Больше Рэмбо не лаял, но одного раза мне было вполне достаточно. Риск себя оправдал. Я догнала отца – судя по лаю Рэмбо, они где-то рядом. Отрезок в четверть мили между тем местом, где начался след моего отца, и лесовозной дорогой, по которой бежала я, выглядит как основание равнобедренного треугольника. Мой дом – это вершина, а дороги, по которым движемся мы с отцом, – стороны треугольника. Мы приближаемся к моему дому, и скоро наши пути пересекутся.

Я могла бы точнее определить, где они находятся, если бы Рэмбо залаял снова, но, честно говоря, я удивлена, что ему это удалось и в первый раз. Похоже, к штанам, которые мой отец забрал у убитого им человека, не прилагался ремень. Когда мы жили в хижине и ходили вместе на охоту, отец часто обматывал пасть Рэмбо ремнем, чтобы тот не лаял. Или он поступал так, когда уставал оттого, что пес, запертый в дровяном сарае, просился наружу. Иногда отец одевал на Рэмбо намордник без всякий видимой причины и, как мне кажется, держал в нем гораздо дольше необходимого. Я читала, что один из признаков будущего террориста или серийного убийцы – жестокое обращение с животными в детстве. Но я не знаю, о чем говорит то, что человек поступает так же, будучи взрослым.

Я прикрываю глаза от дождя и осматриваю гребень холма, ожидая, что над ним в любую секунду покажется голова отца. Сбегаю с дороги и скрываюсь среди деревьев. Мокрые сосновые иголки заглушают мои шаги. Я стряхиваю дождевую влагу с волос, снимаю с плеча «ругер» и несу прицелом вниз – так, чтобы можно было вскинуть его в любой опасный момент. Холм очень крутой. Я поднимаюсь так быстро и бесшумно, как только могу. В другой ситуации я бы цеплялась за еловые ветки, но сосны Бэнкса слишком хрупкие, и если я сломаю ветку, я выдам себя шумом.

У самой вершины я падаю на живот и ползу весь остаток пути, отталкиваясь ногами и локтями, как меня учил отец. Опускаю подножку «ругера» и смотрю в прицел.

Ничего.

Я медленно оглядываю север и юг, а затем проверяю другие стороны оврага. Я ищу движение. Человека выдают именно движения. Если вы убегаете от кого-то по лесу, лучшее, что вы можете сделать в такой ситуации, – припасть к земле и полностью замереть. Я еще раз оглядываю каждое возможное укрытие на тот случай, если отец заставил Рэмбо лаять, чтобы я себя выдала, а затем снова собираю «ругер», спускаюсь с холма и поднимаюсь на следующий.

Я дважды повторяю это действие, прежде чем взобраться на вершину четвертого холма, и там меня охватывает радость. У подножия склона, не более чем в пятидесяти футах от меня и в пятидесяти ярдах к югу, двигаясь прямо к центру ручья, вода в котором в обычное время едва достигает лодыжек, но сейчас уже почти добралась ему до колен, шагает отец.

Я нашла его. Обогнала его. Перехитрила его во всем.

Я устанавливаю «ругер» в последний раз и смотрю на отца в прицел. Конечно, он выглядит старше, чем в моих воспоминаниях. Он похудел. Вещи покойника болтаются на нем, как на вешалке. Его волосы и борода поседели, а кожа у него сморщенная и желтая. На фотографии, которую распространяла полиция, у отца такие же всклокоченные волосы и безумный взгляд, как у Чарльза Мэнсона. Я думаю, что они выбрали самую страшную фотографию из всех, какие у них были, чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что отец опасен. Но в жизни он выглядит даже хуже: щеки впали, словно у мертвеца, а глаза так глубоко сидят в глазницах, что он похож на вендиго из его старых сказок. Теперь, когда я впервые вижу его глазами взрослого, я отчетливо понимаю, каким неуравновешенным он выглядит. Я думаю, в глазах мамы он всегда был именно таким.

