Книга: Ночной Странник
Назад: Глава 4 Перевернутый журавль
Дальше: Глава 6 Огонь пустыни

Глава 5
Змеиная глотка

Вытянув шею,
орел озирает
древнее море;
так смотрит муж,
в чуждой толпе
защиты не знающий.
Речи Высокого

 

Город было видно со взгорья. Собственно, точнее было бы сказать «поселок» или «селение». Просто крупное сборище дворов, хаотично разбросанных по обеим сторонам фьорда и окрестным холмам. Дома были похожи друг на друга. Деревянные, длинные, с резными столпами, выстроенные четырехугольником. Но в поселении были собственные земляные валы, а между хозяйствами вились выложенные деревянными жердями улочки. Вдоль всего фьорда тянулась деревянная же набережная и поставленные на столпы пирсы, на пару десятков метров врезающиеся в воду. Потому – пусть будет «город».
Ворота были отворены, и никто их не охранял. Никто не остановил странно одетого рослого мужчину, едущего на большом полосатом скакуне с подрезанными рогами.
Некоторые таращились на него, поскольку человек был высок, а скакун его – обвешан сумами и свертками. На мужчине был бурый шерстяной плащ с глубоким капюшоном, и держал он во рту странную изогнутую свирель, из которой выпускал клубы дыма, как делали обитатели юга.
Миновал он привратную башню и прямиком отправился на берег.
– Сперва ночлег, – сказал коню. – Крыша над головой. Это главный порт в окрестностях. Здесь должны быть приезжие, а значит, существуют и какие-нибудь постоялые дворы. Едут сюда купцы, моряки, вагабонды вроде нас. И кто-то должен делать на этом деньги. Понимаю, что они не изобрели ни паровой машины, ни душа. Но неужели никто не заметил, что странник заплатит звонкой монетой за крышу над головой, толику воды и какую-никакую пищу? Моряк, сходящий на берег, должен прежде всего что-то съесть – что-то, что не будет паршивой корабельной пайкой. И, конечно, он должен напиться. И ему, несомненно, нужна женщина, и за все это он тоже заплатит. А где девки, там и мотели. Quod erat demonstrandum. Я не выношу культурных стереотипов. Просто верю в законы прибыли. Универсальные в космическом масштабе, мой северный олешек.
Дорога вилась между дворами, но вела к берегу. Он проезжал мимо людей, одноосных повозок на деревянных колесах, груженных товаром, коров, собак и свиней. Миновал местных, одетых в крашеные плащи и кожаные бесформенные шапки, а еще каких-то оборванцев, увешанных оружием, – вероятно, моряков. Видел женщин в простых платьях и соломенных шляпках, бегающих детей. До сих пор он не видал столько людей в одном месте.
– Ах, это шум большого города, – процедил он, проводя Ядрана сквозь стадо шестирогих овец.
Дорога вела вниз, и тогда, стоя на обочине между домами, он увидел корабли. Те стояли у берега и плыли серединой широкого фьорда, покачивались на якорях. Несколько десятков. Не пойми отчего воображал он себе, что станут они напоминать драккары викингов, но они скорее походили на джонки среднего размера. Были у них высокая, задранная корма, двойной киль и странные паруса, напоминающие жалюзи или веера. Три корабля расходились в речном русле, и было видно, что на парусах начертаны несложные геометрические распознавательные знаки.
Некоторое время он доброжелательно поглядывал на них. Всю жизнь любил корабли, особенно парусники. Эти здесь казались солидными и красивыми. Небольшие, скорее для каботажного плавания, но ведь и «Санта-Мария» произвела бы точно такое впечатление.
На набережной он сошел с коня и повел его за упряжь у морды. Ядран прядал ушами и мурлыкал с неудовольствием.
Наверняка его потерпевшие кораблекрушение коллеги поступили так же. Цеплялись к местным и расспрашивали о ночлеге. Это тоже, вероятно, космическая постоянная. Шли они сюда через леса, спали под голым небом. Наверняка знали язык, по крайней мере знал его ван Дикен. Были у них какие-то деньги. Они должны были искать ночлег, какую-нибудь корчму. Происходили они с Земли. Прежде всего – горячая вода, приличный горячий ужин и ночлег. Ванна, бочка – что угодно. Лишь бы умыться и поспать под крышей.
Стоило поискать что-то вроде отеля.
Он нашел его через час. Это не был постоялый двор или хотя бы корчма. Скорее – караван-сарай. Построенный подковообразно домище, подобный сараю, где животинку держали внизу, а спать – вповалку – можно было на сеновале, куда поднимались по лестнице.
В одном из домов был очаг, а хмурый, неразговорчивый хозяин одалживал котелки и продавал дрова. Никакой кухни, никакого бара, никакого: «Хозяин, пива!»
Вблизи порта было с пяток таких мест, и все до предела забиты телегами, конями, мулами; везде толпы людей. Приближалась осенняя ярмарка. Купцы сидели и спали на своих повозках, что загромождали подворье, а даже если нет – неподалеку крутился эскорт, включавший типов из темных закоулков, в шлемах и с оружием. Не отходили они от товаров ни на шаг и хмуро таращились сквозь визиры в черненых шлемах.
– Не верю, – сказал Драккайнен. – Я что, не найду ночлег, потому что не забронировал номер?
Он вернулся на набережную и высмотрел солидного с виду рыбака, скорее всего, владельца пузатой лодки, который как раз выгружал корзину небольших серебристых рыбок, похожих на сардины.
Переговоры не затянулись.
Рыбак минутку стоял, разглядывая солидный кусок серебра на вытянутой руке Драккайнена, и почесывал лысину, сбив на затылок кожаную шапочку, похожую на миску. Его экипаж – худой подросток с нервным тиком и обиженный на весь мир да жилистый худыш средних лет, тоже ждали в молчании, глядя на серебро, словно никогда дотоле не видывали такого богатства.
– Постой для коня и какая-нибудь крыша для меня, – повторил Драккайнен. – Баня, сарай, кладовка. И какие-то двери, чтобы меня никто не обворовал.
Рыбак скреб голову; девушка, ждущая погрузки рыбы, сетей и такелажа с лодки, сидевшая на козлах повозки с подоткнутой с одной стороны за пояс юбкой, равнодушно жевала соломинку. Худыш ворчал под нос, критически осматривая подвязанные вонючие сети. Подросток держался кормы, трудолюбиво почесывая пяткой лодыжку. А время шло.
Драккайнен сжал ладонь, но старик внезапно сплюнул на землю и ухватил его за запястье.
– Договорились, – сказал. – Одна восьмая марки серебром, как ты и сказал. У меня есть сухой сарай с баней. Большой. Поместишься и ты, и конь. На три дня. Потом я отплываю, потому что луна пойдет в рост. Захочешь жить и дальше – еще одна восьмая.
– Договорились, – подтвердил Драккайнен и стиснул в ответ запястье рыбака.
* * *
Весь дом, весь сарай, в котором мне жить, да и вообще все – пропитывает запах рыбы. Я ощущаю вонь рыбной гнили и слизи, дымный аромат копченых тушек, пропитанный солью и йодом смрад сохнущих сетей.
Прежде всего я снимаю седло с Ядрана и вытираю его шерсть клочком соломы. От хозяина получаю старый, воняющий рыбой мешок, полный сморщенных оранжевых зерен. Корм.
Кладу свои вещи под стеной – и вот я уже дома. Сарай мрачный, совсем немного света вливается сквозь щели в балках и дыры под крышей. Но это, по крайней мере, крыша.
Чувствую облегчение и усталость. Я добрался до какой-то цели. Реализовал некий этап. И вот я в порту Змеиная Глотка и нашел крышу над головой, несмотря на пик сезона. Собственно, конец сезона. Моряки возвращаются домой из своих грабительских исследовательско-торговых странствий. Большинство идет в этот порт, и через пару дней здесь будет непросто найти место для стоянки корабля, а о нормальной швартовке можно только помечтать. Корабли со сложенными вдоль бортов мачтами появятся даже на пляже с одной и другой стороны фьорда, словно выбросившиеся на берег киты. Начнется большая ярмарка. Добыча, товары, рабы, оружие, серебро, пряности, меха станут переходить из рук в руки. Купцы, прибывшие сюда со своими повозками из глубины материка, заключат прекрасные сделки и отяжелеют от товаров сильнее, чем моряки, – притом не подставляя шею во время путешествий.
Местные обитатели продадут все мясо, пиво, хлеб и рыбу, какие найдутся; те, кто пожаднее, выберут даже собственные зимние припасы и останутся с горстью серебра, но без муки, рыбы и рыбьего жира. А позже состоится тинг.
Станут решать споры, совещаться, составлять союзы и усмирять кровные мести.
Это все, что я узнал за время дороги в этот дом.
А теперь не представляю, что мне делать дальше.
Прежде всего, я не знаю, отчего мои лишенцы покинули станцию и отправились в странствия. Скажем – убегали от холодного тумана и его феноменов. Скажем – добрались сюда. Будь я на их месте, постарался бы оставить весточку? Вырезать где-нибудь надпись вроде «Тут был Драккайнен»? Умнее всего им было бы поселиться здесь и ждать. Не исключено, кстати, что так они и поступили.
Разве что их похитили, атаковали, или они иным образом встряли в какую беду.
Так или иначе, очередность неизменна: локализовать – возможно, отбить – эвакуировать.
На подворье жена рыбака заканчивает вязать сети, прихватывая шнурами деревянное пряслице, и входит в дом. На старом, растущем посреди двора дереве, серебристом и почти лишенном коры, сидит огромный черный ворон и таращится на меня черным, словно агат, глазом.
– Ты мне надоел, – говорю я.
Мне не хочется уже ни стрелять в него, ни бросать чем-то, ни пытаться поймать. Он настолько же быстр, как и я, более того – чувствует мои намерения. И всегда неподалеку. Когда я просыпаюсь у костра, он сидит где-нибудь на куче вещей или на ветке. Крадет остатки моей пищи. Но я должен признать, что однажды он принес большую рыбину, а в другой раз – создание, похожее на кролика, и оставил рядом с моей постелью. Ядран его игнорирует, я, собственно, тоже.
Рыбак стоит, опершись о столб, подпирающий крышу его дома, ест кашу из деревянной миски и тоже глядит на ворона.
– Твой? – спрашивает.
– Трудно сказать, – отвечаю я. – Постоянно его встречаю.
– Злой знак. Это птица смерти. И посланник богов.
– Это только птица. Спасибо за ночлег.
– Мы – спокойные люди, – цедит он. – Страндлинги.
Цифрал дуреет на миг, подсовывает мне неологизм «берегари», потом исправляет на «живущие-на-берегу».
– Если бы не то, что происходит в последнее время, я бы тебе отказал. Не люблю чужаков в доме. Но нынче – война богов. Сам Скифанар Деревянный Плащ не принял однажды странного путника – и вот чем все закончилось. Нынче странное бродит по миру. А ты странен. Ну и дал мне два шекля чистым серебром.
– Я иду в город, – говорю ему. – Ты спускаешь на ночь собак или что-то вроде того?
– Постучи, и я тебя впущу. Зовусь Лунф Горячий Камень.
Смотрит, как я пристегиваю меч и надеваю плащ.
– Чужакам нельзя носить оружие в кольце валов. Только нож можешь взять. Нынче мир осеннего тинга. Если убьешь человека, будешь утоплен в сети с огненными угрями. Таков закон Страндлингов, Людей Берега. Однако, если кто-то нападет на тебя первым и прольет твою кровь или возьмет оружие, пусть просто кружку или кость, ты имеешь право защищаться. Под Древом Огня. Но не в кругу частокола. Говорю это тебе я, Лунф. Человек Берега. Прими добрый совет – и доживешь до времени, чтобы заплатить мне еще два шекля.
– Благодарю, Горячий Камень. Я оставлю меч. Скажешь, что еще нельзя делать?
