IV
В тот год на праздник Богоявления Кармела нанесла визит в «Дом на краю ночи». Она, должно быть, проникла в дом, пока все спали, потому что Мария-Грация, проснувшись рано в уже привычном для нее дурном настроении, обнаружила у подножия лестницы la contessa. Графиня облачилась в свой старый парижский костюм цвета баклажана и воскресную шляпку с вуалеткой, купленную еще до первой войны. Кармела впервые перешагнула порог «Дома на краю ночи» после того дня, когда Пина выставила ее с ребенком из бара и поклялась больше не пускать их.
— Синьора д’Исанту… — пробормотала Мария-Грация, стоя на лестничной площадке второго этажа.
Кармела заговорила, и голос ее, надтреснутый, хриплый, напомнил девушке голос покойной Джезуины.
— Синьорина Мария-Грация, вы должны помочь моему сыну.
У Марии-Грации сжалось сердце, стало вдруг трудно дышать.
— Что случилось? Он заболел? Я разбужу отца, он принесет свои инструменты.
— Нет, нет, нет. — Кармела разрыдалась. — Не надо звать Амедео. Мне нужны вы.
— Скажите мне, в чем дело.
— Он болен. Он болен от любви к вам, синьорина Мария-Грация! Весь год с каждым днем ему становится только хуже. Он не покидает постели, отказывается от еды, язык у него стал сухой и белый, глаза пожелтели. Я боюсь потерять его. Дайте ему надежду, пожалуйста. Мой мальчик умирает от любви к вам.
И словно актриса, срывающая маску, la contessa отдернула вуаль. Мария-Грация увидела, что от слез тушь размазалась у нее под глазами, потекла по щекам. Жалость охватила девушку. Она спустилась, взяла Кармелу под руку и отвела в бар. Перевернув пару стульев и опустив жалюзи, она оставила вывеску «Chiuso» и включила кофемашину.
— Нет, — сказала Кармела, — что-нибудь посильней, что-нибудь более укрепляющее — limoncello, который делал Риццу, если у вас еще осталось.
Да, Кармела, похоже, немного не в себе, подумала Мария-Грация, тот limoncello закончился четверть века назад. Она принесла бутылку и два стакана. Часы над стойкой бара пробили семь. Не обращая внимания на столь раннее время, Кармела залпом опрокинула свою порцию ликера и согласилась наконец присесть на самый краешек стула — истинная скорбящая.
— Signor il figlio del conte не может жениться на мне, — заговорила Мария-Грация. — Это невозможно. Насколько мне известно, синьора д’Исанту, это совершенно невозможно.
Тут Кармела язвительно скривилась:
— Я знаю, что про меня болтают. Все, что ты слышала, — неправда.
Мария-Грация затаила дыхание от надежды.
— Про моего отца… и про пещеры?
— Да нет. Это как раз правда. Я не об этом. — Кармела взмахнула рукой в белой перчатке. — Но Андреа тебе не брат. По крайней мере, я так думаю. За этим я сюда и пришла. Ни перед Господом, ни перед законом нет препятствий вашему браку. Я пришла, чтобы это сказать.
Мария-Грация не ответила. Кармела потянулась вперед и вцепилась в рукав девушки. От графини исходил странный мускусный запах, их обеих словно окружало облако отчаяния.
— Мой мальчик грозится уехать от нас, если ты не согласишься.
— Как вы можете быть уверены в том, что он не мой брат? — осторожно спросила Мария-Грация.
— Я в этом убеждена, cara. Это правда, что мы с мужем никак не могли зачать ребенка. Но, cara, он и не пытался. — Тут Кармела издала короткий пренебрежительный смешок и потянулась к бутылке с limoncello. — Мой муж распускал слух, что я бесплодна, с тех пор как мы поженились, пока весь остров не узнал об этом. Я думаю, ему было так удобно — выставить меня на посмешище и игнорировать супружеский долг одновременно. Правда в том, что он никогда меня не хотел. Это был брак по договору, способ распределить землю и palazzi между семьями. Мы никогда с ним не спали, ну или почти никогда, а то, что было, не стоит упоминания. Я должна быть откровенной, извини меня, cara. Правда в том, что мой муж никогда не хотел женщину. Вернее, пока я не завела любовников. Тогда, полагаю, в нем заговорил инстинкт собственника, и он пришел ко мне на некоторое время. Это был единственный способ заставить его обратить на меня внимание. Он захотел меня, как только узнал про мои отношения с Амедео, cara. Как только другой это сделал. — Кармела опять схватила Марию-Грацию за рукав. — Андреа и не похож на сына Амедео. Ты свободна любить его — и ты должна это сделать. Это я распространила слух о том, что мой мальчик — сын Амедео, один Господь знает, зачем я это сделала, наверное, это было желание отомстить, желание взять верх над мужем, — но это неправда. По крайней мере, я так не думаю.
Мария-Грация смотрела в мутные глубины limoncello.
— Но вы не знаете наверняка, — сказала она наконец.
— У него слабые икры его отца, cara. Такие же жестокие запоры каждые две недели. Когда с севера дуют сырые ветры, они оба мучаются от болей в коленях, в одном и том же месте. Я наблюдаю за ними обоими двадцать восемь лет. Я в этом уверена.
— Но вы не можете знать наверняка, — настаивала Мария-Грация.
— Нет, — сказала Кармела. — Не могу.
Мария-Грация молчала.
— Пожалуйста, cara, дай моему мальчику надежду, иначе он уедет. Я это знаю. Он уедет и оставит меня в полном одиночестве, и единственной компанией для меня на этом богом забытом острове останется мой проклятый муж.
— Вы не можете приказать мне полюбить его, прямо вот так! — воскликнула Мария-Грация. Бульдожья хватка графини и ее отчаяние напугали девушку.
