Мое детство закончилось в тот день, когда папа попытался утопить маму.

И виновата в этом была я. Все началось довольно невинно, и, хоть я ни в коем случае не могла предвидеть, чем все обернется, изменить события я не в состоянии. От такого быстро не оправишься. И по сей день, когда я слышу песню о крушении судна «Эдмунд Фицджеральд», или слышу в новостях о том, что опрокинулся паром либо утонул круизный лайнер, или о том, что машина многодетной матери угодила в озеро, меня начинает тошнить.

– Я видела заросли земляники на Другом Холме, – сказала я маме одним поздним июньским утром.

Это случилось в то лето, когда мне исполнилось одиннадцать. Мама пожаловалась, что ягод, которые я собрала, и близко не хватит, чтобы сварить столько варенья, сколько ей хочется.

Чтобы понять, что произошло потом, вы должны знать: когда я сказала «Другой Холм», мать прекрасно поняла, о каком холме я говорю. Белые люди привыкли давать разным местам имена в честь самих себя или других важных людей, но мы следовали коренным обычаям и называли места в честь событий, которые были с ними связаны: «Другой Холм», «Кедры, у которых любят собираться олени», «Трясина аррорута», «Место, где Джейкоб подстрелил орла», «Камень, о который Хелена рассекла голову». Так же и оджибве называют реку Такваменон Адикамегонг-зииби – «река, где водится белая рыба». Я до сих пор думаю, что в таких названиях куда больше смысла.

– Соберешь их? – спросила мама. – Если я сейчас перестану размешивать варенье, эта партия пропадет.

Вот почему мама чуть не утонула и почему это моя вина: я хотела сказать ей «да». Больше всего на свете я любила сплавляться на отцовском каноэ, если не считать охоту на оленей и ловлю бобров. В другой ситуации я бы прыгала от радости, выпади мне такой шанс. И теперь я жалею, что не сделала этого. Но в одиннадцать лет я как раз вступила в тот возраст, когда во мне постоянно играло желание самоутвердиться, поэтому я покачала головой и сказала:

– Я иду на рыбалку.

Мама окинула меня долгим взглядом, как будто хотела сказать еще что-то, но не решилась. В конце концов она вздохнула и отодвинула кастрюлю к стенке печи. Взяла корзинку из ивовых прутьев, одну из тех, которые отец сплел прошлой зимой, и вышла на улицу.

Как только за ней захлопнулась сетчатая дверь, я нагребла на тарелку вчерашнего печенья, полила его горячим земляничным сиропом, сделала себе чашку цикориевого отвара и отправилась завтракать на заднее крыльцо. Днем уже было тепло. На Верхнем полуострове зима длится целую вечность, а весна все тянется и тянется, пока вы внезапно не проснетесь одним прекрасным утром в середине июня и не обнаружите, что – бам! – уже наступило лето. Я отстегнула лямки комбинезона, сняла рубашку и закатала штанины джинсов так высоко, как могла. Я всерьез подумывала о том, чтобы отрезать их и превратить в шорты, но это был мой самый большой комбинезон, и следующей зимой он мог понадобиться мне весь, целиком.

Я уже почти разделалась с едой и собиралась вернуться на кухню за добавкой, как вдруг на склоне холма показался отец с полными ведрами воды в руках. Он поставил ведра на крыльцо и сел рядом со мной. Я отдала ему последнее печенье, выплеснула остатки цикориевого отвара на землю и зачерпнула кружкой немного воды из ведра.

Вода была ледяная и чистая. В нее часто попадали личинки москитов. Они кружились и бились в воде, как рыбки на берегу. Когда такое случалось, мы вылавливали их кружками или пытались подцепить пальцами. Наверное, нам стоило кипятить воду, перед тем как пить, но попробуйте устоять и не хлебнуть отличной холодной воды в жаркий летний день. В любом случае мы никогда не болели. После того как мы с мамой ушли с болота, мы два года непрерывно кашляли и чихали. Одно из преимуществ жизни в изоляции, о котором никогда не задумываются, заключается в отсутствии вирусов. Меня всегда забавляет, когда люди говорят, что подцепили простуду, потому что вышли на улицу без шапки или куртки. Если следовать этой логике, то летом можно подхватить лихорадку, если перегреться.

– А где твоя мать? – Голос отца звучал невнятно из-за того, что он жевал печенье с сиропом.

Я чуть было не спросила, почему ему можно говорить с набитым ртом, а нам с мамой – нет, но не хотелось портить момент. В нашей семье нечасто случались моменты физической близости, а мне нравилось сидеть рядом с папой на верхней ступеньке, прижавшись к нему бедром и коленом, как будто мы с ним сиамские близнецы.

– Пошла собирать ягоды, – с гордостью сообщила я, довольная тем фактом, что благодаря мне у нас в этом году будет много земляничного варенья. – Я нашла поляну на Другом Холме.