Он пожимает плечами:
– Можно все, что рассудительно. Не обижай мужей, женщин и богов.
Я даже рад. Меч тяжелый, путается у меня в ногах, цепляется за плащ и обращает на себя внимание. А потом я выхожу за ворота. Ныряю в толпу и не намереваюсь обижать мужей, жен и богов.
Нужно идти туда, где людей больше всего. На набережную. Это широкий деревянный помост, что тянется вдоль фьорда. Лодки причаливают к кнехтам, грубо украшенным узорами, похоже означающими постоянные родовые места. На деревянных балках, с ногами над водой, сидят люди, пьют из рогов, играют в «короля» и какую-то другую игру, что состоит в метании горсти резных кубиков.
Это странно, но они уже не кажутся мне слишком экзотическими. Все такое обыкновенное. Носят штаны, шнурованные свободные рубахи, обшитые бахромой и затянутые тяжелыми поясами, а еще кафтаны из толстого сукна. Порой – застегиваемые серебряными шпильками короткие плащи. Если бы не эти пряжки, застежки и красочная тканевая бахрома, выглядели бы совсем привычно. Эдакие мужики в штанах и полотняных блузах. Слегка грубоватых, может, но и только. Даже на Земле не вызвали бы ажиотажа. Женщины носят широкие, затянутые в поясе платья, похожие на греческий пеплум, но из толстого полотна. Порой те, кто побогаче, носят на головах свободно наброшенные платки и ключи у пояса. Все: и женщины, и мужчины, и дети – не расстаются с ножами.
Я машинально оглядываюсь. Не уверен, узнал бы я своих так уж легко. Одетых как местные и в других нарядах. Узнаю ли я, скажем, побритого Фьольсфинна с бакенбардами? Бородатого ван Дикена со стрижеными волосами? Длинноволосую Фрайхофф?
Мне нужна какая-нибудь ярмарка или корчма. Место, где вдоволь людей, лучше бы – местных. И мне надо купить здешний кафтан, а может, и такую вот кожаную ермолку. А еще я бы охотно что-нибудь съел.
Наконец я нахожу площадку между дворами, заставленную деревянными прилавками. Здесь есть и ряд столов на козлах, и человек, продающий пиво прямо из бочек, поставленных на повозке. Однако нужен собственный кубок.
Под ногами трава утоптана до болотистого мочала, вокруг крутятся худые псы. Есть костер, подле которого какой-то добрый человек продает печенные на железной, подвешенной на цепях сетке куски нанизанного на палочки мяса и квадратных рыбин, похожих на камбалу. Все выглядит как праздник. Космическая постоянная.
Я покупаю себе окованный рог для питья, снабженный внизу драконьими ножками, и сажусь за стол – там, где еще есть немного места. Скромно и с краю.
Жую кусок мяса, запиваю сладковатым мутным пивом и смотрю. Такая работа.
Местные отличаются от моряков. Они не столь крикливо одеты, кажутся более спокойными, держатся на обочине, сидят за собственными столами. Молчаливы и расчетливы в движениях. Моряки выглядят и ведут себя вызывающе. У них коротко обрезанные волосы и стриженые бороды, на щеках и плечах вьются сложные татуировки. Часто одеты только в штаны, иногда в кожаную жилетку на голое тело. Их поведение и внешний вид что-то мне напоминают. Эти громкие крики лицом к лицу, когда встречается пара приятелей, удары кубками в столы, эта показная веселость… Рев – так, что багровеют лица и выступают вены на висках, жадное питье прямо из кувшина.
Я делал в своей жизни много разных вещей. Часто вращался среди специфических людей. Перегонял контрабандой машины через Сахару, ходил по морю, жил на корабле, ездил на мотоцикле. Бывали периоды, когда меня можно было повстречать там, где жизнь полна адреналина и не делают одно и то же по часам.
Они танцуют.
Только мужчины, всего несколько женщин, тоже татуированных и настолько же диких, как остальные. Это не дружеский танец. Топают по кругу, взбивая тучи пыли. Время от времени пара наскакивает на пару, они сшибаются в воздухе торсами, порой лупят друг друга предплечьями в предплечья. И все – под дикий ритм барабанов и какой-то флейты. Крики. Даже не понять – это еще пение или уже только энтузиазм.
Я начинаю чувствовать себя как дома.
Достаточно припарковать рядом несколько мотоциклов или переодеть здешних в мундиры Иностранного легиона.
Они выжили.
И радуются этому.
Совсем недавно их тошнило желчью на колышущихся палубах «волчьих кораблей», они сикали в штаны от страха, прячась под щитами, секомые дождем стрел на каком-нибудь пляже, – или бежали горящими, чужими городами, с руками, дымящимися от свежей крови и человеческого жира. Нажрались этого под завязку. По горло. Оплакали многих товарищей и десятки раз – самих себя. Но выжили и вернулись домой. И теперь они бессмертны.
У них есть добытая где-то горсть золота, они все еще видят небо над головой и чувствуют вкус пива. Теперь весь адреналин, который они жрали, которым дышали и которым их тошнило все месяцы экспедиций, горит у них в венах и парит со лбов.
Я бы тоже орал.
Но от них я ничего не узнаю.
Мой сосед наваливается на меня теплой тяжестью. Я придерживаю его за кафтан на спине и осторожно укладываю лицом на стол между рыбьих костей. Я не ищу ссоры.
Я совсем не хочу, чтобы меня утопили с огненными угрями.
Расспрашивать нужно местных. Они сидят за отдельными столами, с мечами на поясах, молчаливые и какие-то мрачные. Поглядывают на орущих моряков исподлобья. Но не с неприязнью, а испытующе. Не хотят стать очередным разоренным городом, потому не пускают чужаков с оружием, а сами постоянно держат под рукой мечи и топоры.
Я прислушиваюсь.
Это непросто при том шуме, который здесь царит. Нужно отфильтровать писклявую музыку, несколько сотен случайных разговоров, которыми кипит площадь. Я умею вылавливать из гама одиночные фразы, почти как направленный микрофон. Концентрируюсь на словах-ключах: «чужеземцы», «чужаки», «Акен», но и «война богов», «слепые», «рыбьи глаза», «Делатель», «песни богов», «два года назад».
Слушаю.
«Не знаю, к чему возвращаюсь. Отец был уже стар, может и умер, но тогда брат примет все наследство, а мне ничего не оставит. Может оказаться так, что придется идти на свое, только не знаю, куда…»
Нет.
«Я уже больше не поплыву. Делается все горячее. Приходится плыть все дальше, а времена все хуже. Некогда, при сыновьях Кричащего Топора, раз поплыл на дело – и мог поставить двор. А теперь… За горсть серебра рисковать шеей…»
Нет.
«Первый и последний раз плыву с Черным Лисом. Худшая штука – такой стирсмен, у которого нет счастья. Говорю, он оскорбил богов, плывя с женщинами. Деющих возил… Из этого лишь ссоры на корабле, как не жалятся, так бьются, к чему бы такой поход…»
Нет.
«Три вола пятнистых, восемь шеклей серебра, а к тому же двенадцать фунтов воска, по две и восьмушку дубовый бочонок, таких четвертьквартовых, где-то две повозки и…»
Нет.
«А он всаживает руку под юбку и орет: „У нее кинжал“!»
Нет.
«Пара железных котелков, кольчугу дешевую и порванную, какой-то лук, такой, что аж жалость брала, горстка четок – и ничего больше. Вот такая добыча. А бились три дня…»
Нет.
«Не спорю, он смел. Но теперь уже не так: что, если кому дома скучно, он отправляется в мир и только там находит золото для пояса или железо для брюха. Нынче война богов, даже в собственном доме не ведаешь, доживешь ли до вечера. Так вот оно сделалось… Так случилось и с твоим дядюшкой».
Сейчас.
Это уже чуть интереснее.
Это один из местных, но разговаривает с моряком. Местный – среднего возраста, а моряк молод и слегка презрителен. Одет богато, длинные волосы связал на затылке ремешком в конский хвост и заплел в косицу, напоминающую палку. Судя по амулетам, оковке ножа и мастерским вышивкам, обрамляющим богатый зеленый плащ, – знатный. Все у него изукрашено, даже мягкие кожаные сапоги. Ношеные, но наивысшего качества.
Пьют за его деньги. Странные квадратные монеты с отверстием, наверняка кебирийские. Старик – наверняка кто-то из его родственников и должен сказать ему что-то печальное, а молодой это чувствует.
– Я думаю, это был просто Песенник, но хороший, – продолжает местный. – Такой, каких уже годы здесь не видывали. Твой дядюшка был слишком горд. Самый богатый, самый сильный, у него был наибольший двор во всей Змеиной Глотке… Когда человек хвастается богатством, в конце концов его заметят боги – и готово несчастье…
– Я знал дядюшку, Адральф, – цедит молодой.
Похоже, хочет, чтобы все закончилось побыстрее.
– Песенник хотел у него погостить, а дядя приказал ему ступать прочь. Трудно такому удивляться. Тот вошел к богатейшему властителю в окрестностях и обратился к нему, словно к рабу: «Я стану здесь спать и есть. Давай пива». Твой дядя приказал его вышвырнуть, а сам схватился за топор. Тот повернулся без слова и вышел в ворота. Моя старуха говорит, что проклял двор одним словом. Просто поднял руку – и все случилось. Люди делают вид, что его не замечают. Даже подходить туда боятся.
– Так жив мой дядька или нет? Его тот чужак убил? А моя тетя? А дети? А их люди?
Мужчина растерянно почесывается под ермолкой:
– Трудно сказать. Может, и живы, но хорошо бы им тогда умереть. Лучше тебе самому увидеть.
* * *
Я допиваю пиво и вешаю рог на пояс. Мой хозяин, Горячий Камень, тоже вспоминал об этом. О ком-то по имени Скифанар Деревянный Плащ, который напросился на проблемы, не приняв странника.
Местный, которого я выбираю в качестве информатора, стоит, опершись о прилавок, с шерстяными попонами и с большими пальцами, заложенными за пояс; глядит на «волчий корабль», что как раз входит в порт, галсуя на похожем на веер фоке.
– Добрый человек, жил ли здесь когда-то хозяин, звавшийся Деревянным Плащом?
Тот плюет сквозь зубы и не сводит глаз с корабля.
– Рассудительный человек такими делами не интересуется. Хочешь потешить глаза бедой проклятого человека? Хочешь увидать Двор Железных Терний? Надобно идти вверх, на склон. До места, где растут сливы и стоит самый красивый резной двор, какой ты в жизни своей видывал. Там, откуда видны весь залив и море. На взгорье. Там, куда никто не ходит и где даже дорога прогнила. Тропой глупцов.
Стало быть, я иду тропой глупцов. Вверх, между стен, выстроенных из балок четырехугольных домов. Некоторые довольно стары, а в некоторых ремонтировали и меняли отдельные балки, которые теперь выглядят как заплаты молодого светлого дерева. Но почти все идентичны. И те, что казались многолетними, и те, что поставлены недавно. Никакого прогресса, никакого желания что-нибудь улучшить, никаких попыток использовать новые материалы. Я начинаю сомневаться, опознаю ли тот «наибольший двор» в городе. Единственная разница – в размерах, а кроме того, это убожество крыто гонтом или соломой, те, что побогаче, – кусками дерева. На оконницах домов побогаче – больше орнамента. И только.
То же касается и кораблей. Они почти близнецы, словно изготовленные на конвейере. В целом – не такие уж и примитивные. С низкой посадкой, стабилизированные подвижными рулями, что ближе к берегу маятниками поднимались на борт. Одинаковая парусная оснастка, одинаковые кормовые надстройки, одинаковые катапульты в носовой части, приспособленные для метания копий. И одинаковый затес на правом носовом релинге чуть пониже бушприта. Повторенный с бессмысленной подробностью в каждом корабле. Словно класс регаты. Почему? Ведь каждое изобретение – это преимущество над противником, большая скорость и маневренность. Шанс на победу или сохранение жизни.