— Нет-нет, синьорина Эспозито. Никто не приказывает тебе, я не это имела в виду. Но ты же можешь дать ему ответ? Дай ему ответ в конце лета, когда ты все обдумаешь. Скажем, шесть или восемь месяцев — десять, если угодно! Думай столько, сколько тебе надо, позволь ему ухаживать за тобой, навещать тебя…
— Нет! — отпрянула Мария-Грация. — Я не хочу, чтобы он меня навещал, я не хочу, чтобы он за мной ухаживал. Хватит уже скандалов!
— Ну хорошо, я велю ему не приходить, пока ты все не обдумаешь. Столько, сколько надо, cara. Шесть месяцев, год! Я прикажу ему даже близко к тебе не подходить.
— А что, если я все-таки скажу «нет»?
— Он угрожает уехать, он уедет, мой единственный мальчик…
— Хорошо, хорошо, — согласилась Мария-Грация, которая поняла, что не вынесет еще одного приступа рыданий. — Я подумаю об этом. И дам ответ через шесть месяцев.
— Никому не говори, что я была здесь, — сказала Кармела. Она уже взяла себя в руки, превратилась в ту холодную статую, с которой Мария-Грация встречалась только на расстоянии — когда та стояла одиноко во время фестиваля, одетая в платье, купленное до первой войны, с вечной вуалью на лице.
— Я никому не скажу.
— Когда-нибудь, через много лет, когда меня уже не будет… — пробормотала Кармела.
— Я не скажу.
Кармела сжала ее кисть холодной рукой:
— У тебя доброе лицо, cara. Какое облегчение для меня рассказать об этом кому-то после всех этих лет, проведенных в пустых комнатах, без возможности с кем-нибудь поговорить. Ты дала мне надежду, потому что я вижу, что ты смогла бы полюбить его, cara. Скажи мне правду. Ты смогла бы.
— Да, — согласилась Мария-Грация. — Я смогла бы.
Кармела в последний раз сжала ее руки. Кожа у нее была гладкой, как у ребенка, ни намека на мозоли, такое достигается, только если всю жизнь проводишь в белых перчатках. И она ушла. У Марии-Грации кружилась голова. Пока графиня пересекала площадь, ей казалось, что эта встреча ей просто приснилась. На площади вновь было тихо. На террасе тени от пальмы беспокойно двигались по плиткам пола, напоминая стрелки солнечных часов, из щелей выползали ящерицы погреться на солнышке.
Но, занимаясь утренними делами — включая кофемашину, поднимая жалюзи, расставляя стулья, — Мария-Грация все не могла успокоиться. Почему эта Кармела считает, что она ей что-то должна? И почему она, Мария-Грация, должна хранить секреты всех окружающих? Что они все от нее хотят? Все эти люди с их постыдными поступками, бегающими глазами? Зачем они вываливают на нее неприятности, которые произошли еще до ее рождения?
И все же она переживала за лишившегося сна, страдающего Андреа, как когда-то переживала за Роберта. Была ли это любовь или только жалость? Она не могла любить Андреа так же, как любила Роберта, она исчерпала свою способность любить столь безоглядно. Но все же. Роберт исчез, а Андреа рядом, умирает от любви к ней. Никто еще не оказывал ей подобной чести. Для Тото и вдовца Дакосты она была лишь кандидаткой в жены, легко заменяемой. Может, и Роберт давно заменил ее какой-нибудь английской девушкой, довоенной зазнобой? Но не Андреа д’Исанту.
Нежность вскипала в ней, когда она думала про его искалеченную ногу, вспоминая при этом свои собственные слабые ноги, свою давнюю хромоту. С юности у них было много общего, решила она: у обоих не было друзей, оба они жгучие брюнеты, оба одиноки, любят учиться, оба отличники. Будучи на четыре года моложе, она все время наступала ему на пятки, и, после того как она обогнала своих сверстников, учитель достал из шкафа табели Андреа для сравнения.
«Так, Эспозито, давай-ка посмотрим, как д’Исанту написал эту контрольную», — говаривал профессор Каллейя. Учитель все время сравнивал ее средний балл с баллами Андреа. К его последнему году в школе она обогнала его. Когда об этом сообщили Андреа, он лишь чуть улыбнулся, склонив голову набок. Она посчитала этот жест не слишком великодушным. Он мог бы снизойти и пожать ей руку. А может, то было особое отношение, такое же, как в тот день, когда он, дрожа, вложил ей в руку цветок?
В конце лета она даст ответ. Но до тех пор она постарается, изо всех сил постарается выкинуть из головы их обоих — и англичанина, и сына il conte.
В те дни и сам остров пребывал в беспокойном, неустойчивом состоянии. Кастелламаре некогда был вулканом. Хотя жители острова это знали, но он так долго не просыпался, что они частенько забывали о вулканической природе своего дома. Однако порой остров вел себя странно, ненавязчиво напоминая о своем прошлом. Раз или два в десять лет в земле открывалась дыра, из которой вырывалась струя дыма, обжигавшего росшие по соседству плющи или оставлявшего от какой-нибудь горной козы кучку обугленных костей. А то в море под скалами вдруг принималась бурлить горячая струя, движимая неведомой силой. И если опустить голову под воду, то можно увидеть полоску пузырьков, что вырывались из самого чрева острова. Но эти явления никого не удивляли. В конце концов, остров славился своими чудесами.
Сам вулкан ни разу не извергался. Его кратер находился где-то рядом с виллой il conte, но иногда он перемещался, посылая толчки и дрожь. Такое случилось и в 1949-м. В январе в потолке «Дома на краю ночи» образовалось несколько трещин. В марте, если лечь на пол и прижать ухо к каменным плиткам, можно было услышать утробное урчание, исходившие из земных глубин. Об этом с восторгом сообщала Кончетта, морской звездой распластавшаяся на полу и шикавшая на каждого, кто мешал ей слушать.
— Мария-Грация, землетрясение! — в упоении объявила она. — Начинается!
Эта девочка по-прежнему испытывала опасную тягу к хаосу и разрушению.
— Святая Агата бережет нас от землетрясений, — охладил ее пыл Риццу. — Слишком я стар для таких фокусов.