К тому моменту мама уже почти добралась до нашего лесного участка. Он лежал у основания холма. А внизу этого участка находилась V-образная выемка, где хранилось отцовское каноэ.

Его глаза сузились. Он спрыгнул с крыльца и побежал по холму вниз. Я еще никогда не видела, чтобы он бегал так быстро. Тогда я еще не понимала, что может случиться и почему маме нельзя садиться в каноэ. Я подумала, что папа просто решил помочь ей, хотя всегда говорил, что сбор ягод – работа для женщин и детей.

Он догнал ее, когда она оттолкнулась от берега, и спрыгнул в воду. Но вместо того, чтобы залезть в каноэ, он схватил маму за волосы и вытащил ее из лодки. Она закричала. Он поволок ее на холм, к заднему крыльцу, а затем сунул головой в ведро с водой и держал там, хотя она билась и царапалась. Когда она обмякла, я подумала, что она умерла. И, судя по выражению ее лица, когда отец вынул ее голову из ведра, мама тоже так думала. С ее волос стекала вода, глаза были дикие и полные ужаса, она кашляла и плевалась.

После отец отбросил ее в сторону и ушел. Спустя какое-то время мама поднялась на колени и поползла по дощатому полу крыльца обратно в хижину. Я сидела на большом камне во дворе и смотрела на оставшийся после нее мокрый след, пока он не высох. Я всегда боялась отца, но до того момента это был скорее трепет уважения. Я боялась расстроить его, но не из страха перед наказанием, а просто потому, что не хотела его разочаровывать. Но то, что отец попытался утопить маму, привело меня в ужас – особенно потому, что я не понимала, за что он решил ее убить и что она сделала не так. Тогда я еще не знала, что мама пленница и могла попытаться сбежать. Если бы я была на ее месте, эта попытка убийства только разожгла бы мою решимость сбежать от него. Но когда я ушла с болота, я поняла одну вещь: все люди разные. Сделать то, что должен, один человек может, а другой не в силах.

В любом случае именно поэтому я не могу слышать истории о том, как кто-то утонул.

До того как отец попытался утопить маму, мне очень нравилось охотиться на бобров. В полумиле от нашей хижины, выше по реке Такваменон, раскинулся бобровый пруд. Отец охотился на бобров в декабре и январе, когда шкурки были самого лучшего качества. Он прохаживался по краю пруда, высматривая места, куда бобры выбирались ради свежего воздуха или солнечного света, и ставил одновременно и силки, и ловушки. Я думаю, этот пруд все еще там, но кто знает. Иногда Департамент природных ресурсов взрывает бобровые плотины, если считает, что река должна бежать в другую сторону или что плотина каким-то образом создает для людей проблемы. Материальный ущерб, причиненный бобрами, обходится в миллионы долларов каждый год, а ДПР серьезно относится к своим обязанностям. Потери лесоматериалов и урожая, вред, который наводнение причиняет дорогам и очистным системам, даже уничтожение декоративных ландшафтных насаждений в пригородных садах – все это считается законным основанием для сноса бобровой плотины. И всем плевать на то, чего хотят сами бобры.

Наш пруд образовался, когда бобры перекрыли один из самых мелких притоков Такваменон. Самая большая известная бобровая плотина имеет в длину более полумили. Это как две плотины Гувера, если вы хотите ее представить, что весьма впечатляет, учитывая, что взрослый бобер весит не больше двухлетнего ребенка. Наша плотина и близко не была такой. Я часто бродила по ней, бросая камешки и палки в пруд, ловила большеротого окуня или сидела, свесив ноги на сухую сторону, и грызла яблоки. Мне нравилась мысль, что место, которое я исследую, было создано животными, которые в нем же и живут. Иногда я отламывала от плотины кусок, потому что мне было интересно, сколько времени понадобится бобрам, чтобы ее починить.

Кроме того, наш пруд был домом для многих видов рыб, водяных насекомых и птиц, включая уток, голубых цапель, зимородков, крохалей и белоголовых орлов. Если вы никогда не видели, как белоголовый орел камнем падает с небес в неподвижную воду пруда, а затем улетает с щукой или судаком в когтях, вы многое упустили.

После того как отец попытался утопить маму, мне пришлось отказаться от охоты на бобров. Мне было нетрудно убивать животных, потому что это делалось по необходимости и с уважением, но тот факт, что ловушка утаскивала бобра под воду за задние лапы и удерживала там, пока он не захлебнется, теперь вызывал у меня желудочный спазм.

