Глава 4
Перевернутый журавль

– Открой глаза, ленивец, день наступил! – Так начиналось каждое мое утро с той поры, как исполнилось мне пять лет. С первым проблеском синеющего небосклона, резким, хриплым голосом Учителя, привычным к командам, выкрикиваемым в строю атакующей тяжелой пехоты и более подходящим для военного лагеря, а не для императорского дворца. Так он пробуждал меня и моих братьев, чтобы гнать нас на тренировки еще до скромного завтрака.

Дождь ли, снег ли, бежали мы садом в сероватом свете утра, чтобы поднимать тяжести, преодолевать препятствия и учиться бою на палицах и голыми руками. Лишь когда вставало солнце, озябшие или запыхавшиеся, возвращались мы в баню, чтобы омыться в нескольких ведрах ледяной воды. После надевали мы на покрытые синяками и замерзшие тела простые одежды из сурового полотна. Штаны, рубаха и куртка. Войлочные сапоги с плетеными подошвами. Выглядели мы как солдаты или простецы. Только одежда наша была чиста, цела и комплектна. Была она практичного бурого или серо-синего цвета, с несложным узором.

Все время: спешка и трость в руках Учителя, скромная одежда, скупая, простая еда. Наша баня выстроена была из лучшего красного дерева и полированного мрамора. Ведра, из которых поливали нас водой, изготавливали из панцирей огромных черепах и оправляли в лунное серебро. И все же не получали мы и малого избытка. Никаких изысканных мыл, никаких духов и ароматных масел. Обычная вода, притом холодная как лед.

На завтрак садились мы в зале, полном бесценных ваз и статуй, среди простой кирененской мебели, сделанной так, как если бы создавал ее сам Бог. На столе появлялись чудесные хрупкие тарелки из драгоценного, покрытого лаком дерева, фарфора или раковин, но в тарелках и мисках лежало лишь немного хлеба, паста из гороха или рыбы, горсть каши либо пара ложек супа. И все. По крайней мере обычно так. Когда же отцу не приходилось править, он сам выходил из императорского дворца и возвращался в свой павильон. Тогда мы ели с ним ужин при свете огня в очаге либо в саду, среди скал, ручьев и изогнутых драгомерий, на столе же появлялись десятки изысканных блюд. Тогда возвращалось наше детство. Мы слушали, как мать играет на синтаре и поет кирененские сказки и как отец рассказывает нам свои забавные историйки. Но видели мы их не всегда. Обычно был с нами лишь Учитель, ледяная вода, грубая одежда и скромная пища. Бесконечные часы тренировок. Каллиграфия, языки, стратегия, история, поэзия, политика, конная езда, стрельба из лука, бой копьем, палицей, мечом, ножом, двумя саблями, бой рукопашный и плавание.

До десятого года жизни я даже не ведал, что я – будущий владыка. Жил я при дворе, состоящем из множества павильонов, выстроенных моим дедом среди садов, называемых Облачными Палатами. Двор был точной копией обычных поместий высоких родов из страны, откуда мы происходили. Где-то там, над ним, возносился императорский дворец, но там мы бывали нечасто. Мы даже не глядели в его сторону. Всем нашим миром был двор и Облачные Палаты. Здесь у нас были деревья и цветы, текущая вода и пруды, напоминавшие озера, скалы и дорожки, посыпанные белым щебнем. Ни двор, ни такой сад не могли бы здесь возникнуть, прежде чем установилась наша династия. Прежде чем первый из моих предков воссел на Тигрином Троне. Сад был чисто кирененский. Должен был он пробуждать в человеке спокойствие и равновесие духа, существующие в полной гармонии. Выглядел он как дикий уголок, но был одарен совершеннейшей красотой. Являл собой гимн в честь Творца. Всякое дерево было словно скульптура. Каждая скала и каждая капля были на своем месте. Дикие, но преисполненные равновесия. Для нас, кирененов, красота – это приморские горы, ручьи.

Амитрайские императоры всегда обитали во дворце, сад же их был почти пустой территорией, на которой деревья, кусты и цветы росли ровными квадратными отрядами, словно узор на ковре. Сад их выглядел как степь и как преисполненный роскоши ковер одновременно. Служил он для конного выезда и должен был выглядеть красиво, если смотреть из окна дворца. Для них красота – открытая, голая степь, где цветут цветы.

Порой же, в Праздник Лошадей, ставили огромный, пахучий войлочный шатер, расставляли в нем искрящуюся золотом и каменьями безвкусную мебель, а император сидел там, ел жирное мясо сусликов, печенное на углях, и пил молочное пиво из чары, слушая, как играют ему Песни Земли.

Амитраи никогда не могли решить, они – народ диких кочевников или империя, покорившая мир и сделавшаяся его сердцем.

Род мой не имеет ничего общего с Амитраем. Мы в нем – элемент чуждый. Подобно, впрочем, половине граждан. Как такое случилось, я расскажу в другом месте.

Детство же мое было именно таковым, поскольку происходили мы из Киренена. Далекого королевства, которого нынче уж нету. Был я сыном владыки. А сыновья владык должны уметь больше, быть мудрее и благороднее прочих людей, ибо ожидает их проклятие власти. Они должны уметь, если потребуется, отказаться от себя. Должны держать себя в узде, поскольку, когда станут владыками, не будет никого, кто сумеет сдержать их. Они должны нести судьбу всех прочих на своей шее. Потому нельзя было нам относиться к себе снисходительно. Нельзя было нам руководствоваться гневом, капризом, желаниями и прихотями. Для нас могли существовать лишь честь, отвага и служение.

Так гласили кирененские кодексы, согласно им нас и воспитывали.

Так много вещей нужно мне вспомнить!

Тут, где я нынче нахожусь, только это и имеет значение. Я должен помнить.

Киренен, который я никогда не видел, но который должен нести в себе, чтобы тот не погиб окончательно. Песни моей, неизвестной мне, земли… Мою мать, конкубину моего отца… Самого отца, благородного и справедливого человека, который мог бы править миром. Моего Учителя. Мою учительницу Айину. И даже моего брата Кимир Зила. Облачные Палаты.

Должен я помнить и великие мечты моего рода. Моего несуществующего клана. Мечты об Амитрае – таком, каким мы должны были его сделать. Медленно и последовательно, поколение за поколением. Об Амитрае, каким создавал его мой отец. О стране, в которой стоило жить и которой никто не должен бояться. О стране, в которой стоило быть важным человеком.

Он стал первым императором, которому было дано увидеть результаты своих трудов. Он видел, как все возникает.

И видел, как рушится в море огня и крови.

Я должен все это спасти.

Всего этого так много, что я не знаю, с чего начать. Расскажу обо всем, не позволю этому умереть. Затворю это в словах и пронесу сквозь времена огня. Времена войны богов.

Однако сперва я расскажу о своем детстве.

Родился я в Год Воды. Это скажет вам не много, но довольно и того, что было это не слишком давно. Первые пять лет я провел, главным образом, в Доме Киновари вместе со своей матерью, конкубинами, няньками и мамками. Я был ребенком. Осыпали меня поцелуями, давали лакомства, учили говорить и ходить. Не многое из этого помню. Некие тени, отброшенные на ширму, чей-то голос, поющий мне монотонную печальную и красивую колыбельную. Женские голоса и смех. Детские годы, плывущие в безвременье, как в лихорадке. Золотые, мягкие, теплые и липкие, словно мед.

Потом мне исполнилось пять лет, и я почувствовал, как жесткие, твердые, но осторожные руки мужчин забирают меня из Дома Киновари – из мягких и благоухающих женских объятий. Сперва я этому радовался. Я уже не был ребенком. Личинкой, бесполым существом, ведущим бессмысленную жизнь, лишенным значения. Стал я мальчишкой. Ждали меня десять лет в Доме Стали должные перековать меня в мужчину. Я быстро затосковал о теплом Доме Киновари, о его удобствах и беспечности, о ласках и сладостях, которыми нынче одаряли меня столь скупо.

Однажды Учитель увидел, как я плачу украдкой, спрятавшись в уголок. Он сел рядом и сидел так, молча и попыхивая маленькой трубочкой, а потом сказал мне:

– Первые пять лет ты провел в объятиях женщин и теперь тоскуешь о них. Ничего странного, каждый тоскует. Но я скажу тебе: когда ты перестанешь быть мальчишкой, снова в них вернешься. Но тогда ты станешь искать чужих женщин.

Конечно, я его не понял.

Впрочем, среди слуг и учителей и вправду были женщины, но речь шла не об этом. Дом Стали был не монастырем, но местом научения. Там нас перековывали, делая из нас владык. Там Учитель был самым главным.

Некогда он был стратегом. Возможно, и продолжал им быть. Некогда он был командиром. Некогда был еще и тайным убийцей. Мой ментор. Ему позволялось все.

Он мог нас наказывать. Даже розгами, хотя делал это редко. Мог нас учить и воспитывать. Мог нас стыдить и морить голодом, если считал необходимым. Не должен был сгибаться пред нами в поклонах, как другие, или разговаривать с нами коленопреклоненно, со взглядом, устремленным в землю.

Я его боялся.

Кимир Зил – нет, но он не боялся никого и ничего. Я же боялся не наказаний. И не того, что поставят предо мною поднос с кубком воды и миской сухой каши, и не порки розгами. Не того, что с утра до ночи стану я чистить конюшни. Боялся я, что взглянет он мне в душу своим пронзительным взглядом и обожжет ее. Взглядом, который еще долго будет болеть внутри меня и который я не смогу забыть.

Я злился на него. Ненавидел беспрестанные тренировки, ледяную воду и скудную еду. Возмущался постоянными неудобствами, недосыпами и дисциплиной. Но чувствовал, что он – справедлив.

Он был суров, поскольку ему приходилось.

Не всегда обращался к нам «сиятельные принцы». Чаще использовал он неизвестное тут слово «тохимон», означающее на кирененском «избранный из равных».

Однажды, уже перед смертью, сказал он мне так, как в Киренене вассал обращается к владыке: «ромассу» – «моя жизнь».

«Уезжай, моя жизнь», – сказал он.

Звался он Хатир Санджук. По крайней мере официально. В поколении моего отца все более открыто использовали кирененские имена. Кирененцы учили детей языку, появлялись в своих клановых одеждах на улицах. Тогда это уже не имело значения, поскольку сделалось модным. Во времена моего отца можно было позволить себе, чтобы те, кто полагал себя кирененами, публично носили клановые ножи. Так было и с прочими древними народами, покоренными империей. Ходили они по улицам в своих одеждах, как помнили их. Именно потому мы знали, что наш Учитель зовется Ремень, сын Седельщика из клана Журавля.

Мы все были из клана Журавля.

Вернее, были бы, если бы и дальше существовала наша страна.

Если бы не родовой позор из-за предательства, на которое нас вынудили, чтобы страна выжила. Если бы мы не были потомками предателя, который, чтобы покарать себя, взял амитрайское имя Тахалдин Тенджарук, что значит Перевернутый Журавль. Именно так, с глифом «перевернутый друг», что в кирененском письме значит «предатель».