И он попытался запугать Кончетту страшными сказками об ужасном землетрясении в далеком прошлом, когда на острове были разрушены до основания все постройки, кроме «Дома на краю ночи», фермы старого Маццу и виллы il conte. Огромные приливные волны от берегов Сицилии достигли острова, и тогда жители, как в легенде о Ное и его сыновьях, спасались на холме.
Но Кончетта только пришла в еще больший восторг.
— Представляешь! — вскричала она, и глаза ее горели. — Все исчезнет! И дурацкая лавка моего отца тоже исчезнет!
Мария-Грация стояла на стремянке и красила фасад бара, когда произошел первый серьезный толчок. Все закачалось, как в лодке, наскочившей на мель. От паники у нее задрожали ноги. Девушка спустилась на землю и увидела брата.
— Gesu! — бормотал он. — Gesu Dio!
Босой, в ночной сорочке, он беспорядочно метался по площади.
— Флавио! Вернись!
Второго толчка не последовало, и на острове вновь воцарилось спокойствие. Девушка кинулась за братом и настигла его на другом краю площади в тени пустующего дома Джезуины. Флавио рухнул на брусчатку, сжался. Вокруг быстро собиралась толпа.
— Флавио, — окликнула Мария-Грация, — Флавио, все хорошо. Землетрясение закончилось.
Но Флавио ее не слышал, его трясло. Он ожесточенно тер остатки изуродованных пальцев. Мария-Грация осторожно коснулась брата, заглянула ему в глаза. Они были затянуты пеленой — совсем как у старой Джезуины. Он видел сейчас не залитую солнцем площадь, не «Дом на краю ночи» — вокруг Флавио расстилалась пустыня. Ей пришлось долго убеждать его взять ее за руку.
Пока она вела его обратно в дом — дрожащего всем телом, судорожно комкающего здоровой рукой ночную рубашку в попытке прикрыться, словно стеснительная дева, — пару раз раздались глумливые смешки. Но Мария-Грация, закалившаяся после того, как по городу стали гулять сплетни о ней и Андреа, лишь выше вскинула голову и крепче сжала руку брата.
— Идем, Флавио. Не каждый сражался так же храбро, как ты.
После этого дня по острову разнеслась молва о том, что сын Эспозито вернулся с войны чокнутым.
Подземные толчки продолжались, и жители острова со всей страстью ударились в религию. Сильнее прочих религиозный экстаз охватил Флавио. Никто этого не замечал, пока безделушки, связанные со святой Агатой и уже четверть века стоявшие на террасе бара, не начали исчезать. Сначала бутылочки со святой водой, потом четки, и наконец исчезла главная реликвия — устрашающая статуэтка святой с кровоточащим сердцем. Статуэтка пропала апрельской ночью — на полке, где она простояла четверть века, остался лишь темный след в пыли. Обыскивая дом, Пина обнаружила реликвии, прикрытые куском ткани, меж двух потемневших от времени подсвечников в комнате Флавио. По ночам Мария-Грация слышала, как Флавио молится в спальне, расположенной под ее комнатой. В баре он почти не появлялся. Днем он увязывался за отцом Игнацио, донимая его вопросами.
— Да я не возражаю, — сказал священник, когда Амедео принялся извиняться за сына. — Святая Агата свидетель, я всегда любил твоих детей, Амедео. Хотя, боюсь, я уже не смогу научить его чему-то сверхортодоксальному, я почти все сам позабыл!
Священник подрядил Флавио натирать большое медное распятие за алтарем — занятие, не слишком привлекавшее самого отца Игнацио. Но Флавио отнесся к нему с воодушевлением, он каждое утро почтительно склонялся над банкой полироля с тряпицей, выданной ему священником, и принимался за дело, останавливаясь, чтобы взглянуть в металлическое лицо Христа, и бормоча сокровенные призывы к Господу.
В сиесту Мария-Грация закрывала бар и шла за Флавио — иначе он забывал поесть. По дороге к дому он безостановочно и бессвязно рассуждал о чудесах святой Агаты, слова изливались из него бессмысленным потоком: «…или вот это чудо, смотри, святая Агата, никто не знает, кем она была, то ли бедная крестьянка, то ли дочь фермера, а все же у нее были видения, истинные видения…» Флавио вступил в Комитет святой Агаты и чинно восседал по субботам со вдовами в их гостиных, заставленных темной мебелью под серыми чехлами, обсуждая заказ свечей для фестиваля святой или пошив новых молельных подушечек для часовни Мадонны. Мария-Грация знала, что ровесники в открытую смеются над ее братом, все они теперь были рыбаками, батраками или лавочниками.
— Позволил своей сестре управлять баром, а сам молится да со старухами шушукается, — доносилось до нее.
За столиком под пальмой Флавио теперь сидел всегда один. Он постился и пил только воду с лимоном, цыкая зубом.
— Совесть нечиста, — сказал однажды кто-то. — Это его преследует призрак Пьерино.
Многие все еще винили Флавио в избиении рыбака. Старый Пьерино умер в первые дни землетрясения. Хотя он и дожил до преклонного возраста, речь у него так и не восстановилась, он больше не выходил в море, а несколько человек поклялись, что видели, как после смерти он стоял на коленях у своего надгробного камня и пытался зарыться обратно в могилу.
Флавио все больше уходил в себя. Но порой, когда они шли из церкви домой, он невзначай брал сестру за локоть, и она позволяла себе надеяться, что ему лучше. И все же им все сильнее завладевала мысль сбежать с острова.
— Я уеду отсюда, — сказал он однажды Марии-Грации, и взгляд его при этом был ясным. — Вернусь в Англию. Хоть кое-кто и обращался там со мной как с собакой, но все же они относились ко мне лучше, чем здесь мои соотечественники.
Как оказалось, Флавио тоже видел призрак Пьерино.
— Он такой зеленый и просвечивает, — бормотал он. — Он хочет, чтобы я убрался. Я покину это место. Я уйду.
