Его впервые привезли сюда в один из теплых, удивительно душных дней ветра Сбора. Такатан, лениво распластавшийся среди жидких сосновых рощ, показался ему небывало уродливым городом. Уродливым настолько, что Миаль словно начал задыхаться здесь. Угнетало все: скверно мощеные улицы, многочисленные грязные рынки, незамысловатые дома, увитые дохлым желтеющим растением. Отсутствие машин: за пределами вокзала и центра встречались разве что велосипеды, а чаще – ездовые животные, запах которых накрывал всюду тяжелой волной. Угнетала даже синяя полоса воды до горизонта. Единственное, чем на прощание его немного смог утешить Конор.

– Ты будешь жить возле океана!

Ему не стало лучше в «алом» квартале, где крутились на ветру жестяные флюгеры в виде кораблей. Не полегчало и под мягким рассеянным взглядом Сопровождающего офицера Доптиха. Не стало лучше и в комнате, откуда был виден залив. От сердца отлегло чуть позже. Когда зажглись голубые мерцающие цветы сикинараи. Когда с ним заговорил Грэгор Жераль, мальчик-сирота из другого – Малого – мира.

Наутро он понял, что дохлое растение днем жадно пьет свет, чтобы ночью – ярко сиять. Что хрупкие подземелья, из-за которых запрещены машины, скрывают другой, пока недоступный, таинственный город. А искрящийся океан оказался красивым. Там водились китрапы.

К концу Смены он понял Такатан. К концу юнтана – полюбил.

…Теперь, возвращаясь сюда, он чувствовал иллюзорное успокоение. Проклятье всем ветрам, ведь он дома. По-настоящему дома.

Пока за стеклом самолетного иллюминатора ползли сизо-зеленая полоска суши и синее полотно воды, его преследовали мысли, которые набегали резко, сродни волнам: словно внезапный прилив. В его мыслях был тот, кто сидел с пустым взглядом в тесной квартире в Аджавелле. Тот, на кого он сбросил необходимость рассказать правду. Та, которую он надеялся застать и остановить. Что бы там ни говорил…

«Все должно кончиться. Все должны это видеть».

…Он. Паолино почувствовал нервный озноб и поднял воротник. План был по-прежнему неизвестен. Его не удавалось предугадать.

«Выполняйте указания Краусса. Я появлюсь. И даже сам дам ей чашу».

Смутный образ – тень на пороге комнаты, криво улыбающаяся на прощание, – вспыхнул под сомкнутыми веками и сгинул. Думать о Грэгоре не было сил. Мысли будили ярость, недоумение и… кое-что другое. Почему? Почему он поступил так?

Не захотел ехать вместе. Ничего не объяснил. Исчез. Все… настолько изменилось за то время, что они провели порознь? Жераль и раньше был осторожным, но ему доверял всегда.

Конечно… в том, что он сделал с Миной Ирсон, ки тоже не признавался до последнего момента. Но это объяснялось: Лир мог учуять от любого из Син-Четверки опасный запах. Было лучше, чтобы он шел в атаку, ни о чем не подозревая, – Грэгор это просчитал. И теперь он тоже что-то просчитывал. Лихорадочно, торопливо, частично вслепую. И…

Здесь и начиналось другое. Миаль чувствовал не обиду. Не досаду. Хуже. Впервые за все время знакомства он… боялся. За человека, который сам, казалось, воплощал чистый страх. Это сводило с ума.

Он снова стал думать о других. О Тэсс, Ласкезе, Рониме. Когда за окном уже показалась гавань, – о Коноре. О брате, который радовался тому, что Миаль увидит океан. Конор ничего не знал, например, о том, что уже на третий или четвертый юнтан обучения океан приобретет особое значение. Курсантов начнут брать на облавы – в рейды по ближним островам, где безнаказанно разбойничают ассинтары – пираты, зовущие себя иномирцами. А лучшим… лучшим позволят поучаствовать в настоящих допросах.