Что беспокоило меня даже больше, чем утонувшие бобры, так это то, что я не понимала, зачем мой отец продолжает их ловить. Наш сарай был просто завален мехом. Койоты, волки, ондатры, горностаи. Отец всегда учил меня, как важно проявлять уважение к животным, которых мы убиваем. Что нужно думать, прежде чем нажать на курок, и не быть расточительным. Что нельзя стрелять в первое попавшееся животное, поскольку оно может оказаться единственным представителем своего вида, встреченным за весь день, а значит, популяция небольшая и нужно оставить их в покое на какое-то время. И все же он каждый год пополнял наши запасы меха. Когда я была очень маленькой, я думала, что однажды он погрузит все меха в каноэ и отправится вверх по реке, чтобы торговать ими так, как это делали французы и индейцы. Еще я надеялась, что он возьмет меня с собой. Но после того, как отец попытался убить маму, я стала сомневаться во всех его поступках. Я знала: то, что он сделал с мамой, – плохо. Возможно, его чрезмерная страсть к ловушкам – это тоже плохо. Если в конечном итоге ловушки не приносят ничего, кроме ненужных шкур, то в чем их смысл?

Я думала обо всем этом, сидя вечером на заднем крыльце после ужина, в то время, когда лето медленно превращалось в осень. Я листала журналы «Нэшнл географик», пока не становилось слишком темно, и искала непрочитанные статьи. Раньше мне нравилось наблюдать за тем, как вечерний ветер колышет траву, тени ползут по болоту и на небе медленно зажигаются звезды, но в последнее время все это внушало тревогу. Иногда Рэмбо поднимал голову, лежа рядом со мной на крыльце, принюхивался к воздуху и скулил так, будто тоже это чувствовал. Желание иметь то, чего нет. Ощущение, что за пределами болота есть что-то еще, нечто большее и лучшее. Я смотрела на темную кайму деревьев на горизонте и пыталась представить, что лежит за ней. Когда над хижиной пролетали самолеты, я прикрывала глаза ладонью, как козырьком, и подолгу смотрела на небо, даже после того, как они исчезали из поля зрения. Я думала о людях, сидевших в самолетах. Хотели ли они оказаться внизу, на болоте рядом со мной, так же сильно, как я хотела очутиться в воздухе рядом с ними?

Надо сказать, отец беспокоился обо мне. Перемены, которые происходили со мной, он понимал не лучше, чем я сама. Иногда я замечала, как он изучает меня взглядом, когда думает, что я этого не вижу, и почесывает бороду – так, как делал всегда, размышляя о чем-то сложном. Обычно за этим следовала история. Легенда коренных индейцев, охотничья или рыбацкая, или история о каком-то странном, веселом, грустном, пугающем или прекрасном событии, которое произошло с ним. Я сидела, скрестив ноги и смиренно положив ладони на колени, так, как он учил меня, и делала вид, что слушаю, в то время как мысли мои блуждали где-то далеко. И дело было не в том, что мне больше не нравились его истории. Мой отец был чуть ли не лучшим рассказчиком из всех, которых я когда-либо знала. Просто теперь мне хотелось, чтобы у меня появились собственные истории.

Одним тоскливым дождливым осенним утром отец решил, что для меня настало время узнать, как готовить желе. Я не могла понять, зачем мне это нужно. Мне хотелось взять отцовское каноэ и проверить силки. На оленьем холме жила семья лис, и я надеялась поймать одну из них, чтобы мама сшила мне шапку с лисьим хвостом и висячими ушами, вроде той, которую носил отец. Мне было все равно, что идет дождь. Растаять я не растаяла бы, а если что и намокнет – все равно ведь высохнет. Мама объявила за завтраком, что, раз уж идет дождь, она будет готовить желе и хочет, чтобы я ей помогла, но я все равно натянула куртку, потому что мама не могла указывать мне, что делать. Но отец мог. И когда он тоже решил, что сегодня я должна научиться варить желе, я оказалась в безвыходном положении.

Я с бóльшим удовольствием помогла бы папе. Он сидел за кухонным столом и с помощью точильного камня и лоскута ткани затачивал и полировал коллекцию ножей, хотя все они и без того были острыми и блестящими. Масляная лампа стояла в центре стола. Обычно мы не зажигали ее днем, чтобы не расходовать медвежий жир, но в то утро из-за дождя в хижине было очень темно.

Мама помешивала деревянной ложкой яблочное пюре в кастрюле, стоящей на стойке, чтобы немного остудить его, пока содержимое второй кастрюли кипело и бурлило на плите. Пустые банки, которые она вымыла и вытерла, ждали на кухонном полотенце, расстеленном на столе. На плите у стенки стояла консервная банка с растопленным воском. Мама заливала воском баночки с желе, чтобы оно не заплесневело, но плесень все равно появлялась. Она говорила, что плесень нам не навредит, но я замечала, как она соскабливает ее перед тем, как есть желе, и выбрасывает испорченные куски. Корыто на полу было заполнено яблочной кожурой. Как только дождь прекратился, мама вынесла корыто во двор и высыпала кожуру в компостную кучу.