Что он имел в виду, Флавио не говорил. Но Пина, слыша его бормотание, начинала плакать, она полагала, что ее сын намекает на загробный мир, на небеса.
— Эти берега больше не будут меня удерживать, — шептал он, натирая до блеска статую святой Агаты.
Как только после первого толчка все улеглось, на острове произошло небольшое чудо.
Распаленные и раззадоренные Бепе крестьяне il conte все еще пытались обработать каменистые земли на юге острова, захваченные ими два года назад. На второй год посеяли пшеницу, но часть побегов полегла из-за недостатка питательной почвы. Крестьяне собрали урожай и даже посмели оставить все себе, не отдав четвертину il conte. Пшеница взошла во второй раз, и настало время ее прореживать. Крестьяне шли в поле, на сей раз без organetto и числом поменьше, оглядываясь на виллу il conte с того места, где дорога делала поворот. Бепе подбадривал их, восседая на ослике своего дяди и объезжая их ряды, словно командующий армией.
— Вперед, товарищи! — призывал он. — Эта земля наша.
Но, придя на место, они обнаружили, что земля сдвинулась. Извержение пришлось на середину поля, и там что-то пробивалось на поверхность. Вырванные с корнем и уже обгоревшие на солнце ростки были разбросаны повсюду. Молодой Агато перекрестился.
— Знамение! — воскликнул он.
— Нет, — возразил Бепе, — явление природы. Мы должны его исследовать.
Но явление, каким бы оно ни было, точно не было природным. Разрыв песчаную землю и отбросив в сторону камни, крестьяне обнаружили каменную стену. Нет, не стену — что-то типа скамьи. Находка имела форму полукруга и была прохладной на ощупь. Они сбегали за мотыгами и лопатами и продолжили копать. Глубже обнаружился второй выступ, следом — еще один, они уменьшались в диаметре к низу чаши, как бороздки ракушки.
— Смотрите! — закричал Агато, копнув чуть в стороне. — Это алтарь.
Люди замерли, напуганные мыслью о языческих обрядах и жертвоприношениях, что совершали здесь, но Бепе храбро поскреб мотыгой обнажившийся участок непонятного сооружения.
— Это не алтарь, — объявил он, — это сцена. Здесь был театр, я уверен в этом. Греческий или римский. Я видел такие на открытках, когда гостил на материке у кузена. Были маленькие, как этот, и большие, размером с футбольный стадион.
Хитрый Маццу сказал:
— Это может что-то стоить.
— Il conte ничего об этом не знает, — заметил Бепе. — И это по праву наша земля.
Крестьяне стояли вокруг призрачного амфитеатра, как перед святым образом.
Тем вечером Бепе скрытно явился в бар, прижимая к груди organetto.
— Мне надо поговорить с signor il dottore, — сообщил он Марии-Грации. — Дело срочное. И очень важное.
— Ты пришел поиграть для него?
— Вовсе нет, organetto только для прикрытия. Позови своего отца.
Мария-Грация вызвала отца. Она слышала, как Бепе шептал ему за занавеской бара:
— Мы должны найти археолога, чтобы он приехал и сказал нам, сколько это стоит. Это может быть хорошо для острова, это может быть важно, нам лишь нужно, чтобы образованный человек нам объяснил, что это. Это может принести богатство на Кастелламаре. Много-много лир.
— И ты распределишь все богатство по-честному? — Голос отца звучал с легкой издевкой. — Или сначала создашь авангардную партию, чтобы установить диктатуру пролетариата?
— И то и другое, — серьезно ответил Бепе. — Но мне нужна ваша помощь. Вы образованный человек, signor il dottore, достаточно образованный, по крайней мере. Вы должны знать какого-нибудь археолога, к которому мы можем обратиться. Во Флоренции, или в Риме, или откуда вы родом.
Но у Амедео не было знакомых археологов. Так же как не было их и у отца Игнацио, которого Бепе подстерег у входа в бар тем же вечером и с таинственным видом утащил за занавеску.
— Я прожил на этом острове столько лет, сколько тебе, — ответил священник. — Я больше не знаю никого за его пределами. Я стал одним из вас за мои прегрешения.
К всеобщему удивлению, единственным человеком на острове, знающим археолога, оказалась Пина.
— Но вы все его знаете, — сказала она. — Вы что, забыли? Профессор Винчо.
— Кто? — удивился Бепе.
— Ах да, ты был еще мальчишкой, Бепе, конечно, ты его не помнишь. Профессор Винчо, археолог из Болоньи. Он отбывал здесь ссылку. Ремонтировал террасу бара.
— Тот самый idiota, который уложил балки задом наперед? — уточнил Бепе. — И синьору Пьерино пришлось потом все переделывать? Я его помню.
— Профессор Винчо — известный археолог. До войны он работал на Кипре, откапывал там древние города. Однажды он рассказал мне, как они откопали женщину и ребенка, два скелета с золотыми украшениями, идеально сохранившиеся. Это ужасно, но и чудесно — открывать прошлое таким образом. Это достойно уважения, Бепе. Я не знаю, что с ним стало теперь.
— Надо ему написать, — посоветовал священник. — На адрес Университета Болоньи. И узнать, жив ли он и, милостью Господа и святой Агаты, сможет ли приехать и посмотреть на руины, которые вы нашли. Но, Бепе, пока мы не разузнаем все, не говорите ничего il conte.
Священник написал письмо в тот же вечер, и Бепе доставил его на материк. Тем временем амфитеатр закопали и прикрыли брезентом.
Никто не признал профессора Винчо. Он прибыл в самую грязь, в конце весны, — седой, с необычным зонтом; ассистент нес его чемоданы. Археолог нанял запряженную осликом повозку Риццу. Когда они поднимались по склону холма, он попросил Риццу остановиться у городской стены. Там он вылез из повозки и долго стоял перед бывшим лагерем для ссыльных, который к тому времени снова пришел в запустение: заросли сорняков, юркие ящерицы, ни следа от прошлых лет. В «Доме на краю ночи» бывший ссыльный, прослезившись, обнял Пину и Амедео.