Он подвел свой род, предал собственную страну и помог ее уничтожить. И все для того, чтобы один из его потомков надел Тигриную Шапку. И превратил обезумевшую, дикую тиранию в новый Киренен. И назвался «предательским журавлем», чтобы помнить.

Но я говорил об Учителе.

Он никогда ничего мне не давал. То есть давал он мне множество вещей, но никогда ничего такого, что не послужило бы обучению. Однажды я получил железный шар. Отполированный железный шар. Похожий на небольшой мяч.

– Что это, Учитель? – спросил я. Надеялся, что это игрушка.

– Шар желаний. Когда тебе будет слишком плохо, и ты захочешь что-либо получить, сожми его в кулаке. Сжимай так долго, пока отчаяние не пройдет. Однако это будет означать лишь, что ты не желал этого слишком сильно. Если действительно чего-то возжелаешь, сумеешь сделать так, что шар станет мягким, будто глина. Тогда желание твое исполнится.

Одному Создателю известно, как часто я сжимал шар. Одной и другой рукою. Давил и давил его. Порой засыпал с шаром в руке. И Учитель был прав. Со временем печаль проходила.

Но исполнил шар лишь одно пожелание, да и то – не мое. Пожелание Ремня.

Он хотел, чтобы у меня были сильные пальцы.

А однажды я получил остров.

Это был один из наиболее важных опытов моего детства, и потому я о нем расскажу.

На озере, в нашем саду. Было там несколько искусственных островов, покрытых скалами, на них росли деревья. Хвойные, сливы и чудесно цветущие по весне кусты. Однажды оказалось, что в саду полно слуг, которые несли туда множество ящиков из полированного дерева. В стенках ящики имели ряды дырочек, а внутри что-то двигалось. Между ними стоял Деющий. Мастер Зверей. Острова тоже изменились. Высадили на них множество тростника, по берегам лежали скирды палочек и самых разных предметов. Посредине же каждого острова возвели восьмиугольную беседку.

В тот день мы также получили и новые куртки. Были те схожи с имевшимися у нас, но совершенно разных цветов. Я получил куртку цвета темной желчи, Кимир Зил – карминовую, а третий наш брат, Чагай, – голубую.

Интригующие ящики были раскрашены в сходные цвета. В желтый, карминовый и васильковый.

– Что это? – спросил Чагай Мастера Зверей.

– Быстрейки, благородный принц, – ответил тот, сцепив в поклоне руки.

Мы ничего не поняли.

Быстрейки оказались небольшими зверьками, похожими на мангустов, но с короткими хвостиками и хваткими, словно руки у людей, лапками. На каждом острове поселили отдельную стайку. По одному острову для каждого из нас.

Зверьки были чудесными. Они не только играли сами с собой, позволяли их гладить, брать на руки, но и благодаря искусству Мастера Зверей делали дивные вещи. Это создания, которые обычно строят сложные норы с многими выходами, соединенными коридорами. Вылепливают над ними башни из глины, в которых сидят их стражники, предупреждающие об опасности. Но наши быстрейки строили куда большие и куда более сложные здания, чем обычные. Также они умели работать на крохотных полях, где выкапывали насекомых, личинки и съедобные корни. Но, вместо того чтобы пожирать это на месте, как делают в диком состоянии, сносили запасы в норы.

– Се – ваши царства, – сказал Ремень. Над беседками трепетали флаги: желтый, карминовый и васильковый. – И теперь вы станете править.

Получили мы еще свирели, раскрашенные в соответствующие цвета. Мы умели играть, это входило в наше обучение, но эти свирели появились благодаря искусству Мастера Зверей. Они умели говорить с быстрейками.

Мастер Зверей обучал каждого из нас отдельно, будто свирели разговаривали тайными языками, которые понимали лишь мы и наши зверики. Впрочем, полагаю, так оно и было.

Я сидел в отдельной комнате напротив Мастера Зверей, на ковре, со свирелью в руке и пытался повторять мелодии, которые он играл. У него был собственный инструмент. Обычная жестяная дудка, на какой играют моряки. Мелодии были простыми. Они немного напоминали сигналы коннице, издаваемые рогом (несколько навязчивых нот – «строй клином!», «поворот», «атака», «бычьи рога»), и должны были служить примерно той же цели. Однако звучала в них странная гипнотическая нота, как в музыке, исполняемой пустынниками. Говорят, кебирийцы умеют музыкой вводить себя в транс, в котором они не чувствуют боли, танцуют несколько дней без отдыха или протыкают тело наконечниками стрел, не страдая от боли и кровотечения. Я видел такие вещи, когда во время праздников бывал во дворце, сидя ниже трона моего отца. Однако я не был ни пустынником, ни командиром кавалерии.

Я сказал об этом Мастеру Зверей и спросил, отчего они слушаются моей игры.

– Ты уместно вспомнил кебирийцев, благородный принц, – сказал он. – И ты наверняка видел, как музыка флейты заставляет змей или ядовитых пустынных ящериц танцевать. Твари слушают и, кажется, спят с открытыми глазами. Тогда заклинатель может дотронуться до них, ничего не опасаясь. Инструмент, который я тебе даю, господин, будет действовать сходным образом, но в нем скрыта истинная сила. Там – всего лишь фокус. Умелый заклинатель просто знает, что не звук действует на рептилию, а движения кончика инструмента. Музыка же твоей свирели влияет на волю быстреек, однако лишь на тех, кто принадлежит к твоей стае. На Желтых. Благодаря им ты можешь заставить зверей делать вещи, которые в другое время они делать не смогут. Будут почти как крохотные люди, но полностью подчиненные твоей воле. Это, – поднял он дудку, – инструмент власти. Власти абсолютной. Сперва ты сможешь отдавать лишь простые команды. Но это азбука. Учись, благородный принц, пока не станешь играть так, чтобы не думать об отверстиях свирели, собственных пальцах и звуках. Пока музыка не станет передавать твои мысли. Тогда ты сумеешь заставить зверей делать неслыханное. Может, они сумеют построить плоты и плавать на них на рыбную ловлю; может, создадут искусство или выстроят замки? Это будет зависеть лишь от тебя.

– Как животные могут быть настолько мудры? – спросил я. – Даже лучшие из дрессированных собак или боевые леопарды не умеют подобного.

– Они умнее, чем обычные. Твой благородный отец, Пламенный Штандарт, владыка Тигриного Трона, Господин Мира и Первый Всадник, приказал мне их вывести. – Мастер Зверей склонился в мою сторону, взяв кубок с вином двумя руками, и огляделся. – Я получил его доверительное согласие, чтобы использовать силы земель урочища. Я изменил их в лонах матерей так, чтобы были они умнее, чем дано это животным.

Я слушал в остолбенении. С детства я жил, слушая жуткие рассказы о силе урочищ и о чудовищах, которые выходили оттуда еще во времена моего деда. Предыдущие императоры держали при дворах Деющих и Ведающих, пытались использовать силу урочищ в политике и войнах, но это всегда кончалось страшными несчастьями. То и дело случались авантюристы, утверждавшие, будто нашли они утраченные имена богов и что сила урочищ станет им послушна. Раз они привели к поражению в битве, другой – к эпидемии, а потом мертвые начали восставать из могил. Дед в конце концов запретил даже приближаться к урочищам и грозил смертью всякому, кто осмеливался разыскивать утраченные имена богов. В правление моего отца запретов становилось все меньше, но этот оставался в силе. Дозволялись мелкие фокусы; я догадывался, что при дворе было несколько истинных Деющих, работавших в глубокой тайне, хоть и не знал ни одного, кроме Мастера Зверей. Что до остальных, я никогда не узнал ни кем они были, ни чем занимались.

– Это совершенно безопасно, – сказал Мастер Зверей, заметив выражение моего лица. – Мое искусство подконтрольно. Я сделал лишь то, что умел, а это и вправду совсем немного, по сравнению с истинной силой урочищ. Уверяю тебя, благородный принц: меня контролировали двое Ведающих, и, если бы я не устоял перед искушением использовать мощь этой силы, имперские лучники мгновенно превратили бы меня в ежа. Не опасайся ничего, благородный принц, и тренируйся. Пока ты не можешь ступить на свой остров. Неловкая игра ввела бы твоих зверей в безумие.

Все говорило о том, что я получил сверхъестественную, чудесную силу власти над стаей желтых зверьков, бегающих по овальному острову, который прогулочным шагом можно было обойти за время, меньшее, чем полный огонь свечки.

Конечно, это меня очаровало. Я радовался куртке цвета осенних листьев, собственной беседке и свирели. Часами наигрывал в комнате мелодии, и уже через несколько дней случилось так, как предвещал Мастер Зверей. Тоскливые, беспокойные звуки сходили с моих губ и пальцев, и я даже не чувствовал, что держу у губ свирель. Не думал о том, когда дуть и какие дырочки закрывать. Со временем я начал соединять мелодии, а было их немало, и я полагал, что понимаю, о чем говорил мастер. Это и вправду была лишь азбука, я же учился складывать ее в слова и фразы. Не мог дождаться минуты, когда выйду на остров и начну испытывать свои умения.

Единственным, кто не скрывал недовольства от всего этого, был мой старший брат Кимир Зил. Каждый из нас происходил от разных матерей. Это не правило, но так сложилось. Согласно обычаям императорского дворца, мы должны были считать главнейшей из матерей императрицу, которая являлась матерью Чагая.

Дело в том, что мы сильно отличались друг от друга, сильнее, чем это обычно случается в семье. Кимир Зил был самым старшим, самым высоким и долгое время самым сильным. Маленьким я его любил и восхищался им. Когда стал чуть взрослее, заметил, что он жесток и высокомерен. Казалось, он презирает меня и ненавидит Чагая. Никогда не упускал случая выказать свое превосходство хоть в чем-то. Если выпадало мне с ним тренироваться, я знал, что мои ноги и руки станут багровыми от синяков, что если он придавит меня и выкрутит руку, то будет делать вид, что не замечает выставленного пальца моей свободной руки – знака, что я сдаюсь, – и не отпустит, пока Ремень этого не заметит. Он во всем должен был оставаться лучшим, и ничто не пробуждало в нем такой ярости, как малейшее поражение. Он единственный часто повторял, что будет делать, став императором. Мне и Чагаю казалось совершенно очевидным, что так оно и случится. Кимир Зил рвался к этому. Меня же обязанности властителя пугали. Быть тем, от кого зависит судьба всех обитателей империи, стоять где-то на фоне всего, что происходит, – такое казалось мне слишком тяжелым грузом. Чагай же всегда повторял, что мечтает лишь о том, чтобы вернуться в Дом Киновари, делать то же, что и обитающие там женщины, жить в спокойствии. Играть на синтаре, рисовать и заниматься написанием стихов или созерцанием прекрасного. Кимир Зил в связи с этим, естественно, интересовался, не желает ли в таком случае Чагай сделаться его конкубиной, и постоянно подсмеивался над ним. На самом же деле могло оказаться, что никто из нас не подойдет на роль властителя, и Тигриную Шапку наденет кто-то из трех наших младших братьев, что проводили беззаботные годы в Доме Киновари.