Он зачем-то попытался вспомнить, когда впервые убил человека. Воспоминание обрывалось: на курсе он числился одним из лучших, облав – как и Грэгор, как и Лир и Сиш, – прошел много. Трупы: падающие в воду с ранеными крылатыми лошадьми или заваливающиеся на палубные доски кораблей, – слеплялись в памяти в сплошной кровавый ком. Первое убийство из кома не вычленялось. И уж точно – не поразило, не вызвало «слома», о каких писали в книгах и говорили на занятиях по медицине мозга и боевой подготовке. Может, поэтому…

Может, поэтому Конор стал странно на него смотреть, а Саман сказал: «Рано или поздно он ударит. Твой первый мертвый».

Миаль знал: Саман, поначалу гордившийся первым убитым разбойником, вскоре начал видеть его в кошмарах. У Паолино же такого не случалось. Видимо, с ним в самом деле что-то было не так.

Он посмотрел на серые ноздреватые громады нор Вайлент о'Анатри. Уютный дом, в котором они с Грэгором и Сишем так любили бывать. Лир мог бы вырастить здесь пару десятков детей. Жаль, получилось меньше. Забавно… намного меньше, чем вырастил он сам. Управитель Крова, под крышей которого могло приютиться разом до трехсот сирот.

А ведь Лир так хотел большую семью. В конце концов она даже появилась. Семья была полна больных детей, в ней не обосновалась ни одна женщина. И все равно… эту проблемную, постепенно разваливающуюся семью Лир по-настоящему любил.

Если бы он, Отшельник, научился хоть вполовину так любить свою. Но, наверное, этому нельзя научиться. Даже воспитывая на далеком острове сотни неприкаянных детей.

Мальчик сидел, понуро опустив голову. Ресницы – длинные, черные, девчачьи – почти прикрывали большие выразительные глаза. Может быть, поэтому управитель пока мог смотреть на маленького Ласкеза Ва'ттури. Не ощущая того, что он испытывал обычно, если кто-то из двух черноволосых близнецов случайно оказывался рядом.

– Не будешь говорить. Так?

Тонкие бледные пальцы сцепились в замок. Ласкез закусил губу. Управитель отстраненно проанализировал: с интонацией вышла ошибка. Может, он сказал это слишком строго, может, нервно, а может, даже угрожающе. А так нельзя.

– Не бойся. Больше никто не будет тебя заставлять. И… – заметив, что Ласкез вдруг сморщился, управитель прибавил: – Лечить. Горькие лекарства тут не помогут.

Так-то лучше. Мягче. На губах – из-за забавной гримаски мальчика – сама собой появилась улыбка. Управитель попытался ее прогнать и вовремя успел – за мгновение до того, как Ласкез приподнял голову. На Миаля смотрели ярко-голубые глаза, точно такие же, как были у Конора.

– Главное… – управитель ощутил ком в горле, но смог сохранить интонацию ровной, – она не пострадала. И ты не пострадал. А твой друг… этот…

Мальчик растопырил указательный и средний пальцы и провел ими по лбу, изображая полосы шерсти. Управитель кивнул:

– Джер. Да, он очень храбрый. Все обошлось. Но больше…

Ласкез спешно кивнул и сцепил руки так, что они побелели. Можно было догадаться, о чем он думает, и управитель поспешил его успокоить:

– Я никого не высеку. Не отправлю в лес к доги. И даже не лишу ужина. Никаких наказаний.

Ласкез неуверенно улыбнулся. И не отстранился, когда управитель накрыл его руки своей ладонью.

– Ты освоишься. А однажды, думаю, заговоришь. С людьми всякое бывает, когда им страшно. Это… нормально.

Нормально. Он вспомнил Сиша. Черно-белую тень на походной койке, с выдранной шерстью и трясущейся челюстью. Вспомнил его взгляд и голос, и от этих воспоминаний замутило настолько, что захотелось выпить. А потом, открыв окно, слушать протяжный вой ночных волков. Управитель выпрямился, отошел к столу и выдвинул ящик, забитый письменными принадлежностями.

