.

– Иди в дом, Хелена, – велел отец. – Помоги матери.

Я схватила пустую кружку, вскочила и побежала в хижину, разминувшись в дверях с отцом. Там я ополоснула кружку и поставила ее сушиться, а потом долго стояла у окна на кухне, наблюдая сквозь щели в сарае, как мой отец избивает этого человека кулаками и ногами, слушая, как тот беспрестанно кричит. Мне было интересно, что он собирался мне сообщить.