И те дома, и корабли, и подвижные рули не были придуманы недавно. Это довольно смелые изобретения, они прошли долгую эволюцию. Должно быть, хорошо выполняют свои функции, но, похоже, в этой форме используются уже несколько сотен лет.
Выглядит так, будто техническая мысль развивалась до какого-то момента, пока кто-то не произнес: «Стоп». И все остановилось.
Напоминает мне это средневековую Японию. Такие консервативные культуры существовали, но не до такой степени, чтобы воспроизводить щербину на борту каждого корабля.
Я вижу купу деревьев на вершине холма и крыши поместья. Дом как дом, но и правда поставлен он в месте, из которого открывается наилучший вид. Видно отсюда и край обрыва, а за ним море, видно и порт, и город внизу. Городской вал тянется в сотне метров отсюда до самого склона, но здесь он ниже и более запущенный, чем внизу.
Когда-то здесь было больше домов, но теперь они заброшены. На самом берегу стоят остатки круглой конструкции: от нее остались лишь каменные обломки, вырастающие по кругу, словно дольмены. Старый храм?
Я встаю перед прогнившими воротами, которые закрывают фронтальную стену.
Некоторые балки полностью истлели, крыша над створками с одной стороны перекосилась, сквозь щели виден заросший кустами двор. Вдоль стен вьются жесткие черные лозы, похожие на плющ. Они обильно затянули все стены, влезли на крышу, лежат на камнях подворья.
Я зря теряю тут время.
Вхожу на мостик, переброшенный через обводной ров, что ведет к воротам. Старые гнилые балки поскрипывают под ногами.
– Прочь! – крик.
Знакомый каркающий голос.
Мой ворон.
Бьет крылами, вися на месте над подворьем, как чайка, сражающаяся со штормовым ветром.
А потом пикирует прямо на меня. Словно ястреб, увидавший кролика.
Он большой, на глаз весит килограммов семь: у него клюв размером с ледоруб и когти с мои пальцы.
Когда такая птичка летит кому-то прямо в голову, это производит впечатление.
* * *
Драккайнен непроизвольно присел и вскинул руку, желая заслонить лицо и соскочить с мостка, когда пикирующий, словно камень, ворон ударил крыльями и, крутанувшись на месте, снова выстрелил вверх.
Откуда-то неподалеку до Странника донесся странный металлический звук и грохот – словно от раскручивающейся цепи.
Плющ начал двигаться.
Это напоминало гнездо внезапно проснувшихся змей.
Отростки двигались с мягким шумом, вились по стенам, из-под крыши выстрелили вверх еще лозы, изгибаясь, словно кончики кнута.
Ворон молотил крыльями, минуя очередные метры, а сразу под ним разворачивался отросток черного плюща. Среди замедленного времени был слышен свист, с каким стебель, листья и тернии резали воздух.
Резкий металлический свист.
Еще удар крыльями – и ворон ушел от одного стебля, но второй перерезал ему дорогу перед самым клювом. Был намного длиннее.
Драккайнен услышал собственный предупредительный возглас, который разлился протяжным басовым громом.
Очередные отростки метнулись прямо в его сторону – слишком быстро, чтобы отреагировать осмысленно.
Странник уклонился и увидел, как ветвь пролетает у него перед лицом, а потом выпрямился и, глядя на сворачивающийся, словно кончик кнута, побег, сделал с двух ног тяжелое полусальто назад.
Еще в воздухе почувствовал, что получил самым кончиком стебля в бедро. Запекло отчаянно, будто его хлестнули расплетенным стальным тросом.
Он приземлился, покачиваясь, за мостиком и отскочил на несколько шагов назад. Едва залеченная щиколотка отреагировала резкой болью растянутых сухожилий.
Лиана втягивалась волнообразным змеиным движением. Он поднял ногу, чтобы наступить на нее, но в последний миг отказался от этой идеи. Пучок черных как сажа листьев прошелся по балкам мостка, оставляя на них глубокие шрамы – будто стальным клинком. Вторая ветка проползла рядом и посекла на мелкие кусочки маленькое деревце, росшее во рву.
Он взглянул на свое бедро. Штаны висели клочьями, ровно прорезанные в нескольких местах; кожа под ними тоже была рассечена, вся боковая сторона бедра уже пропиталась кровью.
– Мои лучшие штаны! – рявкнул он.
В воздухе кружилось несколько черных перьев. Ворон триумфально закаркал, кружа вне пределов достижимости плетей, рубивших воздух над подворьем.
– Этого только недоставало. Кажется, ты спас мне жизнь, – сказал Вуко. Поднял небольшой камешек и бросил.
Тот пролетел над мостиком и был ударен в воздухе небольшой веткой. Раздался металлический бряк, блеснули искры.
– Понимаю, – процедил Драккайнен. – Реагируют на движение.
Плети снова принялись виться в отвратительном щупальцеобразном ритме, отдирая щепки от балок и выцарапывая шрамы на камнях.
И тогда из поместья донесся крик. Отчаянно хоральный ор нескольких мучимых людей. Крик не был артикулированным, было слышно и мужчин, и женщин, что орали хриплыми голосами.
Драккайнен отступил еще на несколько шагов, ругаясь по-фински, и тогда щупальца перестали двигаться. Крик сменился хором стонов и плача, после чего постепенно стих.
Странник остолбенел.
– Нужно бы им помочь, – проворчал. – Только как, если не подойти?
Он обошел двор на безопасном расстоянии, но ничего не придумал.
– Взорвать его к чертям? – задумался. – Въехать на танке?
Ворон закаркал, кружа над ним.
– Что за ухреначенный мир, – вздохнул Драккайнен. Взглянул вниз и увидел, что трава вокруг двора покрывается инеем. – Dobrodoszli. Снова то же самое.
Двор опять взорвался воплями. Лианы, которыми заросли стены с тыла, принялись виться. Он слышал звон ползущих по балкам лоз и сталкивающихся листьев, скрежет сжимающихся побегов, скрипящих, будто стальные канаты. И вой мучаемых людей внутри. Ужасающий, словно из ада.
И еще один крик человека, от ворот.
Он побежал туда и увидел молодого моряка, того самого, который разговаривал с местным у прилавков: тот лежал на спине и беспомощно дергался, с белым, перекошенным лицом и ногами, тесно оплетенными лианами. Те медленно волокли его по мостку прямо на подворье.
Вниз, по покрытой подгнившими бревнами дороге, убегали его товарищи.
– Не двигайся! – крикнул Драккайнен. – Замри – совершенно!
Волочимый моряк с отчаянием и удивлением поглядел на него, но будто послушался. Держащие его лианы немного замедлились, но продолжили волочить жертву по бревнам – только чуть ленивее.
Вуко отчаянно осмотрелся, но не увидел ничего, что можно было бы использовать. Более всего пригодился бы дорожный спасательный набор. С гидравлическими ножницами для резки металла и лебедкой.
Он побежал к ближайшему дому, одному из покинутых, что спокойно клонился к упадку в двухстах шагах поодаль. Там не осталось ничего – только провалившаяся крыша, бурьян и поросшее кустами подворье. От черного плюща не было и следа.
Поразмыслив, он подхватил сбитые из досок двери, висевшие на одной кожаной петле, и вырвал гвозди, удерживавшие их у фрамуги. Вскинул двери над головой и побежал обратно.
К кладке подходил осторожно. Все медленнее, пока не встал, замерев совершенно неподвижно на самой границе, за которой лианы начинали реагировать. Несколько отростков предостерегающе приподнялись, но тут же сделались неподвижны. Драккайнен стоял минуту-другую с дверями над головой, ощущая, как дрожат мышцы, а потом сделал глубокий, очень медленный вдох и метнул доски прямо в ворота.
Отростки с визгом ударили и оплели дверь еще в воздухе. Ветки сжались змеиным движением на досках, выцарапывая на них глубокие следы – как цепь бензопилы.
– Не двигайся, – повторил Драккайнен. – Даже не дыши.
Гиперадреналин тек в его венах, однако он должен был этим овладеть. Мог опередить движение щупалец и выдернуть лежащего, но оторвал бы ему ноги.
Он склонился плавным, почти незаметным движением, будто в сонном кошмаре. Как если бы двигался, погрузившись в застывшую смолу. Медленно. Очень медленно. Миллиметр за миллиметром. Так, чтобы не шевельнуть воздух. Согнул колени, его правая рука двигалась к ножнам у пояса. Медленно. Очень медленно.
Так медленно, как растет плющ.
Не сумел бы сказать, сколь долго это продолжалось.
Казалось, что недели. Что солнце зашло и встало, прежде чем он наконец присел над лежащим моряком с ножом в руках и сумел приложить острие к отростку, оплетавшему тому щиколотки.
Где-то далеко раздавалось пение и удары барабана. Шумело море. Кричали чайки.
Трещали и лопались доски двери, разрываемые лианами у самых ворот.
Кончик ножа уперся в бревно, образовав рычаг, и очень медленно, но с постоянным нажимом, острие придвинулось к отростку, оплетавшему щиколотки морехода. Теперь требовалось движение вниз.
Мономолекулярное острие, изготовленное на авиазаводах «Нордланд», против железного отростка черного плюща. Материал с твердостью алмаза против усиленной холодным туманом магии заклинания. Миллиметр за миллиметром.
Волокно за волокном.
Кричали чайки.
Ему казалось, что он слышит, как волокна растения постепенно уступают натиску острия, издавая тихие мелодичные звуки рвущихся струн.
Лиана поддалась.
И тогда одна крупная капля пота оторвалась от переносицы Странника и полетела вниз, на балки, разбрызгавшись на скользком дереве и сдвинув миниатюрную волну воздуха.
Щупальца выстрелили с хрустом раскрученных цепей.
Время рванулось вперед и затормозило, утонув в водопаде гиперадреналина, который наполнил его вены.
Очень много вещей произошло одновременно.
Он бросил нож за спину, ударил ладонями в бревна, подбрасывая тело в воздух и ухватив моряка за пояс, стараясь при этом не вырвать ему внутренности.
Ворон пал с неба с карканьем, растянутым в мычание трансформатора.
Отростки прорезали воздух тысячью черных лезвий, колеблясь, словно водоросли в приливе.
Какой-то темный вращающийся предмет пролетел совсем рядом с головой Странника и с грохотом воткнулся в балки помоста, прибивая к ним летящие лианы.
Оба, Драккайнен и моряк, повалились на спину на траву и камни.
Он услышал крики нескольких человек и внезапно с удивлением понял, что слышит понятные слова и что время течет нормально. Свет казался ему удивительно ярким, звуки – ненормально резкими.
Он сел в траве.
Один из прибывших, жилистый моряк с красными волосами, резал штаны сотоварища и пытался остановить повязкой кровь.
– Кости целы. Ходить сумеешь, – заявил.
– Я думал, мой кум сбежал.
– Он побежал за нами. Мы бы тебя вытянули.
– Нет, – коротко ответил моряк. – Вы бы туда даже не вошли. Оно порезало бы вас в клочья. Это сей муж меня спас.
– Как он это сделал? – спросил огромный тип без рубахи и с татуированным черепом.
– Осторожно, – ответил Драккайнен и встал, ища нож. – Зачем ты туда полез?
– Никто, у кого есть хоть капля ума, не разговаривает таким тоном с Атлейфом Кремневым Конем, стирсманом Людей Огня!
– Никто рассудительный не станет обижаться на рассудительное замечание, Грунф, – ответил юноша. – Я пошел, потому что услышал крик страдающих людей. Я не любил дядюшку, но жизнь бы отдал за Хродин, мою тетку. Думаю также, что даже такой козел, как Скифанар, не должен так страдать. Никто не должен.