Отец держит мою собаку на туго натянутом поводке, несколько раз обмотанном вокруг его левой руки. В правой он несет «глок». Мне кажется, что оружие другого охранника спрятано у него под курткой и за поясом джинсов. Рэмбо трусит рядом с ним по воде. Уже не в первый раз я восхищаюсь тем, как легко моя собака передвигается на трех ногах. Ветеринар, который лечил его после того случая с медведем, сказал мне, что многие охотники усыпили бы собаку с такой тяжелой раной. Я восприняла это как намек на то, что, если я не смогу позволить себе операцию, он меня поймет. Многие люди, живущие на Верхнем полуострове, с трудом заботятся о своих семьях, не говоря уже об оплате дорогостоящей операции для животного, и не важно, как сильно хочется его спасти. Ветеринар, похоже, обрадовался, когда понял, что я скорее перестану охотиться на медведей, чем брошу свою собаку.

Я продолжаю следить за отцом через прицел, пока он приближается ко мне, ни о чем не подозревая. В детстве я часто фантазировала о том, как убью его, – не потому что хотела этого, а потому что он внушил мне эту идею, когда изменил правила нашей охотничьей игры. Я наблюдала за ним долгое время после того, как находила, думая о том, каково это будет – выстрелить в него, а не в дерево. Что я почувствую, убив своего отца. Что скажет мать, когда узнает, что теперь я глава нашей семьи.

Я вижу, как он подходит ближе, и снова думаю о том, что могу убить его, но на этот раз по-настоящему. С такого расстояния и под таким углом я легко бы его уложила. Всадить ему пулю в сердце или в голову, и наша игра будет закончена, а он даже не поймет, что я выиграла. Я могу выстрелить ему в живот. Заставить его медленно и мучительно истечь кровью, расплатиться за то, что он сделал с моей матерью. Могу прострелить ему плечо или колено. Ранить его достаточно серьезно, чтобы он был не в состоянии никуда уйти, кроме как на носилках. Отправиться домой, вызвать полицию сразу же, как только удастся поймать сигнал, и сказать им, где его можно найти.

Так много вариантов.

Когда мы жили в хижине, мы с отцом часто играли в «угадайку» – он прятал за спиной обе руки, в одной из которых держал какой-нибудь маленький предмет из тех, которые казались мне привлекательными: кусок гладкого белого кварца или неразбитое яйцо зарянки. Мне нужно было назвать руку, в которой он держал сокровище. Если я угадывала правильно, то могла взять его себе. Если нет, отец выбрасывал сокровище в мусорную корзину. Я помню, как отчаянно пыталась угадать. Если отец держал сокровище в правой руке, когда мы играли в прошлый раз, значит ли это, что теперь оно окажется в левой? Или он снова возьмет его в правую руку, чтобы провести меня? И не один раз? Тогда я не понимала, что рациональное мышление и логика не могли мне помочь в данном случае. Не важно, какую руку я выбрала бы, шансы угадать правильно остались бы прежними.

Но сейчас все иначе. На этот раз нет неверного выбора. Я снимаю предохранитель. Кладу палец на курок, задерживаю дыхание и считаю до десяти.

А затем стреляю.

Я была в ужасе, когда впервые выстрелила в отца. И до сих пор удивляюсь, что он мне это позволил. Я пытаюсь представить себе, как вкладываю оружие в руки Айрис, велю ей направить пистолет на меня и нажать на курок, добавив: «И да, конечно, убедись, что ты промажешь», – но просто не в состоянии этого сделать. Сомневаюсь, что я когда-нибудь смогу представить нечто подобное и с Мэри, вне зависимости от того, насколько хорошим стрелком она окажется. Это так безрассудно, что напоминает самоубийство. И все же именно так поступил мой отец.

