В то лето, когда появились археологи, призраки прошлого особенно сильно донимали Флавио, и он окончательно утвердился в своем желании покинуть остров.

— Эти берега меня больше не удержат, — шептал он, занимаясь делами в баре.

Если Пина слышала его, то тут же начинала плакать, для нее эти слова звучали обещанием свести счеты с жизнью. Марию-Грацию все больше возмущала несправедливость, что выпала на долю ее брата.

Наутро после собрания в ратуше Флавио пришел домой с ног до головы облепленный лепестками опунции. Он весь дрожал, во взгляде сквозило безумие. Он отказался рассказать, что с ним случилось, как и на следующий день, вернувшись с подбитым глазом, отказался сообщить, кто это сделал, как и еще через день не рассказал, кто разодрал ему сзади штаны рыболовным крючком. Мария-Грация, обмывая ему лицо, обрабатывая ссадины каламиновым раствором, яростно возмущалась.

— Кто-то пытается выжить его с острова, — сказала она матери. — Кто-то намеренно сводит его с ума. И я выясню, кто.

После фестиваля пошли слухи, что призрак Пьерино опять раскапывал свою могилу прозрачными зелеными руками.

Утром Мария-Грация бар не открыла, когда же около пяти пополудни Флавио проснулся, позвала его на кухню. Она выпроводила родителей, потому что мать начинала плакать, как только дело касалось болезни Флавио, а отец ерзал на стуле и бормотал что-то нечленораздельное. Усадив брата за стол, девушка потребовала, чтобы он рассказал ей правду о том, что произошло в ночь избиения Пьерино.

Флавио сидел, уперев локти в стол и поддерживая опущенную голову ладонями. Вид у него был мученический. Мария-Грация невозмутимо откидывая на дуршлаг melanzane, ждала, пока брат сам заговорит. В открытое окно веяло прохладой. На ферме Тераццу несколько раз гавкнула овчарка.

— Я ничего не сделал, — сказал наконец Флавио. — Мама и папа думают, что я сумасшедший. Но это не так. Я видел его, зеленого призрака. Я видел его в пещерах у моря, он нес ловушку с омарами, весь покрытый зеленым моторным маслом. Даже он считает, что это сделал я. Но я ничего не делал.

— Расскажи, как все было, caro, — сказала Мария-Грация.

Флавио долго молчал, разглядывая узоры на плитке под ногами. Затем сказал:

— В тот вечер было собрание Balilla, но меня отпустили домой рано. Ты помнишь. Я тогда кашлял.

— Да, я помню.

— Намечалась ночная вылазка. Мы не должны были никому об этом говорить. Потом профессор Каллейя сказал, что я не буду в ней участвовать. Я ушел расстроенный из-за того, что меня не взяли. Домой пошел длинным путем, мимо опунций. Ты же знаешь эту козью тропинку, через заросли…

— Да.

— Это все, что я могу тебе рассказать. Профессор Каллейя отпустил меня полдесятого. Я пришел домой. Никого не встретил. Не успел опомниться, как все обвиняют меня в том, что я избил Пьерино, что я ушел в девять часов с собрания, что у меня было время украсть кнут, выследить Пьерино до дома и избить его. Все это сплошная ложь.

Мария-Грация отложила баклажаны. Стерев с ладоней соль, она положила руки на плечи Флавио.

— Так скажи правду. Расскажи всем на острове. Ты в этом не участвовал. Ты должен всем об этом рассказать.

— Кто мне поверит в этом городе соглядатаев и сплетников? Нет, нет смысла. У них уже сложилось определенное мнение обо мне.

Мария-Грация решила нанести визит Арканджело.