Вскоре после приезда профессора il conte, каким-то образом прознавший о прибытии в город важной персоны, явился с визитом. Примчавшись на площадь на своем авто, он приветствовал профессора поднятием руки, как будто они были старыми знакомыми.
— Синьор Винчо, позвольте приветствовать вас, — выкрикнул он из окна авто. — У меня есть для вас предложение.
Археологу надлежит остановиться на вилле, настаивал он, там более комфортно. И там он сможет ужинать ежедневно за счет графа.
Профессор Винчо ответил, что уже разместился вполне комфортно в «Доме на краю ночи».
— Ну хорошо, — сердито сказал il conte, — тогда приходите на ужин.
— Нет, — ответил профессор. — Благодарю вас. Я не забыл о своем пребывании на этом острове, signor il conte.
Граф, униженный и взбешенный, втянул голову в салон авто и укатил прочь.
Назавтра на рассвете крестьяне сопроводили профессора Винчо к погребенному под землей амфитеатру. Пожилой профессор встал на четвереньки и начал сметать землю небольшой щеточкой. Время от времени он останавливался, чтобы убрать траву или землю или указать на что-то своему ассистенту. У ассистента имелась деревянная клеть, в которых крестьяне обычно переносили кур. Из клети извлекались странные предметы: нечто похожее на сито для спагетти, набор зубочисток, щетка.
Кое-кто из крестьян возмутился, сочтя происходящее насмешкой. Но профессор Винчо продолжал скрести.
— И это все, что он собирается делать? — не выдержал юный Агато, разочарованный до невозможности.
Когда стало понятно, что все будет продолжаться в том же духе, жители острова разошлись.
Тем временем il conte прослышал о раскопках. На следующее утро, когда небольшая компания из «Дома на краю ночи», сопровождавшая профессора, прибыла на место раскопок, их уже ждали два агента графа. Между ними стоял Андреа д’Исанту.
— Эта земля является частной собственностью, — объявил он. — Никто не может пересекать ее границы без разрешения моего отца.
— Именно это я и собираюсь сделать, — сказал профессор Винчо в типичной городской манере общаться со всеми на равных. — Мы производим здесь раскопки.
Андреа взялся двумя руками за свою трость. Когда он заговорил, его глаза смотрели в сторону Марии-Грации, потом он повернулся к археологу:
— Никто не зайдет на этот участок земли.
Разозленный Бепе соскочил со своего осла и сделал три шага по графской земле.
— Вот пожалуйста, синьор д’Исанту, — провозгласил он. — Кто-то только что это сделал.
Андреа поднял свою трость и ударил его по плечу:
— Отойди, Бепе. Я сказал тебе, что никто не зайдет сюда.
— Это общественная земля, — произнес отец Игнацио. — И в любом случае не лучше ли было бы, синьор д’Исанту, разрешить все мирно и не доводить до драки?
Андреа двинулся на священника, как будто это был один из крестьян его отца.
— Дойдет до драки с любым, кто попытается забрать землю моего отца! — крикнул он. — И если кто из вас, stronzi, пересечет эту ограду, да будет святая Агата мне свидетелем, я вступлю с ним в драку! Хотите попробовать?
Бепе сделал еще один провокационный шаг вперед. Андреа размахнулся и ударом серебряного набалдашника своей трости свалил Бепе на землю.
— Все участники захвата земель уволены, — объявил Андреа собравшимся крестьянам. — Ищите другую работу. Вы больше не будете сборщиками урожая на землях моего отца, вы stronzi, вы figli di puttana, если вы не уважаете эту работу как подобает!
— Где твой отец, Андреа? — спросил священник, положив руку на плечо молодому человеку. — Разве это не его дело? Не стоит торопиться и лишать работы семьи, которые трудились на вас из поколения в поколение.
— Я не позволю насмехаться над собой. Амфитеатр наш, земля эта наша…
С побелевшим от гнева лицом Андреа вновь замахнулся тростью. Крестьяне разбежались. Ослик Бепе заревел, вырвался из рук державшего его Агато и размашистым галопом понесся по дороге, забыв про хозяина. Все вышло из-под контроля. Агенты il conte, стоя позади Андреа, зорко следили за ситуацией, держа ружья наизготовку.
— Захват земель закончен, — сказал Андреа. — Вы уволены.
— Так или иначе, этот амфитеатр не лучший образчик в своем роде, — утешал профессор, пока Амедео бинтовал разбитую голову Бепе за стойкой бара. — Судя по тому, что я увидел. Римский, маленький, довольно сильно поврежденный. Все же я хотел его рассмотреть повнимательнее, но мне жаль, что вы получили удар по голове из-за меня, Бепе. И мне невыразимо жаль, что крестьяне потеряли работу.
Бепе буквально дымился от злости.
— Я снова выйду в море, — поклялся он. — Я буду рыбачить. Я сыт по горло этим островом и этим stronzo conte.
На следующий день Бепе свернул свой коммунистический флаг и вышел в море на старой лодке Пьерино, которую он перекрасил и назвал Santa Maria della Luce. Бороздя бурные воды, он не возвращался на остров по две недели кряду.
— Если я не придумаю, как все тут улучшить, — любил повторять он с горечью во время своих кратких возвращений, — я уеду куда-нибудь.
Но неудача с захватом земель дала толчок другому благословенному событию, так как именно она привела профессора Винчо к новому, более важному открытию.
Во время ссылки профессору не приходилось слышать о прибрежных пещерах. О них кто-то случайно упомянул на пятый день его пребывания на острове, когда профессор сидел на веранде бара, попивая лучший limettacello Джезуины и изучая красную книгу Амедео. После смерти Джезуины осталось двенадцать бутылок limettacello, их доставали только для особых гостей. Десять бутылок все еще были непочатыми. Теперь же подогретому парами ликера археологу, читавшему историю про пещеры в блокноте Амедео, пришла в голову мысль. Он наклонился вперед и слегка дотронулся до руки доктора:
— Эти катакомбы, они существуют или это миф?