– Я тоже их слышал, – сказал Драккайнен. – Но мне пришло в голову, что люди не могут жить без еды и воды, мучимые несколько лет.
– А то, что ветки обычно не двигаются, не пришло тебе в голову?
Драккайнен нашел нож и спрятал его в ножны.
– Сожжем это, – сказал рыжий моряк, обвязывая приятелю лодыжку. – Будешь хромать, опираясь на костыль, как дед… Сожжем весь двор.
– Думаю, оно не захочет гореть, – заметил Вуко с сомнением. – Оно как железо.
– Мы это так не оставим, – заявил Атлейф, пытаясь подняться.
– Тут дело не только в твоей тетке, – отозвался молчавший до тех пор старший моряк с постриженной оранжевой бородой и связанными на затылке волосами. – Страндлинги станут делать вид, что здесь ничего нет, в лучшем случае – брать деньги за то, чтобы показывать это любопытным. Если это растение, оно может разрастись. Был у меня когда-то жгучий куст в саду. Забыл я о нем и пошел в море. Через год пришлось выжигать все, потому что заросло до роста взрослого мужа. Но этот человек прав. Это может не захотеть гореть. Это семя песни богов.
– Принесите сюда несколько якорей, – посоветовал Драккайнен. – Железную перекладину, много цепей и четверную запряжку волов.
– А кто ты таков, чтобы нам советовать?
– Тот, кто спас жизнь другому человеку, хотя не должен был, – заметил молодой Атлейф.
– Когда умный муж советует, лишь глупец не слушает, – поддержал его оранжевобородый. – Попытаемся сделать, как он сказал, – поджечь можно всегда. Я – Грунальди Последнее Слово. Как тебя зовут?
– Ульф Нитй’сефни, Ночной Странник.
– Ходить лучше днем. Ты чужеземец?
– Издалека. Ищу моих земляков, исчезнувших пару лет назад.
– Однако зовешься ты – по-нашему.
– Называюсь по-своему. Говорю, как бы это звучало на вашем языке.
Молодой моряк подошел, хромая, с вытянутой ладонью и поприветствовал Драккайнена так, как здесь было принято: сжимая бицепс и хватая второй рукой за загривок.
– Ты спас мою жизнь. По-моему, это значит, что ты – хороший человек, Странствующий Ночью. Я – Атлейф Кремневый Конь.
Привели волов, принесли якорь, цепи, даже какую-то драгу для вырывания водорослей. Вокруг уже собрались десятка два зевак.
– Из того не выйдет ничего хорошего, – кричал кто-то.
– Нужно все крюки бросить одновременно – и сразу погонять волов, – сказал Драккайнен. – Я видел, насколько быстры эти отростки. Порежут цепи и железо раньше, чем вы оглянуться успеете.
– А я бы все поджег, – предложил Грунальди. – Взял бы с корабля две бочки горючего для катапульты. Может, это их, по крайней мере, ослабит.
– А как подожжешь?
– Ты не видал «драконьего масла»? Оно само загорится на воздухе.
Отростки схватили бочонки, едва те полетели, один – еще в воздухе. Доски моментально треснули, расплескивая вокруг грязно-желтую мутную жидкость, которая тут же начала дымиться, а через несколько секунд взорвалась ревущим, коптящим, густым черным дымом и пламенем, что встало под самую крышу.
Двор взорвался воплями мучаемых внутри людей.
Отростки начали скручиваться и бить воздух, волоча за собой ревущие веера огня, но было не понять, насколько это им вредит.
– Якоря! Сейчас! – заорал Атлейф.
Крюки полетели, волоча за собой цепи, и упали в клубок вьющихся отростков.
– Погодите, пока они натянутся, – закричал Драккайнен. – И тогда погоняйте волов!
Волы напоминали скорее мастодонто-буйволов, скрещенных с носорогами, но выглядели мощно, как подвижные горы жилистых мышц, пульсирующих под бронзовой шкурой.
Странник глядел, как мощные тройные копыта погружаются в траву, как из ноздрей животных вырывается пар. Запряжка двинулась.
Медленно, метр за метром, отростки натянулись, звенья цепей начали трещать.
– Вперед! Вперед! Хоооо! – надрывались погонщики, охаживая зверей кнутами.
Один из стеблей, растянувшийся до предела, внезапно лопнул и мелькнул в воздухе. Зеваки упали на землю.
Очередные отростки стеганули в натянутую цепь и закрутились вокруг звеньев. Потом следующие и следующие: вскоре уже все отростки, сколько их видел глаз, держались за крюки. Запряжка встала. Волы продолжали тянуть. Копыта вбивались в землю, с морд и боков падала пена, но черный плющ не давал себя вырвать.
За впутавшиеся в ветки натянутые цепи цеплялись уже все стебли.
Одна из цепей внезапно издала тонкий звук.
– Все внутрь! – заорал Атлейф.
Они припустили галопом, доставая ножи, и только Грюнальди одним незаметным движением выдернул из рук местного зеваки копье.
Драккайнен бежал вместе с остальными, но пожалел об этом уже через миг. Это была глупая идея.
Сарай горел с ревом, столп темного дыма валил в небеса.
Отростки черного плюща стегали вокруг, но вели себя слегка дезориентированно. Молотили горящий дом, секли клубы дыма и скачущее по крыше пламя, резали падающие вокруг горящие балки. Внутри их росло намного меньше, чем вокруг двора.
Драккайнен, ругая на трех языках собственную глупость, проскочил над вьющейся по земле веткой, Грюнальди ткнул в клубок лиан копьем, и отростки моментально оплели древко.
Моряк дернул, и ему удалось освободить оружие, хотя теперь все оно было в насечках и с гнутым острием.
При виде женщины все на миг замерли.
Она лежала на крыльце, оплетенная черным плющом. Листья, словно вырезанные из прокоптившейся жести, покрывали ее голову как парик, тонкие отростки втыкались в сморщенную восковую кожу. Было видно лишь половину лица и один страшный вытаращенный глаз, из которого тек ручеек слез. Из открытого рта несся непрерывный горловой крик, слышный даже сквозь гул пламени.
– Хродин! – крикнул Атлейф.
– Не прикасайся к ней! – рыкнул одновременно Драккайнен, хватая его за плечо.
Молодой моряк смотрел беспомощно, а его руки опустились. Женщина кричала все время, подергиваясь под вспарывающими ее кожу черными листьями.
Большой лысый моряк с татуированным черепом растолкал их и молниеносным движением воткнул клинок женщине под подбородок. Хродин дернулась, напряглась, а затем обмякла.
Нашли еще двух людей в разных местах. Один был давно мертв, не осталось и следа от опутывающих его веток, от второго уцелела лишь голова, но голова эта, оплетенная ветвями и листьями, словно ужасающий плод, продолжала кричать. Атлейф без слов ткнул ее ножом за ухо, и крик через минуту стих.
Главный зал напоминал оранжерею. Лианы вились по полу и стенам, а на противоположном конце стола в большом резном кресле сидел Скифанар Деревянный Плащ. Плющ оплетал его руки, входил под сгнившую кожу, обвивал кости и двигался вокруг головы.
– Убей меня! – крикнул он поразительно ясно при их появлении. – На милость Скинги и мужество Хинда, Атлейф, сын Атли, убей меня!
– Не пройдем, – сказал Грюнальди. – Они уже нас видят.
Лианы на стенах и полу уже приподнялись, скрежеща листьями, звеневшими словно кусочки жести.
– Позади тоже худо, – проговорил он тем самым деловым тоном. – Все уже на подворье.
Драккайнен повернулся и плавным движением забрал у него копье.
А потом развернулся и взял замах.
Все длилось мгновение. Грюнальди не успел и рта раскрыть.
Странник одну секунду еще держал оружие в руках, а в следующую – оно уже вырастало изо лба Скифанара, наполовину выйдя из спинки кресла. Хозяин подворья миг-другой вздрагивал, стискивая выгнутые пальцы, потом напрягся на сиденье и обмяк.
Отростки выстрелили из стен и оплели древко, режа его на куски, но вдруг сделались недвижимы.
Раздался странный глухой звук, словно скрип гигантских железных дверей в гараже, а потом грохот, словно в бочку просыпались гвозди.
Установилась тишина. Слышен был лишь рев пламени.
Плющ обвис и перестал двигаться.
Драккайнен молчал, глядя на неподвижное тело, оплетенное черным плющом. Молчал – только желваки ходили.
– Принцесса заснула, – процедил. – Убираемся отсюда.
Огонь уже достиг крыши, и всюду длинными тонкими лентами тянулся дым.
Стебли лежали на земле или оплетали стены, но в них было не больше жизни, чем в обычных растениях.
Странник пнул лежащую поперек дороги ветвь, взбивая облако рыжей пыли.
– Уже ржавеет, – сказал.
Они вышли из ворот совершенно спокойно.
Зеваки радостно вопили и рассматривали огромный клубок отростков, выволоченный волами.
Атлейф оглянулся и в молчании смотрел на горящий двор. По щекам его текли слезы.
* * *
Молодой плачет. Ничего странного, ему ведь лет двадцать, а то и меньше. А один из его людей убил женщину, которую он любил. По его просьбе. Кем она была для него? Любовницей? Опекуншей? Не понять было, сколько ей лет.
Не могу отогнать картинку копья, плывущего в воздухе и с отвратительным звуком пробивающего череп старика. По сути, тот уже был мертв и не было времени на что-то еще. Но это ничего не меняет.
Это уже второй.
Тот был деревом, этот – живым трупом, вросшим в железный плющ.
Не знаю, что я вижу.
Не понимаю, что я вижу.
Но я знаю, что убил уже двух человек, поскольку иначе не мог им помочь. Если бы не цифрал, пришлось бы совсем худо.
Я сажусь на земле и дрожащими руками вынимаю трубку. От усталости мне плохо.
Изнутри горящего двора выходят еще двое. У них серые окаменевшие лица.
Грюнальди вытирает нож о траву и медленно поднимается.
– Это все, – говорит коротко.
– А… дети?
– Все.
Двор горит.
Криков уже не слышно.
– И часто такое у вас бывает? – спрашиваю я, ставя на стол жбан пива.
– Чем к дому ближе, тем рассудительнее доблестный муж серебро достает, – отвечает Грюнальди Последнее Слово. – Но и у нас случается, что один другому покупает пиво.
– Спрашиваю о движущихся терниях из железа. О призраках в холодном тумане, которые могут убить. О странниках, что могут запереть двор живыми оковами. Единственным словом, как я слышал. О людях, которые тонут в сухой земле, остаются превращенными в камень или врастают в дерево. О коне, что появляется в грохоте среди пустоши. О говорящих воронах.
Он наливает себе до краев и пьет без слов, а потом вставляет рог в округлое отверстие в столешнице.
– Когда я был моложе, говорил, что все это сказочки. Байки, которые рассказывают от скуки среди зимы. Но теперь я – муж в расцвете сил и много повидал. Не знаю, что из этого было правдой, но даже если лишь половина, значит, то, что болтают о войне богов, – истинно. Откуда ты прибыл, что спрашиваешь о таком?
– Издалека. Из такого далёка, что у нас такое – лишь сказки.
Он пожимает плечами.
– Чем дальше ты от дома, тем дольше его не видишь. Откуда ты знаешь, что там теперь происходит?
Он мочит палец в пиве и рисует им бессмысленные черты на столешнице.