Бакалейная лавка находилась в стороне от главной улицы. Внутри было прохладно, пахло деревом, отполированные полки и прилавки не менялись с девятнадцатого века. Мария-Грация стояла перед дородным синьором Арканджело, и ее взгляд скользил по полкам, на которых стояли коробки с пастой, консервированные овощи и бутылки с вином, привезенные с материка, а также банки с анчоусами; огромные покрытые белым налетом окорока prosciutto свисали с потолка, точно дубины; сыры потели на прилавке, каждая головка гнездилась, как на троне, в промасленном квадрате бумаги. Собравшись наконец с духом, девушка спросила:

— Синьор Арканджело, что вам известно об избиении Пьерино?

Бакалейщик в праведном гневе восстал из-за прилавка, словно морское чудовище, и изгнал ее из лавки.

— Не вашему семейству, Эспозито, говорить об этом! — гремел он вслед. — Тебе повезло, что я не достал свой ремень и не отделал тебя, puttana troia!

С профессором Каллейей ей повезло не больше. При ее приближении старый профессор, сидевший на деревянном стуле около дома, поспешно скрылся за дверью и закрыл жалюзи.

Тем временем посетители бара, прознавшие про то, что задумала Мария-Грация, пришли в негодование.

— Чего ради эта девчонка копается в фашистском прошлом? — вопрошали картежники.

— Пьерино умер, и лучше не ворошить старую историю, — увещевали рыбаки, дружившие с покойным.

А некоторые местные были настолько возмущены тем, что «девка Эспозито невесть что разнюхивает», как назвала это вдова Валерия, что объявили бару бойкот. Только Бепе был солидарен с ней.

— Кто-то должен пролить свет на эту историю, — бормотал он, сидя за стойкой. — Если тебе не удастся, синьорина Мария-Грация, я сам этим займусь. Он был моим другом, и кто-то убил его. Пора уже узнать правду и наказать виновных. Ведь поэтому его призрак и болтается тут. Я с тобой согласен.

Первой нарушила молчание двадцативосьмилетняя Санта-Мария, младшая дочь Пьерино. Однажды воскресным утром после мессы она испуганно поманила Марию-Грацию.

— Я слышала, что ты расспрашиваешь о том, что случилось с моим папой, — тихо говорила она, ведя Марию-Грацию в свой дом, вдоль стены которого выстроились горшки с перезревшим базиликом. — Я могу кое-что рассказать, совсем немного. Но, может быть, это пригодится, кто знает?

В обветшавшей гостиной, где когда-то вдовы молились за здоровье Марии-Грации, в углу все еще стояло кресло старого рыбака. Бархатная обивка сиденья-сердца истерлась за годы, которые парализованный рыбак провел в нем, — кресло он покидал лишь по нужде, да чтобы перебраться в постель, и еще один раз — в могилу. Санта-Мария отослала свою мать Агату, дочь булочника, за вчерашней cassata, которую старушка торжественно подала Марии-Грации. Дом Пьерино опустел. Несчастье, случившееся с отцом, заставило старших детей после войны уехать в Америку и Англию, Швейцарию и Германию, и на острове из большой некогда семьи остались лишь Санта-Мария да ее мать Агата. А теперь дом лишился и мужа Санта-Марии, однажды он не вернулся с моря, оставив жену одну, даже без детей. Вокруг дома больше не развевались простыни на веревках, вдовы из Комитета святой Агаты, сочтя гостиную Агаты слишком угрюмой даже для их строгих вкусов, перенесли свои собрания в другое место. Иногда заходила Пина с гостинцами из бара, ведь Пьерино доводился ей пусть дальней, но родней. В остальное время в прохладной гостиной стояла мертвая тишина.

— Синьорина Эспозито, я очень хорошо помню ночь, когда избили папу, — сказала Санта-Мария.

Старая Агата закрыла лицо фартуком.

— Мама, ступай-ка вниз, — мягко попросила молодая женщина. — Нам надо обсудить кое-что важное с синьориной Марией-Грацией.

Старушка подчинилась. Санта-Мария наклонилась вперед и произнесла шепотом:

— Я не верю, что это был твой брат.

