Глава 3
Конь, ворон и человек

На первый отдых я становлюсь где-то через три часа марша от Двора Безумного Крика. Чтобы наверняка.

Сижу на валуне и макаю вывихнутую щиколотку в ледяную воду фьорда. Низкая температура приносит облегчение, да и заживлению помогает.

Дело не только в том, чтобы люди стирсмена не заметили, как я хромаю, как волокусь, опираясь на палицу, как ищу уединения в кустах, борясь с порченым мясом, что крутит кишки (в моем учебнике по выживанию явно не хватало главы «Растения Побережья Парусов, что могут заменить туалетную бумагу»). Дело было в том, что они мне надоели.

У меня накопилось достаточно материала для упорядочивания.

Я говорю сейчас о галлюцинациях. Уверен, часть того, что я видел, появилась из моей головы. Особенно призраки – те, что будто сошли с полотен безумного голландца. А еще, возможно, отравляющее воздействие тумана провоцирует нападение некоторых животных. Хотя бы того медведеподобного бигфута.

Стоило бы взять образцы и исследовать состав. С помощью цифрала, вероятно, я мог бы в некоторой степени с этим справиться, но это рискованно и глупо.

Я боюсь.

Да и туман – не мои проблемы.

Мои проблемы – четверо людей, затерявшихся в пущах Побережья. По крайней мере я знаю, что иду по следам ван Дикена.

По следам, насчитывающим два года.

Представим себе галлюциноген, который дает столь длительные видения. На моих глазах помидор превращается в паука, потом отравление проходит, но я уже навсегда вижу овощ как помидорного паука. Длительное поражение перцепции. Более того, это видят и другие, те, кто попал под воздействие яда. Но приходит кто-то новый – и для него это все еще помидор.

Княжич постарел и рассыпался на моих глазах, но, быть может, его разбил удар, а прочее – мои видения?

Река лениво катится меж высокими скалистыми берегами, меж камней растут крученые сосны, цепляющиеся корнями за остатки грунта. Мне это напоминает Финляндию.

Каникулы у дедушки Вяйнемёйнена. Будь он здесь, отправился бы на рыбалку.

Путь, что вьется меж камнями и скалами, – пытка для того, кто подвернул ногу. Из моей внутренней карты следует, что меня ждет минимум пара дней марша. А с такой ногой – все три.

Я иду, останавливаясь каждые два часа. Мог бы идти быстрее, но мне некуда спешить. Впервые в жизни я чувствую, что днем больше, днем меньше – не имеет никакого значения.

Вскоре мне придется кого-нибудь поймать или застрелить. Скромного НЗ не хватит надолго.

Я мечтаю о коне. О приземистом оленеподобном существе странной масти, на которых здесь ездят.

Царство за коня.

Золото за коня.

Мысль о коне потихоньку становится манией. На этой части Побережья нет диких скакунов. Никаких табунов. Только скалы, деревья и река. Река, что течет к морю. Мне приходит в голову сделать плот и спуститься по течению к устью, к порту. Или, по крайней мере, соорудить долбленку. Каноэ.

Но идея о строительстве лодки не заглушает маниакальные мысли.

Жажду коня.

Мечтаю о коне.

У меня есть только мачете – солидный плот я буду строить неделю. Быстрее добраться до места пешком.

Я марширую между камнями и со скуки визуализирую коня. Элемент позитивного мышления. В уме слышу цокот копыт и фырканье, вижу, как он несется рысью, вскидывая ноги, с развивающейся гривой.

Конь. Царство за коня.

На закате над рекой встает туман. Мглистые полосы и клубы; при виде их сердце мое начинает биться сильнее, но это просто вечерние испарения. Нет резкого понижения температуры, нет галлюцинаций.

Я нахожу поросшую травой вершину и строю себе шалаш на берегу. Связываю верхушки невысоких деревцев и привязываю их к изогнутому стволу растения, похожего на вербу, а потом обкладываю крышу игольчатыми ветками. Слой таких же веток я укладываю на полу шалаша.

Будь у меня хотя бы кусок моего парашюта… Что это была бы за палатка!

Через час перед шалашом полыхает огонь, кипит вода во фляге и дымится «Вирджиния» в трубке.

На берегу, вокруг моего лагеря, натянуты веревки, на которых позвякивают металлические фрагменты снаряжения. Примитивно, но, может, никто не сумеет приблизиться ко мне, пока я сплю.

Вокруг тихо. Неестественно тихо и пусто. Лишь порой плеснет вода да прокричит некая птаха. Я ловлю себя на том, что говорю сам с собой.

Пожалуй, я никогда не был в одиночестве так долго. Дома даже одинокий человек постоянно слышит разговоры. Говорят предметы, домашняя техника. «Ключи! Не взяли ключи!» – кричит чип, впаянный в куртку, когда выходишь из дому. Говорит дом, холодильник, телевизор, машина.

Когда я был маленьким, все эти вещи пытались еще и воспитывать человека, а не только следить за ним. Такие были времена. «Это четвертая банка пива! – ругал моего отца холодильник. – Одно пиво – это один процент алкоголя, эквивалент двадцати пяти сотых грамма чистого спирта! Даже такое количество может быть опасно для здоровья!» Можно было с ума сойти. Особенно посреди ночи. Поэтому отец заклеил пленкой штрих-коды на продуктах, и холодильник не мог подсчитывать для него холестерин, сахар, триглицериды и проценты алкоголя.

На ужин я жую сухую колбасу с сухарем, запиваю водой с медом и ракией. Смотрю на костер. Потом – в наконец очистившееся небо, полное чужих звезд, рассыпанных в беспорядке, как горсть пепла.

Где-то там острова Сплитского залива, горы Истрии, озера Мазурии и Карелии. Мой тройной дом. Гвар, Вроцлав и Турку. Мои города. Где-то там. Где-то там, через черную дыру в космосе плывет «Манта», а на ее борту – рыжая Дейрдре из Дерри возвращается домой.

Где-то там.

Я засыпаю, завернувшись во влажный плащ и глядя на угли костра. Вижу сны о лошадях.

Будит меня звук взрыва. Внезапный грохот, который прокатывается эхом по горам. Отличный от треска молнии, особенно учитывая, что утреннее небо не предвещает грозу.

Я выскакиваю из шалаша, будто пружина.

Продираюсь между деревьями в сторону, откуда донесся звук: осторожно, с мечом в руках. Бледный рассвет, мокрые ветви хлещут меня по лицу. Тут буквально нет ничего, что могло бы взрываться. Первое, что приходит в голову, – это какой-то фокус ван Дикена. Человек с Земли мог бы устроить взрыв, задумай он это сделать. Если нашел где-то селитру, серу, древесный уголь – мог бы сделать порох. Неважно зачем, важно, что он здесь есть.

Я ищу дым, воронку в земле, хоть что-то. Но не нахожу ничего и, замерзший, возвращаюсь в лагерь.

День начинается с отсутствий.

Прежде всего, не хватает зубной пасты. Не хватает мыла. Крема для бритья, одеколона.

Я отказываюсь от бритья. Щетина царапается и чешется, но мне неохота пользоваться архаичной бритвой в форме полумесяца, что спрятана в кожаном чехле.

Таинственный грохот не дает мне покоя. Решаю еще раз обыскать окрестности перед выходом.

Не хватает капучино, гренок и паштета из тунца или салата из осьминогов, такого, как подают в ресторане «Реди Марэ».

Зато есть горячая вода с растворенным шоколадом, полоски сушеной говядины и кусок халвы.

После купания в ледяной реке и мытья пеплом я становлюсь озябшим и мокрым, но не чистым.

А потом, когда пакую свое добро, докучает еще и то, что у меня нет коня.

Прохожу едва десяток метров и вдруг натыкаюсь на нечто, что может оказаться следом от того взрыва. Круглая проплешина странно поседевшей травы, тщательно очищенная от кустов, раскиданных вокруг, – но нет ни воронки в земле, ни следов воздействия температуры. А посредине я вижу коня. Таращусь на него в остолбенении, уверенный, что это галлюцинация. Он большой, почти два метра в холке, и шерсть странной полосатой масти, как у тигра. Стоит на идеально круглой полянке, вырезанной посреди карликовых сосенок, словно кто-то поставил там гигантский стакан.