– Некогда случалось, что бога встречали лицом к лицу. Раз-два в жизни. Мой отец встречал, когда был молод. Едва не помер тогда от страха. Боялся, что станет избранником. Был то Урд Ловец. Знаешь, как оно бывает с богами. Странствуют по миру и кажутся нормальными людьми. Этот выглядел как ребенок. Двенадцатилетний парень, одетый в шкуру горного волка, с его клыками на шее и рогом шипастого оленя в руке. Старик был не дурак, а потому сразу дал деру. И тогда тропку ему перегородила лавина, а по камням съезжает тот парень, только в три раза больший. Вокруг сияние, и идут отовсюду звери. А он смотрит на отца и спрашивает: «Не хочешь быть героем сказаний?» Старик – мол, ни за какие сокровища мира. Известно ведь, чем все заканчивается, если бог тебя заметит и что-либо захочет. Так ему отец и сказал. А тот смеется и говорит: «Ладно, значит, ты со мной не сыграешь. Уходи». Отец ушел и жил себе дальше. Но клянусь: за всю жизнь не случилось с ним ничего интересного. Ничего. Ни хорошего, ни плохого. Когда шел на охоту, длилась та до полудня. Всегда кто-то выходил и подставлялся под выстрел. Такое – не большое, не маленькое. Среднее. Хотел он поплыть за море, и удалось ему это чуть ли не с пятого раза. Поплыли же едва-едва за отроговые острова, и попалась им дрейфующая купеческая галера. Куча товара и трое больных амитраев. Они забрали все – и домой. Не было смысла искать чего-то еще. Поплыл и еще раз, и куда бы ни отправлялся – там стоял туман. Никуда не мог попасть, потому вернулся. Еще пара таких происшествий – и разошлась весть. Никто не хотел брать его к себе на борт. Такая жизнь была у моего старика. Пошел свататься, так его сразу приняли. Девица – не умная и не глупая, не красивая, не страшная. Ну скучная. Так вот и жил. Только поле, бараны, рыба, баба и детишки. Всю жизнь только и смотрел, как дождь каплет с крыши, как мелются зерна да как растет урожай. Стал от тоски пить. Когда умирал, сказал, что теперь с ним хоть раз что-то случится.
– Славная история. Скажи мне, Грюнальди, где я могу повстречать Песенника?
– А зачем тебе Песенник? Мало проблем?
– Я уже говорил тебе, кого ищу.
– А отчего бы Песеннику о них знать?
– Потому что есть у него та… сила. Пусть бы для чего-то пригодился.
– Скажу тебе кое-что о Песенниках. Самый лучший из них – тот, кто слишком мудр, чтобы творить. Полагаешь, тот, кто так ловко управился со двором Скифанара, был силен? Я тебе говорю, что он до сих пор и ведать не ведает, как все сделал. Разозлился слегка, да пошел себе. А оно случилось само. А двумя днями позже потерял он перочинный нож и разозлился на самого себя, а потому – и сам он теперь лишь куча того плюща. Так оно и случается с теми их песнями. Был у нас один, который хотел, чтобы девки не могли ему противиться. Обычная штука – песни богов, они как золото, особенно те, о которых рассказывают в сказочках о богах. Что-де посмотрит на любую, побормочет – та и станет его любить. Нашел какого-то странствующего одноглазого деда, который сказал, что его научит. Потом полез в урочище. Обычно урочище таких убивает, но этому – удалось. Получил свою песнь богов. Забыл только научиться, как такое снимать. Девки ходили за ним по хате, сидели на яблонях, но не уходили. Он сбежал наконец – так его достали их родные, придушили, перерезали глотку, бросили в трясину и проткнули колом. А те женщины так его и ждут. Их даже силой оттуда не уведешь. Постарели уже, а все ждут. Стоят у дороги и смотрят. Нет, брат. Песни богов – они для богов. Человек над этим не властен. Бывают такие, что берут Песенников на корабли. Пусть, мол, отводят копья и стрелы врагов, отгоняют огонь и зовут ветер. Такие редко возвращаются. Даже доски от такого корабля потом не сыщешь. Потому что, видишь ли, стрела, которой ты изменил полет, должна куда-то упасть. Ветер, который прибудет на зов, приведет шторм или штиль на пару дней. Песенник гнет линии судеб, а те сразу превращаются в узел. Все, что ни вычаруешь, возвращается после дважды – и всякий раз в худшем виде, или мир вокруг становится хуже. Ничего не бывает задаром.
– Хочу только такого увидать. Хочу понять, что оно такое.
Грюнальди отпивает еще глоток и почесывает под ермолкой. С огненной бородой и желтыми волосами, он должен бы выглядеть как клоун, но не производит на меня такого впечатления. Разве что я пообвыкся. Славный парняга, может, мне и поможет.
Я их не найду. Нужен след. Камешки на дороге. Но у меня нет ничего. Нужна гипотеза. Рабочее объяснение. Без этого я просто стану таращиться с открытым ртом на все более странные происшествия. Ищу я четырех человек среди тысяч на диком континенте. Миллионы гектаров леса, гор и пустошей. Тысячи селений и ни одной карты. Нет ни документов, ни властей. Человек зовется как представился. Здесь, если никто тебя не запомнил, ты не существуешь.
Вокруг нашего столика то и дело проходит некто, кто, с точки зрения местных, чудаковато одет и не знает языка. Огромный детина с растянутыми ушами и выпуклыми узорами шрамов на медных щеках, одет лишь в вышитый жилет и шаровары. Потом проходит некто в белом плаще, скрывающем тело; он очень высок и худ, но не понять, какого он полу. Глазную щель закрывает сетка из висюлек, не видно даже глаз, из клубов белых складок выступает лишь худая рука, держащая резную костяную тросточку, что заканчивается пучком красных конских волос. Никто не обращает на них внимания. Моим ученым, чтобы их запомнили, пришлось бы въехать сюда на розовом кадиллаке 1957 года.
Слишком много здесь суеты.
– Езжай с нами, – предлагает Грюнальди. – Если не найдешь своих, то перезимуй у меня. Поплывем вверх Драгорины в страну Огня. Может, и Атлейф захочет, чтобы ты остался при его дворе?
Я улыбаюсь:
– Поглядим.
– Немного нас возвращается в этом году, – говорит он неожиданно. – Выплыли мы тремя кораблями. Три прекрасных траккена, по пятьдесят парней на каждом. Возвращаемся одним и вдвадцатером. Это не будет веселая встреча.
Я поднимаю бровь, но он одним глотком выпивает содержимое рога и больше ничего не говорит.
Я оставляю его на время и иду чего-то искать. Сам, собственно, не знаю чего.
Меня учили множеству вещей. Я могу разговаривать на шести местных языках, могу видеть в темноте, исчезнувших землян сумел бы даже вынюхать. Но не через пару лет.
Кружу вокруг прилавков. Их становится все больше. Рядом со стационарными конструкциями, сбитыми из бревен и прикрытыми навесами, у которых торгуют местные, встают повозки, с которых продают шкуры, оружие, украшения, гвозди, всякий товар. На пустом еще утром лугу, рядом с устьем, стоят шатры и ограды, в которые сгоняют скот и лошадей. Во фьорде то и дело появляются новые волчьи корабли. Сворачивают свои похожие на жалюзи паруса, бросают якорь и встают, где кто сумеет. Толпа растет с каждой секундой. Горят костры, слышны барабаны и песни. Куда ни глянь, даже на дальнем противоположном берегу моряки ставят шатры. Достаточно двух козел у бизань-мачты, на которые кладется бом и сверху набрасывается парус.
Берег и границы лагерей патрулируют группки вооруженных людей, следящие, чтобы ни один моряк не прихватил в город оружие посерьезнее. Сами же – чуть ли не сгибаются под тяжестью. Шлемы, щиты, копья, топоры, мечи, панцири. Полный набор, что грозно похрустывает и сверкает на дневном солнце.
Между прилавками уже приходится проталкиваться. Я осматриваюсь. Все время проверяю сотни лиц вокруг – женских, мужских, белых, медных, с кожей зеленовато-оливковой и сине-голубой, – регистрирую сотни косиц, бород, усов, хвостов, чубов, татуировок; вижу наполненные бронзой, синевой и чернью нечеловеческие глаза, пропуская сквозь уши тысячи слов на нескольких языках. Выслеживаю.
Почти бездумно, но знаю, что довольно услышать знакомое слово или увидеть человеческий глаз с круглой радужкой в обрамлении белка, округлое лицо, нос картошкой или оттопыренные уши.
Места, которые можно принять за стационарные магазины, склады и конторы, находятся там, где дома стоят у самого берега фьорда. Это мрачного вида бревенчатые строения, полные товаров либо заставленные тяжелыми столами. Здесь – резиденции самых серьезных купцов. Они сидят на табуретах перед своими зданиями или на краю помоста, пьют пиво, болтают либо играют в плашки. Единичных рабов, коней и скот покупают на площади. Там правит деталь. Здесь же торгуют стадами, десятками людей и целыми кораблями товаров. Это заметно.
Вот престарелый человек сидит на бочке и смотрит из-под прищуренных век на идущие по реке «волчьи корабли». Соседи его суетятся у прилавков и выкатывают бочки, полные пива, туда, где более всего жаждущих глоток, выкладывают кипы курей и рыб или торгуются за заморские товары. Там сплошные крики и театральность, споры из-за каждого коня и круга воска, из-за каждого комочка благовоний и отшлифованного кинжала. Но там текут медяки, самое большее – тонкие серебряные бляшки. Из рук в руки переходят горсти монет, «раковин», в лучшем случае – марки и шекли.
Здесь по-иному. Этот даже задницу не оторвет. Сидит и обрезает ножичком кусочки сыра. Но достаточно взглянуть на вышитый шелк его кафтана, на сапоги с серебряными украшениями, на пучки охранных амулетов, привезенных со всего мира, на лоснящийся серебром мех, который он подложил себе под зад. Взгляните на выложенные снаружи магазина товары, прикрытые куском сукна, увидьте прекрасно выполненные весы из полированного золота, серебра и кости, что все время у него под рукой. На них взвешивают золото и драгоценные камни. Здесь звенят тяжелые кроны, денары и гвихты.
Посмотрите на скользящих внутри магазина мужчин, ни на миг не откладывающих топоры и не спускающих с него глаз. Позади дома, там, где складируются товары, их еще больше. Хватит и одного свиста.
Взгляните на маленькие сбитые из толстых досок тяжелые двери, покрытые полосами железа и бляхами оковки. Они подперты колышком, а значит – закрываются сами по себе, достаточно пнуть деревяху. Мощные крюки монструозного засова.
Ибо здесь продают целые стада животных, торгуют вывезенными с другого конца мира принцессами, продают регалии и магические мечи. Здесь меняют владельцев целые корабли и фургоны товаров.
Там, на площади, свои дела проворачивают моряки и рулевые. Сюда приходят торговать стирсманы.
Оттого он сидит неподвижно, пока остальной город крутится в поте лица, желая использовать эту единственную в году страду. Осенняя ярмарка. Время, когда «волчьи корабли», наполненные добычей, возвращаются и когда приезжают истосковавшиеся, голодные моряки с поясами, набитыми серебром. Весь город закатывает рукава и бросается зарабатывать. Кто чем сумеет. Котелком, бочкой пива, руками, ртом, дыркой. Всем можно заработать в осеннюю ярмарку.
Лишь эти несколько десятков человек сидят в лучах дневного светила и ждут, пока клиенты сами к ним придут.
Здесь нет отрядов полиции, нет и короля. Высшая власть – именно они, сидящие под стенами на резных табуретах из благовонного дерева. Если кто-то и вправду знает что-то об этом месте – именно они.
Я нахожу корчму. Мрачную будку, перед которой стоит несколько лавок. Они почти пустые. Там, у устья, можно присосаться к бочке пива, размахивая рогом и звеня монетами.
Здесь жбан пива стоит двенадцать «рубленых». Заградительная цена. Равноценна четырем жбанам пива и нескольким бараньим бокам там, подальше.
Наконец: «Хозяин, пива!» Бросаю целую марку.
Покупаю и сажусь, как они, глядя на движущиеся по реке корабли, которые обгоняют друг друга, стараясь не сталкиваться с плывущими на якорную стоянку подле другого берега весельными лодками, полными моряков, и со все большим трудом ищут место для причаливания.