У Марии-Грации даже голова закружилась от облегчения.

— То есть ты думаешь… ты думаешь, что Флавио не виноват…

— Не думаю, а уверена.

Мария-Грация попыталась проглотить кусочек cassata, но он прилип к высохшему небу.

— Продолжай, — попросила она. — Расскажи все, что тебе известно.

— В тот вечер мы с мамой были на кухне. Ощипывали кур и солили melanzane для следующего дня, мы ждали папу. Дома еще был мой старший брат Марко, он в тот день выходил в море с папой, но вернулся раньше. Марко сказал, что папа придет поздно. Они поймали особенно большого тунца, и папа остался у tonnara отмечать с другими рыбаками, как он обычно это делал. Нет-нет, он не был пьяницей, упокой Господь его душу.

И снова у Марии-Грации кусок застрял в горле.

— Ну вот, — продолжала Санта-Мария. — Мы услышали, что кто-то скребется под дверью. Было уже поздно — девять или десять часов, — и мама решила, что это бродячие собаки затеяли возню. Она поднялась наверх за ковровой выбивалкой. Она всегда опасалась, что они заразят нас бешенством, после того как в 1909 году на материке покусали моего дядю Нунциато и он умер. Но это были не бродячие собаки. Это был бедный папа. Он пытался подняться на ноги, цеплялся за стены. Мы открыли дверь, и он ввалился внутрь. Его избили, он был весь в крови. И я слышала, как кто-то убегает. Топот был тяжелый. Совсем не детский. Среди убегавших точно был взрослый.

— А еще что-нибудь помнишь?

Санта-Мария покачала головой и заплакала:

— Бедный папа. Бедный мой папа. После того дня он так и не заговорил, так больше и не вышел в море.

Мария-Грация с трудом впихнула в себя пирог. Посидев еще немного, она попрощалась и покинула гостиную, в которой навсегда поселилась скорбь.

Когда она вернулась домой, в баре царило возбуждение. Люди снова видели, как призрак Пьерино бродил по скалам на побережье. Арканджело грозился подать на Эспозито в суд за оговор. Словом, остров бурлил.

— Будь осторожна, — посоветовал Амедео дочери. — У тебя решимость твоей матери, но ей не всегда это шло на пользу, Мариуцца.

Однако жажда справедливости уже завладела Марией-Грацией, и ее было не остановить.

Следующим утром, еще до рассвета, у «Дома на краю ночи» появился Андреа д’Исанту.

Он подъехал к бару на автомобиле своей матери, и, когда Мария-Грация спустилась, чтобы открыть бар, он ждал снаружи. Страшно похудевший, в старомодном английском костюме, Андреа походил на привидение.

— Salve, синьор д’Исанту, — сказала девушка.

Не вылезая из машины, Андреа д’Исанту произнес:

— Я держался подальше, не так ли?

— Si, синьор д’Исанту.

— Пока ты думала, пока принимала решение. Ты сказала — шесть месяцев. Прошло восемь.

— Si, синьор д’Исанту.

— Когда же я получу ответ? Я не могу спать, Мария-Грация. Я не могу есть.

В своем стремлении установить истину Мария-Грация сейчас была не в состоянии думать больше ни о чем. Даже о замужестве.

— Когда раскроется правда о Пьерино, — ответила она. — Тогда я подумаю о замужестве. Но не раньше.

Она видела, что Андреа осунулся и выглядит почти стариком. Сердце у нее сжалось, но менять свое решение она не стала.

— Когда раскроется правда о Пьерино, — повторила Мария-Грация, смущенная тем, насколько стремительно пролетели полгода.

Но Андреа ее обещание, похоже, устроило. Он слегка кивнул, развернул машину и уехал с площади.

Тем же вечером сын il conte признался в нападении на рыбака Пьерино.