Я отстегиваю ремни, очень медленно кладу на землю багаж и седло. Мне становится горячо. Вся упряжь у меня в одной из сумок. Лихорадочно пытаюсь вспомнить, куда я подевал веревки. Откидываю лямки, медленно роюсь в самых разных предметах, не спуская с животного глаз.

Конь неуверенно пританцовывает на странной полянке, в кругу поседевшей, пригнувшейся к земле травы. Я медленно протягиваю ладонь и дотрагиваюсь до нее. Стебли примяло, словно тут делали таинственные круги на полях, однако они замерзли и покрылись изморозью. Трава хрустит под трехпалыми копытами, будто стекло. Такой круговой заморозок с конем посредине.

Похоже, он так же удивлен и охвачен паникой, как и я. Прижимает уши к голове, издает странные ворчащие звуки. Не знаю, что они значат, – меня учили на нормальных, земных конях.

Наконец я нахожу веревку и делаю петлю на одном конце, после чего продергиваю остальную часть сквозь нее и делаю лассо.

Животное издает нервный пронзительный визг и отскакивает чуть в сторону, но лишь на край поляны, словно опасаясь ее покидать.

Мы кружим, как по арене. Я – медленными, почти гипнотическими шагами, одновременно сворачивая веревку широкими петлями, ровно, виток к витку, так, как меня учили. Петлю на конце широко растягиваю и укладываю в пальцах так, чтобы можно было выполнить широкий круговой жест над головой и бросить. Конь не спускает с меня глаз, подергивая боком и стараясь держаться на дальней дистанции.

Это не дикий конь. Кто-то обрезал ему рога – коротко; может, не настолько, как это сделал бы я, но все же. На боку виден выжженный знак: круг, прорезанный вертикальной линией, похожей на греческую фиту. У меня нет времени исследовать полянку или задумываться, откуда та взялась. Нынче важнее конь. Если уж судьба, бог или местные божки дают мне в руки сокровище, я не намерен его упускать.

Все время я ласково приговариваю: по-хорватски, по-польски, по-фински и языком Побережья. Он прядет ушами и слабо порыкивает, но не позволяет мне подойти. Меня учил индеец. Дэнни Три Пера. Заклинатель коней из Вайоминга. Учил терпению и умению вкрасться в доверие к зверю, пониманию сложной психики стадного животного.

Животного с Земли. Кроме того, у Дэнни было время. Много времени. Океан времени. Он мог позволить себе терпение. А у меня времени нет.

Мы кружим по полянке. Я не знаю, как долго. Тут необходимо терпение.

Мне необходима помощь.

Он мог быть уверен в броске. Цифрал вырисовал в его поле зрения картинку траектории, по которой полетит петля, в зависимости от положения руки и напряжения мышц. Просвечивающая кривая плавала вверх-вниз, порой накладывалась на конскую шею, а порой уходила в сторону.

Драккайнен сконцентрировался, веревка со свистом кружила у него над головой. Конь мотнул по-собачьи головой и ощерился.

Но, похоже, решил просто сбежать из круга. Вуко двинулся боком, чтобы перекрыть ему дорогу к реке и тракту.

– Хороший конек… Очень, очень хороший конек, – бормотал он, решительно и ласково попеременно. Решил, что больше нечего ждать, и бросил. Лассо свистнуло в воздухе, как змея. Конь прижал уши и рванул внезапной, панической рысью прямо на Странника.

Рывок едва не вырвал ему запястье. Что хуже, сотрясение отдалось еще и в щиколотке, Драккайнен упал на землю. Животное, перепуганно визжа, поволокло его по мокрой, покрытой тающим инеем траве, стараясь, похоже, добраться до дороги, а это означало бы, что Вуко придется волочиться по камням и скалам.

Он подтянулся на веревке, насколько сумел, после чего ослабил ее, стараясь выбросить ноги вперед. Рывок поставил его на ноги, но через миг он снова упал на живот.

Спасло лишь то, что придушенный скакун решил приостановиться на миг, встать дыбом, а потом встряхнуться и ослабить петлю.

– Плохой конь! Очень плохой конь, непозитивный! Нехороший конь! – крикнул Драккайнен, выплевывая траву. – То есть не конь даже, а этот… северный олень какой-то… или лань… черт тебя знает, плохой олень! Очень плохая верховая животинка не разбери какой породы! Плохой окапи! Жуткий жираф!

Обвязал веревку вокруг ствола и сел, чтобы проверить щиколотку. Первый этап был пройден.

Скакун рвал аркан, дергался, вставал на дыбы и вообще всеми доступными способами показывал, что ситуация ему не по сердцу, а поведение Драккайнена он считает отвратительным и потому крепко обижен.

Пока это не имело никакого значения.

Вуко приготовил все необходимое, неспешно и методично разложив упряжь в траве: узду, седло с уложенными кверху подпругами, короткий чепрак.

«Надо подходить медленно и спокойно, – объяснял Три Пера. – Животное не должно видеть, что ты боишься. Это самое важное».

Сначала нужно подойти. С широко раскинутыми руками, чтобы показаться как можно более крупным и занять как можно больше места. Медленно, но уверенно. И все время говорить.

Успокаивающим тоном.

Конек снова стал рваться на привязи и дергаться. Звуки, которые он при этом издавал, больше напоминали рык верблюда и визг свиньи.

Нужно говорить. Ласково и терпеливо.

Если идешь – должен подойти. Нельзя отступать. Если протянул руку – должен дотронуться. Должен показать, кто здесь главный. Именно в этот миг все решается – раз и навсегда. Животное не может получить ни мгновения преимущества. Потеряешь лицо один раз – и все. Окажешься существом подчиненным, навсегда. Но не дергай и не бей. Это плохой метод.

Он протянул ладонь к большой голове. Конь дернулся, дико завращал глазами и предостерегающе клацнул зубами, а потом попытался встать на дыбы, но натянутый аркан не позволил ему этого сделать.

Драккайнен моментально уклонился от клацающих челюстей, а потом дотронулся до шеи конька. Для животного такая ласка должна была стать успокаивающей.

Вуко погладил большую голову сбоку, прекрасно понимая, что успеет отскочить перед любой атакой.

Один из индейских секретов – ласково подуть коню в ноздри. В стаде это знак проявления симпатии. Пробуждает ощущение дружбы и доверия.

В совершенно другом мире, с совершенно другим зверем.

Он не заметил, дало ли это хоть какой-то результат. По крайней мере его не ударили.

А теперь – вкусняшка. Решил проверить, сумеет ли выступить в этой роли сухарик.

Когда подходил во второй раз, конь дергался уже меньше, поворачивался боком, ворчал и тряс головой, но бить копытом не пытался.

– Хороший конь, хорошая коняшка… Хороший, хороший зверик, – ему казалось, что еще миг-другой – и он охрипнет. Болтал безостановочно уже добрый час.

Сухарь был очень внимательно обнюхан, а потом исчез с хрупаньем в огромных челюстях, куда бо́льших, чем у обычных коней, – как в мельничьих жерновах.

– Ладно, – сказал Драккайнен. – Теперь зерно. Вообще-то мне это не нравится, но так должно быть, и мы это уже прошли. Нет выхода, дорогой. Я-то, скажем прямо, мало понимаю в объездке антилоп, да и ковбой из меня почти никакой. Я прошел курс, и только, но вообще не был ни любимчиком Три Пера, ни наделенным особыми талантами.

Он открыл тайничок в кожаных закоулках переметной сумы, нашел шприц и три зерна, запаянных в металлических ампулках.

– Это не будет больно, – уверил искоса глядящего скакуна, раскрывая шприц и раскручивая ампулку. – Я сам прошел через подобное и до сих пор жив.

Зерно плавало в сосудике, как склизкий зеленоватый головастик. Драккайнен сунул туда шприц и принялся накачивать воздух мерными движениями поршня.