Пиво здесь и вправду намного лучше, но все же это не «Карловацкое», не «Хайнекен», не «Тысское».
Не видно, чем занимаются отдельные купцы. Я сижу и пытаюсь вычислить, кто из них самый богатый. С которым я захотел бы поговорить, будь брошенным в чужую культуру ученым.
Ученые не забрали всех денег со станции. Забыли? Не нуждались в них? Убегали слишком поспешно? Посчитали, что у них достаточно много, и не захотели вспомнить о сундучке нумизматов в лаборатории?
Эти сидящие на побережье люди – элита. Даже если мои лишенцы не искали у них помощи, любая значимая весть должна была до них дойти. А это товар, который я хочу купить.
Попиваю пиво и кривлюсь. Набиваю трубку и поигрываю тяжелым золотым гвихтом. Он размером с пять евро, только раза в три толще. Где-то тридцать граммов золота. Продай я его на mjenjačnicy на Хваре, мог бы на вырученные деньги позволить себе хороший ужин. Или даже два.
Здесь на это можно прожить полгода.
Погано обработанная монета мало пригодна для жонглирования. Я вращаю ее между костяшками пальцев и приказываю ей кувыркаться к мизинцу и назад. Это одно из упражнений, которое, повторяемое до изнеможения, по мнению Левиссона, готовило меня к обучению драке на ножах.
Я обращаю на себя внимание. Это-то мне и нужно.
Никто на меня здесь не нападет. Не на этом берегу, не между изысканными «бутиками» уважаемых купцов.
Корабли крутятся по фьорду все беспомощнее. Крики, нервные маневры на парусах и веслах, проклятия.
Беда, парни, тут – жопа. Придется вытягивать корабли на пляж. Тяжелая работа, но она – ничто по сравнению с тем, как придется их подкапывать и буксировать назад в море. Можете пойти дальше, вверх по реке, но течение там сильнее, а дно – мельче и каменистее. Но это ничего, «волчьи корабли» умеют плавать по мелкой воде и по рекам.
У нас причаливание в сезон – бизнес. Здесь – сплошная партизанщина, наверняка они даже не придумали портовый сбор.
У меня есть время.
Играю с золотой монетой.
Потом оставляю дорогое пиво в жбане и вхожу в одну из контор.
– Да благословят тебя боги, и да не увидят тебя притом, добрый человек, – кричу я и продолжаю поигрывать гвихтом. Оглядываю оригинальное оружие, висящее на стенах; тюки ценных шкурок кажутся призраками снежных лисиц.
В воздухе витает запах каких-то экзотических благовоний и смол.
Он встает и легонько улыбается, пряча ладони в подмышках. Стоит в дверях, загораживая мне путь. В глубине комнаты, за грудой окованных сундуков, два потных и пахнущих свежевыпитым пивом мужика встают с табуретов и стискивают короткие, удобные в тесном бою топоры. Я их вижу. У одного изжога, второй прихрамывает на левую ногу – может, тесный сапог.
– Хорошо сказано, пришелец, – говорит купец ласково. – Хочешь что-то купить у Копченого Улле?
– Кое-кто говорил мне, что у тебя есть деющие предметы. Но я говорю об истинных. Тех, что прибыли издалека и вправду что-то делают.
– Ступай на площадь. Там полно тех, кто их продает. Спроси у моряков. Они привозят разные вещи и даже не знают, что оно такое. Я в такое говно не играю.
– Мне нужно кое-что особенное. А площадь я уже видел. Прибыл издалека, но даже я знаю, что стоящие вещи не продаются на прилавках. Ищу то, что появилось уже давно.
– Тогда ступай двумя домами дальше, где обитает Груль Соломенный Пес. Может, у него что-то найдется. Это золотой гвихт?
Я делаю простенький фокус с монетой и дую себе в кулак. Показываю ему пустую ладонь.
– Нет торговли – нет золота.
Поворачиваюсь к дверям, но на самом пороге останавливаюсь:
– А может, Копченый Улле, кто-то продает невольников, но – особенных? Я ищу двух чужеземных женщин: одна – повыше рослого мужа, но худая, с волосами как солома, а вторая – нормального роста, но с волосами цвета сажи и кудрявыми, будто овечье руно…
Я описываю других оставшихся в живых членов экспедиции, не забыв упомянуть о «слепых» рыбьих глазах, которые, однако, видят, и о шершавом языке. А еще о том, что они могут сойти за безумцев или Песенников.
Он придвигает табурет и садится передо мной, смотрит глазами, похожими на капли смолы, в которых я ничего не в силах прочесть.
Я присаживаюсь на столе, на котором высятся рассортированные в деревянные коробочки безделушки.
– Есть и еще одна вещь, которой обладает всякий хороший купец и за которую я тоже отдал бы золото. Это известия. Известия о людях, которых я описал. Может, они появлялись здесь или в каком другом месте? Может, продали или совершили нечто странное? А может, это их продали? Знаешь что, Копченый Улле? Я дам тебе этот гвихт. Как аванс. Если не узнаешь ничего, отдашь его мне, – я улыбаюсь так сладко, всеми зубами, словно волк. А потом мечу монету в бревенчатую стену.
На самом деле это несложно. Вопрос стабилизации броска и начальной скорости. Ну и запястье. Еще нужно знать, что золото – мягкий металл. Монета никоим образом не перерубит древесные волокна. Просто нужно метнуть в горизонтальную балку – тогда она войдет между волокнами.
Однако произвожу впечатление. Добрые люди из другой комнаты сталкиваются в дверях, но замирают при виде повелительно воздетой руки владельца конторы.
– Пряного пива, – говорит Копченый Улле. – Холодного. Прямо из колодца.
Значит, мы уже друзья. Попиваем напиток, в котором драгоценные приправы перебивают сивушный дух.
Улле вынимает нож, и через некоторое время ему удается выковырять гвихт из балки. Внимательно осматривает его, после чего бросает на чашку весов и постукивает базальтовыми гирьками.
– Если в будущем станешь мне платить, не втыкай всего в стены, – бормочет.
Потом ведет меня узким проходом между избами. Здесь смердит мочой, прогнившие доски под ногами чавкают в грязи.
Потом он приказывает ждать. Я стою на маленькой улочке, слушаю псов, что лают за частоколом двора, и меланхолически раздумываю, происходит что-то или Копченый просто пытается меня надуть.
Наконец открывается одна из створок, и меня приглашают внутрь.
На подворье растет несколько плодовых деревьев, на траве поставлены стулья и столик. Копченый ждет вместе с приятелем – сморщенным дедуганом с кадыком, так сильно торчащим из обвисшей шеи, что на нем можно повесить шляпу. Это Мальфаст Летящий Камень. Честной муж, который знает все о странных невольниках.
Я сажусь с ними, получаю зеленоватую чару из толстого, пузырчатого стекла, мне торжественно наливают что-то отчаянно зеленое и пахнущее, как сироп от кашля.
Мальфаст хлопает в ладоши, и двое слуг отворяют врата дома, который я сперва принял за исключительно длинный сарай. Выводят довольно высокую женщину, по самую макушку закутанную в красный плащ с глубоким капюшоном.
Я молчу.
С нее снимают плащ. Под ним – девушка голая; у нее совершенно белая кожа, покрытая сложной геометрической татуировкой, черной и красной. Длинные волосы цвета снега, завязанные узлом. Она открывает татуированные веки, и я вижу белые глаза; сквозь белизну просвечивает красная радужка. Ровный хребет узкого носа тянется почти вертикально, девушка выглядит совсем как змея.
– Она слепа, – отзывается хриплым, очень громким голосом Мальфаст. – Как ты и хотел. Слепа, но видит, как ты и говорил. Ее свет – тьма. Днем едва видит, однако ее стихия – прикосновение. Не переносит света, даже кожа ее этого не любит. Нужно держать ее в темноте и закрывать от света. Происходит из далекой страны. Она – жрица чужеземной богини, которая зовется Иррханна. Храмы ее – темные пещеры, а культ состоит в общении с мужчинами и женщинами. Ей все едино. Видит в темноте и видит прикосновением. А прикосновение ее – нечто, что невозможно забыть. Мало ест и поет своей богине, но это безопасно, потому что она очень издалека. Зато совершенно не говорит. Пять гвихтов золотом. Истинное сокровище.
Я делаю глоток напитка и понимаю, что его – при определенной жалости – можно посчитать вином. Пахнет как жидкость для ванны.
Качаю головой.
Молча. О чем тут говорить? Теперь я – богатый извращенец, любитель странностей.
Тогда, возможно, горбатый меднокожий дедок с длинными, до пояса, серебряными волосами и одной рукой? Стоит, ничего не говорит и поигрывает камешками, что держит в ладони.
– Этот родился совсем без глаз и притом – Деющим. Можно держать его дома без опаски. Неопасен для людей и скота. Благодаря своему искусству словно видит. Может прочесть скрытые вещи, если дать ему предмет, который кому-то принадлежал. Однако правда в том, что он из Кебира, и лучше его понимает тот, кто знает тамошний язык. Есть у него и еще одна песня – если дашь ему некую сломанную вещь, сумеет сделать так, чтобы части срослись. Это песни чужих богов и у нас не приведут ни к какому несчастью. Этого отдам за двадцать марок серебра.
Очередная невольница облачена во что-то, напоминающее золотистый облегающий комбинезон для ныряния, покрытый рыжими зигзагами. Приседает у стоп стражника, облизывая губы и опираясь руками в землю. У нее острые зубы и черные губы. На шее защелкнут ошейник с пристегнутой цепью.
– Эта, может, и не слепа, как ты хотел, но безумна. Богачи из далеких краев растят таких, как она, силой Деющих – для украшения и в собственную охрану, а еще ради охоты. Мех, которым она поросла, настоящий. Зимой будет гуще, а потому одежду ей можно не давать. Ей достаточно отдать приказ, и она станет сторожить двор. Но придется держать ее отдельно от собак, потому что погрызутся. Не будет иметь потомства с обычным мужчиной, но трахать можно, ежели кому нравится. Стоит тридцать марок серебром.
Я потираю лоб. Начинаю чувствовать усталость.
Однако продолжаю осматривать парад уродов. Есть странные мутации, но случаются и персонажи, странно искалеченные, будто специально деформированные. Однако ни у кого нет человеческих глаз, широких зубов, шарообразного черепа и оттопыренных ушей. Никто не напоминает Олафа Фьольсфинна, Ульрику Фрайхофф, Пьера ван Дикена или Пассионарию Калло.
Никто.
Это просто цирк уродов.
Как там говорил создатель одного такого цирка, некий Барнум? «Каждую минуту рождается лох»?
Появились обычные невольницы, только первосортные. Гибкие красавицы с разным цветом кожи, мускулистые мужчины. Я не умею читать по их глазам. Глаза белок и змей. Лишенные выражения камешки. Они в отчаянии? Равнодушны?
Это культура без технологии. С пленниками что-то нужно делать. Может, лучше приставлять их к работе, чем потрошить на ступенях пирамиды и выпускать кровь во славу Солнца и Пернатого Змея? Везде было так.
На Земле тоже.
Космическая постоянная.
Однако я чувствовал бы себя лучше, переполняй меня святое возмущение и чувство гуманистического превосходства. А я начинаю ловить себя на мысли, что меня тянет кого-нибудь купить. Например, эту стройную, как танцовщица, девушку с пурпурными волосами, клубящимися, словно облако. Она стоит, прикрывая рукой грудь, легко вздрагивая от холода или страха. С расстояния в пару метров и под солнцем она кажется красоткой. Несмотря на немного узковатый череп и слишком вытянутое лицо, как у всех здесь. У нее маленькие вытатуированные знаки на лбу и щеках, тонкие брови.
Представляю себе святое возмущение по ту сторону Вселенной.