Мои руки были красными, потому что я выжимала горячее яблочное пюре сквозь марлю, чтобы отделить сок от мякоти. На кухне было душно и жарко. Я чувствовала себя шахтером, который добывает уголь глубоко под землей. Стянув футболку через голову, я вытерла ею лицо.

– Надень футболку, – велела мама.

– Не хочу. Слишком жарко.

Мама бросила взгляд на отца. Тот лишь пожал плечами. Тогда я скомкала футболку и швырнула ее в угол, а затем, громко топая, поднялась по лестнице в свою комнату и плюхнулась на кровать, закинув руки за голову. Я смотрела в потолок, и моя голова была полна всяких плохих мыслей о родителях.

– Хелена! Немедленно спускайся вниз! – позвала мама снизу.

Я не шевелилась. Было слышно, как родители спорят:

– Джейкоб, сделай что-нибудь.

– Что мне сделать?

– Заставь ее спуститься. Заставь ее помогать. Я не могу все делать сама.

Я перекатилась с кровати на пол и принялась копаться в груде одежды в поисках сухой футболки, надела ее, а сверху еще и рубашку, и, так же громко топая, сбежала вниз.

– Ты никуда не пойдешь! – сказала мама, когда я пересекла кухню и сдернула с крюка у двери свою куртку. – Мы еще не закончили.

– Это ты не закончила. А с меня уже хватит.

– Джейкоб!

– Слушай свою мать, Хелена, – сказал отец, не отрывая взгляда от ножа, который затачивал в этот момент. Я видела его отражение на лезвии. Отец улыбался.

Я бросила куртку на пол, побежала в гостиную, упала на медвежью шкуру и зарылась лицом в мех. Я не хотела учиться варить желе. Я не понимала, почему отец не встал на мою сторону и что происходит со мной и моей семьей. Почему я готова разрыдаться, хотя вовсе не хочу этого.

Я села, обхватила колени руками и вонзила зубы в предплечье, пока не почувствовала вкус крови. Если уж я не могла заставить себя не реветь, нужно было хотя бы найти причину для слез.

Отец вошел в гостиную и встал надо мной, скрестив руки на груди. В одной из них он держал нож.

– Поднимайся.

Я поднялась. Вытянулась во весь рост, стараясь при этом не смотреть на нож, и стояла так прямо, как только могла. Скрестила руки на груди, выпятила подбородок и посмотрела отцу прямо в глаза. Я не бросала ему вызов. Пока нет. Я просто хотела, чтобы он понял: какое бы наказание он ни придумал, у него будут последствия. Если бы я могла вернуться назад во времени и спросить у одиннадцатилетней себя, как я собиралась отомстить отцу за наказание, я не получила бы ответа. Единственное, что я понимала тогда: отец не мог сказать или сделать ничего такого, что заставило бы меня смириться и помочь маме варить желе.

Отец смотрел на меня так же пристально. А затем он поднял нож и улыбнулся. Это была хитрая, кривая ухмылка, которая словно говорила: будь я поумнее, сделала бы, как он велит, потому что теперь он намерен поразвлечься. Он схватил меня за запястье и сжал его так крепко, что я не смогла вырваться. Изучил отметку, которую я оставила зубами на предплечье, и коснулся кончиком ножа моей кожи. Я вздрогнула. Этого я не хотела. Я знала: что бы ни задумал отец, будет намного хуже, если он поймет, что я испугалась. А я не испугалась, точнее, не совсем, во всяком случае, боли я не боялась. В процессе нанесения татуировок я получила богатый опыт терпения. Теперь я понимаю: я вздрогнула, поскольку не знала, что он намерен сделать. В умении контролировать окружающих присутствует определенная психологическая составляющая, которая может быть такой же действенной, как и физическая боль, которую вы причиняете человеку, и я думаю, что этот инцидент – хороший тому пример.

Отец провел ножом по моему предплечью. Порезы, которые он оставил, не были глубокими, но кровь все же выступила. Он медленно соединял ножом отметки моих зубов, пока не получилось кривое «О».

Он остановился, изучил свою работу, а затем нарисовал несколько сплошных линий с одной стороны и еще четыре с другой.

Закончив, он поднял мою руку так, чтобы я могла видеть результат. Кровь стекала по ней и капала с локтя.

– Иди и помоги своей матери.

Он постучал кончиком ножа по слову, которое вырезал на моей руке, и снова улыбнулся, как будто хотел сказать: он с удовольствием продолжит заниматься этим, если я не сделаю так, как он велит.

Со временем шрамы побледнели, но, если знаешь, где их искать, и сейчас можно прочитать слово «БЕГОМ» на внутренней стороне моей правой руки.

Шрамы, которые отец нанес моей матери, были гораздо глубже.