– У меня кое-что для тебя есть. Может, это немного тебе поможет. С теми, кто не понимает просто так.

Говоря, он смотрел на старую тетрадку. Одну из конторских тетрадок отца. Темная немаркая обложка, пухлые страницы. Ничего примечательного. Кроме…

– Пиши здесь. Это… – он показал Ласкезу ручку, привязанную на цепочку, – для всего подряд. А это… – пальцы подцепили небольшой карандаш, – для секретов.

Ласкез с любопытством протянул руку. Взял тетрадь, осмотрел ее со всех сторон и сразу открыл.

«У меня нет секретов».

– Будут. У всех они появляются. Взрослых без секретов не бывает.

Мальчик чуть слышно фыркнул, обдумывая эти утверждения, и склонил голову к плечу. Длинные черные волосы упали на лоб. Ручка снова заелозила по бумаге и вывела:

«Я благодарю».

– Думаю, тебе пора. И… – поколебавшись, Миаль напомнил: – Больше тебя никто не тронет. А если будут пытаться, говори мне.

Ласкез вежливо поклонился.

– Пустяки. Не стоит.

…Управитель бесшумно следовал за ним до лестницы. На площадке, перевесившись через перила, взглянул вниз. Он примерно догадывался, что увидит.

Ласкеза ждал мальчик – полукровка лавиби, который, как и всегда, успел где-то разодрать и испачкать казенную одежду. Он наскочил, хлопнул приятеля по плечу. Черноволосая девочка держалась в стороне и все же, когда брат приблизился, сунула ладошку в его руку. Они улыбнулись друг другу и помчались вниз.

Лишь один из них больше не мог говорить. Но молчали все трое.

С того момента, как его встретили у входа, никто из стражи не проронил ни слова. Паолино напряженно приглядывался – выражают ли лица страх, скорбь, гнев? Но они были спокойными. Такой же была бесшумная поступь.

– Здоровье ло Лирисса больше не под угрозой? – спросил Миаль уже возле знакомых дверей с запечатленными на них ветрами и сестрами Зуллура. Дверей, в которые он не входил целый юнтан, не меньше. Начальник караула чеканно остановился и, обернувшись, окинул его взглядом.

– Пока – нет.

Лавиби – широкоплечий, седой, с въедливыми зелеными глазами, явно полукровка – поджал губы. Так, будто в последний миг передумал добавлять что-то крайне нелицеприятное.

Эта мысль вызвала легкое раздражение. Делая вид, что не замечает напряженных взглядов более молодых солдат, Паолино сухо кивнул.

– Благодарю.

Начальник караула знаком велел открыть двери. Охрана растворилась в темноте коридора. Впереди на потолке вяло мерцали скопления золотых точек: светляков было мало, они не двигались. Из-за этого знакомое помещение показалось чужим.

– Здравствуй. Не вставай, не надо.

Миаль произнес это, переступая порог и затворяя двери. Он представлял себе, что Лир лежит в изнеможении в окружении медиков, а затем ковыляет ему навстречу, держась за стену. В городе на башне так и не подняли флаг. Лучше было приготовиться к чему угодно. К самому плачевному зрелищу.

– Я не ошибся… Знаешь, за сколько я тебя учуял?

Это не был голос тяжелобольного – в нем чувствовались веселые нотки. Миаль сделал глубокий вдох.

– Иди ко мне.

Лир сидел в своем кресле из толстых корневищ с книгой на коленях. Еще раньше, чем в него, взгляд уперся в другое. В поблескивающий серебристым и вороненым металлом участок стены, где висело оружие. Там, среди множества ружей, ножей, пистолетов, не было кое-чего знакомого.

– Сразу же хватился, надо же. Она здесь, Миаль.