Я любил Чагая как младшего, глупенького брата, немного жалел его. С Чагаем была та проблема, что само существование мира его ранило. Он казался мягким и плаксивым, но я знал, что для того, кто так страдает по любой причине, поспевать за толстокожим Кимир Зилом и мной – настоящее геройство. Порой Чагай, всхлипывая и жалуясь, мог достигнуть того, чего ни мне, ни моему брату, несмотря на гранитное лицо и сжатые зубы, достичь не удавалось. Однако чаще ему это не удавалось – да и не слишком оно его интересовало. Он не мог уразуметь простейшей интриги, не мог верно обучиться ни военному фокусу, ни стратегии. Зато любил музыку, танец и веселые истории. Мне думается, он и вправду должен был оказаться в чем-то вроде Дома Киновари и сидеть там на подушках с синтарой в руках.

В тот вечер за ужином я и Чагай радовались новому заданию. Ведь были мы детьми, и нам подарили не котенка или щенка. А даже это для ребенка – целое сокровище. Здесь же каждый из нас стал властелином более сотни пушистых созданий, немного напоминающих выдр, а немного – маленьких собачек: мы этим восхищались. Более того, каждый из нас получил собственное маленькое королевство.

Только Кимир Зил с кислой миной на лице и нескрываемой яростью слушал нашу болтовню.

– Потеря времени! Проклятая потеря времени! – рявкнул он, кроша хлеб на стол. Внезапно устремил палец прямо в Ремня. – Мы должны получить отряды войска! Мы должны стать командирами!

– Не кроши хлеб, тохимон, – спокойно сказал Ремень. Он всегда был спокоен. – Подумай о людях, которые с радостью съели бы то, что ты нынче разбрасываешь.

– И что с того, – буркнул Кимир Зил. – Однажды я стану императором и смогу хоть купаться в хлебе. Я сын императора, Учитель. К чему мне уважать хлеб? Я ведь не стану ни печь его, ни сеять. Для того существуют селяне. Я же стану заниматься тем, чтобы они вообще могли этим заниматься. Ты должен подготовить нас к битвам во славу империи. Это наше предназначение. Ты же приказываешь нам терять время в опеке над зверьми. Это сумеет любой пастух. Мы должны играть им на свирелях?

– Большая часть империи – именно хлеб, тохимон. Если его будет не хватать, чем обернется вся слава империи? Тебе надобно есть как и пастуху. Ты – лишь человек, как и он.

– Я – другой человек. Я сын императора. Никто не сажает пастухов на троны. Было бы больше смысла, дай ты нам по сотне пехоты.

Ремень старательно вымакал соус в миске кусочком хлеба и расселся на лавке, вынимая свою трубку и рог с зельями.

– Помнишь, как я учил тебя плавать, тохимон? – спросил он.

Кимир Зил окаменел, а его зубы заскрипели от ярости. Он боялся воды, словно кошка. Последним из нас научился плавать, когда я и Чагай уже вовсю плескались в озере, ныряя, словно выдры. Он не мог забыть этого унижения.

– Ты плакал, тохимон, когда вода омывала тебе подбородок, и нужно было окунуть в нее лицо. Твои братья садились к завтраку в одних набедренных повязках и жаждали бежать к пруду, а тебе приходилось идти в ту сторону, преодолевая корчи от мыслей о воде.

– И что с того? – рявкнул Кимир Зил, трясясь от злости, и особенно от того, что Чагай начал хихикать. – Я преодолел свой страх! Ты сам сказал, что всякий человек должен познать собственные ограничения и что лишь глупцы ничего не боятся!

– Это правда, – сказал Ремень. – Ты превозмог себя, и я гордился тобой больше, чем твоими братьями, которые справились с этим без труда. Но что было бы, Молодой Тигр, благородный принц, если бы я учил тебя плавать, как это делают варвары из устья Горькой Воды, – просто бросив тебя в море? Ты утонул бы. Их дети тоже порой тонут. Они верят, что каждый родится для моря, как и ты веришь, что каждый родится, чтобы быть предводителем. Потому, если ты желаешь когда-нибудь править людьми, у которых есть душа, мечтания и близкие, покажи мне сперва, что можешь справиться с животными.

В первый день я не мог дождаться окончания завтрака. Отрывал кусочки хлеба, мочил их в подливе, заедал маринованными овощами, быстренько выпил пальмовый сок и, едва Ремень позволил, помчался в сад. Меня ждала лодка с желтым, как солнце, флагом на мачте и корзинки с едой. Одна – для меня, а вторая, наполненная зерном дурры, орехами и полосками сушеного мяса, – для моих быстреек.

В моей беседке имелся теплый плащ и корзина с угольями, поскольку стояла ранняя весна, а еще – складной стул с подлокотниками и стол. К тому же корзина с пищей и кувшин пальмового сока. И все. Еще за пазухой была моя желтая свирель.

Правила были таковы, что я не мог помогать своим зверям иначе, как играя на свирели. Я не мог ни к чему притрагиваться или делать что-то сам.

Однако в тот первый день я не сыграл и ноты. Просто смотрел, что делают мои быстрейки. Мне ужасно хотелось, но я решил, что сперва должен их понять. До полудня они попросту казались мне забавными. Эти создания и минуты не способны усидеть на месте. Они все время суетятся, кувыркаются и гоняются друг за дружкой или с комичной серьезностью осматривают землю в поисках вкусностей. Я следил напряженно, потягивая сквозь тростниковую соломинку пальмовый сок и интересуясь их неестественными способностями, что вдохнула в них сила урочища, заклятая искусством Мастера Зверей.

Я не заметил ничего особенного, кроме того, что порой они брали в лапки палочки, чтобы выковырнуть из ствола насекомое или до чего-то дотянуться; еще я заметил, как они разбивают скорлупу улиток, держа в лапках камешки, подложив второй под низ. Однако я никогда не видывал диких быстреек и понятия не имел, делают ли они так же без помощи урочищ и подобных вещей.

Беседка моя стояла на столбах и окружена была деревянным помостом, а потому я видел с нее все, что делается на острове, кроме разве что тех мест, вид которых заслоняли купы кустов, кроны цветущих слив и тростник. Я провел там много времени. Знаю, что мой остров был восемьдесят шагов в длину и двадцать – в ширину. Я ходил там, порой присаживаясь на складном стуле, и наблюдал за зверьками. Те рылись в земле и лепили из глины купола, соединенные коридорами и выглядящие как толстые корни деревьев; среди них возносились и башни, напоминавшие термитники или высокие колонны. На вершине почти каждой сидел один зверек, выставив голову и высматривая угрозу.

В следующие дни зверушки приветствовали меня, стоило мне появиться на острове. Едва я высаживался из лодки, они сбегались со всех сторон и становились полукругом на пляже, разглядывая меня черными глазенками, а после принимались со мной здороваться, виляя крохотными хвостиками и совершая движения головками, что выглядело как комические поклоны.

На третий день я начал с того, что высыпал им немного корма, а после впервые сыграл им на свирели. Зверьки сбежались к моей беседке и остановились, увидав кучку зерен и кусочков сушеного мяса, которая там лежала. Через миг-другой самая смелая зверушка высунула мордочку и принялась обнюхивать вкусности; наконец схватила сушеный плод, лежавший сверху, и принялась его грызть, присев на хвостик.

Увидав это, следующая быстрейка вышла из толпы заметно осмелевшей, потом еще одна, а через минуту перед моей беседкой образовалась огромная толпа зверушек, которые дрались, кусались и кувыркались меж сморщенных зерен дурры и кусочков мяса.

Мне же хотелось не этого.

Совершенно не этого.

Я поднес к губам свирель и начал играть. Не сумел бы сказать, какие сигналы, данные мне Мастером Зверей, я играл в тот момент: просто выражал, что чувствовал и думал тогда. А хотел я, чтобы зверушки успокоились, пока не передрались окончательно. Продолжалось это минуту-другую, пока наконец быстрейки не перестали драться и замерли с поднятыми головами, глядя на меня сверлящими глазками – одни еще лежа и сплетясь в убийственных объятиях, другие – застыв в странных позах. Я играл еще какое-то время, прежде чем зверьки поняли. Они подходили по очереди, каждая брала немного корма в пасть, немного в лапки – и отходила прочь. Продолжалось это довольно долго, пока быстрейки не подобрали все, что я высыпал, и оказалось, что есть группка, которой не досталось ничего. Я высыпал еще немного, чтобы ни одна быстрейка не ушла голодной, пока не понял, что все накормлены, а некоторые подходят к беседке по несколько раз.

Я приказал им отойти и заняться собственными делами.

В следующие дни я с удивлением заметил, что мои быстрейки перестали искать пищу и играть. Даже забросили свои селения и сторожевые башни и не делали ничего, а лишь сидели вокруг мой беседки, ожидая, пока я брошу им немного корма. Когда я их отгонял, они прятались в траве и среди кустов, следя за каждым моим движением и ожидая, брошу я или нет им немного пищи.

Через несколько дней мех их свалялся, молодняк исхудал и жался к матерям да сидел, пяля на меня темные глазки, но явно не намеревался искать насекомых или корни на пляжах и в траве, как прежде, – как если бы они позабыли, как это делается. Зрелище было ужасающим, и у меня сердце кровью обливалось, когда я на это глядел. Однако больше я не давал им ни куска. Пришло мне тогда в голову, что нечто, всегда казавшееся мне простейшей вещью на земле, которую должен делать хороший владыка – вдосталь обеспечивать подданных едой, – не работает как нужно. Я вовсе не желал, чтобы мои быстрейки стали полностью зависимы от содержимого моей корзины. И я не понимал, отчего так произошло. Думал, что, возможно, еда моя пришлась им по вкусу так сильно, что теперь они не хотят ничего другого. Однако в один из дней несколько зверей умерли от голода. Сородичи притащили их тела под самую беседку и положили на песке, словно желая вызвать у меня угрызения совести. При виде бедных созданий, что лежали неподвижно, будто желтые пустые мешочки, я почувствовал слезы на глазах, но не потянулся к крышке корзины. Вместо этого я взял флейту и заиграл им о голоде и печальной судьбе умирающей от голода быстрейки, а сразу после – об обилии пищи, скрывающейся на пляжах и в траве. Это дало не много. Лишь несколько зверьков покинули молчащую группку, ожидающую моего дара, и принялись что-то искаться в траве. Я играл дальше и добавил ноты, рассказывающие о гордости свободной быстрейки, что сама умеет заботиться о себе и о молодежи, которая не зависит ни от чьей милости. Потом я зачерпнул из корзины горсть вкусняшек и отошел на ближайший песчаный берег, где разбросал еду и закопал в песке, после чего вернулся и продолжил играть то же самое.

Я играл и играл, глотая слезы, а когда горло мое совсем пересохло, а пальцы заболели, я увидел, что это понемногу начинает приносить результат. Некоторые зверушки стали возвращаться на луга и прибрежные пляжи, чтобы выкопать из земли насекомых и вытащить из воды ракушки. В конце концов осталось лишь несколько зверьков, а когда я перестал играть, отошли и они.