– Будь у нас больше времени, – объяснял, – будь я лучшим говорящим-с-лошадьми, или, по крайней мере, знай я лучше твою биологию вместо общей, небрежной и неточной ерундистики, которая у нас есть… Ну у нас-то все так, как оно есть.

Он вздохнул и подошел к жеребцу, пряча поблескивающий шприц в руке.

– Чувствую себя ужасно, – уверил животинку, левой рукой поглаживая ее башку, а потом – горбатый черный хребет носа.

Конь заурчал, и звучало это на удивление приязненно. Драккайнен вздохнул и поднял вторую руку, уверенным движением сунул животному кончик шприца в ноздрю и нажал поршень.

Конь издал ужасный визг и встал на дыбы, а потом резко дернулся, натягивая веревку. Драккайнен отскочил, избегая мощного удара в голову, а потом перекатился по траве. Лассо врезалось в шею животного, и конь, вместо того чтобы реветь, захрипел. Его глаза вылезали из орбит, на морде выступила пена. Не в силах к нему подойти, чтобы снять петлю, Вуко вынул нож и обрезал веревку у ствола дерева. Конь рванулся, словно ракета, брыкаясь попеременно то передними, то задними ногами, перескочил через низкий кустарник и погнал галопом в лес.

Драккайнен спрятал нож.

Вот же я сукин сын, подумал с удивлением. Чувствую себя так, словно зарезал дельфина.

Он повернулся и остолбенел. На его сумах хозяйничала огромная, размером с гуся, черная птаха с огромной башкой и мощным, как острие чекана, клювом.

– Да этого быть не может! – рявкнул Драккайнен, преисполненный внезапным возмущением. – Пошла прочь!

Птица склонила голову, поглядывая на Драккайнена, блеснула белым веком, после чего хамским и хриплым тоном, но совершенно отчетливо повторила:

– Пошла прочь!

Разворошила клювом рассыпанные вещи и нашла кусок сухой колбасы, который тотчас же проглотила, не обращая внимания ни на крики, ни на дикий галоп Странника. Драккайнен бежал через поляну, выкрикивая самые худшие финские ругательства, но, припадая на больную ногу, не имел шанса. Птица клюнула большую кучу его вещей, что выглядело так, как если бы по ней рубанули киркой. Когда подняла голову, в ее клюве виднелась маленькая, поблескивающая металлом трубочка.

Зерно.

– Нет! – орал Драккайнен. – Сейчас же выплюнь!

Птица ударила широкими крыльями и взлетела над поляной. Не слишком быстро.

– Да чтоб тебя разорвало! – орал разведчик. – Да чтоб ты лосю в аду отсасывал, проклятущий урод!

Но ворон уже взлетел высоко над деревьями.

– Да каркни ты триумфально, сукин сын! – кричал ему вслед Драккайнен. – Каркни и вырони это! Чтоб ты им подавился, урод.

Осмотрел оставшиеся вещи. Котелок был продырявлен и, что еще хуже, вместилище последнего зерна было помято. Ругаясь, он отложил шприц и пособирал остальные вещи, а потом принялся монтировать лук.

– Никогда больше, никогда! – процедил, стыкуя обе дуги и насаживая систему блоков.

Если птица проглотит сосуд целиком, то не должно бы ничего произойти. Из-за глупой птахи человеку теперь придется убивать воронов десятками, а потом их потрошить. Занятие на годы. Разве что тварь украсит зерном свое гнездо, как это делают сороки. Безнадежно.

– И почему ты не сожрал что-нибудь другое? – крикнул он, запрокинув голову к небу. – Тебе моей охотничьей не хватило?! Не мог нажраться золота, если потянуло на блестяшки?

Была у него пара стрел, которые следовало соединить. Но все равно придется ждать. Ничего больше не сделать.

Он снова натянул доспех, разобрал свой скарб и вернулся к затоке, где все еще высился его шалаш. Казалось, что он начинает здесь врастать.

Он снова разжег костер, окончательно соединил все элементы лука, специальным ключом сократил и натянул тетиву длиной в несколько метров, пропущенную через систему блоков. Хороших стрел с выточенными древками было всего пять, но у него оставался изрядный запас наконечников в специальном мешочке.

Он подхватил мачете и отправился искать материал для стрел.

Заняло это немало времени: найти в природе достаточно ровные ветки – не самое простое занятие. Ведь, по уму, изготовление простых стрел должно длиться целую зиму: отобранные ветки, утяжеленные гирями, вешают где-то в сухом месте и ждут, пока они просохнут и сделаются идеально ровными, – и только потом прилаживают к ним оперение и наконечники.

Я сижу и делаю стрелы. Это успокаивающее занятие. Люди из примитивных культур проводят таким образом большую часть времени. Делают стрелы, чинят упряжь и доспехи, шьют одежду. Это нужно делать непрерывно, и мне необходимо к этому привыкать. Пояс, полный золота, ничего здесь не изменит. Я не могу вызвать такси, поехать в супермаркет и купить там себе вязанку стрел или пачку ризотто с дарами моря. Наверняка где-то есть базар, но в целом мало кто продает сапоги, стрелы, лук, булки или масло. Всякий делает такие вещи сам. Каждый сам кормит курей, печет хлеб, ткет одеяла и варит пиво. Ты можешь где-то купить гвозди или крючки, но здесь нет магазинов промтоваров. Это земледельческая культура.

Благодаря прогулке среди кустов я нахожу четыре пера разной величины, которые пригодятся для оперения. Разделяю их напополам, надрезаю кончики, смачиваю перья живицей, работаю нитью – и через два часа у меня есть еще шесть стрел.

Некоторое время я стреляю в кучу песка между высокими валунами на берегу. Возвращаю свои навыки. Стрелы летят по-разному, поэтому стараюсь просчитать поправку, пока – после долгого времени – не начинаю попадать всякий раз в мясистый лист, положенный на откосе в качестве цели. Мой лук с блочным натяжением лупит с силой в семьдесят фунтов, но благодаря продуманной системе воротов натягивается как тридцатифунтовый – стрелы втыкаются в песок по самое оперение. И все же, несмотря на это, после часа упражнений у меня болят мышцы правой руки и плеча. Перед глазами встают изуродованные скелеты средневековых лучников, с кривыми хребтами и следами от надорванных мышц. Я натягиваю по-английски от ноги, по-спортивному прямо и по-японски из-за головы. Чтобы наверняка – стреляю еще из подмышки и от бедра, держа лук горизонтально. С двадцати метров я сажаю стрелы почти туда, куда захочу, за исключением одной, которую явственно относит в сторону.

Втыкаю в землю у шатра стрелы, готовые к использованию. Оружие улучшает мое самочувствие. Я родом из мира, где охотнее всего убивают на расстоянии.

Перерыв в путешествии, предназначенный для ожидания.

Потому я жду.

Через какое-то время забираю меч, нож, колчан и иду на охоту.

Это не так просто. Одну стрелу я трачу совершенно по-идиотски, выстрелив в летящую птицу, которая мне показалась соблазнительно похожей на гуся. Слишком полагаюсь на помощь цифрала – и мажу на волос, но стрела лупит метров на двести вверх, а потом падает в чащу и исчезает из глаз.

Через несколько часов я теряю надежду. Окрестности словно вымерли. Нет даже чего-то вроде кроликов. Большие травоядные редки на рассвете, это для них нелучшее время. Но речь не об этом. Я не встречаю ни жаб, ни мышей, не слышно птиц, не видно даже насекомых.

В конце концов я заканчиваю тем, что брожу по мелководью с луком в руке, высматривая рыб среди камней и скал. Несколько раз стреляю безрезультатно, пока извивающееся серебристо-крапчатое тело, подобное мурене, означенное торчащей из воды стрелой – как гигантским поплавком, – завершает дело. Я несу рыбину в лагерь, меня переполняет гордость, какую и представить себе непросто. Я одновременно ощущаю себя непобедимым и смешным. Всю жизнь, когда хотелось мне рыбы, я ее покупал. Шел в «Теско» в Гваре или на набережную над портом, где стояли рыбацкие лодки на воздушной подушке, или в рибарицу и там выбирал между камбалами, сардинами и тунцами, что красиво лежали на льду, прямо с ночного улова. А теперь меня распирает гордость от одной-единственной рыбины. И только потому, что я лично добыл еду в богом забытом уголке Побережья, вооруженный луком и предоставленный природе.