Винтовка – простая, еще курсантская, но неизменно любимая, – была прислонена к выпирающему древесному корню. Ее аккуратно перебрали, смазали, наверняка уже перезарядили. Можно было почти не сомневаться. Хотя бы потому, что…

– Я отвык видеть тебя таким.

– И я тебя.

Вместо парадной одежды товура на Лире была знакомая черно-красная форма. Так же холодно, как ствол винтовки, блестели кованые носы его саварр. Лавиби улыбнулся: блеснули клыки. Вытянув руку, он сделал приглашающий жест в сторону очага.

– Погода скверная. Перевеяние близится.

Едва Миаль сел, руки сами потянулись к пламени. На миг его захлестнуло привычное ощущение уюта и спокойствия. Он поймал себя на том, что улыбается, вглядываясь в игру рыжих языков, что чувствует себя дома. Но приятные воспоминания отступили, и Паолино замер в оцепенении. Он даже не смог заговорить, хотя всю дорогу подбирал слова.

– Я скучал.

Лир перебрался в другое кресло, пониже и поменьше, и сел рядом с гостем. В широких когтистых руках все еще была книга, и взгляд Миаля уткнулся в страницы.

– Откуда он у тебя?…

Это была не книга. А альбом, оставленный под Кровом и раскрытый на одном из снимков, с которого улыбались близнецы. Ее близнецы.

– Его забыла подруга Джера. Девочка…

– Тэсс? – Миаль отдернул руки от огня, ладони, поднесенные слишком близко, обожгло болью. – Она здесь?

Он знал, что на него смотрят, и наконец взглянул в ответ. Лирисс грустно улыбнулся, пальцы накрыли фотографию – ту, с которой смотрели уже другие близнецы.

– Твой. Да?

– Лир…

Его широкий нос дернулся.

– Девочка сбежала. Как и мой сын. Оба сына. Думаю, они уже на полпути в Аканар.

Опоздал. Ему показалось, что из-под ног уходит опора, а огонь потихоньку гаснет. Нет, хуже: превращается в сырой липкий мрак. Миаль покачнулся, но заставил себя расправить плечи и ровно спросил:

– Ты их не остановил?

Лир перевернул страницу, а затем еще несколько, глядя сквозь лица и силуэты. Он помедлил там, где стоял вполоборота Грэгор Жераль, и заложил снимок пальцем. Губы разъехались в неопределенной улыбке.

– Таких не остановишь. Я и не пытался.

– Там будет опасно.

Больше не улыбаясь, Лир коснулся его плеча.

– Они едут ради друга. Даже более того. Помнишь, мы были такими же?

Миаль молча кивнул и остался неподвижным. Тяжелая рука на его плече крепко сжалась. Они просидели так еще какое-то время. Миаль уставился на пламя: не свернувшееся и не отсыревшее, успокаивающее трескучим горячим шепотом.

– Ты вытащил все наши общие карточки.

Лир рассматривал снимок Грэгора, показывающего раздвоенный язык. Во взгляде лавиби совсем не было злости.

– Оставил только его. Я так и…

– Нет. Не только.

Паолино забрал альбом, закрыл его и отвинтил металлические уголки на переплете. Без них верхняя пластина, обтянутая кожей, легко снималась. На подложке лежало еще несколько старых, тусклых снимков. Кажется, в том порядке, в каком их расположили в последний раз. Вряд ли Тэсс их обнаружила, раз даже умный Лир…

– Вот так.

Сиш в форме, в обнимку с какой-то из бесчисленных подружек. Лирисс – еще с обеими здоровыми ногами – с маленьким Джином и тремя другими детьми. Син-Четверка на Выпуске, они же – у озера в Дэвире. Под фото были и другие снимки, в общей сложности штук… восемь. Да, восемь, знаковое число.

– Вы всегда были со мной.

Миаль закрыл тайник и отдал альбом, раскрыв его на прежнем месте. На фотографии Грэгора, мысль о котором заставила Паолино снова потянуть замерзшие руки к огню. Лирисс, кажется, смутился, и пожалел о своем глупом обвинении. Во всяком случае, он тихонько сконфуженно сопел.