Я сидел потом и размышлял, что теперь делать. Понял, что с помощью свирели и корзины я могу не только ими править, но и убивать. Три зверушки, что лежали перед моей беседкой, погибли не только из-за своих способностей. На самом деле убила их моя глупость.

С этого времени я играл намного осторожнее. Жизнь зверьков, казалось, подчинилась природным ритмам, и я боялся их сбить. Однако они были очень податливы моей музыке. Потихоньку мои приказы начали их изменять.

Изменилась форма селений. Это все еще были куполообразные курганчики из утрамбованной глины, соединенные туннелями и перекрытыми стропилами коридорами; все так же вставали над ними сторожевые башенки, но я решил, что им нужно строить концентрическими кругами, с лучеобразно расположенными коридорами и норами, чтобы зверушкам проще было выходить и входить. Посредине же я приказал возвести больший купол с двумя уровнями. На верхнем я приказал сделать склад живности, а нижняя яма, достаточно большая, чтобы вместить всех зверушек, должна была стать схроном.

Я выдумывал разные вещи. Научил их делать загородки из плетеных прутьев и ставить их на мелкой прибрежной воде так, чтобы те создавали сужающиеся коридоры, что заканчиваются округлыми бассейнами, а потом загонять туда разных созданий, речных насекомых и мальков.

Не все, что я делал, имело смысл. Однажды я решил разделить их на группы и раздавать задания. Одни должны были собирать коренья, другие – охотиться, третьи – заниматься молодняком. Но оказалось, что тем самым я внес в их жизнь слишком много замешательства и к тому же отбираю обычную живость. Они становились апатичными и исполняли мои приказы без убежденности, пока наконец не выяснилось, что все делается абы как и куда хуже, чем без моих приказаний.

Похожее случалось и когда я приказывал им отдавать на склад слишком много добычи. Подумывал, что они станут сносить все зерна, плоды и насекомых мне, а я буду делить их так, чтобы вышло по справедливости. В результате быстрейки лишь бродили полями и пляжами и приносили очень немного. Отдавали добычу, поскольку из-за флейты воспротивиться этому не могли, но было всего куда меньше, чем ранее. Словно они полагали, что получаемое зависит не от их усилий, а исключительно от моих капризов.

Также я узнал, что не могу беспрестанно отдавать им приказы свирелью. Им нужно немного времени, чтобы делать то, что пожелают, иначе они тоже делались апатичными и начинали болеть.

А вообще, я постоянно беспокоился, в состоянии ли остров предоставить им достаточно еды. Мастер Зверей вспоминал, что во время голода быстрейки начинают убивать и пожирать друг дружку. Конечно, я не хотел допустить подобное. Поэтому приказал им собирать коренья и научил сушить моллюсков и насекомых на камнях. Знал, что позже, когда минует середина лета, пригодятся орехи и сливы. Раз в несколько дней я получал корзину с едой, которую украдкой разбрасывал в траве и закапывал в песок.

Мне было страшно интересно, что на своих островах делают мои братья. С верхней платформы своей беседки я видел оба острова, но лишь как купы деревьев и кустов на озере. Видел я и флаги, висевшие над крышами далеких беседок, но – ничего более.

Однажды я отправился в Комнату Свитков Дома Стали. Я очень любил туда ходить. Когда мы учили историю, стратегию или политику, свитки приносили нам в Комнату Работы, и у каждого из нас был там собственный стол, на котором мы их складывали. Однако в Комнату Свитков я всегда ходил и один – когда не было у меня работы. Я клал на стойку свитки, описывавшие далекие страны, невероятные истории о духах и демонах или рассказы о странных созданиях, обитающих во всех концах земли. Я часами сидел при свете ламп и потихоньку вращал верхний захват, двигая перед глазами бесконечную ленту бумаги. Однако в тот день я заметил там кое-что странное. В Комнате Свитков имелись небольшие лавочки, на которые можно было присесть и отдохнуть, а также стол, позволяющий просматривать большие карты и картины на полотне и пергаменте. На столе кто-то оставил предмет, который наверняка служил в качестве прижима для особенно большой и непослушной карты. И был это не просто предмет, а Предмет. Одна из тех дорогих и редких вещей, которые насыщены силой. Этот я знал достаточно хорошо, поскольку всегда мечтал сам иметь такой. Был это «длинный глаз» – кристалл, закрытый в длинном, с ладонь, цилиндре из красного дерева и оправленный в золото. Позволял он рассматривать виды на расстоянии, почти на границе видения, причем как днем, так и ночью. Достаточно взглянуть сквозь него на то, что хотелось рассмотреть, и картинка приближалась, будто смотрящий летел прямиком к своей цели. Предмет чувствовал, когда хозяин желал рассмотреть нечто в подробностях: нужно лишь напрячь зрение, и картинка приближалась еще сильнее. При некоторой сноровке можно было приближать и удалять образы как угодно. Я же никогда не был настолько глуп, чтобы пытаться достать рукой то, что в «глазе» приближалось к моему лицу.

Я недолго боролся с соблазном. Решил просто, что, если кто-то станет расспрашивать о «глазе», я тотчас его отдам, не выдумывая сказки и не пытаясь врать. Успокоило это меня вдвойне. Во-первых, признание в чем-то подобном с открытым лицом: «Это я разбил вазу. Слишком хотел испытать свое копье, а знал, что мне нельзя выходить в сад. Я хотел лишь провести несколько уколов и сразу повесить его на место. Но – так случилось», – как правило, позволяло избежать наказания. Во-вторых, таким образом я начинал верить, что ничего не краду. В конце концов, я ведь лишь одалживал вещь, которую нашел в собственном доме и которая была мне нужна.

Я привез «глаз» на остров и стал подсматривать за своими братьями. С навеса веранды, из куп прибрежных кустов и из-за стены тростника, даже с противоположного берега озера, скрытый меж скалами и кустарником.

На острове Чагая я увидел засохшие и раскрошившиеся остатки куполов на берегу и новые, большие купола, построенные вокруг его беседки. Были они слишком велики, и я опасался, что завалятся при первом серьезном дожде. Его пятнисто окрашенных быстреек не было видно на острове – лишь на песчаной поляне перед беседкой, где возносились купола. Они не искали пропитания, почти не выходили на берег, а лишь танцевали.

По крайней мере так это выглядело. Чагай играл на свирели, а все зверьки, украшенные пестрыми полевыми цветами, топтались на месте и крутились, стоя на задних лапках вокруг горки корма, насыпанного большой кучей посредине.

Не думаю, чтобы так происходило всегда. Во-первых, так Чагай выплюнул бы свои легкие через свирель, а, во-вторых, быстрейки пали бы от измождения. Но часто, глядя на его остров сквозь «глаз», я видел именно такие образы. Обратил еще внимание, что фронтон беседки увит цветущим плющом, а стены больших куполов украшены цветными камешками и блестящими раковинами. Недели игр со своими зверьками выработали во мне хозяйский взгляд, а потому я глядел на голубой остров скорее критически. Ко́рма изо дня в день становилось все меньше, быстрейки почти не искали пропитание, а если и пытались, то съедали все на месте. Главным же образом, они сидели у беседки, спаривались либо танцевали. Когда я глядел на их обычные занятия, казалось мне, что они ненормальны.

Остров Кимир Зила выглядел совершенно иначе. Колония быстреек имела округлую форму, как у меня, но больше напоминала военный лагерь. Лишенные отверстий купола внешнего круга были соединены вылепленной из глины стеной, и там стояли высокие башни. Кроме этого, в поселении были выкопаны немногочисленные выходы, большинство из которых оказались завалены камнями. Перед беседкой находился очищенный от травы песчаный плац.

Часть зверьков занималась неустанной работой, но лишь некоторые искали пропитание. Часть срезала молодые стебли тростника, но не зеленые, годные в пищу, а желтые, одеревеневшие и весьма твердые. Отрезали ровные кусочки длиной до двух ладоней и сносили их в кучи под беседкой.

Вторая часть рыже-коричневых быстреек моего брата, и, как я заметил, самые крупные из них, то и дело маршировали перед его беседкой в четких квадратах, держа в лапках дубинки и перестраиваясь в боевые порядки. Квадрат, пятиугольник, «копья» или «бычьи рога». Я не удивился, поскольку ничего другого от Кимир Зила и не ожидал. Но меня удивило то, что однажды я увидел посредине плаца небольшой костерок. Представления не имел, как ему удалось заставить зверьков высечь огонь. Подозревал, что он нарушил запрет и сам его развел. Подле огня стояли три его рыжие быстрейки и сгрызали наискось кончики палочек, после чего легонько их осмаливали, чтобы сделать твердыми от пламени.

И это было то, чего я от него ожидал, но с этого момента я каждый день наблюдал за ситуацией на обоих островах.

Забеспокоился я, лишь когда однажды увидел совершенно новую сцену. Кимир Зил сидел на стуле на террасе своей беседки и играл, а все его зверьки: и те, что с копьями, и те исхудавшие, что обычно все время работали, стояли перед ним широким полукругом. На свободном месте перед беседкой, как обычно в последнее время, горел костер.

Только через некоторое время я понял, что зверьки не стоят в случайных группках: «собиратели» сбились в бесформенную кучку посредине, а «солдаты» окружали их, стоя на задних лапках и с опущенными копьями.

Меня это заинтересовало, а потому я спрятал «глаз» за пояс куртки и взобрался на самое высокое дерево острова. Оттуда, скрытый в листве, я имел куда лучший вид на то, что происходило на острове моего брата.

Несколько быстреек, исполняющих роль солдат, отложили палочки и галопом ворвались в толпу «собирателей», после чего вырвали оттуда двоих исхудавших, перепуганных зверьков. Эти быстрейки, похоже, ударились в панику и попытались сбежать внутрь круга, но всюду наталкивались на линию солдат с наставленными копьями. После короткого момента паники они оказались согнаны на самый центр плаца, как овцы, гонимые пастушьими собаками. Зверьки сгрудились на минутку, после «солдаты» отступили, а выхваченные из толпы «собиратели» остались на песке, дергаясь и извиваясь на месте. Я сконцентрировал взгляд и увидел, что они крепко привязаны за шею шнурком, скрученным из лыка, к небольшой палочке, торчащей из земли.

Потом я увидел, что «солдаты» подходят и останавливаются подле связанных зверьков, которые уже перестали биться на земле, дергая лапками душащие шнурки и пытаясь их перегрызть. Обе группы встали на задние лапки, обнюхиваясь и смешно двигая носами, а Кимир Зил играл, словно безумец. Затем самая крупная быстрейка моего брата выступила вперед и внезапно воткнула копье в живот привязанного зверька.

При виде крови, брызнувшей на песок, я чуть не свалился с дерева и едва не выпустил «глаз». Я был потрясен, но снова приблизил цилиндр к лицу. Просто-напросто не мог поверить в увиденное.