После двух лет обучения, модифицированный бионически, обученный в школе коммандос, я обрел умения, которыми здесь обладает любой ребенок.

Когда наступают сумерки, я пеку над углями рыбину, нарезанную на куски.

И впервые здесь ужин приходится мне по вкусу.

Ароматные кусочки белого мяса, раздираемые пальцами на листе, кружка слабого грога.

Начинаю ощущать себя частью природы. Например, я всегда был равнодушен к погоде. Всю мою жизнь это могло быть тем, что, самое большее, заставит меня побыстрее вернуться домой. Дождь, жара или снег – просто явление-за-окном. Нужно добавить обогрев или включить кондиционер, прибрать забытую мебель с террасы.

Сейчас я буквально не имею крыши над головой и постоянно поглядываю на небо. Ничего – лишь слабый шалашик, который я возвел из веток и связанных молодых деревьев. Мне кажется, что собирается дождь, а потому я прикрываю его еще и вонючей попоной, которую прихватил со станции, чтобы унести лапу моего Гренделя. У меня нет ничего, но все же я выстроил укрытие и добыл пропитание. Чувствую себя одновременно нищим и удивительно свободным.

Будит меня холод и мигающий зеленоватый проблеск северного сияния. Половина третьего утра – время волка. Время, когда спится крепче прочего, а до рассвета еще далеко. Время, когда человек психологически слабее всего. Время засад и ночных нападений.

Потом я сижу у входа в шалаш, укрывшись за щитом, которым загородил вход, с луком в руке и стрелой на тетиве – и смотрю на реку.

Подле берега вода аж кипит от тысяч рыбин и водяных тварей, которые мечутся, словно горсть серебряных монет, и выглядят так, словно жаждут сбежать на сушу от того, что происходит на середине потока.

А оно немного напоминает северное сияние. Переливается лентами и облачками, опалесцирует голубым и салатным, отбрасывает мерцающий свет на берег. Да еще ползет по водной поверхности, как огромная змея. Это холодный туман бредет рекой. В проплывающих над водой полосах и лентах мелькают перетекающие друг в друга фигуры чудовищ и тварей, клубятся путаницы щупалец. Я вижу туманные гривы и головы лошадей, вижу ощетинившиеся колючками хребты. А посреди тумана материализуются более солидные образы марширующих зверолюдей. Уродливых, скрюченных, словно на полотнах Босха. Я вспоминаю древнее племя из кельтских верований, которое старше человеческой расы. Фоморы. Их представляли человекообразными тварями с явно звериными чертами. Чудовища, приходящие из глубин и сражающиеся с людьми за остров, который позже назвали Ирландией. Собственно, это я теперь и вижу.

Протянувшийся над рекой нескончаемый хоровод фоморов, подернутых светящимся туманом.

Я сижу, сжимаю лук и гляжу. Холод стягивает мне кожу.

Знаю, что это лишь галлюцинация, но ничего не могу поделать с тем, что сердце мое лупит, словно ошалевшее, что рука, сжимающая лук, мокра от пота, что сдерживаемый из последних сил гиперадреналин кипит под кожей.

Я смотрю на странные жабьи, рыбьи, змеиные и конские морды, на лоснящиеся хребты, покрытые шишками, колючками или гладкими язвами; гляжу на рыла и морды, полные клыков, и во мне начинает расти идиотская суеверная убежденность. Я ругаюсь мысленно, но это не помогает.

Я уверен, что Двор Безумного Крика пал.

Хоровод тянется серединой реки, и продолжается это около часа.

Потом они уходят, и снова опускается тьма. И быстро делается теплее.

Они ушли.

Я знаю, что они были галлюцинацией. Были лишь туманом. Ведь шли серединой реки, поверхностью вод. А потому – галлюцинация, либо иллюзия.

Мое стойкое «верую лишь в то, что обладает смыслом», однако, не слишком желает действовать в полчетвертого утра среди темной безлунной ночи.

Я верю в то, что я видел.

А видел я бредущую по реке армию призраков.

Очередное утро без кофе, мыла и зубной пасты. Я нахожу адски кислые, склизкие ягоды и жую их. Терпкий, сводящий скулы сок, полный дубильных веществ, чистит мне зубы. Он не токсичен, но и не вкусен. Не будет у меня кариеса, как не будет и гриппа с чумой, но день, начатый без ментоловой пены на губах и с зубами, скрипящими от осадка, сразу становится каким-то неряшливым.

Я сижу у небольшого утреннего костерка и ем вчерашнюю печеную рыбу.

Цивилизация ужасно обременительна. Суетливая, шумная, она бесцеремонно пробирается в любой закуток. И все же теперь мне постоянно чего-то не хватает. То газет, то сетевого радио, то кофе, то апельсинового сока. Постоянно чего-то хочется.

И непременно найдется то, чего у меня нет.

Здесь есть лишь кипяток с медом, который закончится через пару дней; жесткое жирное мясо, похожее на угря; небо, лес, окруженный горами, хрустальный фьорд. Я хочу почитать книжку, посмотреть голофильм, сходить в элегантное кафе на побережье и выпить капучино, глядя на белые средиземноморские яхты. Хочу чистую рубаху и белые штаны.

Интересно, получу ли это когда-нибудь?

Пока же я постоянно испытываю ужасные неудобства. Ожидание на берегу фьорда тянется невыносимо. Нужно быть терпеливым.

Я начинаю беспокоиться. Не следовало полагаться на зерно. Надо было обихаживать коня простыми человеческими методами. Как любому жителю Побережья. Но нет, я – продукт своей цивилизации и, если могу сократить путь, наверняка это сделаю. Если под рукой окажется какая-никакая технология, использую ее – нужно или нет. Потому что так лучше, вернее и научнее.

Зерно должно бы уже активизироваться. И, может, оно убило несчастное животное или довело его до безумия. Должно подействовать, но это лишь теория, выдуманная каким-то яйцеголовым. Теория, на которую я безрассудно купился, вместо того чтобы пораскинуть мозгами.

Я брожу по лесу, сильно напоминающему Карелию. Скалы, угловатые деревья, изогнутые ветви. Если уж мне нечего делать, стоит поискать еду. Я знаю несколько видов съедобных грибов и чаг, знаю, как распознать съедобные части деревьев и лесные плоды. Надеюсь на какого-нибудь кабана или оленя.

Ничего. Окрестности словно вымерли.

Нахожу лишь горсть орехов и несколько похожих на трюфели грибов.

Около полудня вижу ворона. Тот кружит по небу, как черный крест, высматривая добычу настолько же безрезультатно, как и я. Я же иду за ним следом, пытаясь не потерять из виду, пока он наконец не присаживается на дереве в каких-то двухстах метрах, – он уже мой. Я концентрируюсь и гляжу сквозь коллиматоры цифрала, пытаясь распознать, мой это ворюга или нет. А мигом позже он падает, ударяясь о ветви, и конвульсивно трепещет на земле, прошитый стрелой.

Через несколько минут я вытираю кровь с ножа о мох, уже зная, что это не моя птаха, а если и она, то не проглотила капсулу с зерном. Единственная польза – горсть черных лоснящихся перьев, которые я забираю с собой.

Когда возвращаюсь к лагерю, первое, что вижу, – моего коня. Он стоит на белой гальке пляжа и, воткнувши большую горбоносую башку в шалаш, обнюхивает постель. Ощущает мое присутствие и издает серию громоподобных взвизгов, после чего идет галопом прямо на меня. Я осторожно кладу на землю перья, орехи, грибы и стою, готовый отскочить.

Он подскакивает ко мне, прижимая уши, и, визжа, танцует вокруг, сует башку мне под мышку, едва не опрокидывая; но я вижу, что это радость, а не гнев, и мне стыдно.