– Я вернулся, Лир.

Их взгляды встретились. Лирисс покачал головой, но едва ли был удивлен. Только вздохнул. Когти осторожно провели по краю страницы.

– После того, что он с тобой сделал.

– Я… достаточно узнал, чтобы не осуждать его. Сейчас. Для моей семьи… это тоже важно.

– Так она уцелела. Твоя семья, – голос Лира остался все таким же невыразительным, но в глазах показалось беспокойство.

– Да. Она была все это время.

Была. У него была семья. Он произнес это вслух, и это оказалось не так сложно.

– Как ты ухитрился это скрыть от меня?

Миаль стиснул зубы, упрямо опустил голову, почти втянул ее в плечи. Конечно, Лир примет, простит, но поймет… вряд ли. Он другой. Вспомнить Джина, вспомнить Мину, даже маленьких алопогонных ле, которых товур напутствует каждый Выпуск. Если бы обойтись без объяснений, долгих историй… но лавиби доступны только чистые чувства.

Любовь и ненависть, желание и отвращение, ревность и разочарование.

Ложь. Боль.

Стоит смешать – и великолепное чутье становится бесполезным.

– Я…

Пора было сдаться. Просто чтобы не задохнуться от сгустков боли, клубившейся внутри. Сдаться и заговорить.

– Я не принимал их. Девочку, похожую на нее, мальчика, похожего на него, саму ее. Она… наверное, меня ненавидела. Я не мог. Пытался. Я… иногда даже хотел. Но иногда…

Паолино говорил очень долго, начав с того дня, когда забрал близнецов из опустевшей почтовой конторы. Потом он рассказал про Кров, а закончил историей про туман и корабль. Он сбивался, подбирал неудачные фразы, поправлял себя. Восстанавливал в памяти шестнадцать юнтанов пустоты. А осознав, что в его прерывистом монологе не прозвучало одно важное слово, он резко замолчал.

Простое слово, произнесенное Саманом на лестничной клетке.

По-прежнему отвергаемое и… важное.

Самый тяжелый сгусток крови и желчи.

Слово «люблю».

Паолино задохнулся и, прижав руку к груди, крепко зажмурил глаза.

– Миаль.

Лир больше не пробовал коснуться его. Кажется, он просто смотрел на него, и это было почти осязаемо. Смотрел невыносимо пристально, сочувствующе, понимающе. Так обычно смотрят на детей, когда они совершили, а потом осознали свои ошибки.

– Кто они для тебя?

Миаль выпрямился и открыл глаза.

– Что?

Лир действительно на него смотрел. Это действительно было больно.

– Ты должен решить, кто они для тебя, Миаль. Тени прошлого? Или отголоски будущего?

Тени… отголоски. Он молчал, проговаривая это про себя, но не решаясь сказать вслух. Лир наблюдал за ним и… улыбался. Так, словно ответ мог объяснить все.

– Это единственное, что надо понять, заводя детей. И еще…

Он подобрал и бросил в огонь несколько тонких лучинок. Затрещав, они начали темнеть. От краев чернота медленно добиралась до светлых сердцевин, и это приковало взгляд Миаля. Так было проще.

– И еще я знаю, что лучше видеть настоящее.

Друг хлопнул его по спине. Сильно, привычно, неуклюже. Миаль резко повернулся, и Лир осклабился:

– Они – умные. Твои ребята. И так уж вышло, они взрослеют. Прямо сейчас. А ты то оборачиваешься, то тянешь вперед шею. И…

– Лир, – глухо перебил Паолино. Боль, неосязаемая и ноющая, оказалась сильнее дружеского хлопка по лопаткам. – Что и кому я могу дать в настоящем? Там, в прошлом… я предал даже тебя.

Лирисс фыркнул и вытаращился не него.

– Не понимаю, что еще ты хочешь себе приписать. Бросай, дружище.