А видел я, как все новые зверушки подходят и колют несчастных созданий копьями, пока на песке не остались неподвижные тела, покрытые слипшимся, красным от крови мехом, которых очередные «солдаты» продолжали протыкать своими копьями, хоть нужды в том уже не было.

Согнанные в кучу между копьями, «собиратели» в панике рвались прочь, но ряды «солдат» удерживали кое-какой порядок.

После того как зверьков закололи, «солдаты» набросились на трупы и разорвали их. Быстрейки при этом выглядели и вели себя словно стая крыс. Вьющиеся ржавые хребты быстреек на том месте, где миг назад еще были их собратья, вызвали у меня волну тошноты.

Короткое время спустя от заколотых и разобранных зверей не осталось ничего, кроме пятен крови, впитывающейся в прах, и двух откушенных головок, которые мой брат приказал насадить на копья на плацу.

Когда я спустился с дерева, моя голова кружилась от эмоций.

Сперва я хотел обо всем рассказать Ремню, но быстро понял, что, по логике Учителя, именно я могу оказаться тем, кто нарушил правила игры, а не мой брат. Я украл «глаз» и подглядывал в него. Тем временем брат лишь сидел и играл. Конечно, он приказал своим зверям прибегнуть к бессмысленной жестокости, но нас никто в этом не ограничивал. Нам дали быстреек, остров, корм и свирели. А дальше позволили делать что угодно, управляться самим. Если мой брат хотел, чтобы его звери проводили бессмысленные казни, он имел на это полное право.

Я поглядел на своих собственных желтых зверушек, что бегали по острову и кувыркались в траве, и внезапно ощутил в душе какую-то тень.

Несколькими днями позже я прибыл на остров пораньше и сразу после того, как выпил кубок теплого орехового отвара, принялся наблюдать за багряным островом. В тот день я увидел кое-что новое. Увидел я две маленькие лодки, едва видимые в утреннем тумане, пристающие к пляжу и исчезающие в тростниках. Может, это не были какие-то совершенные корабли – скорее, плоты, напоминающие двойные связки тростника, плотно связанные с обоих концов, но плавали они достаточно хорошо, и я заметил, что на каждом плыли несколько быстреек Кимир Зила. Не заметил я, каким образом они плывут, однако они не дрейфовали, гонимые ветром, а двигались одна за другой в сторону некоего прохода в тростнике – и пропали с моих глаз.

Заинтригованный, я взобрался на свое дерево и поднял «глаз». Мой брат сидел в беседке подле стола и что-то лениво жевал. Через минутку-другую экипаж его лодок появился на плацу. Быстрейки карикатурно прихрамывали на трех лапках, в четвертой держали копье, положив его на загривок. Выглядели они неловко, но я заметил, что перемещаются они довольно умело. Среди рыжих хребтов зверушек Кимир Зила я заметил несколько пепельных. Его быстрейки гнали между собой серых зверьков, что ковыляли на двух лапках, неся охапки корма, который они высыпали в кучу, а потом сбились на плацу беспокойной группкой.

Кимир Зил отставил поднос, снял ноги со стола и взял свирель, а затем принялся играть.

В результате две пепельные испуганные быстрейки Чагая были заколоты, а у беседки брата появились две новые головки, надетые на колышки; троих уцелевших погнали на работы с остальными «собирателями».

Я спустился на землю и долго бродил по своему острову, погруженный в раздумья. Сосчитал своих зверьков, и мне показалось, что их столько же, сколько и раньше, хоть я не мог быть уверен.

Насколько смог, я заполз в главную нору и попытался проверить, столько ли запасов корма, сколько было прежде: проверил и скромные запасы в корзине в моей беседке. Вроде и здесь ничего не убыло. И все же я начал испытывать страх.

У Кимир Зила была армия быстреек, вооруженных копьями, вышколенных и наученных убивать. Его зверьки также умели высекать огонь, и у них были лодки, на которых они каким-то образом научились плавать. Остров Чагая находился ближе к багровому, чем мой, а потому у меня была надежда, что он представляет собой лучшую цель для грабительских походов. Но я знал, что это обманчиво. Кимир Зил готовился к войне. Он считал, что победа в этой игре состояла не в мудром правлении стаей зверюшек. Наверняка воображал себе момент, когда на всех трех островах будут развеваться багровые флаги.

Я ходил по острову и осматривался. Нашел большой поваленный ствол восковатки, покрытый толстой корой, заметил также охапку тростника на берегах, а еще нашел неиспользованное месторождение глины на высоком южном берегу.

Потом я вернулся в беседку и вытащил свирель. Нужно было сочинить для моих зверьков совершенно новые песни.

И я чувствовал, что осталось мало времени.

Сперва я вызвал всех зверюшек. Когда они вприпрыжку сбежались, кувыркаясь и играя, перед моими глазами вдруг встали сцены казни, которые я видел на багровом острове.

Сперва я играл моим зверькам песнь ужаса. Играл им о багровом острове и об идущей оттуда угрозе. О больших, откормленных рыжих тварях, держащих несущие смерть копья. Я вогнал своих зверюшек в остолбенение, а затем и в панику.

Я их успокоил и принялся по очереди играть песни о героизме. О мужественных, свободных быстрейках, которые встают против врагов и обороняют свой остров. О развевающемся над ними желтом стяге, что означал свободу и безопасный дом. Я играл, сколько было сил в груди, вкладывая в игру весь гнев и ужас, которые чувствовал.

Какое-то время мои быстрейки сидели и слушали, как зачарованные, пока сам я под влиянием собственной игры не почувствовал себя отчаянным и мужественным.

Тогда я приказал им приступить к работе.

Огласил, что пришло время войны. Разделил их на группы и выбрал сильнейших из зверюшек, из которых решил сделать основу армии. Остальных отправил на рубку прутов из одеревеневшего тростника, укрепление селения и срывание коры со ствола упавшего дерева.

Мне казалось, что время утекает сквозь пальцы и что у Кимир Зила надо мной серьезное превосходство.

К счастью, с того времени, как нам подарили зверушек, у нас было не много прочих занятий, и мы могли много времени проводить на островах. Кроме того, мы почти не виделись. Пищу принимали отдельно, первый завтрак – кому где придется, а второй – чаще всего на острове.

Кимир Зил посвящал время муштровке своей армии, Чагай – сну в беседке, игре на синтаре и распитию пальмового сока, я же – отчаянной подготовке к обороне острова.

Я знал, что не смогу сформировать такую же армию, как у Кимир Зила, из построенных в четырехугольники быстреек, вооруженных копьями в две ладони длиной. Такая, равная по силам, битва стала бы резней с неясным исходом, и, более того, могло оказаться, что армия моего брата, проводящая все время, обучаясь бою, казням и нападениям на остров Чагая, будет просто-напросто более умелой. Мне требовалось придумать нечто, что дало бы моим зверушкам преимущество.

Во-первых, я приказал моим быстрейкам приготовить пики подлиннее, чуть ли не в локоть длиной, приспособленные к упору в землю. Во-вторых, я возлагал надежду на кору восковца. Зверушки мои сорвали со ствола несколько пластов этой коры, толстой и гибкой. Я намеревался склонить их к разрезанию ее на прямоугольные кусочки, которые, будучи изогнутыми, могли бы превратиться в щиты. Я приказал им тыкать копьями в кору, и оказалось, что тростник не может ее пробить, а заостренный кончик соскальзывает по изгибу.

Однако изготовление щитов оказалось сложным и изматывающим. У быстреек острые зубы, однако они не умеют обгрызать дерево, как бобры. Вырезая щиты, им приходилось часто меняться, пасти их кровоточили, однако я не отказывался от этой идеи и постоянно играл, принуждая к усилиям.

Пытался также научить их высекать огонь, но, хотя на острове и нашлись кремни, это мало помогло. Я понял, что на это жалко тратить время.

Однажды я заметил интересную штуку. Один из моих зверьков нашел на берегу закрытую раковину моллюска и, подняв ее над головой обеими лапками, внезапно метнул ее в дерево. Скорлупа мелькнула в воздухе и лопнула, ударившись о ствол. Я вынул свирель и приказал быстрейке повторить сделанное с подобранной на берегу галькой. Камешек свистнул в воздухе, и я понял, что у меня есть новое оружие.

Вскоре вокруг поселения вырос вал из утрамбованной глины, а на ближайших трех пляжах, скрытых в кустарнике, стояли засеки из заостренных крестовин, соединенные поперечинами, и ждали кучки округлых камешков. На каждом пляже день и ночь, спрятавшись в камышах, сидели зверушки и высматривали врагов. На скрытой от взгляда того, кто мог воспользоваться «длинным глазом», площадке мои сильнейшие из быстреек бегали строем, ощетинившись длинными, в локоть, пиками и прикрытые рядами «щитоносцев». Другая группка метала камешки в дерево – так, что от того отскакивала кора.

Однажды я нашел на берегу выброшенный водой, разлагающийся труп крупной щуки и, поскольку вонючие останки уже не пригодились бы для еды, приказал быстрейкам разрезать их раковинами и отволочь в муравейник. Благодаря этому я получил горсть острых, словно иглы, костей длиной с мой палец, три колючки из плавников и еще несколько фрагментов скелета, что могли пригодиться в качестве оружия. Получили их в большинстве своем «щитоносцы» и «пращники», чтобы иметь хоть что-то для собственной защиты, если строй сломается. Это требовало особых умений, а потому я сидел и играл, выдумывая все более сложные сигналы, а зверьки мои тыкали костяными кинжалами большую привезенную с берега дыню. Я заметил, что они имеют склонность отбрасывать оружие и кидаться на дыню с зубами и когтями. Поэтому, когда я вбил уже в их головки, для чего служат кости, ограничился простыми категорическими сигналами, которые означали что-то вроде: «Атакуй! Коли!»

Все это время я наблюдал за остальными островами. Вокруг беседки Кимир Зила появлялись все новые головы, надетые на колышки, а шерсть на них была как серой, так и рыжей. Я раздумывал над тем, что сделал бы, увидев там головы желтых зверьков, и чувствовал, как меня охватывает ярость.

На острове Чагая изменилось немногое, и, кажется, он даже не заметил исчезновения части зверьков. Однако там появилась одна вещь, которая меня поразила: куча корма, насыпанная на пляже восточного берега. Тогда я понял, что Чагай предпочитает платить дань, в надежде, что Кимир Зил оставит его в покое.

Однажды я осторожно спросил Ремня, что, собственно, нам дозволено в такой игре, а что не дозволено, и можно ли – пусть теоретически – допустить, чтобы между зверями случилось пролитие крови. Он некоторое время молчал, пыхая своей трубкой.

– Однажды ты, быть может, сядешь на Тигриный Трон, – сказал наконец Учитель. – Если тебе удастся завершить великое дело своего рода, Амитрай не будет больше нападать на чужие страны, но предпочтет с ними торговать, обитатели же его станут наслаждаться свободой, которую мы им дадим. Начнут строить – для себя и своих детей, вместо того чтобы уничтожать. Однако может прийти и день, когда появится сильный враг. Прибудут варвары, чтобы уничтожить все, что мы построили, покорить страну, а жителей превратить в рабов. Что тогда ты сделаешь? Кого попросишь, чтобы они прервали развлечения и не допустили пролития крови?