Если ее не куплю я, купит кто-нибудь другой. Станет ее бить, морить голодом, унижать, вероятно, мучить и, может, убьет ее. Она станет вести жизнь домашнего животного. Ее станут гонять бабы, владелец или хозяйка – все. Она находится внизу иерархии, чуть выше коровы. Ее мир ограничится до одной из здешних вонючих хибар из бревен, кожухов, вшей и скользкого рыбьего жира. Она забудет, кем была. Потом состарится и перестанет быть красоткой. А значит, и дорогой.
При мне роль ее ограничится сопровождением. В постели тоже – не будем ханжами. Иногда – поможет мне. Я научу ее разным вещам, цивилизую. Это займет несколько месяцев, самое большее – год, даст бог. А потом, когда я отправлюсь домой, дам ей золота и помогу осесть. Станет большой госпожой и выстроит свою жизнь.
Когда я был ребенком, после шторма бегал по пляжу и собирал выброшенных волнами крабов. Собрал их штук сто, не меньше. Хватал и уносил в море за волны прибоя. Заняло это несколько часов, прежде чем я поднял глаза и увидел, что пляж по самый горизонт устлан умирающими крабами. Прошло столько лет, а я ничему не научился.
И вдруг я слышу, что ей – четырнадцать.
Пожалуй, я далековато от дома.
– Я ищу конкретных людей, а не похожих или вообще странных, Мальфаст Летящий Камень. Однако вы чрезвычайно мне помогли. Я не куплю ни одного из этих невольников, но дам вам еще марку серебром, если позволите мне осмотреть всех рабов, которые есть в городе у других купцов. Я не говорю о тех, кого моряки станут выставлять на площади, но об остальных.
Копченый Улле поглаживает щеку.
– Нынче невольников мало. Дурные времена, война богов. Все меньше походов отправляется по морю. Мужи сидят дома и сторожат. Но можем увидеть, что есть.
Вечером чувствую, что с меня хватит. Осмотрел еще с две сотни человек и пытался расспрашивать на шести языках тех, кто понимал, что я говорю. Никто никогда не видел моих лишенцев. Ни здесь, ни в странах, где их похитили. Молодые девицы льнули ко мне и обещали чудеса в постели, если я их куплю. Несколько более быстрых разумом рассказывали сказочки, в надежде, что это им поможет. Дети, стоящие в углу помещений, смотрели на меня перепуганными глазенками зверушек в норе. Хватали меня за руки и ноги. Девичьи руки скользили по завязкам ширинки, обвивали мою шею.
Некоторые, услыхав родной язык, впадали в истерику и выкрикивали известия, которые я должен был передать их родным. Проклинали Людей Побережья, собственных и чужих богов. Молили о помощи.
Но там не было того, кого я искал.
Паршивый день.
Я возвращаюсь на площадь. Та трещит по швам от криков, барабанов и флейт, все лавки и столы уже заняты; горят костры, на вертелах шкворчит мясо и рыбины, мутное пиво льется пенистой волной в кубки, рога, жбаны и горла.
Айтлеф и Грюнальди сидят на кусках меха у береговых скал, у них собственный костер и собственные бочонки с пивом. Кричат мне издалека.
Сидят там еще несколько похожих на них. Сдержанных и молчаливых. Но меня приветствуют с теплотой. Уже все наслышаны о черном плюще. Мы стискиваем друг другу бицепсы и загривки.
Мне подходит их компания. Вокруг – вопли, дикие танцы, какие-то чудаки догоняют хихикающих девиц, кто-то рыгает в волны. Здесь же сидит банда хмурых мужиков и смотрит в огонь. Обменивается ленивыми фразами.
Они потеряли сто тридцать человек и два корабля. Из них только пятьдесят в битвах и заморских приключениях. Остальные пропали недалеко от Побережья Парусов, на каком-то проклятом острове. Из-за некоего проклятия. Только и понятно из их разговоров, скупых и неохотных, а я не допытываюсь.
У меня есть собственные проблемы.
Куда ни гляну, вижу пляж, заваленный крабами.
Миллионами крабов.
* * *
Дурные намерения прохожего можно распознать сразу. Видно это по тому, как он идет в твою сторону, как смотрит, как держит руки. Миллионы знаков.
Мне вбивали это в голову.
И несмотря на это, по дороге к дому Лунфа Горячего Камня я позволил себе миновать одного сидевшего под стеною человека и напороться на двоих других, хотя фигуры их аж лучились от избытка адреналина и жажды убийства.
Даже трудно было назвать это улицей. Просто узкий проход между двумя частоколами. Под ногами – грязь, лужи, в конце улочки мелькает пес, сгорбленный, словно гиена.
Они выглядят заблудившимися моряками. Идут прямо на меня, дружески сплетясь руками. Тот, что слева, держит в ладонях узкий глиняный кувшин. Расцепляют руки, чтобы пропустить меня посредине. Так себе, двое покачивающихся пьяниц.
Меня ничто не оправдывает. Ни усталость, ни задумчивость, ни легко шумящее в голове пиво. Меня обучали именно для таких обстоятельств. Левиссон меня убил бы, увидь подобное. Никогда нельзя проходить между двумя людьми. Нельзя смотреть под ноги и раздумывать.
Не на темной улочке.
Тот, что справа, хватает меня за руку повыше локтя, а тот, что слева, выстреливает коварным низким ударом прямо в корпус. Удар идет крюком, не между ребер, но под лопатку. Тревожному режиму нужно две десятые секунды для активации.
* * *
А потом я стою на темной улочке среди смоляных теней и серебристого света одной из лун. В ладони моей лежит тяжелый серповидно изогнутый кинжал, который принадлежит не мне. Боль стекает от разреза в трапециевидной мышце – медленно и словно неуверенно. Двое лежат передо мной: один упирается в стену странно искривленной головой и невозможно изогнутой ногой – как тряпичный паяц. За мной третий стоит на карачках в грязи, словно бьет поклоны.
Он жив.
Дрожат мои ноги, и я совершенно не помню, что произошло.
Слышу хрип.
Это тот, что сидел под стеной, а потом внезапно вырос за моей спиной. Владелец кинжала. Теперь он стоит на четвереньках, отчаянно пытаясь зажать рассеченную сонную артерию; пальцы скользят в крови, что льется обильно, как вино из распоротого меха.
Тот, который меня ударил, как раз умирает. Его пальцы подрагивают все слабее, кажутся лапками растоптанного краба. Глаза движутся под веками, видна даже узкая полоска белка. Шансов у него нет. Как это было?
Помню, что прежде всего я ушел от клинка, который в растянувшемся времени словно затормозил, воткнувшись мне в бок, у лопатки. Словно погрузился в смолу, что внезапно залила весь мир. Все замедлилось, и лишь я проскользнул между секундами, слез с железа, которое уже начало меня убивать, и сплел свою руку с его, ставя рычаг на локоть.
Это было раньше, чем я сломал колено второму, или позже? А может, одновременно?
Наверное, раньше, потому что, услышав за спиной скрежет вынимаемой стали, вторую руку имел уже свободной. Мог сделать атеми – отвлекающий внимание удар в кадык и послать полуоборотом прямо под удар того сзади. Косой, быстрый удар двумя руками, который должен был перечеркнуть мне спину наискось, а развалил грудь человеку с ножом.
Потом я забрал у третьего саблю. Убил его тогда – или сперва того, со сломанной ногой?
Не знаю.
Он падал, поэтому я пнул его, и падение его изменило направление: он подлетел вверх, словно поднимался, только шея у него была уже сломана, а голова гротескно покачивалась, словно шея была лишь набитым песком рукавом.
Затем поворот и удар. Тот все еще стоял, не веря собственным глазам. Смотрел на приятеля, который внезапно вырос на пути его сабли, и на собственные руки, из которых исчезло оружие.
Тогда я перерубил ему шею и сбежал, запаниковав, из боевого состояния, словно оно было в чем-то виновато.
И тогда кувшин раскололся о землю.
А теперь я стою с чужим железом в руке, а вокруг умирают люди. И я уже кто-то другой, чем пять минут назад.
Теперь я убийца.
Чувствую скверную рвущую боль, напоминающую, что я еще не труп. Это не было нападением грабителей и не было пьяной дракой. Это было покушение.
Кто-то хотел меня убить.
Тот, с разрубленной шеей, мягко валится в грязь и большую лужу собственной крови.
Здесь воняет кровью, мочой и бойней.
Я обыскиваю тела. У них нет ничего характерного. Штаны, рубахи, куртки. Амулеты.
На поясах – небольшие кошели, ножи, какие-то ложки на цепочках. А чего я ожидал?
Документы?
Может, фирменные спички из ночного клуба с вручную написанным имейлом?
У всех – геометрическая татуировка на руках. Зигзагообразные узоры, напоминающие стилизованную колючую проволоку. Из-за этого их руки кажутся змеями.
И амулеты. Все здесь носят целые коллекции украшений из металла, кости и камня. Панически боятся проклятий и холодного тумана. Эта лубочная бижутерия должна их охранять. Однако шеи моих клиентов украшают лишь одиночные серебряные висюльки. Одинаковые. Две сплетенные змеи, напоминающие спираль ДНК.
Я срываю шнурок, прячу висюльку в карман, а потом мою окровавленные руки в луже.
Чувствую, как начинает деревенеть бок, а рубаха – липнуть к телу. Под мышкой вижу крупное пятно. Погано. Теряю много крови. Она уже пропитала кожух.
Серп я вкладываю назад, в ладонь владельцу. Могли ли они поубивать друг друга? Господин номер один ломает шею господину номер два. Господин номер три благодарит его серпом через грудь, а господин номер один в ответ хлещет его ножом по шее. Скверно. Зачем сворачивал шею, если имел нож? Но придется так оставить. Здесь, надеюсь, нет следственного эксперимента. Главное, чтобы меня здесь никто не видел.
Осматриваюсь, не оставил ли я следов. Разрываю рубаху и засовываю под мышку клубок полотна, прижимаю его локтем. Не хочу оставить за собой кровавый след и закончить в сети с огненными змеями, или чем там. Выходя из переулка, ступаю по камням.
Лунф Горячий Камень открывает мне сразу, будто ждал под дверью.
– Вор! – кричит. Я чувствую, как останавливается сердце. Ядран! Вещи! Лунф аж подпрыгивает от эмоций. У него в руке короткий широкий топор. – Отравил пса и перелез через частокол! По крыше! Мы уже спали!
Вор лежит навзничь на подворье, разбросав в стороны руки. Лицо его размолочено в кашу.
Я расталкиваю группку перепуганных домашних и распахиваю дверь. Засов чем-то перерезан. Ровно и гладко, словно лазером. Внутри меня приветствует глубокое урчание Ядрана.
Я прижимаюсь к большой башке и приставляю лоб к его лбу.
– Плохой человек, – слышу в голове. – Пришел плохой человек. Ядран не пойдет. Ядран и Вуко вместе.
– Все хорошо, – глажу его по шее.
– Твоя птица выклевала ему глаза, – рассказывает хозяин. – Едва он вошел в сарай. А потом конь оборвал постромок и лягнул его в голову. Убили его твои звери, – качает головой с тревогой и недоверием.
– Прикажи дать мне воды. Лучше горячей, – говорю я со все большим трудом, и мне кажется, что сейчас упаду в обморок. Мои колени трясутся. Посттравматический шок, потеря крови и усталость от битвы. Я хватаюсь за притолоку. Бок болит дьявольски.
Пальцы не слишком желают меня слушаться, когда я вытаскиваю огниво.
Лунф кричит, чтобы принесли воды, сам зажигает лампу.
– Теперь оставь меня на минутку.
Он уходит, а мне кажется, что на его лице я вижу страх.
Роюсь в сумах, сидя посреди рассыпанных вещей, но мне страшно хочется упасть в них лицом и уснуть.