Престарелые картежники собрались в баре раньше обычного. Они пребывали в сильнейшем волнении, поскольку вдовы из Комитета святой Агаты успели им все рассказать. Днем авто графа подъехало к церкви, Андреа д’Исанту был в машине один. По всем меркам закоренелый безбожник, он тем не менее снял шляпу, войдя в церковь. Потом зашел в исповедальню и потребовал отца Игнацио. Старухи как раз начищали статую святой и раскладывали свечи для пожертвований, так что они отчетливо слышали, как Андреа сказал отцу Игнацио, сидевшему за пурпурной занавеской: «Я признаюсь Господу Всемогущему и вам, padre, что я согрешил. Я не исповедовался четырнадцать лет. С тех пор я совершил один смертный грех и несколько поменьше. Но я хочу говорить о смертном грехе».

Вдовы, едва ли испытывая муки совести, бросили статую и предались греху подслушивания. К тому моменту, когда церковный колокол прозвонил «Ангелус», весь остров знал, что это Андреа д’Исанту избил рыбака.

И вот теперь дискуссии в баре грозили перерасти в гражданскую войну.

— Я в это не верю! — кричала Валерия. — Он покрывает своего дружка, вот и все. Уж больно он и Флавио Эспозито сдружились после войны.

— Ерунда! — вопил Бепе. — Почему ты не веришь, что это д’Исанту? Вы что, не помните, как fascisti с ним носились? Как с героем! Прочили ему большую карьеру на материке. Они знали, поверьте мне. Теперь мне все ясно.

— И что же, — наступала Валерия, — Флавио Эспозито ни в чем не виноват?

— А я знала, — объявила Агата-рыбачка. — Я знала, что молодой Флавио тут ни при чем.

Мария-Грация же была возмущена поступком Андреа.

В кладовке бара она с жаром призналась своей юной наперснице Кончетте:

— Андреа сделал это только для того, чтобы добиться от меня ответа. И если он думает, что я теперь выйду за него, то сильно ошибается, глупец!

— Вот именно, — поддакнула Кончетта невозмутимо посасывая arancino. — Ты ждешь синьора Роберта и за него выйдешь. У синьора il figlio del conte надежды нет.

Но, так или иначе, дело было сделано. К тому времени, когда день склонился к вечеру, жители Кастелламаре поверили в вину Андреа д’Исанту.

Объятые праведным гневом поборники справедливости штурмовали ворота графской виллы и требовали явить убийцу народу.

Но Андреа д’Исанту добавить было нечего. А его отец отказался принимать посетителей. Возмущенные жители острова потребовали, чтобы Андреа д’Исанту отдали под суд, чтобы он полз на коленях к могиле рыбака и вымаливал прощения у зеленого призрака, чтобы он, как Одиссей, покинул остров навсегда. По мере наступления ночи их требования становились все более нелепыми. Может, заставить его проползти по всему острову на коленях за статуей святой Агаты? — предложили вдовы. Может, пристрелить его? — гремел Бепе.

— Ну, ну, — пытался успокоить разбушевавшуюся паству отец Игнацио, который никогда не был большим моралистом, но теперь решил попробовать. — Это уже выходит из-под контроля. Мы должны оставить эту войну и обратиться к свету, будьте милосердны.

Но жители постановили, что Андреа д’Исанту должен как минимум покинуть остров.

Ночью Мария-Грация проснулась от того, что в ее окно влетел комок влажного песка. Она выглянула и увидела Андреа. Его бледное лицо словно светилось в темноте. Одной рукой он опирался на трость, в другой держал фанерный чемодан, с которым вернулся с войны.

— Куда вы собрались? — прошептала девушка.

— На материк. Меня приютит друг моего отца. Спустись, Мария-Грация. Ты обещала дать мне ответ. Я больше не увижу тебя.

Марию-Грацию обуревали одновременно возмущение и сожаление. Она набросила шаль и вышла.