Я оглаживаю бархатную шерстку на шее, обнимаю его и по-индейски прижимаю свой лоб к его лбу в плоском месте между глазами, там, где под черепом, вероятно, угнездился резонатор.

«Друг. Я тосковал, – думает конь. – Друг. Шеф. Конь был один».

Я чувствую его голос, словно вибрацию, что проникает мне под череп. Странный чужой звук, раздающийся в голове, звук, от которого ноют зубы.

Я глажу большую голову по носу, по самые бархатные мягкие ноздри и ухватистые губы, похожие на кончики слоновьего хобота.

– Твое имя Ядран, – шепчу ему. – Мое имя – Вуко.

«Ядран, – повторяет он. – Вуко и Ядран теперь вместе?»

– Верно, – говорю я. – Вместе.

Удалось. Наверное. В таком случае, он должен знать с десяток-другой команд, для безопасности произносимых по-хорватски и по-польски. Он словно цирковой конь и боевой скакун одновременно. Пяток лет тренировок, проводимых с жеребячьего возраста, закляты в крохотном скользком головастике, пробравшемся в его голову.

«Ядран теперь другой».

– Теперь все по-другому, – говорю я. – Ты уже не боишься огня, не боишься скакать, даже если не знаешь, что там, за препятствием. Не испугаешься грохота, вспышки или внезапного движения. Не станешь убегать, разве что я тебе прикажу. Теперь ты видишь в темноте и больше не заболеешь.

Я накладываю чепрак и упряжь. Наконец-то. Беру в руки седло, которое до сих пор носил на собственном загривке.

Он стоит терпеливо, только стрижет ушами, когда я затягиваю подпругу, подставляет голову под узорчатый налобник и послушно хватает зубами непривычное удило, спроектированное для челюстей, подобных его.

Потом галечный пляж на берегу фьорда превращается в цирковую арену. Конь отступает, делает повороты, встает и вскакивает по команде. Послушный, как мотоцикл. Годы тренировок в одной капсуле. Шоу Буффало Билла.

Даже жаль, что никто не видит.

На ужин я разогреваю один из военных рационов, которые собрал на станции. Выравниваю дыру в котелке и пытаюсь залепить ее глиной – в надежде, что та затвердеет в племени костра, но ничего не получается. Протекает. В конце концов приходится есть из упаковки.

Чудесно. Я ем сосиски в соусе барбекю с кукурузой, выпиваю изрядную часть ракии. Ядран получает большую порцию раскрошенных сухарей, а потом отправляется искать что-то похожее на подножный корм. Не знаю, что найдет: судя по зубам, он всеяден, а то и хищник.

Жаль, я не могу его спросить, откуда он взялся на той странной полянке и что делал ранее. У него маленький запас слов, кроме того, что на самом деле он не умеет разговаривать. Просто не знает, что начал. Произносит простые предложения, но не сумеет ничего рассказать, как и облечь свои воспоминания в слова.

Я стараюсь не выстраивать дурацких, ничем не подтвержденных теорий, но ничего не могу поделать. Мне кажется, его появление как-то связано с явлением, на которое я раз за разом натыкаюсь и которое пока считаю галлюцинацией.

Мне кажется, это дело холодного тумана.

Когда на следующее утро мы отправляемся в путь, я чувствую себя легким, словно перышко. Весь инвентарь рассован по сумам, прикрепленным у конского седла, и находится внутри скрученного одеяла, переброшенного через спину. Наконец-то на мне нет брони и кольчуги. Доспех и вещички размещены в сумах, по кобурам и крючкам, конь, увешанный пожитками, выглядит не слишком элегантно, слегка напоминает тяжеловоза и чуть-чуть передвижную лавку, но, кажется, не чувствует всего этого груза. Наконец-то можно путешествовать без шлема на голове и седла на шее.

Мы отправляемся в путь.

Ущельем вдоль фьорда, через лес, скалистыми пустошами, поросшими кустарником. Как тропинка ведет.

К югу я утыкаюсь в мост.

Собственно, в руины моста, но такие, что дух захватывает. На каждом берегу – по два огромных пилона метров тридцать в высоту. Река в этом месте широка – метров сто пятьдесят, да и скалистые берега поднимаются на несколько этажей.

Пилоны на берегах – монструозные скульптуры гигантов. На одном берегу – женщина, на другом – лишенная головы фигура мужчины. Они тянут друг к другу руки, стоя, расставив ноги, над широкой, гладкой поверхностью дороги. Мост обрывается – с каждой стороны – в нескольких метрах от берега, но в потоке не видно других остатков от сооружений.

Я слезаю с коня и обхожу руины, оглаживая поверхность скалы. Она монолитна. Никаких следов обработки, никаких стыков. Словно лава миллионы лет формировала эти фигуры гигантов, поверхность дороги и тросы, что некогда соединяли тоскливо протянутые руки. Теперь их навсегда разделила река и они никогда не встретятся.

Кто в стране, где вершиной архитектурного мастерства остаются терема из ошкуренных бревен, сумел выстроить подобное?

На моей стороне фьорда дорога вгрызается в скалистый склон и убегает в лес. Как и мост, она – тщательно отполированная скала. Почти нетронутая. Гладкая как стекло: поверхность, на которой видны хорошо если несколько трещинок, в которые пускают корни трава и деревца.

Я отправляюсь дорогой под гору. Она ведет не туда, куда нужно, но мне интересно, что там дальше. Я гляжу на огромные стволы поваленных деревьев; за поворотом одно из них – огромное, с иголками, подобными араукарии, – вырастает из идеально круглой дыры посреди шоссе. Ствол у него – метра три в диаметре. Копыта Ядрана бьют в базальтовую поверхность дороги.

Метров через пятьсот я замечаю нечто, что в первый момент кажется белыми меловыми скалами, но это строение. Острые купола, словно верхушки закопанных в землю патронов, установлены в концентрических кругах. Все в черных, похожих на мух пятнышках, которые вблизи оказываются стаей больших воронов. Некоторые из них кружат вверху, будто ожившие клочья сажи.

Я отстегиваю меч от левой стороны седла и неторопливо вешаю его за спину. Подъезжаю шагом, с луком на изготовку и стрелой на тетиве.

Вблизи строение еще больше, чем могло бы показаться. Я въезжаю в первый круг: он немного напоминает негритянскую деревню, только дома словно вырезаны из белого мрамора. Как мост и каменные гиганты, они выглядят скорее отливками, чем творением каменщиков. Тишина. И хорал карканья.

Ни живой души вокруг.

Это странно. Даже если дома эти – остатки некой древней культуры, кто-то должен здесь обитать. Это готовые дома. Хватило бы приладить двери. Есть окна, крыши, не льет на голову.

Может, место дурное? Из прочитанного мною о культуре Мореходов следует, что они неохотно оседают там, откуда не видна вода. Перед домом должно быть море или река, которая в него ведет, или хотя бы озеро.

Я соскакиваю с коня и осторожно подхожу к ближайшему дому. Лук держу в свободно свисающей руке, придерживая стрелу пальцами. Достаточно ухватить второй рукой за тетиву – и можно стрелять.

Мне не нравится тишина и это место.

Активирую цифрал.

Он умел двигаться совершенно бесшумно. Вороны расступались неохотно, некоторые при виде его взлетали, махая тяжелыми крыльями. Но за стрельчатой аркой входа была лишь темнота, запах падали и мокрой земли, что покрывала тонким слоем каменный пол.

И кипа прогнивших костей посреди округлого помещения. Перемешанных будто кривые пожелтевшие палки. Остатки бурой тряпки, грязно-желтый шар черепа.

В соседнем доме было то же самое, но костей несколько больше. Драккайнен решил, что это подобие кладбища.

В усиленном цифралом зрении были видны поблекшие полихромные рисунки, покрывавшие стены, и свежие рунические знаки, начертанные охрой либо кровью.

– Ну, получается, я попал на кладбище, – проворчал Странник, вышагивая спиральной улочкой между склепами. Середину некрополя обозначала округлая каменная плита, поросшая выстреливающими на несколько метров вверх, к небу, шипами.