Это случилось в то лето, когда мне исполнилось десять. Мы не играли в нашу охотничью игру зимой, потому что, когда на земле лежит снег, идти по следу слишком просто. Поздней осенью и ранней весной, после того как опадали листья и до того, как распускались деревья, мы тоже в нее не играли – по той же причине. Отец говорил, что выследить человека в лесу по-настоящему сложно, только когда зелень густая и плотная. К тому же в это время года мошкара особенно неистовствует. Надо отдать должное его самоконтролю, ведь, пока он меня ждал, он часами сидел на болоте, окруженный гнусом, который пожирал его живьем, и боролся с острым желанием прихлопнуть насекомое или хотя бы вздрогнуть.

Отец объяснил новые правила игры за завтраком. После того как я найду его, у меня будет два варианта. Я могу выстрелить в дерево, за которым он спрячется, например в ствол над его головой, или же в землю у его ног.

Если я не найду его или, и того хуже, побоюсь выстрелить, мне придется отдать ему что-нибудь ценное. Например, номер «Нэшнл географик» со статьей про викингов, который я прятала у себя под кроватью. Не знаю, как отец узнал об этом.

Он отвез меня на каноэ на тот холм, где я еще ни разу не бывала. Завязал мне глаза, чтобы было труднее понять, как далеко мы ушли, сколько времени прошло, и чтобы я не знала, в каком направлении мы двигались до того, как прибыли на место. Я очень нервничала. Мне не хотелось стрелять в отца. И в то же время хотелось сохранить свои номера «Нэшнл географик». Я размышляла о том, какие у меня есть варианты. Выстрелить в землю будет куда проще и безопаснее, чем выстрелить в дерево, потому что в первом случае пуля окажется в песке и вряд ли срикошетит и ранит меня или отца. К тому же, если я выстрелю в землю и случайно задену отца, ранение в ногу или ступню не так опасно, как в грудь или в голову.

Вот только выстрел в землю – это трусливый выстрел, а я не трус.

– Оставайся здесь, – велел отец, как только каноэ уткнулось в берег. – Досчитай до тысячи, а затем снимай повязку.

Каноэ качнулось, когда он выбрался из него. Я услышала плеск воды, по которой он шел к берегу, шелест растений, скорее всего, аррорута и камышей, а затем – ничего. До меня доносился лишь шепот ветра в соснах, о наличии которых на этом холме уже сообщило мое обоняние, и бумажный шорох листьев осины, трущихся друг о друга. Вода была тихой, солнце пекло мне голову. Справа свет казался ярче, чем слева, а значит, каноэ смотрело на север. Я не знала, чем это мне поможет, но все равно пригодится. На коленях я ощущала тяжесть «ремингтона». И уже начинала потеть под своей повязкой.

Внезапно я поняла, что так увлеклась изучением окружающей среды, что забыла вести счет. Я решила начать с пятисот, чтобы компенсировать потерянное время. Вопрос был в том, чего ждет отец: что я досчитаю ровно до тысячи, как он велел, или что я сниму повязку и пойду искать его раньше? Трудно было понять. Чаще всего я делала именно то, чего хотел от меня отец, потому что, если я его не слушалась, за этим всегда следовало какое-нибудь наказание. Но в этот раз все было по-другому. Весь смысл выслеживания заключался в том, чтобы перехитрить отца. Изворотливость и обман были частью этой игры.

Я сняла повязку и завязала ее на лбу, чтобы пот не попадал мне в глаза, и вылезла из каноэ. Идти по следу отца оказалось легко. Я четко видела, где он пробрался через заросли осоки – не аррорута и не камышей, как я предполагала, – и где вышел на берег. Кое-какие следы на ковре из сосновых иголок на полянке, которую он пересек до того, как исчез в зарослях папоротника, тоже бросались в глаза. Я подумала, что мне так легко удается читать его следы, потому что я уже добилась неплохих успехов в выслеживании. Теперь я понимаю: в тот день он оставил такой легкий след, потому что хотел, чтобы я выиграла.