Потом стою голый над ведром и подбиваю баланс потерь. Снова колет мое ахиллесово сухожилие, ожоги на спине еще болят, но нет открытых ран, на бедре – с десяток глубоких царапин от встречи с черным плющом, плюс этот удар в бок. Он неглубокий, мышца порезана, может, на полтора сантиметра. Плевра не задета. К тому же коллекция из нескольких более мелких повреждений, потертостей и синяков в разных местах. Я снимаю заскорузлую повязку, которой перемотал мне ногу один из Людей Огня, потом беру контейнер и забрызгиваю все раны пенным бинтом, который застывает в белые кляксы. В нем – клеточный клей, обезболивающее, энзимы, помогающие заживлению, и иммуноглобулины. Но при таком темпе придется недели через две пользовать жеваный хлеб с паутиной.
Я кидаю в кубок холодной воды две таблетки регенерационного комплекса, и в воздухе разносится запах цитрусов. Свежевыжатые апельсины, лимоны и мандарины. Выпиваю пенистый напиток, в ушах звенит мелодия из рекламы «Оранджина», и я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Хочу домой.
На балке под потолком сидит огромная черная птица, похожая на ворона, и поблескивает на меня белым веком на черном, словно гагат, глазу.
– Тебя зовут Невермор, – говорю ему. – И ты остаешься со мной.
– Невермор! – каркает он. – Никогда!
– Наконец ты это сказал, – киваю довольно.
Моюсь, насколько удается, надеваю другую рубаху и штаны. Цифрал заливает меня потоком эндорфинов. Мир делается пастельно-плюшевым, тупая боль угасает, но резко и коротко простреливает при неосторожном движении. Жуткая тень в душе прячется по углам. Ну что ж. Так случилось. Такова жизнь. Не твоя вина. Могли тебя не убивать, тогда остались бы живы. Таков уж этот мир. Что поделаешь?
Исповедуешься? Позвонишь в полицию? Пойдешь на терапию?
Лунф приносит мне миску какой-то приготовленной темно-красной фасоли из крупных зерен, копченую рыбу и жбан пива. Молча смотрит на пропитанную кровью рубаху, проткнутую под рукавом, и столь же подпорченный камзол.
– Дай, – говорит. – Женщины постирают.
Я вытаскиваю отобранный у убийц амулет и показываю ему. Он сплевывает с отвращением и поднимает кулак, бормоча имя Хинда.
– Не носи это. Это знак Смейринга. Бога Змея.
– Кто это?
Он пожимает плечами.
Я высасываю зерна, выплевывая толстые шкурки, рву рыбу и стараюсь не есть как зверь.
– Бог земли Змея. Избегай Людей Змея. Это дурные люди. Нападают на всех – не только на врагов. Живут в горах. Хватают людей и отдают их Змею. Умеют свалить человека взглядом. А с того времени, как пришла война богов, говорят, их охватил холодный туман, и они обезумели. Откуда это у тебя? Они в этом году не появлялись.
– А появляются?
– Нынче мир осенней ярмарки. Все Люди Побережья тут. Но может так случиться, что в этом году стирсманы решат напасть на них. Всем уже надоело. Я слышал, что люди из страны Огня, и из страны Коней, и из Земли Соленой Травы жалуются, что смейринги крадут женщин и детей. Те отрицают и утверждают, что их забрал туман. Якобы нынче у них есть король, словно у чужеземных дикарей. Один, который над всеми и может всякому приказывать. Глупость. Помни, что я тебе скажу, чужеземец. Если пойдешь на море и увидишь черный парус с серебряным знаком танцующих Змеев, готовь катапульту и сражайся – или ставь все паруса и беги. Иначе похитят тебя и отдадут Змею. Ты кого-то убил? – спрашивает внезапно с интересом.
Я смотрю на него пустыми глазами. Молчу, а на губах моих расцветает ухмылка.
– Ты же видишь, у меня нет меча.
– Вора уже забрали, – говорит он. – Его голова окажется на копье под огненным деревом. Ради устрашения и чтобы напомнить о мире.
– О мире? – смеюсь я.
– Будут знать, что происходит с теми, кто нарушает мир.
Я криво улыбаюсь.
* * *
Рано утром я отправляюсь к Копченому Улле. На этот раз я наготове. На левой руке поблескивает браслет, нож я подвесил в шелках под мышкой, заслонив его полой кафтана. Предпочел бы прихватить и меч, но не рискую.
По дороге широкой дугой обхожу проклятущий переулок. Сомневаюсь, чтобы напавшие до сих пор лежали на улице, но неохота мне там шляться.
Двери в контору закрыты.
Копченый Улле для меня – первый подозреваемый, хоть я и понятия не имею, в чем тут дело. Приказал меня обокрасть? И только?
Непросто сориентироваться в архитектуре этих домов. Внутренние дворики, патио, одно подворье переходит в следующее, все закрыты стенами домов или палисадами из бревен. Не понять, где кончается один и начинается другой.
Подумаем. Взглянем, где заканчивается стена конторы. Каков наклон крыш.
Я сижу в той же корчме, что и до того. Дома прилегают один к другому, застройка побережья идет одной линией.
Я смотрю на кружащих по набережной людей и вижу: что-то изменилось. Исчезли все дети. Не бегают уже по набережной с деревянными мечами, не юркают меж юбок и штанинами прохожих, не сидят, замурзанные и голодные, на порогах домов. Исчезли бесследно.
Изменился и вид городских патрулей.
Кажется, их стало больше, но наверняка из-за того, что все теперь крутятся у берега. И нынче у всех в руках луки, а из-за спин торчат пучки длинных стрел. И стражники, и обычные прохожие полуукрадкой зыркают на реку.
На два «волчьи корабля», что колышутся посреди течения борт в борт. Прибыли ночью. На корме обоих вьются зубастые черные флажки, обшитые серебром, с символом, напоминающим спираль ДНК или обозначение медслужбы. Танцующие Змеи.
Похоже, никто не рад их прибытию. Ни обитатели Змеиного Горла, ни другие моряки. Между кораблями и стоящими на берегу людьми продолжаются переговоры. Но легко заметить, что все прибывшие на осеннюю ярмарку стоят на стороне обитателей порта. На кораблях не видно излишней нервозности, но отчего-то у катапульт в корзинах горит огонь, и словно невзначай рядом стоят по два человека: один при натяжном механизме, второй – возле установленных на стойке копий. Те толсты, смазаны чем-то, напоминающим смолу, и заканчиваются странными веретенообразными наконечниками, из-за чего похожи на противотанковые гранаты. На палубах все случайно одеты в кольчуги и шлемы, у всех под рукой луки и дротики.
Нет нужды быть мастером в оценивании сил. Если Люди Змея не перестанут задираться, осенняя ярмарка завершится резней, из которой ни один из них не уйдет живым.
Солидно выглядящий бородатый человек в синем плаще, стоящий на пирсе в окружении воинов, снова что-то рычит, указывая рукой. Ясно.
Люди Змея должны причалить к противоположному берегу в самом дальнем месте, а в сторону порта и к холму, на котором будет ярмарка, им придется плыть на лодках. Они чувствуют себя оскорбленными и уперлись – хотят оставаться на якоре там, где стоят.
Напряжение растет. Полагаю, все окрест стоят на берегу или на порогах домов и глядят на корабли Змеев. Все ждут. Посыплются ли вмиг стрелы? Хрупкий мир осенней ярмарки может лопнуть, как мыльный пузырь.
Змеи стоят, небрежно опершись о борта и ванты, развлекаются сжимаемыми в руках топорами и дротиками.
Когда я вхожу в корчму, одновременно активирую помощь.
* * *
Внутри было пусто. Драккайнен прошел мимо длинных лавок и проскользнул за кусок шкуры, что заслоняла вход. Сделал это мягким кошачьим движением, почти не качнув завесу. Сзади, в узком помещении, были навалены кучи почернелых бочек и несколько сломанных табуретов. Скрипнула дверь на подворье, и владелец корчмы прошелся коридором, неся по два пустых жбана в каждой руке. Прошел к дверям напротив и распахнул их пинком, после чего исчез внутри комнаты. Пятно тени между бочками вдруг приобрело человеческие очертания, и оттуда выскользнул Вуко. Бесшумно прошелся коридором и вышел во двор. Двери, посаженные на деревянные колышки, лишь слегка скрипнули.
Красноволосая девочка, что сидела с той стороны на крыльце с деревянной лошадкой в руке, окаменела при его виде, но Странник приложил палец к губам и без усилия перескочил на крышу сарая, что прилегала к каменной стене, оттуда – двумя длинными прыжками перебрался на крышу дома и исчез по другую его сторону. Все еще было тихо. Неестественно тихо во всем городе; только от набережной, где жители торговались со Змеями, доносились окрики.
Драккайнен съехал по крыше на спине и соскочил на мощеное подворье, после чего упал на четыре кости, словно кот; встал, кривясь и слегка прихрамывая на левую ногу.
Копченый Улле сидел неподвижно на лавке с разложенной копченой рыбой на коленях и смотрел на него с открытым ртом. Кусок кожи с плавником повис у него в бороде.
Скрипнули двери.
Странник уклонился полуоборотом, пустив вдоль тела руку с топором, заблокировал сверху запястье нападавшего, треснул его локтем в лоб и уложил неподвижного на землю. Все длилось не дольше моргания глаза и произошло в полной тишине.
– Ты убил моего сына, – прохрипел Улле. Рыбий плавник так и висел у него в бороде.
Драккайнен подошел к нему быстрым шагом, взбежал по ступенькам веранды и наступил купцу на грудную клетку, приперев его к стене.
Дунул на пальцы, в которых внезапно появилась серебряная монета.
– Вчера я заплатил тебе гвихт, – сказал. – Сегодня дам марку. Серебро тверже золота, и полагаю, на этот раз доставать его станешь изо лба.
– Ч-ч-что… – произнес Копченый Улле.
– Их было трое, – рявкнул Драккайнен. – Меня в этом городе никто не знает, и все же они меня ждали. Теперь лежат под забором, а я хочу знать, что ты с этим имеешь общего. Носили они вот это, – показал амулет. – Все трое. Водишься со Змеями?
Он протянул ладонь к его лицу. Улле выкатил глаза, показав узкий поясок белка, словно перепуганный конь, но Вуко только сдернул рыбий плавник, который начал его раздражать.
– Был только один, – выхрипел Улле, не спуская глаз с монеты, которую Драккайнен держал между большим и указательным пальцами. – Один, не трое. И пришел на набережную, едва ты ушел. Расспрашивал точно так же, как ты. Был ли здесь кое-кто странный, и спрашивал о высоком слепом муже с волосами как вороново крыло. Я не помню, что сказал, клянусь. Помню лишь его глаза. Они сделались золотыми. А вокруг встал туман. Через миг я сидел в конторе совершенно один. Из носа лилась кровь. Хиндом поклянусь, если пожелаешь. А теперь дай мне подойти к сыну.
– Твой сын сейчас придет в себя, – сказал Драккайнен. – Может, его станет тошнить, но не больше того. Пусть прикладывает ко лбу мокрые тряпки и проспится. Лучше всего приложить лед.
Убрал ногу, позволяя Улле отклеиться от стены и откашляться.
– Я тебе верю, – продолжил Вуко. – Только зачем какому-то Змею меня знать?
– Он тебя не знал, – ответил Копченый Улле. – А знал того черного, которого ты искал. Расспрашивал о ком-то странном, а ты – странен.
– Я нисколько не странен, – надулся Драккайнен. – Просто я не пил сегодня капучино.
– Чего? – переспросил Улле, остолбенев.
– Неважно. Этого у тебя нет. Дай-ка мне пива со специями.
– Когда захочешь еще раз меня проведать, – заметил Улле с неудовольствием, – не съезжай больше по крыше.
Сын Копченого Улле охнул и сел, болезненно потряхивая головой.
Назад: Глава 4 Перевернутый журавль
Дальше: Глава 6 Огонь пустыни