В одном из склепов он нашел скелет, сидящий на полу: у него сохранились засохшие сухожилия и остатки кожи. В других были лишь кипы костей, еще в двух нашли успокоение высохшие, как мумии, трупы. Вороны собирались перед теми склепами и клубились внутри, выклевывая остатки мяса. Он разогнал их, хотя те не слишком боялись. Двое поднялись в воздух и уселись на крыше, остальные разлетелись с гневным карканьем. Он не слишком агрессивен к ним. Размах крыльев у воронов был с полтора метра, клюв каждого выглядел словно острие кирки и был длиннее ладони.

Очередной труп во вполне приличном состоянии. Сидел в той позе, что и остальные посреди помещения: со скрещенными ногами, руками, упертыми в колени, и ладонями, направленными вверх. На затылке у него даже остались длинные седые волосы – как небрежно содранный скальп.

Странник заглянул внутрь, и труп внезапно раскрыл глаза. Налитые кровью, покрытые бельмами и мутные, точно молоко с кровью. Драккайнен отскочил назад, натягивая лук и чувствуя, как гиперадреналин ударяет в его вены.

Человек раскрыл рот и издал хриплый крик, напоминающий карканье, после чего снова сделался недвижим.

Драккайнен выдохнул, медленно ослабил тетиву и некоторое время массировал руки, пережидая, пока горючее перестанет кружить в его крови.

– Ну ты, братишка, меня и напугал, – сказал он. – Кто ты такой? Больной? Помощь нужна?

Ничего.

– Хочешь есть?

Ничего.

Пугающе худой человек не отозвался и не отреагировал, даже когда Драккайнен ухватил его за плечо. Под невозможно грязными и сопревшими тряпками он казался пустым, словно восковая отливка.

Пульс у него бился слабо, но ощутимо. Единственным признаком жизни было редкое, медленное дыхание.

– Кататоник, – вынес вердикт Драккайнен. – Кладбище кататоников. Что за страна!

Смеркалось.

– Или возвращаемся на дорогу и ночуем подле моста, или остаемся здесь, – сказал он коню. – И кажется мне, что здесь путь напрямик. По крайней мере, если смотреть с этого холма. Река течет туда и делает петлю, а мы хотим добраться до устья, к порту. Этот пусть себе сидит. Он ведь никому не мешает, а я – не странствующий психиатр.

Ядран фыркнул и издал протяжное урчание.

– Значит, решено.

Некоторые дома были совершенно пустыми. Драккайнен подмел каменные плиты пола пучком веток, принес себе кучу сушняка.

– Однако умнее спать во дворе, – сказал, рубя ветки мечом и складывая костерок. – Не могу сказать, почему так. Нет, духов я не боюсь. И скажу тебе по секрету отчего. Дело в том, что духов не бывает.

И все же ему не хотелось спать внутри странного здания со шпилем. Он сидел, глядя на огонь, и слушал раздающееся время от времени хоральное карканье воронов с другого конца поселения.

Наконец он заснул, завернувшись в попону и не сводя глаз с углей.

Рядом стоял его конь, обгрызал мясистые листья с куста и, прядя ушами, глядел во тьму. Перед сном Драккайнен уперся лбом в конскую башку.

«Плохое место, – думал Ядран. – Место смерти. Вуко спит. Ядран следит. Плохое место. Ядран будет кусать и бить копытом. Кто-то придет – Ядран убьет. Вуко спит».

Сидят вокруг меня по-турецки, с руками, упертыми в колени, и ладонями, обращенными к небу. Смотрят на меня налитыми кровью, мутными, слепыми глазами. Сидят и вонзают в меня слепой взгляд, не обращая внимания на воронов, что рвут их тела.

– Тело – се тлен, – шепчет один. Его голос звучит как шелест сухих кладбищенских листьев. – Душа – се тлен. Тебе нужно быть вороном, чтобы взлететь в небо.

– Вот еще один пришел красть песни, – это следующий, он уже почти скелет. – Блуждаешь. Идешь по спирали, в никуда. Ты сам должен сделаться песнью.

– Дорога ведет внутрь, а не наружу. Но это глупец – Странствующий Ночью. Пришел извне и уйдет вовне.

– Приходят сюда за песнями. Хотят деять. Но это место, в котором деяния прекращаются. В котором прекращается все.

– Ты вор. Для чего ты нарушаешь покой Воронова Града? Мы – мудрецы. Песенники. Мы заняты. Здесь мы перестаем быть. Отчего ты нам мешаешь?

Протягивает руку и вырывает мой глаз. Показывает его плавающим в ладони, как разбитое яйцо.

– Столько-то стоит знание. Тот, кто желает деять, должен научиться смотреть внутрь.

Сам он совершенно слеп.

– Видишь? – спрашивает. – Один я отдал, чтобы деять. Второй – чтобы деять перестать. Отдал его воронам.

Я пробуждаюсь, словно по сигналу тревоги. Хмурый рассвет. Даже, скорее, посиневшая на востоке ночь. Я трезв и готов действовать. Не знаю, из-за кошмара или остерегающего ворчания Ядрана. Пиктограммы боевого состояния в мгновение ока пролетают перед моим внутренним взором, как голографические elirium tremens.

Драккайнен бесшумно поднялся, с луком в руке, и пошел, крадучись, к коню; оперся о его теплый косматый бок. Конь повернул к нему башку, и они соприкоснулись лбами.

«Человек и осел, – подумал конь. – За хребтом. Не видно. Идет. Не боится. Он врет. И знает, что мы здесь».

– Лежи, – шепнул Драккайнен.

Присел на корточки и упер ладонь с луком в колено. Конь подогнул ноги и исчез в высокой траве, послушно вытянув шею и как-то по-драконьи уложив голову челюстью к земле. «Земной конь так не сумел бы», – подумал Странник.

В термозрении вороны, сидящие на островерхих крышах, светились как неоновые попугаи, а дома торчали вокруг словно драконьи зубы. Был слышен скрип плохо смазанных осей. Из-за пригорка показалось желто-оранжевое пятно в форме шишковатой башки животного, похожего на окапи или миниатюрного жирафа. За ним – двухколесная тележка, рядом с которой ступал низенький человечек в кожаной шляпе с большими полями и ел сваренное вкрутую яйцо.

Драккайнен послюнил пальцы и поправил растрепанное оперение стрелы.

– Не можешь спать, Воронья Тень? – крикнул, натягивая лук.

– Ты тоже, если нет дерева, Спящий-на-Дереве? – крикнул в ответ тот. – Лучше отложи лук и подбрось дровишек.

– Я и так хорошо вижу, – откликнулся Вуко.

– Если отложишь лук, я сяду с тобой подле огня.

– А какая мне с этого польза?

– Завтрак. Ты дашь огонь, я дам пиво, ветчину и хлеб.

Драккайнен снял стрелу.

– У меня есть печеная рыба, – сказал.

Сидели по обе стороны от костра, глядя друг на друга через огонь. Вставал пурпурный рассвет. Вблизи оказалось, что Воронья Тень почти карлик. Мощный, кривоногий и без одного глаза. Глазницу прикрывала костяная пластина, прикрепленная к ремню.

– Ты отдал один глаз за знание? – спросил Драккайнен.

– Ага. Узнал, что, если сражаться без шлема, можно потерять глаз. А что узнал ты?

– Что это странная страна. Что здесь продолжается какая-то война богов. Что здесь непросто повстречать кого-то, у кого все дома в голове. Что в каменных зданиях живут трупы. Разные вещи.

– Твоя рыба вчерашняя.

– А твое пиво кислое. Что это за место?

– Урочище. Кладбище. Глупцы, которые думают, что они – Деятели, приходят сюда отдавать песни.

– И отдают? – спросил Драккайнен, сделав глоток.

– Песни богов принадлежат богам. Их нельзя ни отобрать, ни отдать. Самое большее – их можно забыть.

– Почему ты говоришь загадками?

– Говорю так, как ты спрашиваешь. Загадкой на загадку.

– Ты знаешь многих Песенников?

– Я знаю многих людей.

Драккайнен вздохнул:

– А сам ты – Песенник?