Я почти потеряла след на вершине хребта, когда он вдруг оборвался у гладкой лысой скалы. Но вот я увидела крошечную щепотку песка там, где его не должно быть. Я пошла по следу в другую сторону, и он привел меня на край небольшого обрыва. Оглядев смятые ветки папоротника и шатающиеся камни, я поняла, где спустился отец. Я посмотрела в прицел «ремингтона» и обнаружила его – он сидел на корточках с противоположной стороны поваленного дерева в сотне футов от меня. Дерево было большим, но не слишком: я видела его плечи.

Я усмехнулась. Боги искренне улыбались мне в тот день. И не только потому, что я нашла отца, но и потому, что условия для стрельбы оказались идеальными. Я стояла выше. Ветра не было. Солнце находилось у меня за спиной, а значит, даже если отец выберется из-за дерева, обернется и посмотрит наверх, он увидит лишь мой силуэт на фоне солнца, в то время как я буду видеть его совершенно отчетливо, когда соберусь стрелять, и навряд ли промахнусь.

Я спряталась за большой красной сосной и прижала к себе «ремингтон», обдумывая следующий шаг. «Ремингтон» был едва ли не с меня размером. Я легла на живот, выставила винтовку перед собой, оставаясь в выгодной позиции, и решила стрелять из-за куста. Вскинув «ремингтон», я посмотрела в прицел. Отец не двигался.

Я положила палец на курок. Мышцы живота напряглись. Я представила себе, как раздастся выстрел и как голова удивленного отца тут же покажется из укрытия. Как он выйдет из-за дерева и поднимется по холму, чтобы потрепать меня по голове за то, что я все-таки выстрелила. Или, возможно, в ужасе посмотрит на свое плечо, по которому растечется красное пятно, и взлетит вверх, точно раненый носорог. У меня дрожали руки. Я не понимала, почему должна стрелять в него. Почему отец изменил правила игры. Почему он превратил забаву в нечто опасное и пугающее. Мне бы хотелось, чтобы все оставалось как прежде.

И как только мне в голову пришла эта мысль, я все поняла. Игра должна была измениться, потому что я менялась. Я взрослела. Это было мое посвящение, мой шанс доказать, что я могу стать достойным членом нашего племени. Превыше всего люди яномами ценили отвагу. Именно поэтому они постоянно сражались с соседними племенами, похищали друг у друга женщин и готовы были драться не на жизнь, а на смерть. Им казалось, что лучше получить стрелу в бок, чем сбежать и получить клеймо труса. Если верить «Нэшнл географик», почти у половины мужчин яномами за плечами было хотя бы одно убийство.

Я крепче прижала «ремингтон» к плечу. Руки больше не дрожали. Невозможно описать ту смесь ужаса и восторга, которую я испытала, когда нажала на курок. По-моему, это похоже на то, что испытывает человек, когда прыгает с самолета, ныряет с обрыва, похоже на чувства кардиохирурга, делающего первый надрез на сердце. Я больше не была маленькой девочкой, которая любила и ценила своего отца, надеясь однажды стать похожей на него. Теперь я стала равной ему.

И после этого я не могла дождаться, когда мне выпадет шанс выстрелить в него снова.

Почти одновременно с выпущенной из винтовки пулей над головой отца с дерева срывается ветка и падает в воду прямо перед ним. Как раз туда, куда я хотела. Именно так закончилась и наша последняя охотничья игра.

Отец застывает. Он смотрит наверх, туда, откуда прозвучал выстрел, и его челюсть отвисает так, словно он не может поверить в то, что я снова его обыграла, да еще и точно так же. Он встряхивает головой и разводит руки в стороны, показывая, что сдается. Поводок Рэмбо выпадает из его левой руки, «глок» свободно свисает с правой.

Я держу палец на курке. То, что человек выглядит проигравшим, еще не значит, что он уже готов сдаться. Особенно когда этот человек так хитер и склонен к манипуляциям, как мой отец.