— Существуют, — ответил Амедео слегка удивленно.
— Да-да, — тут же вмешался Риццу, — огромные пещеры. С черепами и костями и разными предметами. Разного рода реликвиями.
Этой новости профессор обрадовался как ребенок. Пролив limettacello, он кинулся наверх за фонариком, но вернулся со своей странной щеткой-скребком и снова побежал к себе в комнату. И замахал руками на ассистента, посылая его за оборудованием:
— Принесите экраны, щетки, оба скребка. Нет, стойте, просто идите сюда немедленно, все это мы принесем позже!
Риццу отвез профессора на своей повозке к пещерам, всю дорогу размышляя, не повредился ли старикан умом после неудачи с амфитеатром.
— Да там особо не на что смотреть, — предупредил он. — Так, одни кости старые. Может, я чуток преувеличил.
Как только они доехали до пещер, профессор тотчас нырнул в темноту. Поглаживая стены, как любовник поглаживает изгибы тела возлюбленной, он объявил, что это место является некрополем, городом мертвых.
— Большая редкость. Важная находка, — сказал он. — Место, где в древности хоронили людей. Есть лишь несколько подобных мест, столь же хорошо сохранившихся. Синьор Риццу, это намного более важная находка, чем римский амфитеатр! Ваш некрополь имеет мировое значение. Ему может быть тысячи лет.
— Город мертвых? — удивился Риццу. — Тогда понятно, откуда наше проклятие плача.
Услышав о том, что профессор назвал Кастелламаре местом мирового значения, жители острова сразу возгордились. Они всегда подозревали, что это так, но теперь умный человек из города это подтвердил!
Через неделю из Болоньи прибыла целая команда археологов. В пещерах они разбили шатры, поставили ограждения, столбики, натянули веревки. От подземных толчков часть черепов сместилась, и открылся проход во вторую пещеру. Выкапывая землю из прохода тем, что всем казалось кисточками для бритья и зубочистками, археологи обнаружили систему захоронений, тайник с посудой и две золотые монеты. Сидя в баре, Риццу рассказывал, что археологи намерены раз и навсегда разрешить загадку рыданий, и местные жители выразили готовность помогать. На третий день у пещер появился старик Маццу с тяпками и лопатами.
— Вам это понадобится, — сказал он. — Это же позор, что вы не можете купить нормальное снаряжение. Вот мы решили сделать вам подарок.
Археолог принял подарки с легким поклоном, но, когда старик Маццу проходил мимо пещер на следующий день, он был разочарован, увидев, что приезжие все еще разгребают землю своими щеточками. Через месяц к ним присоединилась команда немецких археологов. С рассвета и до темноты иностранцы отбивали куски от скал, скребли землю и радостно вопили на своем языке, когда находили очередное сокровище.
Тем временем Мария-Грация, поняв, что бар и остров были предназначены для нее самой судьбой, перестала себя жалеть и решила, что надо извлечь из происходящих событий пользу.
Бепе отказался от своих коммунистических взглядов, но теперь у него возникла другая идея. Войдя в бар как-то вечером и небрежно бросив на стойку небольшого тунца, он объявил о намерении организовать паромную переправу.
— Il conte делает все, чтобы мы варились в собственном соку, друг другу продавали и покупали. Я пытался в этом разобраться. Он устроил все так, что мы не зарабатываем денег, а те деньги, что зарабатывает он, уходят с острова и тратятся в ресторанах Палермо, Парижа и Рима. А у нас нет даже нормального парома. Я хочу, чтобы мои дети получили образование на материке. И почему люди не могут приезжать сюда на пароме и уезжать на нем? Я бы хотел, чтобы на остров приехали туристы и купили у Винченцо его картины, и пили кофе в вашем баре, и осматривали достопримечательности, как они это делают в Афинах, Валлетте и Палермо. У нас ведь проводятся настоящие археологические раскопки.
На этих словах Агата-рыбачка фыркнула так, что брызги кофе разлетелись по всему столу.
— Ну что? — разозлился Бепе. — У нас же есть церковь, и святая, и руины, как в лучших местах! Есть на что поглазеть! Есть что купить! Все то, что они любят больше всего, эти туристы, — да видел я их в Сиракузе! Греческие развалины! Открытки! Маленькие модели Колизея! У нас есть город мертвых, разве нет? Это ведь ничем не хуже. Половина города уже зарабатывает деньги на этом открытии, сдавая свои дома археологам. Можно еще больше заработать! Если мы не станем коммунистами, давайте станем современными людьми и таким образом победим il conte.
— Я с тобой согласен, Бепе, — неожиданно сказал священник из своего угла. — Я думаю, ты прав. Гости должны приехать и увидеть прибрежные пещеры и Фестиваль святой Агаты. И наши дети должны учиться на материке. У нас должны быть средства, чтобы отправлять людей в больницу, если понадобится, — вы знаете, я давно об этом мечтаю. Il conte и его семья диктовали, чем нам тут заниматься. Если мы хотим жить в ногу со временем, мы должны сами об этом позаботиться.
— Мы может организовать комитет, — сказала Мария-Грация, оторвавшись от чистки кофемашины и сама не веря, что вмешивается в дискуссию. — Как Комитет святой Агаты, только для того, чтобы улучшить наш остров.
— Хорошая мысль, Мариуцца! — ухватился за ее предложение Бепе. — Это правильно, надо организовать комитет. Мы так и поступим.
— Опять втягиваешь меня в авантюру, — проворчал Маццу, однако, когда Мария-Грация пустила по бару бухгалтерскую книгу, чтобы составить список кандидатов в члены комитета, даже он подписался.
Пятого июля, через неделю после Фестиваля святой Агаты, состоялось первое заседание Комитета модернизации Кастелламаре. Присутствовали Амедео, Пина, Мария-Грация, отец Игнацио, художник Винченцо, фермеры Маццу и Риццу и половина уволенных крестьян il conte. А также Агата-рыбачка, которая после возвращения брата больше не рыбачила и чувствовала себя не у дел. Агата так и не вышла замуж, она жила одна в своем домике, среди бегоний, с собакой Кьяппи. И невозмутимо противостояла попыткам матери и брата заставить ее изменить положение вещей.