– Ужасно много спрашиваешь. Как баба. Спрашиваешь и спрашиваешь. Что ты делаешь со всеми словами?

– Я уже говорил, что ищу нескольких чужаков. Один из них был при дворе Безумного Крика. Здесь его называют Акен. Ты слышал о нем? Высокий, черноволосый, с рыбьими глазами. Как я их найду, если не буду расспрашивать?

– Ища, как полагаю. Коня ты уже нашел.

Драккайнен вздохнул и ткнул в костер палкой, посылая в небо снопы красных искр. Он совершенно забыл о коне. Позвал его. Ядран сразу поднялся, тряхнул головой и отошел в сторону, щипля траву.

– А может, ты хочешь поторговать? Если расскажешь мне что-нибудь полезное, я дам тебе марку серебром. Что-то, что поможет мне в поисках.

Черный мушиный глаз Вороньей Тени блеснул.

– Всегда иди вперед. Тот, кто выслеживает, должен искать перемен, а там, где он станет ждать, – ничего не происходит. Спрашивай или молчи – но всегда слушай, о чем говорят люди. Ни верь ни во что, что хотя бы на миг не побывало в твоей голове. Не доверяй новому мечу, слову девушки в постели, богам и богатым. Не верь также простецам и злым людям. Я могу так долго – и каждый совет тебе пригодится. Я уже могу получить свою марку или тебе нужно больше советов?

– Ты не сказал ничего, чего бы я не знал, – усмехнулся Драккайнен. – И я могу взять реванш таким же советом: «Доволен глумливый, коль, гостя обидев, удрать ухитрился; насмешник такой не знает, что нажил гневных врагов». Или: «День хвали вечером, жен – на костре, меч – после битвы, дев – после свадьбы, лед – если выдержит, пиво – коль выпито».

– Хорошо сказано, – ответил с улыбкой Воронья Тень. – Однако я исходил из соглашения. Ты сказал, что дашь мне марку, если я скажу тебе нечто полезное. Я сказал.

– Ты софист.

– Что оно такое: «соуф юст»?

– Это слово из моей страны. Означает того, кто врет не обманывая. Кто гнет слова, будто ивовые прутья, чтоб вышло по его. Не получишь и гроша ломаного за такие советы.

– В таком случае – сыграем на твою марку. Ты умеешь играть в короля?

– Нет.

– Я покажу тебе.

Драккайнен вынул воткнутую в землю палку, на которой пек кусочек ветчины, понюхал мясо, после чего осторожно откусил. Воронья Тень похромал к своей повозке и вернулся, неся деревянную шкатулку, в которой что-то гремело, словно в шахматном комплекте.

Набор состоял из деревянного планшета с отверстиями и пешек, которые можно было втыкать в отверстия одним или другим концом. Вставленные одной стороной, они были обычными пешками, другой – главными, как дамка в шашках. Кроме того, еще был кожаный округлый мешочек, содержащий плоские камешки с вырезанными и окрашенными краской знаками с одной стороны, которые означали временные свойства пешек или условия партии; эти камни, называемые «камнями судьбы», надлежало вытягивать из мешочка вслепую. Черные следовало показывать и использовать сразу, красные – придерживать на потом и использовать когда это выгодно. К тому же были два многогранных кубика, которые бросались в открытый мешочек. Цель игры – провести «короля» с одного края планшета на другой. Можно было сбивать пешки противника, пытаться убить или заблокировать его «короля» или сконцентрироваться на проводке его в угол быстрее, чем это сделает противник.

Игра была сложной, но понятной. Драккайнен активировал соответствующий модуль цифрала и зарегистрировал все правила, включая значения символов на шестидесяти четырех камнях. Это было тем, что без помощи он никогда бы не запомнил раньше, чем после нескольких игр. И никто бы не запомнил – собственно, это показалось ему самым удивительным.

Он сунул руку в поясной кошель с монетами, взятыми на станции, и нащупал двенадцать серебряных бляшек, каждая с полграмма. Четыре были украшены рисунком коня, другие – человеком с веткой, некоторые – почти стертыми знаками. Он вынул руку из кошеля и, не пересчитывая, высыпал монеты в крышку коробочки с камнями судьбы.

Воронова Тень воткнул в землю заостренную палочку с отходящей в сторону веточкой и на сучке повесил шнурок с прилаженным горизонтально узким кристаллом.

– А это что?

– Один из моих товаров. Это стрела правды. Скажет мне, если ты станешь меня обманывать.

– Как здесь можно обмануть? Ведь все видно.

– В любой игре можно.

Загрохотали кости. Страннику выпало играть зелеными. Он решил послать своего короля кратчайшей дорогой в компании шести пешек, поставленных охранным шестиугольным строем, а остальными выбивать пешки Вороновой Тени. Потом он вытащил «дождевую слякоть», а Воронова Тень – красный камень, который оставил себе на потом. Слякоть привела к тому, что его король застрял где-то на середине доски, а отряды разведчиков впутались в серию ничего не значащих стычек с пешками противника. Цифрал подсовывал ему возможные ходы противника и работал над поиском алгоритма его стратегии, но старикан упорно совершал ходы, отличные от оптимальных. Через несколько минут Драккайнен пришел к выводу, что противник концентрируется на атаках на его короля и только делает вид, что желает провести своего в замок.

Они не разговаривали. Слышно было лишь громыхание костей, стук камней и пешек. Каждый сбил по шесть пешек противника, но король Драккайнена находился в худшем положении. Ему досталась пара красных камней, которые он держал в резерве – «лед» и «болезнь коней», а также два черных, заблокировавших один из его отрядов. Воронова Тень вытягивал только красные и уже подсобрал из них немалую коллекцию.

Цифрал подбросил ему пару возможных стратегий на основе анализа движений Вороновой Тени, приняв за условие, что все камни судьбы у того будут обладать наибольшими и при этом неполезными для ходов Странника возможностями.

Стрела правды стала неторопливо проворачиваться, указывая одним из своих концов на Драккайнена. Воронова Тень нахмурился, но потом что-то произнес – и кристалл повернулся в его сторону, а потом начал свободно вращаться, указывая попеременно то на одного, то на другого. Так продолжалось до конца игры.

Вуко применил одну из своих систем и в результате на какое-то время получил контроль над серединой доски ценой четырех меньших пешек, принудив противника использовать три камня.

А потом решил, что хватит, и преднамеренно совершил несколько ошибок, чтобы проверить, заметит ли это Воронова Тень. Заметил. В ответ Драккайнен отплатил несколькими болезненными атаками и принудил карлика использовать два камня – «черный огонь» и «огненную стрелу», после чего проиграл, с полным осознанием того, что делает.

Воронова Тень выпрямился, хрустнул пальцами и сделал глоток-другой пива.

– Легкие деньги, – сказал, ссыпая монеты в свой кошель. – Играем еще? Хочешь отыграть свое серебро?

– Нет. Сыграем на кое-что другое.

– На что?

– На вопрос. Если выиграю, ты ответишь мне на вопрос. Если проиграю, получишь марку серебром. Ответишь искренне, – он протянул ладонь и придержал крутящийся кристалл. – Я буду знать. Ты повесил стрелу правды.

Воронова Тень задумался на миг:

– Согласен.

– Вылей немного пива на землю и возьми Хинда в свидетели.

Воронова Тень фыркнул:

– И что оно даст?

– Сделай как говорю.

Снова начали играть.

На этот раз Драккайнен ходил увереннее. Рассчитал три независимые стратегии: одну – на продвижение собственного короля, одну – на убийство короля Вороновой Тени и одну – на блокирование его посреди поля. Теперь он перепрыгивал от одной к другой, реализуя их в зависимости от ситуации на доске. Воронова Тень наверняка мошенничал – и кидая кости, и вынимая вслепую камни. Стрела правды дергалась как безумная.

Драккайнен выиграл быстро и безжалостно, атакуя короля противника, прижатого к краю поля, после чего налил себе еще пива, придержал дрожащий кристалл и лучисто улыбнулся.

– Теперь я спрошу.