Я ничего не ответил. Но понял, что иного выхода нет. Я мог платить, как Чагай, и ждать, пока старший брат начнет от скуки уничтожать и моих быстреек. Или мог принять бой и победить.

Поэтому я пошел в Комнату Свитков и стал искать вдохновения в писаниях старых кирененских стратегов. Однако я вспомнил падение страны, в которой они обитали. Рассказ, передаваемый в моем роду из поколения в поколение. Рассказ о временах, когда через перевалы Острых гор обрушилась волна амитраев, и тогда то, что мои предки считали великими и победными битвами, оказалось ничего не значащими стычками с отрядами разведчиков. О большой объединенной армии, собранной со всех кланов. О воинах в прекрасных доспехах, на огромных, будто драконы, лошадях, и отрядах вооруженной до зубов пехоты, состоявшей из свободных землепашцев из их родов. О прекраснейшей армии в мире, которую стоптали неисчислимые отряды амитрайской тяжелой пехоты. Простые, низкие, недоедавшие люди в примитивных дешевых доспехах, которых, однако, были тысячи и которые равнодушно умирали под ударами кирененской стали. Предки мои сражались и гибли, каждый убивал десятки врагов, но амитраи все прибывали. Бесконечно. Похожие друг на друга, как фигурки из терракоты, в дешевых кожаных доспехах, прикрываясь деревянными щитами, но ползущие бесконечными рядами, словно муравьи. Не было у них никакой стратегии или мужества. Лишь грохот тысяч пар тяжелых сандалий, тянущийся до горизонта лес копий и бесконечная стена щитов. Они шли и умирали. А защитники бились три дня, тая, словно весенний снег.

Битва в долине Черных Слез.

Конец моей страны, которой я никогда не знал.

Которая потонула в Амитрае, словно в море, растоптанная ордой варваров.

Я знал, что войну выигрывают умением, а потому искал вдохновения в писаниях старых мастеров.

Я сомневался, чтобы Кимир Зил намеревался выполнить быстрый грабительский набег на меня, как на остров Чагая. Скорее, я подозревал, что он пожелает занять мою территорию, сокрушить сопротивление и вывесить на моей беседке багровый флаг. Потом он без труда покорит Чагая и победит.

Я украдкой ходил по саду и пытался увидеть, что происходит на острове Кимир Зила. Если он хотел на меня напасть, ему следовало строить лодки. Наверняка он держал их скрытыми в тростнике. И я обнаружил целую полянку скошенного тростника и камыша, что означало: он готов их строить.

Единственное, что я отметил еще, была большая куча глины, которую его зверушки насыпали посредине плаца, перед его беседкой. Крутились они при ней, словно муравьи подле дохлого вола, а я не мог понять, в чем там дело.

Несколько дней не происходило ничего особенного, и мне казалось, что я заболею от напряжения. У зверьков моих было не слишком много времени, чтобы работать. Они учились бою в строю и метанию камней, разучивали, что каждый должен делать во время тревоги. Небольшая часть продолжала собирать еду, но теперь все шло в камеру амбара, как запас на время войны. Они ежедневно получали скупые рационы корма и постоянно ходили голодными.

Приходило мне в голову, что, возможно, я дал разыграться фантазии, и Кимир Зил вовсе не собирается нападать.

Я не мог уснуть, спал плохо, то и дело просыпаясь и выбегая на террасу, чтобы проверить, спит мой остров в темноте ночного озера или раздаются оттуда отголоски битвы, не пылает ли там огонь.

Я не мог есть и был не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Кимир Зил же лишь смотрел на меня исподлобья и таинственно улыбался. Такую физиономию он имел, когда готовил исключительно злобную интригу или когда ему удавалось досадить кому-то из нас. Я тогда свирепел, и мне многого стоило не выдать, что я в курсе его замыслов.

Однажды утром за завтраком меня зацепил Чагай.

– Есть у тебя корм для животных? – спросил он.

– Может, есть, а может, и нет, – ответил я неопределенно.

– Одолжи мне немного, где-то с полкорзины. У меня закончился. Как только Ремень даст мне новую, я тотчас тебе отдам.

– Твои звери могли бы выживать и сами, собирая насекомых, семечки, моллюсков и коренья, – ответил я. – А у меня недостаточно корма, чтобы тебе одалживать.

В глазах Чагая стояли слезы. Он отвернулся, чтобы я их не заметил. В Доме Стали не хвалили за слезы, несмотря на причину, по которой те пролились. И уж наверняка не перед лицом поражения, разочарования или проблем. Даже не по причине боли, разве что она и вправду была сильной.

– Я дам тебе за это перстень моей матери, – сказал он. – Или что захочешь.

Он действительно был в нужде, но я ничем не мог ему помочь.

– Нет, Чагай, – ответил я. – Я не желаю твоих вещей. У меня просто нет лишнего корма. Его у меня ровно столько, сколько нужно для моих животных.

Чагай без слов отошел, разочарованный и расстроенный, сглатывая слезы, я же остался на веранде, ужасно себя чувствуя.

Было мне его жаль. Впрочем, так бывало часто.

Будто и этого мало, Ремень придумал еще одну вещь.

Однажды утром мы сидели за завтраком, но перед каждым поставили разные порции. На моем подносе стояла миска с небольшим количеством красной дурры, приготовленной на подсоленном молоке, и ничего больше. Чагай получил лишь миску каши и стакан воды, а Кимир Зил, безжалостно издеваясь над нами, поглощал кусочки вяленого цыпленка, макая его в острый соус, заедая солеными грибами и черпая коркой хлеба рыбный паштет из мисочки. Наливал себе из кувшина ароматный ореховый отвар, от которого щипало в носу из-за обилия приправ, – и притом чуть не лопался со смеху.

Я съел свою пищу, выслушивая его издевки, а после отправился искать Ремня. Совсем уж чистой совести у меня никогда не было, но в последнее время я не сделал ничего особенного. С другой стороны, я предпочитал знать, какие из моих темных делишек раскрыты.

Он сидел на веранде, читая небольшой свиток, прижатый чашкой горячего орехового отвара, и попыхивал трубочкой. Увидав меня, поднял чашку и позволил бумаге свернуться, скрывая содержимое.

– Учитель, за что меня покарали?

– А отчего ты полагаешь, что тебя покарали? – ответил он вопросом на вопрос.

– А как еще можно понимать завтрак, который я сегодня получил? Разве есть смысл в наказании, если все знают о своих проступках, а я – нет?

Ремень вздохнул:

– Я тебя не наказывал. Теперь ты – властитель. По разным причинам твои подданные едят куда как скромно, поскольку ты им так приказал. Считаешь ли ты нормальным объедаться вкусняшками в такой ситуации? Если так, я сразу прикажу подать тебе второй завтрак, такой, какой получил твой брат.

Я скрестил руки на груди и поклонился:

– Я понял твою науку, Учитель. Мой завтрак был совершенно достаточен. Прошу прощения, что помешал тебе в это утро.

– Это честь для меня, тохимон, – ответил он равнодушно. Казалось мне, что он думает о чем-то совершенно другом.

– Учитель, я хотел бы несколько дней ночевать на своем острове. Прошу, чтобы выдали мне одеяло и теплый плащ, корзину с угольями, лампу и немного масла, а также доску для свитков. Еще прошу выдать мне запас еды, который ты посчитаешь достаточным.

– Это здравая идея, – только и сказал он.

Когда я сел в лодку, куда навалили несколько корзин с разными вещами, некая невысказанная мысль крутилась в моей голове, мешая, как мешает заноза, воткнувшаяся под кожу. То, что делал и говорил Ремень, нечасто оказывалось тем, чем оно казалось. Выглядело так, словно он что-то дает мне понять, но я не мог уразуметь, что именно.

На острове, едва слуги установили в беседке мои припасы и разожгли огонь, а после отплыли второй лодкой, я сразу заглянул в корзины.

Припасы, которые я получил, состояли из полосок твердого сушеного мяса, кусочков сыра и хлеба с длинным луком. К тому же – горсть сушеных плодов медовой сливы и жбан пряного пива.

Завтрак мой был скромен, однако не была это порция голодающего, как у Чагая.

А потом я вдруг все понял.

Дурра, приготовленная на молоке. Такой завтрак получили солдаты пехоты в утро перед битвой в долине Черных Слез.

А к тому же – сушеное соленое мясо, копченый сыр, хлеб, пиво и лук. Это были обычные военные рационы.

По спине моей побежали мурашки.

Что в таком случае означали деликатесы, которыми набивал брюхо Кимир Зил?

Время, проведенное тогда на острове, словно растянулось. Я обходил берег, выстраивая планы обороны, муштровал своих быстреек, и мне казалось, что они справляются все лучше. Я придумал несколько маневров, в зависимости от развития ситуации, и тренировал их, пока губы мои не одеревенели от игры на свирели. Потом я решил проверить, как они справятся, и начал вплетать между приказами песню страха. Так получалось хуже. Часть зверушек сбежала, кинув копья, строи перепутались, а вместо маневров получилась паническая беготня. Я заиграл им песнь о героизме. Раз, второй, десятый – и это помогло. Снова встала стена щитов, копья опустились, и мелодия страха, которую я заиграл после этого, уже не вызвала особого замешательства. И все же я тренировал их до тех пор, пока зверьки не повалились от усталости, а я не понял, что должен дать им отдохнуть, иначе они ничего не смогут.

Я дал им поесть.

Немного почитал, но был не в силах сосредоточиться. Сеял холодный весенний дождик. Я наблюдал за голубым и багровым островом, но, кроме моментов, когда мои братья туда приплыли, ничего странного там не происходило. Вечером я видел, как Чагай возвращается домой, но не был уверен, вернулся ли к себе Кимир Зил.

Ночью я сидел подле лампы, прислушиваясь к ночным птицам и глядя на рдяные уголья в корзине, а потом заснул, укутанный в плащ и одеяло. То и дело я просыпался от любого всплеска и треска во тьме, полагая, что началась атака, – но ничего не происходило.

Следующий день был подобен предыдущему. После полудня небо затянуло серыми тучами, и снова пошел дождь. Однако нынче я решил поступить иначе. Подождал до сумерек, когда поднялся ночной туман, густой и непроницаемый.

Тогда погасил угли, задул лампу и ударил в гонг. Когда слуги приплыли, я увидал лодку лишь на расстоянии броска камня.

– Возьмите эти три пустые корзины и поставьте в мою лодку, одну на другую, – сказал я. – Потом прикройте их моим плащом и плывите к берегу. Там спрячьте корзины и не говорите никому, что я остался на острове.

Тому, кто никогда не был императорским сыном, кажется, что это просто. Что его окружает толпа слуг, готовых в любой момент исполнить любой каприз. Ничего подобного.

– Но, Молодой Тигр, благородный принц! – охали они коленопреклоненно предо мной, с глазами долу. – Что сказал бы твой благородный отец, владыка Тигриного Трона, Пламенный Штандарт, Господин Мира и Первый Всадник, узнай он, что мы лишили тебя лодки?! Как мы могли бы вернуться на берег? Позволь нам ожидать здесь, пока ты не пожелаешь вернуться назад.