И он усмехнулся, показав клыки. Миаль взглянул на белую полосу шерсти на широком, массивном лбу. Говорить еще и об этом было вдвойне невыносимо, но тоже необходимо. Пересохшие губы удалось разомкнуть.

– Джер. Мне подбрасывали много детей, столько, что иногда их не успевали записывать. Так было всегда, это же Малый мир. Но… – Паолино запнулся. – Я мог заподозрить. Он на тебя похож. Куда я смотрел?

Лир молчал. Теперь он зажмурил глаза. Сцепил руки в замок, положил на них тяжелый подбородок и слушал. Его припухшие веки устало дрогнули.

– Куда бы ты ни смотрел, ты стал ему отличным отцом.

…Это было сродни удару под дых – сами слова, мягкий, искренний и благодарный голос. Кулаки сжались. Мутное отчаяние начинало затапливать изнутри.

– Я не был отцом. Ни ему. Ни…

– Почему же тогда они все помчались тебя спасать?

– Я их не…

Голубые глаза из черных подпалин шерсти все-таки посмотрели на него в упор, и он осекся.

«– Он хотел спасти вас. Точнее…

– Вы все хотели… Глупость».

В голове прозвучали слова Ласкеза. Собственный ответ – холодный, насмешливый, нашептанный растущей тревогой, – показался особенно гадким.

– Подумай.

Миаль не ответил. Вместо этого сказал:

– Они выросли странными, Лир.

– Они выросли замечательными.

– Ты тоже… странный.

Лирисс слегка запрокинул голову и рассмеялся. Это был невеселый смех.

– Недавно мне показалось, что я умираю. Я представил, как сквозь меня растет лобес. А потом вы пьете сваренный на шелухе его зерна золотистый тилль. Пьете и… у вас все хорошо. Мне стало очень спокойно.

– Да. Ты странный.

– Мы едем прямо сейчас? Ты привез ампулы? Я та еще развалина, да и вид у меня…

Он вздрогнул.

Резкая смена темы разговора заставила потерять мысль. Заметаться взглядом – от очага к кованым носам саварр, к винтовке, оттуда – обратно на алые отвороты мундира. Лир молча ждал.

– Ты знал?

– Догадывался. Грэгор… какую бы веселую жизнь он мне ни устроил в последние дни… он не сделал бы этого просто так. Что происходит, Миаль? Можешь рассказать?

Вот еще один иллюзорный привет из прошлого. В разговоре не хватало двоих. Не хватало ответов. Не хватало даже вопросов. И все равно он уцепился за прошлое. Оно давало то, что было сейчас необходимо. Покой и уверенность.

– Я зову тебя в бой, о котором ничего не знаю, Лир. Тебя это устраивает?

Лавиби наблюдал за ним. Наблюдал и, кажется, теперь с трудом прятал ухмылку. Это заставило Паолино напрячься. Но ответ, прозвучавший под темными сводами знакомой норы, был привычным.

– Вполне.

– Благодарю.

Миаль улыбнулся и, наклонившись, бросил щепку в огонь. Она была такой тоненькой, что почернела почти мгновенно.

– Думаю, у многих там будет свой бой, – тихо произнес Лирисс. – Надеюсь, хотя бы кто-то его выиграет.

Лавиби поднялся. Выйдя из комнаты, он позвал кого-то из прислуги, распорядился об ужине.

Вернувшись, Лир уже не сел к огню. Просто замер за спиной Миаля и вновь коснулся рукой его плеча.

– За что будешь биться ты, Отшельник? Как обычно? Великая Мать, наша великая дружба, не менее великая честь?

Паолино нашел в себе силы встретить пронизывающий взгляд товарища. И смог улыбнуться этой лукавой вызывающей усмешке.

– За вещи поважнее, Лир. Чуть поважнее.

Живая машина кружила под потолком, крошечный двигатель громко рокотал. Самолет волновался. Впрочем, скорее чувствовал волнение хозяйки, которая даже не села на стул – так и замерла перед управителем навытяжку.