– Минутку, – прервал его Воронова Тень. – А если я чего-то не буду знать?

– Тогда ты скажешь, что не знаешь, но скажешь, как оно, по твоему мнению, может быть.

– Один вопрос – один ответ.

– Хорошо. Слышал ли ты, где может быть чужой Песенник с рыбьими глазами, называемый Акен, или высокий наглый старикан с длинными серебристыми волосами и рыжей бородой, которого зовут Олаф Фьоллсфинн, или очень высокая, гибкая женщина с короткими волосами цвета соломы по имени Ульрика Фрайхофф, или невысокая полная женщина с черными кудрявыми волосами, Пассионария Калло? У всех у них глаза как у слепцов, но все они зрячие. Плохо говорят на знакомых языках, и они – странные. Кажутся молодыми и зрелыми одновременно. Их могут принимать за Песенников, но и за безумцев. У них есть странные предметы, и они странно себя ведут. Вопрос звучит: слышал ли ты, где эти люди могут находиться?

– Я слышал разные рассказы о странных людях. Часть из того – сказки. Часть – не касается тех, кого ты ищешь. Возможно, я слышал о высоком худом Песеннике со слепыми глазами и волосами как уголь. Но видели его то здесь, то там. Во многих местах, но никогда не на одном и том же. Якобы был он Деющим. И эти истории – всегда страшные.

– Почему?

– Один вопрос – один ответ.

– Я не задаю нового вопроса. Спрашиваю о твоем ответе, поскольку я его недопонял.

– Как ты там говорил, «соуф юст»? Играем дальше?

– Играем.

На этот раз Драккайнен проиграл. После яростной схватки, но окончательно и без малейших сомнений. Потерял короля за два поля перед замком. Сунул руку в мошну и принялся, не глядя, отсчитывать деньги.

– Нет, – сказал Воронова Тень. – Я выиграл свой вопрос.

Придержал стрелу правды и заглянул Драккайнену в глаза:

– Ты ищешь этих чужеземцев. Что сделаешь, когда их найдешь?

– Заберу их отсюда. Заберу домой.

– А если они не захотят идти с тобой?

Вуко замер на миг:

– Как они могли бы не хотеть? Они потеряны здесь и хотят вернуться домой. Ждут кого-то, как я. Однако, если бы кто-то не захотел… Если так случилось бы, я все равно их заберу, хотят они того или нет. Силой. Я ответил тебе на дополнительный вопрос, что касался того, о чем ты спросил.

– Это твое дело. Играем?

– Что такое «холодный туман»? – спросил Драккайнен получасом позже.

– Фатум. Стихия. Возможность. Завеса. Вопрос и ответ одновременно.

– И это твой ответ?

Воронова Тень мотнул головой в сторону окружающих их островерхих домов:

– Те, кто в них сидит, всю жизнь пытались найти ответ и, увы, не нашли его. Холодный туман – лишь туман. Но появляется он в урочищах и везде, где кто-то пытается деять. Делать так, чтобы вещи начинали быть. Но порой деет и сам туман. Появляется следом за тем, кто знает песни богов, а порой и сам по себе. Лучшего ответа нет. Говорят, холодный туман живет. Другие считают, что это дыхание богов или врата той стороны мира. Был он всегда – и всегда будет.

Воронова Тень играл чуть слабее и, похоже, подустал – или Драккайнен с помощью цифрала справлялся все лучше.

– Что такое «война богов»?

– Ты задаешь все худшие вопросы. Скоро, глядишь, захочешь узнать, что такое солнце или почему на небе только две луны. Война богов – это война богов. Боги сражаются друг с другом. Конечно, так было всегда, но они держались правил. Представь себе двух поселян, что обитают на побережье. Таких, что не любят друг друга. Однако каждый следит за собой. Когда их люди встречаются в лесу или на море, они могут подраться, но могут и не обратить друг на друга внимания. Порой крадут друг у друга корову или рыбу из сетей, порой кто-то получает по голове. Но однажды их обоих охватывает безумие. Горят избы, гибнут девицы, соседи вырезают друг другу скот, люди при любом удобном случае убивают себе подобных. Никто не охотится, потому что страшно. Никто не трудится на полях и не варит пиво, потому что интересует их только железо, кровь и огонь. Избы, почерневшие и сожженные, на пляже лежат трупы, на лугах – вздувшиеся мертвые коровы. Точно так же и с богами. Только когда они гневаются, дело не заканчивается метанием железа.

Времена бывают хорошие, когда богов встречают изредка и лишь там, где им быть должно. Это значит, что в мире царит равновесие. Какое-то время происходит множество странных вещей. Некогда холодный туман был только в урочищах. Если появлялся глупец, который желал сделаться Деющим и шел в урочища, обычно он погибал: порой встречался с богами, а порой его выбирал туман. Теперь же туман возникает в разных местах. Он движется. Появляются умершие, появляются чудовища или разумные животные. Слишком часто. Равновесие пало. Появились новые враги, а старые ведут себя как одержимые. Мир сошел с ума. Так бывает, когда боги начинают сражаться друг с другом. Я дам тебе один настоящий совет. Держись подальше от богов, Деющих и холодного тумана. Найди тех, кого ищешь, и уезжай себе за море. Когда случается чудо, дураки подходят и таращатся с раскрытым ртом. Человек рассудительный берет руки в ноги, потому что из таких дел никогда не выходит ничего хорошего. Это был дельный совет. Запомни его, Спящий-на-Дереве, он тебе пригодится.

Иди в порт, который зовут Змеиной Глоткой. Там, где встречаются три фьорда. Наступает осень. Корабли возвращаются с южных путей на зимние лежбища. Будет большая осенняя ярмарка и тинг. Куда бы ни направлялись те, кого ты ищешь, если они шли по Пустошам Тревоги, то рано или поздно должны были туда добраться. Потом – уже не знаю. Взошли на корабль и уплыли, или отправились каким-то из трех фьордов на юг к стране Огня, или ушли дорогами через Соленые горы, или побережьем, в страну Ремней. А может, в пущу. Но они наверняка проходили через Змеиную Глотку. Ступай туда и ищи. Сегодня я больше не хочу играть. Ты меня и так постоянно обманываешь.

– Меньше твоего, – ответил Драккайнен.

Старик собрал вещи и взгромоздился на козлы своей повозки.

– Найди дорогу, Воронова Тень, – сказал Драккайнен.

– Абы не твою, – рявкнул тот и чмокнул ослику.

– Я всего лишь хотел быть вежливым, – крикнул ему вслед Странник.

Скрипенье колес стихло, и Драккайнен остался на холме один, в обществе коня, трупов, сидящих в каменных шалашах, да воронов.

– Ну, значит, едем к порту на осеннюю ярмарку, – сказал он Ядрану. – Куплю там тебе баранок или чего-нибудь такого.

Он свернул попону и одеяло, после чего стал упаковываться, пряча припасы и разбросанные вокруг костра мелкие вещички. Ядран внезапно поднял уши и издал предупреждающее рычание.

На седле расселся ворон размером с орла, антрацитово лоснящийся. Чистил большой клюв о луку и смотрел нагловато.

– Пошел прочь! – каркнул триумфально.

– Я сейчас тебе дам «пошел», ворюга! – рявкнул Драккайнен и ухватился за лук, но ворон рванул в небо, махнув огромными крыльями, и смешался со стаей птиц, что обсели высокие крыши домов.

– Ловкач, – процедил Странник и снова спрятал лук в сагайдак. Все равно ничего бы с того не вышло. В месте этом крутилось минимум двести воронов, летающих, топчущихся по крышам, словно мухи по говну, и громко каркающих, – и все были совершенно одинаковы.

Он позвал Ядрана и оседлал его, потом нагрузил остальным добром и уехал. Каменная древняя дорога закончилась, словно спряталась в траве. Дальше вела узкая заросшая тропа, та самая, которой уехал Воронова Тень, и вела она более-менее в нужном направлении. Когда Драккайнен исчез в лесу ниже покрытого порыжевшей травой луга, с одной из островерхих крыш снялся большой черный ворон и полетел за ним.