Я им отказал.

– Позволь, по крайней мере, остаться нам на другом берегу, ожидая твоего сигнала.

В конце концов я их убедил, но это заняло много времени.

Наконец я остался один, но мне пришлось сидеть в холоде и абсолютной темноте, не зажигая даже лампы, укрывшись одним одеялом. Я понял, что Кимир Зил не ударит, зная, что я сижу на острове. Я понятия не имел, купился ли он на мою хитрость, однако ничего другого придумать не сумел.

Как и в первую ночь, я таращился во тьму и туман, но шум дождя, бьющего по крыше, все же усыпил меня, несмотря на холод.

Кимир Зил напал в час шакала. В час, когда рассвет еще не наступил, а ночь – темнее всего.

Не знаю, что меня пробудило – писк часовых или треск пламени.

Когда я вскочил, даже не понимал, где нахожусь.

Схватил свою свирель, но мог извлечь из нее лишь отдельные писки. Первые плоты показались из клубов тумана; они двигались прямиком на пляж моего острова, а я наконец увидел, благодаря чему они плывут. За каждым плотом, в воде, гребла пара зверушек: плывя, они толкали его перед собой, вцепившись в вязанки тростника. На каждом плоту сидели, сбившись в кучу, рыжие быстрейки с поднятыми копьями.

Из темноты и тумана то и дело выметывалось, посверкивая, нечто горящее, рисуя огненную полосу и таща за собой полосу дыма. Тростник с треском загорелся, и сделалось светло.

Я наконец заиграл, но мои быстрейки уже высыпали из нор и разбегались во все стороны.

Я играл.

Зверушки мои встали в строй. «Щитоносцы» – впереди, «пикинеры» – сзади, «пращники» – по бокам. Более-менее. Оказалось, что некоторые солдаты не нашли свои копья, а некоторые сбежали в главную кладовую, с молодняком и самками, которых должны были защищать.

Я поднял свирель и приказал им бежать к кучам гальки, скрытой в траве у берега. «Пращники», однако, помчались лишь к одной из них, поскольку боялись гудящей стены огня, в которую превратился сухой тростник. Часть сбежала.

И все же, когда лодки прибило к берегу, на них обрушился град камней.

Это была лучшая из моих идей.

Быстрейки бросали не прицельно, но, поскольку камни метали одновременно десяток-другой зверьков, на сгрудившихся и лишенных защиты нападавших упало достаточно много снарядов. Первые быстрейки шлепнулись в воду, и появились на ней первые пятна крови.

Я услышал свирель и увидел моего брата в нескольких шагах от берега. Он играл дикую мелодию, на носу его лодки горела лампа и виднелись ряды плотов, выстроенных подле нее. Один из плотов подплыл к лодке, и было видно, как стоящие на ней зверушки поджигают от фитиля лампы свои снаряды. Новые огненные полосы, рассыпая искры, прочертили мрак, падая между моими быстрейками, что все время метали камешки.

Заливчик был уже забит лодками; из них, ощетинившись копьями, на берег хлынула рыжая волна зверушек моего брата.

Я поднял флейту и сыграл «пращникам» сигнал отхода, одновременно приказав «копейщикам» стоять неподвижно, а «щитоносцам» – лечь в траву.

Слишком поздно. Часть моих «пращников» были моментально заколоты – еще до того, как они успели потянуться к оружию. Те, кто стоял впереди, были сбиты с ног и стоптаны, остальные бросились бежать.

Я играл.

Кимир Зил тоже грянул своей свирелью, и две мелодии смешались.

Мои зверушки с разбегу ворвались в редко расставленный строй «копейщиков», но каким-то чудом не смешались, а отошли в тыл, где и было их место.

У меня в голове мелькнуло, что эта часть маневров, состоящая в отступлении, получается у моих зверушек лучше всего, а потом я заиграл следующий сигнал.

«Копейщики» сомкнули строй, и перед бегущей фалангой рыжих внезапно выросла стена щитов из твердой коры восковника, поднялся ряд длинных копий.

Очередной сигнал – и концы копий уткнулись в землю.

Обе армии с треском столкнулись. Раздался чудовищный писк сотен маленьких глоток. Визг, заглушивший голос моей свирели.

Рыжие зверьки из первой шеренги наделись на пики, пригнув их к земле, но задние продолжали напирать, давя на моих «щитоносцев», которые своими телами упирались в куски коры. Казалось, на пляже столкнулись две плоские бесформенные твари. Одна – желтая, вторая – ржаво-красная. Длинные пики моих зверьков, однако, позволяли сражаться и задним рядам, а потому яростная атака быстреек Кимир Зила стала терять напор.

Некоторые зверьки из первых рядов начали впадать в бешенство и, кинув копья, бросаться на соседей, пока первые линии обоих строев не превратились в общий клубок. Зверьки, неделями бывшие веселыми, кувыркающимися мохнатыми созданиями, теперь рвали друг другу горло и царапались так, что мех моих сделался рыжим, как у противников.

Я играл, сколько было силы в легких, стараясь пробиться сквозь яростный визг и вопли зверей, звучавшие так, будто сражалась гигантская стая диких котов.

Я играл попеременно песнь битвы и приказы.

Бросил в бой скрывавшиеся в кустах два засечных отряда, по одному на каждый фланг, и приказал им сформировать «бычью голову».

Центр, прореженный и ослабленный битвой, начал отступать, но оба засечных отряда с яростью бросились на вражеские фланги и захлопнулись на них, как челюсти.

Я услышал новые приказы, которые играл мой брат. Хриплая, дикая мелодия с беспокоящим ритмом. И сразу затем – писк забытого часового с другой стороны острова.

Я выбежал из беседки и помчался в ту сторону. Когда добежал, увидел в неярком отблеске далекого огня, горящего вокруг места битвы, новые лодки, бороздящие носами прибрежный песок.

Я не мог понять, откуда у моего брата столько быстреек. За тростником заметил свет лампы, стоящей на носу лодки, а потом появился Кимир Зил. Он отложил весла, поднял свирель и начал играть. Я узнал навязчивые, повторяющиеся тона приказов, а еще – некую беспокоящую писклявую мелодию, которую он играл своим зверушкам перед атакой.

Они выскочили на пляж и бросились в атаку, выставив копья, но строй их был скорее беспорядочен и нисколько не походил на элегантные четырехугольники его отборной армии.

Я вызвал свой последний отряд – два десятка «копейщиков», что находились в поселении, приказал им создать неподвижный «наконечник» и удерживать атаку, а сам побежал взглянуть, что происходит на пляже у селения.

Прибежал я как раз вовремя. Мои быстрейки почти опрокинули нападающих в воду, а весь луг перед пляжем был устлан неподвижными кровавыми ошметками меха. В этот момент из сгрудившихся в заливе тростниковых лодок ринулась новая фаланга.

Я не мог понять, что происходит. У нас были стаи примерно равные по величине, тем временем Кимир Зил буквально заливал мое войско новыми и новыми отрядами, которые брались не пойми откуда.

И вдруг в свете угасающего тростника и слабом отсвете первой зари я увидел, что спины новых атакующих быстреек имели пепельно-серый цвет.

Быстрейки Чагая с голубого острова.

Кимир Зил стоял в свой лодке и хохотал.

Я заиграл «Все в поселок, оборонять норы!», и мои зверушки начали отступать, удерживая, однако, строй.

Армия моя вошла сквозь главный проход в стене, который я приказал сразу завалить камнем и сбросить засеки. Шипастые «ежи» из острых веточек скатились со стен и легли у их подножия.

Я сыграл для уцелевших «пращников», и на бестолково приближающуюся армию, состоявшую из быстреек Чагая, и на уцелевшую часть первой фаланги посыпались камни.

Когда я поднял свирель, что-то резко ударило в столп беседки, вминая дерево. Я обернулся и увидел Кимир Зила с чем-то, напоминавшим резную палку. Он наклонился и поднял гальку со дна лодки, после чего разместил камень в чаше на конце палицы. Парган. Оружие для метания камней, которое используют на охоте кебирийские пастухи.

Кимир Зил размахнулся, камень мелькнул в воздухе и пролетел совсем рядом с моей головой. Я присел за балюстрадой веранды и осмотрелся. У меня не было никакого оружия. Буквально – ничего.

Мои зверушки отчаянно сражались на стенах крепости, а я должен был проверить, что происходит с «пехотой» по ту сторону острова.

Камень снова свистнул в воздухе, и сторожевая башня моего поселения разбрызгалась облачком сухой глины.

Я выскочил из беседки, но очередной камень ударил меня в бок. Я почувствовал боль, как от сильного пинка, в глазах у меня потемнело, и я рухнул на землю, в бархатную тьму.

Очнулся я быстро. Бой на стенах поселения все еще продолжался, мои зверьки остервенело тыкали копьями, порой несмотря на засеки, ссыпались со стен и бросались на врага с когтями.

Некоторое время я крутился по земле от боли, но потом собрался, чтобы встать. Бок болел, словно нашпигованный иглами, но я хотел встать на ноги.

Когда поднял голову, увидел Кимир Зила, нагло стоящего на моей земле, с свирелью за поясом и парганом в руке. Он приветствовал меня сильным пинком в голову, а когда я снова упал – забрал у меня свирель и широким махом бросил ее в воду.

– Приветствую тебя на войне, братишка, – захохотал он. Подошел к поселению, пнул стену.

Это дало не много, поскольку глина высохла и превратилась в камень. Он взмахнул парганом, сметя нескольких моих быстреек со стен, и вернулся в лодку.

Я попытался встать, подтянув колени: бок ужасно дергало, я же чувствовал, как опухает мое лицо. Из носа текла кровь, капая на песок: черная в синем отсвете зари.

У меня уже не было флейты, и я не мог отдавать приказы. Кимир Зил каким-то чудом подчинил зверьков Чагая.

Теперь я мог лишь сидеть и смотреть на резню моих быстреек.

Бессильно.

Зверушки все еще сражались. Я не отдавал им приказов, не подсказывал, что они должны делать, но несмотря на это осажденный поселок держался. Я сидел на ступенях беседки и, сдерживая слезы, ждал неминуемого поражения.

Навязчивая, играемая Кимир Зилом мелодия звучала у меня в ушах; казалось, в ней есть что-то гипнотическое.

Собственно, я не видел уже стен поселения – лишь холмик, покрытый пепельными и рыжими хребтами. Однако я заметил, что быстрейки Чагая не настолько упорны, как рыжие и мои воины. Они почти не имели оружия и могли лишь бессмысленно переть на стены. Однако момент, когда мои защитники окажутся залиты волной нападающих, был уже вопросом времени.

Я плюнул кровью и сел, обнимая руками поврежденный бок. Казалось, что при каждом вдохе внутренности мои рвутся, – словно там проросли тернии.