Бугенвиллея отбрасывала расплывчатую тень в лунном свете. В тени стоял Андреа, задумчиво потирая набалдашник трости.

— Ты должна дать мне ответ. Ты обещала.

— Нет, — возразила Мария-Грация. — Я не будут вам отвечать, потому что не верю в то, о чем все говорят. Это какая-то ваша игра. Вы прикрываете Флавио в надежде, что я полюблю вас. Но не надейтесь. Я не верю, что это сделали вы.

Тогда-то, стоя в тени террасы, Андреа д'Исанту и поведал ей о том, что же случилось в ночь, когда был избит Пьерино.

В тот вечер на собрании Balilla было трое ребят — Флавио Эспозито, Филиппо Арканджело и Андреа д’Исанту. Еще были двое руководителей Balilla — доктор Витале со своим бас-барабаном и учитель Каллейя. В пыльном классе под портретом il duce, который профессор Каллейя вырезал из газеты после «Марша на Рим», они репетировали марши. Но репетицию сорвал Флавио: из-за кашля он исторгал из своей трубы лишь жалкие всхлипы, портил весь торжественный настрой, и после половины десятого профессор Каллейя потерял терпение и выставил его.

— И на этом участие Флавио в этой истории закончилось? — спросила Мария-Грация.

— Именно, — ответил Андреа д’Исанту. — На этом оно закончилось.

После того как от юного Эспозито избавились (его отец был отъявленным большевиком, так что о каком доверии могла идти речь), трубы и барабаны были отложены в сторону. Профессор Каллейя переоделся в черную рубашку. Им предстоит специальная ночная вылазка, объявил он остальным. Одному коммунисту надо преподать урок. Они проберутся к оливковой роще Маццу и станут поджидать коммуняку в засаде.

Мальчишки переглянулись, они знали, о ком идет речь, и предвкушали унизительную процедуру с касторкой.

— Один из нас, — произнес профессор Каллейя, пристально посмотрев каждому из них прямо в глаза, — должен удостовериться, что негодяй получил урок. Так велели ваши отцы, il conte и синьор Арканджело.

И профессор Каллейя достал из школьного шкафа, где хранились графитовые карандаши и мел, дробовик. Каждому из парней он выдал по фонарику.

— Пойдете по одному. Встречаемся в оливковой роще через тридцать минут.

Андреа сразу же побежал в сторону отцовского дома. Луч фонарика скакал по камням. У него был план вооружиться не хуже профессора Каллейи. Но хозпостройки были далеко, ружья управляющих запирались на ночь. Осел сторожа Риццу ревел в дальнем стойле. Роясь в развешенной на стене конюшни упряжи, Андреа наткнулся на старый кнут. Схватив его, он погасил фонарик и понесся в оливковую рощу Маццу.

Ночью оливковая роща была полна гигантских теней. Андреа занял позицию позади большого камня, некогда служившего прессом для оливок и лежавшего у входа в рощу три сотни лет. Чуть подальше в темноте маячило бледное лунообразное лицо Филиппо, угадывался черный силуэт профессора Каллейи с поднятым вверх ружьем. Доктор Витале, комично втиснувшийся на оливковое дерево, попытался изобразить крик совы, заставив мальчишек корчиться от сдавленного смеха. Все ждали. Затем на дороге послышался гул авто il conte.

Вскоре послышались нетвердые шаги. Человек был, без сомнения, пьян. Андреа понял это по спотыкающейся походке и бессвязному бормотанию.

— Папа? — позвал Андреа, решив, что это отец вышел из авто и бредет в их сторону, в такие летние вечера он нередко бывал навеселе. Человек шумно дышал, за кустами Андреа видел лишь его ноги. Вот он остановился, повозился и принялся мочиться. Нет, это был не отец. Андреа оказался к человеку ближе всех.