– И он сам полетел. Вот.

Ее губы забавно подрагивали: Тэсс прятала улыбку. Она была смущена и при этом гордилась собой. Управитель все понимал и осознавал, что девочка чего-то от него ждет, чего-то… вроде участия. А нужные слова никак не подбирались. Может, потому что маленькая подопечная смотрела на него серыми глазами Чары. И потому что, чтобы покрасить самолет, выбрала красный. Тоже ее цвет.

– Что ж. Это прекрасно. Думаю, ты сама понимаешь, какие возможности это открывает перед тобой.

Тэсс покраснела. Потупилась, переступила с ноги на ногу и пожала плечами:

– Вообще-то я не интересовалась… ну… таким. Я не думала…

Девочка замолчала и задрала голову. Самолет чуть не вписался в светильник, но выровнялся и сел на книжный шкаф. У него был такой наглый, самодовольный вид, что управитель невольно улыбнулся:

– Пора подумать. Этот дар ценится. К слову, ты сейчас единственный Зодчий под Кровом.

– Это… – она уставилась на свои ноги, – большая ответственность.

Любой другой ребенок просто сказал бы, что это здорово. Управитель рассмеялся.

– Пока можешь считать это подарком ветров.

Девочка посмотрела на него грустно и серьезно.

– Или родителей.

– Кто знает, Тэсс. Это появляется и само. Кстати, если нужно… – он поколебался, – зайди к Мади Довэ. Она интересовалась Зодчими, много о них знает. Может, подскажет тебе хорошие книги.

– Благодарю, ло Паолино. Я свободна?

Он кивнул и торопливо уткнулся в счета. Тэсс позвала самолет и пошла к двери. Уже на пороге девочка обернулась, и Паолино заметил, что она бледна и, кажется… напугана.

– Я могу помочь чем-то еще? – спросил он.

Тэсс смотрела на него расширившимися от страха глазами. Самолет притих на узком плече.

– Я слышала… – пролепетала она и осеклась.

– Смелее.

– Это правда, что за Зодчими следят алопогонные? Всегда-всегда?

Девочка развернулась и крепко прижала самолет к себе. Да, определенно, она боялась. Боялась, хотя за все время пребывания под Кровом люди в черно-красной форме не успели сделать ей ничего дурного. Ведь не могли же они… Паолино вздохнул.

– Так правда? – Тэсс сделала шажок ему навстречу. Она хмурилась.

– Понимаешь, это опасный дар. Очень опасный.

– Но я…

– Сейчас ты сделала игрушку, – мягко перебил он. – Когда-нибудь, возможно, захочешь построить что-то менее безобидное. Взрослым это присуще.

Он думал о том, что Чаре уже исполнилось двадцать, когда Быстрокрыл разрубал солдат пополам. Тэсс было еще далеко до этого возраста, к тому же она росла совсем другой. И все же…

– Да, – твердо произнес Миаль. – Когда на тебя будут оформлять документы, алопогонные узнают о даре. Я не вправе этому мешать.

Тэсс вздрогнула и покачнулась. Она обернулась к окну, будто ища, нет ли поблизости алых парусов. Чего она боялась? И почему было так тяжело видеть ее страх?

– Послушай, ле, – позвал Паолино.

Девочка обиженно посмотрела ему в глаза, но не стала его поправлять. Конечно, она ле, а не ла. До обращения «ла» Тэсс еще не доросла. Склоняя к плечу голову, управитель глухо, но отчетливо сказал:

– Они будут знать. Да. Но я не дам тебя в обиду.

Никогда.

– Обещаю.

Вряд ли она поверила. Но, уходя, вроде бы улыбалась. У нее еще было достаточно времени. И пусть. Она умница.

…Стоя у окна, Миаль долго смотрел на океан. Как и испуганная девочка, он высматривал алые паруса.

И ему как никогда их не хватало.