– Джейкоб. – Это имя кажется незнакомым, когда я его произношу.

– Банджии-Агаваатейяа.

Меня пробирает дрожь. И не потому, что идет дождь. Банджии-Агаваатейяа. Маленькая Тень. Прозвище, которое он дал мне, когда я была совсем малышкой. Прозвище, которое я не слышала с тех самых пор. Не могу передать, какие чувства у меня вызвали эти слова, произнесенные им спустя столько времени. Вся моя злость, вся ненависть и обида, копившиеся внутри более десяти лет, тают, как кусок льда, угодивший в дровяную печь. Я чувствую, как какая-то часть меня, которая, оказывается, все это время была сломана, вновь становится целой. Меня волной накрывают воспоминания: я вижу, как отец учит меня читать следы, охотиться, ходить на снегоступах, плавать. Как он затачивает мой нож и учит свежевать кролика, как застегивает мою детскую рубашку и завязывает мне шнурки. Называет имена птиц, насекомых, растений и животных. Делится со мной бездонными секретами болота, показывая облачко лягушачьей икры, плавающее в стоячей воде пруда, под низко свисающими ветвями, и глубокие лисьи норы в песчаных оврагах.

Этот человек научил меня всему, что я знаю о болоте, и всему, что стоит знать.

Я крепче сжимаю «ругер».

– Бросай оружие!

Отец долго смотрит на меня, прежде чем отбросить «глок» в кусты. Достает «боуи» из правого ботинка, и тот летит следом за пистолетом.

– Медленнее! – приказываю я, когда он тянется себе за спину, чтобы достать второй пистолет.

Если бы я была на его месте, то в этот момент решилась бы сделать ответный ход. Я выхватила бы оружие и приставила его к голове Рэмбо, использовала бы слабость противника, чтобы его разоружить.

Медленно, как я и велела, отец достает второй «глок». Отводит руку в сторону так, словно намерен выбросить его, но вместо этого его рука внезапно взлетает, он падает на одно колено и стреляет.

Но не в Рэмбо.

А в меня.

Пуля впивается мне в плечо. Какой-то краткий миг я не чувствую ничего, кроме шока. Он выстрелил в меня. Сознательно, не думая о последствиях, лишь о том, чтобы меня устранить.

Я не обставила его. Не спасла свою семью. Не выиграла, потому что отец снова изменил правила игры.

И тогда мое плечо взрывается болью. Словно кто-то воткнул в меня кусок динамита и поджег фитиль. Ударил битой и проткнул раскаленной кочергой. Переехал автобусом. Я хватаюсь за рану и падаю на землю, корчась от нахлынувшей боли. Кровь бежит между пальцами. «Возьми пистолет, – приказывает мозг рукам. – Убей его, прежде чем он убьет тебя». Но руки не реагируют.

Отец взбирается на холм и останавливается рядом со мной, глядя вниз. Его «глок» смотрит мне в грудь.

Какую же ужасную глупость я сделала! А я-то думала, что поступала разумно, когда выстрелила в ветку, а не в него самого. И какими трагическими последствиями теперь обернется это решение! Правда в том, что я не хочу убивать отца. Я люблю его, даже несмотря на то, что он не любит меня. Он использовал мою любовь против меня.

Я жду, когда он добьет меня, и задерживаю дыхание. Он долго смотрит на меня сверху вниз, а затем засовывает «глок» за пояс джинсов и сбрасывает «ругер» с края холма. Переворачивает меня на спину и вытаскивает «магнум» из моего кармана. Я не знаю, откуда отец узнал о нем, но как-то узнал. Затем он достает из кармана пару наручников, без сомнения, тех, которые были на нем, когда он сбежал из тюрьмы, вытягивает мои руки, несмотря на рану, и застегивает наручники на запястьях. Я вся дрожу, стараясь не закричать.

Он отступает, тяжело дыша.

– Вот как надо выигрывать, – говорит он, глядя на меня с торжествующей улыбкой.