Маленькими шажками, осторожно он подобрался к мужчине. В тот момент он не собирался нападать, он хотел только присмотреться. И точно, это был рыбак Пьерино, он пошатывался, опираясь на острогу. Андреа охватили ужас и возбуждение.

Но Пьерино, похоже, что-то услышал, потому что насторожился.

— Кто здесь?

Тут он заметил Андреа. И поднял свою острогу.

— А, это опять вы, fascisti? — заорал он пьяно. — Я всех вас уложу! Проткну вас острогой! И сделал выпад.

Андреа попятился. Колючие кусты рвали рубашку, царапали тело, внезапно он почувствовал, что его схватили за ноги. В темноте Пьерино казался огромным существом, ужасным, как демон Серебряный Нос. Андреа вскинул кнут и вслепую принялся хлестать вцепившегося в него человека. Пьерино вдруг взмахнул руками и, потеряв равновесие, упал. Раздался стук. Раскинув руки и ноги, рыбак лежал без движения.

— Синьор Пьерино! — крикнул Андреа тонким голосом.

Ответа не было.

К этому времени подоспели остальные с фонариками. Профессор Каллейя, доктор Витале, его отец. К своему стыду, Андреа обнаружил, что шорты его мокры и прилипли к ногам. Кнут валялся где-то в стороне.

— Мне жаль! — кричал он. — Мне жаль! Я не хотел…

Граф посветил фонариком. Молчание Пьерино стало понятным. Падая, рыбак ударился головой о камень оливкового пресса. Он лежал обмякший, изо лба сочилась кровь.

— Bravo, Андреа, — произнес il conte. — Молодец. Здесь нечего стыдиться.

Из темноты донесся испуганный крик Филиппо Арканджело, затем удаляющийся топот. В следующий миг и доктор Витале ринулся через заросли, его отлетевший в сторону фонарик запрыгал, прорезая темноту, пока не погас, стукнувшись о ствол старого ореха.

— Стоять! — запоздало приказал профессор Каллейя. Затем посмотрел на графа: — Мне понадобится ваша помощь. Берите его за ноги. Мы должны отнести его домой. — И он подхватил недвижное тело под мышки.

Il conte помедлил, потом кивнул:

— Положим его в авто. — Он выключил фонарик, подобрал кнут и сунул за пазуху своего льняного английского пиджака. — Давайте. Раз, два, три, взяли.

Они уложили Пьерино в машину. Андреа ехал на заднем сиденье, отворачиваясь от лежавшего рядом с ним без сознания рыбака.

Автомобиль оставили под аркой при въезде в город. В душной темноте они понесли на руках Пьерино проулками. Все происходило в молчании, но Андреа несколько раз ловил одобрительные взгляды старших. Они тащили истекавшего кровью рыбака под светом звезд, и это была самая долгая дорога в жизни Андреа.

Они положили Пьерино в проулке около его дома. Возможно, отец или профессор Каллейя намеревались постучать в дверь, но в этот момент рыбак ожил, заворочался. Мужество изменило им, и они ринулись прочь, сознавая, что общая тайна уже соединила их, что они никому не расскажут о том, что сотворил Андреа.

Всю дорогу домой Андреа сидел, сгорбившись на сиденье рядом с отцом, и рыдал.

— Это была случайность, — шептал он.

Отец положил руку ему на плечо:

— Это не была случайность. Это был правильный поступок. Выпрямись. Тебе нечего стыдиться.

Проезжая мимо «Дома на краю ночи», il conte сунул руку под пиджак, достал окровавленный кнут и зашвырнул в заросли бугенвиллей около бара.

— А что, если его найдут? — спросил Андреа.

— Пусть Эспозито об этом беспокоятся.

Закончив свой рассказ, Андреа разрыдался. Он долго стоял, глядя через стену на кактусы, которые постепенно начинали вырисовываться в наступавшем рассвете, и оплакивал свой поступок.