— Выйду замуж — и мне конец, — любила повторять она. Но все знали, что Бепе давно пытался завоевать ее, с тех пор как закончилась война.
На заседании было решено разместить рекламу для привлечения туристов и пустить паром, который будет курсировать дважды в день. Заработанные деньги будут потрачены на ремонт домов, пострадавших от землетрясения, и, если все пойдет хорошо, на покупку новых сетей для кооператива рыбаков и пристройку к школе.
— Послушайте, — сказал Амедео, когда обсуждение почти закончилось, — мы должны подойти к этому со всей осторожностью. Разве мы не обходились обменом и бартером, не помогали соседям в трудные времена? Я помню, как вы сплотились вокруг меня, со своими печеными баклажанами и pasta al forno, когда Мариуцца болела после рождения. Может быть, я и не оценил это тогда, но отношения между людьми изменятся, когда появятся деньги. Вы должны остаться теми же людьми, которых я всегда знал.
— Может, и так, — сказал Бепе, — но деньги есть деньги, и пора Кастелламаре шагать в ногу со временем.
В следующую субботу Бепе и Агата отплыли на Сицилию с нарисованным плакатом, рекламировавшим исторические туры по «Древнему некрополю Кастелламаре». За сотню лир, или один доллар, туристов доставят на остров и перевезут на повозке, запряженной осликом, к прибрежным пещерам наблюдать за работой археологов. «Исторические бары!» — сулил плакат, амбициозно ставя все во множественное число. «Старые церкви! Алтари святой Агаты! Прогулки на осликах! Мороженое!» (Мороженого на острове не имелось, но имелась надежда, что приток туристов позволит «Дому на краю ночи» сделать первый взнос за автомат для мороженого к концу года.)
И гости потянулись на остров. Не то чтобы толпами, но кое-кто соблазнился бесхитростным плакатиком, романтической возможностью побывать на острове, затерянном посреди моря, и фантастической расцветкой паромной лодки Santa Maria della Luce. Обнаружив после долгого подъема на ослиной повозке, что в сердце острова есть бар, где подают кофе и печенье и где вещает радиостанция Би-би-си, туристы почувствовали себя участниками приключения, вполне безопасного, под боком у цивилизации — очень приятное сочетание. Кроме того, половину туристов составляли ученые люди, привлеченные предварительными исследованиями профессора Винчо, открывшего пещерный некрополь на острове, результаты которых были опубликованы в «Американском журнале археологии».
Среди гостей оказался и бывший ссыльный поэт Марио Ваццо. Получивший за последние годы известность, отмеченный литературными наградами, он тем не менее приехал без сопровождения и поднялся на холм к «Дому на краю ночи» пешком. Пина встала ему навстречу со своего места на террасе. Они узнали друг друга сразу. Марио поднялся по ступенькам и взял Пину за обе руки. Так они простояли долго.
Марио Ваццо рассказал им, что в конце войны потерял жену, но его сын выжил. Он теперь учится в Университете Турина на юриста. Глаза Марио горделиво блестели, когда он рассказывал о сыне. Марио привез сверток, который и вложил Пине в руки:
— Моя последняя книга. Вы увидите, что я все же нашел слова, чтобы рассказать о войне. Я собирался вернуться сюда и доставить эту книгу вам лично, но все откладывал. А потом увидел в газете статью о раскопках, и мне это показалось знаком. Наконец этот остров появился на карте мира.
Книга была названа просто: Odissea.
— Это эпическая поэма? — спросил Риццу, больше не насмехаясь над поэтом, после того как увидел напечатанные стихи и цену на обложке: одна тысяча лир.
— Да, — ответил Марио Ваццо, слегка склонив голову в знак согласия, — это современная версия «Одиссеи».
— Звучит довольно интересно, — признал Риццу. — Ну, если, конечно, там есть парочка сражений и вы оставили сцены с обнаженными девушками на скалах.
На острове все знали историю Одиссея так же хорошо, как и легенды острова. Пина читала ее в классе своим ученикам жаркими днями, открыв окна, чтобы морской прибой звучал музыкальным сопровождением.
Позже, когда они с поэтом остались на террасе вдвоем, Пина развернула упаковку и достала книгу. На обложке было написано, что Марио Ваццо выдвинут на две важные премии: «Багутта» и «Стрега». К своему стыду, Пина не слышала ни про одну из них. Были проданы десятки тысяч экземпляров Odissea. На первой стороне обложки была цитата профессора из Рима, который назвал книгу fenomeno nazionale.
— Эта история занимала меня, пока я был здесь, — сказал Марио Ваццо. — А когда уехал, она преследовала меня. Так что я ее пересказал. Фашистские охранники выведены в образе циклопов, а ссыльные — в образе греков, которые стремятся вернуться домой.
Устроившись на террасе, Пина читала, смакуя книгу как arancello. Поэт сидел рядом и дремал на солнышке. Пина подошла к чтению со всей серьезностью, делая пометки на полях карандашом, — истинный школьный учитель, так же она углублялась в чтение произведений Данте и Пиранделло. Закончив, она долго молчала, в глазах ее блестели слезы.
— Это гениально, — объявила она наконец.
На следующий день Амедео тоже прочитал книгу поэта, виновато перелистывая страницы, пока Пина водила гостя посмотреть на раскопки некрополя. Хороша, с неудовольствием признал Амедео. Может быть, даже гениальна, как сказала Пина. Он узнавал неприглядные постыдные эпизоды войны, изложенные в стилистике мифов, как и любимые им легенды острова. Избиение Пьерино превратилось в эпическую битву, а прибытие americani — в божественное избавление. Все очень умно.