И тогда случилось нечто неожиданное. Над шумом и писком битвы, над фырканьем и криками разъяренных зверей, пронзительными тонами свирели Кимир Зила прорвался новый звук. Он шел с другой стороны пляжа, и его наверняка издавали быстрейки. Однако не был это писк боли или ярости. Мне показалось, что я слышу в нем мелодию, звучащую так, как если бы много существ высвистывали ее хором.

Со стороны второго пляжа бежали мои быстрейки. Две десятки моих «копейщиков». Нынче, с забрызганным рыжим мехом, они напоминали зверьков Кимир Зила. Никто ими не предводительствовал, свирель моя лежала на дне озера, да и с изувеченным боком я бы все равно не сумел играть. Но, несмотря на это, зверьки сами мчались на помощь осажденному поселению.

И высвистывали песню о героизме, которую я для них сложил.

Они атаковали осаждающих, мчась строем с выставленными копьями. Я смотрел, онемев, как они втыкаются в кольцо нападающих и прорубают себе дорогу к воротам.

Вскоре атакующие зверьки, сильно прореженные рыжие и бестолково бегающие серые, запаниковали. Мои, едва стоящие на лапках, зверьки вдруг взбодрились и бросились в нападение.

Быстрейки Кимир Зила убегали к заливу, где их ждали лодки, пытались столкнуть их в воду, топча и давя друг дружку. Но мой брат продолжал играть сигнал к атаке. Упрямо, монотонно, словно не видел, что битва проиграна. Может, не мог, как и я, понять, как это произошло.

Зверьки, издерганные противоположными сигналами, метались по берегу, бегая по кругу и попадая под копья моих солдат. Пока наконец те, кто не погиб, не разбежались по острову.

Осталась лишь покрытая стоптанной и разодранной травой полянка и разбросанные повсюду неподвижные тела быстреек. Ржавых, желтых и серых.

Я сумел подняться, прижимая к боку ладонь.

Кимир Зил смотрел на меня, бледный от ярости, а потом заткнул свирель за пояс и уселся за весла.

– Приветствую тебя на войне, брат, – прохрипел я и сплюнул кровью.

Вставал рассвет.

То, что происходило после, я помнил словно в тумане.

Я ударил в гонг и ждал лодку. Слуги смертельно испугались, увидев синяк на моей щеке, забрызганную кровью куртку и мое перекошенное от боли лицо.

Потом меня плотно перевязали – так, что боль лишь усилилась. Медик дал мне отвар, после которого колотье в боку уменьшилось до приемлемого. Ремень выдавил проклятие, вскочил в лодку и тотчас поплыл на мой остров.

Меня положили на веранде в шезлонг, среди множества подушек. Я получил теплый ореховый отвар с медом и поднос засахаренных плодов. Слушал пение птиц, смотрел на миниатюрный водопад, плещущий среди белых скал напротив моей веранды, и начал дремать, но никак не мог уснуть по-настоящему.

Чувствовал я себя странно. Что-то висело в воздухе. Я нигде не видел Кимир Зила, но, когда Ремень вернулся с моего острова, я мельком взглянул на его лицо – и сон тотчас испарился. Я испугался. Редко можно было заметить на лице Ремня гнев, но в тот день сказать, что он разгневан, было все равно, что назвать дракона ящерицей. Конечно, он не багровел, не метался и не вел себя как простец. Было у него бледное лицо и стиснутые зубы, но в его глубоких, словно колодцы, карих глазах бушевало пламя. Он сочувственно улыбнулся мне, и я понял с облегчением, что не я – причина его гнева.

В пылу общего замешательства никто не заметил, как Чагай съел свой завтрак и как ни в чем не бывало отправился на свой остров.

Вернулся он почти через час и прибыл к берегу почти одновременно с лодкой возвращающегося Кимир Зила, который не вызывал слуг, а греб сам с хмурым выражением на лице. Чагай выскочил из своей лодки будто ошпаренный, разбрасывая слуг, бледный от ярости и залитый слезами, после чего помчался прямиком на брата и неожиданно пнул его в лицо.

Никогда ранее не случалось, чтобы в любых обстоятельствах, пусть и в драке, пусть во время тренировок, хоть кто-нибудь сумел дотронуться до Кимир Зила, однако на этот раз брат повалил его на землю. Никогда еще я не видел Чагая в такой ярости. Прежде чем слуги оттащили его, он вскочил брату на грудь и, схватив Кимир Зила за волосы, принялся бить его головой о землю. Длилось это очень недолго. Старший брат вывернулся из хватки Чагая и выкрутил его руку, а через миг их разняли.

Как я узнал позже, дело было не только в том, что Кимир Зил сумел захватить часть его зверушек. Не знаю, как тот сумел это сделать, но я помню, как видел его много раз подплывающим к голубому острову и сидящим на расстоянии броска камня от берега. Теперь я знаю, что он подслушивал сигналы Чагая. Должно быть, каким-то образом сумел разгадать язык его свирели и сделать так, чтобы быстрейки слушали и его, Кимир Зила, как своего хозяина. В ночь нападения на мой остров он сумел забрать лишь часть зверей, а тех, кто не желал его слушать, отравил.

Ремень нашел кучу корма, а вокруг – скрюченные мертвые тела животных Чагая с желтой пеной у пасти. Никто не знал, откуда старший взял отраву, пока не обнаружили выломанные двери в садовый склад: Кимир Зил использовал порошок из ягод ревеня, которыми травили крыс в каналах и амбарах.

Ремень не произнес в его сторону ни слова. Даже не взглянул на него. Отвернулся и вошел в павильон. Потом я видел, как он выходит, одетый в неприметную куртку с капюшоном, что означало, что он отправился повидаться с нашим отцом, владыкой Тигриного Трона.

Несколько дней я лежал в постели или на веранде, слишком занятый болью, чтобы заметить, что в доме происходит нечто необычное. Я ждал, пока треснувшее ребро не начнет срастаться. Болело, когда я вдыхал и когда пытался повернуться; тесная повязка тоже доставляла мне страдания.

Я часто пил настои и большую часть времени спал, не зная, что происходит вокруг.

Но все же обратил внимание, что мой медик, Хачин Тестугай, взволнован. У него тряслись руки, когда он отмерял мне лекарства и возжигал курения, молясь о моем здоровье амитрайской Госпоже Жатвы и новым богам, которым нынче молились в Амитрае и которые были божествами нашими, кирененскими, но здесь носили другие имена.

– Заботься о теле и духе сыновей Тигра, о Идущий-в-Гору, дай им свою силу, не позволь им уехать Лунной Повозкой, молю тебя…

– Ты сказал «сыновей»? – прервал я его. – Кто-то еще болен?

– Твой брат, Молодой Тигр, принц Кимир Зил лежит больным уже пару дней, – ответил он. – Его тошнит, и он не может есть. Бредит в горячке. Может так случиться, что…

– Что «что»? – спросил я, испуганный. Я был зол на Кимир Зила, но все же он был моим братом.

– Мы не станем об этом говорить, благородный принц. Не когда черные птицы кружат вокруг нашего дома.

– Но что с ним случилось?!

– Благородный принц Кимир Зил играл с ревенем, мой господин. Это страшный яд. Когда не знаешь, как его использовать, можно и самому отравиться. Порошок может остаться на руках или на одежде. Обещай мне, Молодой Тигр, что ты никогда не возьмешь его в руки.

Кимир Зил умер следующей ночью. Провалился в сон и больше не проснулся.

Я плакал так, что думал сердце разорвется. Мир изменился. Я был ребенком и до той поры никого не терял. Казалось мне, что смерти нет доступа в Облачные Палаты. Это было нечто, о чем лишь читали или слышали в рассказах.

Я то и дело натыкался на что-то, имевшее отношение к моему брату, и не мог поверить, что кто-то, недавно сломавший мне ребро, сидевший в этом кресле или читавший этот свиток, может исчезнуть, словно его никогда не существовало, а следы его поступков – остаются, будто ничего не случилось. Даже такие личные, как надкушенный плод. Казалось мне, что он должен где-то остаться. Что ходит коридорами или покинул комнату минутой раньше, до того как я туда вошел.

Торжества похорон длились трое суток, и, как всегда бывает на кирененских похоронах, проходили они в полной тишине. Костер погас, а единственным следом от моего старшего брата была каменная лампа на верхушке небольшого кургана, и рядом с ней – резная миска для жертвенных благовоний, украшенная барельефом маленького конька. Мне вспомнилось, как Кимир Зил любил лошадей и как ребенком он часто изображал жеребенка. Глядя на барельеф, я словно видел его самого, тем мальчишкой малых лет, – а не того, кем он был несколько дней назад: высокого, худого, с жестокими узкими глазами, почти мужчину.

Тот его любимый конек, вырезанная из мыльного камня фигурка, с которой он не расставался, стоял перед моими глазами. И лишь тогда я понял, что мой брат – умер.

Я поплыл на его багровый остров. Быстреек уже забрал Мастер Зверей: впрочем, рыжих зверьков уцелело всего несколько. Я ходил по острову, осматривал руины поселения, глядел на черепа убитых во время казней животных, надетых на колышки вокруг беседки, и вдруг вскрикнул от ужаса. На миг мне показалось, что я увидел моего брата. Был он призрачен, бледно-желт и злобно улыбался. Только через минуту я понял, что смотрю на последнее произведение его быстреек. Эта странная куча глины, которую я увидел перед самой войной. Он сумел заставить меховых зверушек, которыми правил и которых убивал, построить ему памятник.

Через несколько недель, однако, я заметил еще одну вещь, которую запомнил навсегда, хотя, на первый взгляд, она не имела ни к чему из этого отношения. И тогда я снова понял, что я – сын императора и что кирененские кодексы применяют ко мне, тохимону, Первому Среди Равных, специальные законы. Я понял, что у меня нет шанса на спокойную, беззаботную жизнь, и по спине моей поползли мурашки.

Мы сидели в Комнате Научения с Чагаем и Аасиной – младшей сестрой, которая как раз покинула Дом Киновари. Мы слушали Мастера Зверей. Он рассказывал об обычаях разных созданий. Он говорил о больших, словно телята, скальных волках, живущих в лесах севера. В какой-то момент двери отворились, и в комнату тихо, как дух, вошел Ремень, чтобы забрать забытую трубку.

– Они заботятся друг о друге и не причиняют себе вреда, если они – из одной стаи, – говорил Мастер Зверей. – Если они сражаются друг с другом, то лишь пока один из сражающихся не упадет на землю и не обнажит живот. Так же происходит и когда молодые сражаются для забавы. Однако порой рождается волк, который зол и слишком жесток. Он грызет, несмотря на то что противник уже открыл живот и горло. Если такое случилось, его собственный отец, который издалека следит за игрой, подходит и убивает такого щенка. Иначе молодой вырастет и окажется для собственной стаи тираном и погибелью. Волки должны доверять друг другу. Так вот животные следят за своими волчьими законами.

Ремень встал будто вкопанный, слушая Мастера. Потом потянулся за своей трубкой и вышел так же тихо, как и появился. Никто не обратил на него внимания, лишь я заметил, что он стиснул зубы и что по щеке его покатилась слеза.