— Я любил этот остров. Я хотел быть здесь своим. Я не стал бы хлестать его кнутом, если бы не испугался. Но fascisti считали, что я сделал это специально. Они все считали меня героем. Мой отец гордился мной! — Он произнес это с отвращением, словно сплюнул. — Они не позволили мне рассказать правду. Они внушили мне, что я поступил намеренно. Но это не так, Мария-Грация. Теперь ты знаешь, что я из себя представляю, и знаешь, что случилось с Пьерино. Ты не полюбишь меня, но я не такой, как мой отец, поверь мне.

И, стоя на площади в звенящей предрассветной тишине, Мария-Грация поверила ему.

— Я дам вам свой ответ, — сказала она.

Андреа поднял руку:

— Нет, нет, не говори. Я уже его знаю, Мариуцца.

Запахнув пальто, он дотронулся до ее руки и удалился. Она смотрела, как он идет через площадь скованной походкой старика, и его худощавый силуэт таял вдали, как четверть века назад растаял силуэт его матери, когда Пина изгнала ее из своего дома. Андреа ушел, он уехал с Кастелламаре и исчез за морем. Сердце его матери было разбито, она сморщилась, стать, присущая ей до войны, больше не вернулась к ней. Для Флавио новость про друга и его отъезд стала куда большим потрясением, чем он готов был признать. А что касается Марии-Грации, то пройдет еще полвека, прежде чем она снова заговорит с Андреа.

Вскоре исчез и Флавио. Сентябрьским утром Пина, как обычно, поднялась к нему в комнату с чашкой кофе и печеньем и обнаружила, что постель застелена, сложенная ночная сорочка лежит в ногах, как одежды Христа в гробнице. Пина заголосила и уронила чашку, она поняла, что ее сына больше нет.

Рыбаки и работники с ферм обыскали весь остров, прочесали его вдоль и поперек, обшарили все заросли, облазили все канавы, исследовали все виноградники. Они ныряли в темные глубины старой tonnara, обыскали пристройки фермы Маццу и, дойдя до прибрежных пещер, обнаружили следы Флавио. Его ботинки, грязные английские башмаки, которые он носил с тех пор, как вернулся с войны, стояли на утесе, их носки смотрели на море. В правом башмаке была спрятана военная медаль; ленточка, испачканная землей, аккуратно сложена.

Пина зажгла свечку в церкви и опустилась на колени перед распятием, которое Флавио еще недавно полировал. И так повторялось изо дня в день. Иногда они с Кармелой кивали друг другу из разных концов церкви, каждая перед своей свечкой и погруженная в свое горе. Кармела тоже ежедневно приходила в церковь — помолиться о возвращении Андреа, который, как говорили, добрался до Западной Германии и упорно отказывается вернуться домой.

Затем произошло чудо. На десятый день пришло письмо, написанное рукой Флавио. Он жив и здоров, писал он, и находится в Англии. Около Кастелламаре его подобрала рыбацкая лодка, а от Сицилии он добрался на попутках на север. «Я нашел хорошую работу устроился ночным сторожем на фабрике, — сообщал Флавио, по своему обыкновению игнорируя знаки препинания. — Я должен начать сначала но с позволения Господа и святой Агаты приеду домой к Рождеству или на фестиваль передай мои пожелания отцу Игнацио пожалуйста. Как видишь у меня все хорошо».

И хотя Пина регулярно получала от сына письма без знаков препинания и даже услышала его голос, искаженный, но узнаваемый, по телефону несколько лет спустя, Флавио домой так и не приехал. Пытаясь смириться с исчезновением брата, Мария-Грация убеждала себя, что Флавио уехал по каким-то своим резонам, и вовсе не обязательно исключительно печальным. Потому что, в конце концов, справедливость ведь была восстановлена. «Я благодарю тебя за то что ты сделала, — написал он ей год спустя на клочке, вырезанном из картонной коробки от овсяных хлопьев, — теперь я сплю лучше».