Но одна глава беспокоила Амедео. В ней описывалось, как Одиссей, в образе которого предстал сам Марио Ваццо, как понял Амедео, влюбляется в местную женщину. В ночь «черной воды и сонма звезд» эти два персонажа занимаются любовью в пещерах на берегу моря, «катаясь среди черепов в стенах города мертвых». Не о пещерах ли Кастелламаре идет речь? Амедео чувствовал, что описание было образным, но одновременно реалистичным почти до непристойности. Это заставило его вспомнить со стыдом свои собственные похождения с Кармелой. Здесь же читались все приметы места: кости, впивающиеся в спину, песок в волосах, холодная вода, которая сочится под сплетенными телами и заставляет кожу покрываться мурашками. А с кем из здешних женщин был Марио Ваццо знаком, кроме Пины? Пина давала ему работу, защищала его, собирала клочки бумаги с его стихами и хранила перевязанную веревочкой стопку в ящичке ночного столика. Амедео видел пожелтевшие бумажные салфетки своими глазами не больше шести месяцев назад, удивившись, что она все еще бережет их. Пина никогда не вспоминала о Марио Ваццо после отъезда поэта с острова. Тогда салфетки вызвали у Амедео легкое недоумение, но сейчас — тревогу.
И то, как жена приветствовала бывшего ссыльного, — без слов… Сомнение прокралось в душу Амедео, слишком абсурдное, чтобы выразить словами, но и не настолько нелепое, чтобы отмахнуться от него. Он наблюдал, как автор Odissea ест фасоль и sarde за ужином, и его сердце рвалось на части от одного предположения, что этот человек и Пина занимались чем-то постыдным в пещерах у моря. Были ли у них отношения? Странно, если через столько лет после его провинности с Кармелой жена отомстила ему. По острову ходили туманные слухи о том, что их двоих видели на утесе над пещерами. И действительно, Пина стала приходить домой в неурочное время, после долгих прогулок по острову, с растрепанными волосами. Амедео слышал, как по ночам она о чем-то разговаривает с Марией-Грацией в комнате наверху, явно поверяя дочери какие-то тайны. Ее голос звучал то тише, то громче, как моторная лодка, но он не мог ничего понять, хоть и прижимал ухо к двери изо всех сил.
Многие на острове очень оживились, наблюдая такой поворот событий, и назвали это поэтическим возмездием.
Не зная, как ему быть, Амедео молчал.
И он обрадовался, когда поэт все же отбыл домой. Он спрятал Odissea в ящик из-под кампари на чердаке, притворившись перед Пиной, что не знает, куда книга подевалась. Невозмутимо и без каких-либо внешних проявлений чувства вины Пина просто села на паром Бепе и привезла новый экземпляр из книжного магазина в Сиракузе.
В конце лета в ратуше было созвано собрание, чтобы обсудить результаты археологических раскопок. Зал был заполнен, как церковь во время мессы на День святой Агаты, поскольку каждый хотел узнать, какое объяснение будет дано проклятью плача. Хотя никто за всю жизнь сам не слышал рыданий, но у всех был кто-то — тетя тети или кузен кузена, — кто слышал и торжественно клялся, что все это чистая правда, кто чуть не лишился рассудка и не мог спать из-за этого ужаса. Может быть, иностранцы прольют свет на эту тайну?
Амедео держал наготове свой красный блокнот, чтобы записать новую историю. Возбужденный Риццу занял место в первом ряду. Начало собрания пришлось отложить на целый час, потому что люди все шли и шли: рыбаки в своих шерстяных штанах и заляпанных фуфайках, лавочники в белых фартуках, крестьяне с лицами, запорошенными пылью полей и оттого напоминавшими маски смерти. Бепе приостановил работу своей переправы, чтобы присутствовать на собрании, но все же опоздал на двадцать пять минут. За ним явилась Агата-рыбачка, одетая в засаленные штаны и мужскую шляпу borsalino. Подходили еще люди. Кончетта, с растрепанными волосами, сбежала от отца с матерью и пробралась по рядам, чтобы сесть рядом с Марией-Грацией. Две вдовы из Комитета святой Агаты, которые утверждали, что их возмущают раскопки и все эти разговоры про проклятье плача, попытались проникнуть на собрание незамеченными. Члены городского совета явились все вместе, во главе с напыщенным Арканджело. Люди продолжали идти, пока не осталось больше свободных скамей, все, кто мог, сдвинулись потесней, всех молодых согнали, чтобы уступить место тем, кто постарше, но попытки освободить место насильно так и не прекратились.
Подобное пренебрежение назначенным временем раздражало северян. В конце концов двери были закрыты и женщина-археолог встала, собираясь выступить. Это была немка с шапкой седых кудрявых волос и голыми руками. Она говорила, а профессор Винчо переводил.
— Прибрежные пещеры, — услышали жители острова, — являются катакомбами, некрополем с более чем сотней захоронений. Малые захоронения — семейные, в каждом от двух до семи тел. Три захоронения побольше изначально были вырубленными в скале жилищами, которые позже использовали как место для погребения. Самые первые захоронения относятся к доисторическим временам, самые большие — к эпохе Византийской империи. Несколько пещер естественного происхождения, но основная часть — это рукотворный некрополь. И это великое и очень важное открытие.
Затем профессор Винчо добавил уже от себя:
— Помимо раскопок в Панталике, это единственный подобный некрополь, известный на территории Средиземноморья. Мы обнаружили несколько предметов, которые будут выставлены в крупнейших музеях Милана и Рима, что, как мы надеемся, привлечет исследователей, а также желающих посетить ваш остров, конечно.
Тут археолог из Германии кивнула, ее помощница в перчатках выступила вперед и продемонстрировала сначала ржавый нож, затем бесформенное нечто, оказавшееся заколкой для волос, настолько окислившейся и заросшей ракушками, что ее было не опознать, а также несколько осколков стекла. Жители острова глазели на них как на святые реликвии. В конце концов Бепе вопросил:
— А сколько туристов приедет?
И следом подал голос старик Риццу:
— Но что же насчет проклятья плача?
— Отвечу на первый вопрос, — сказал профессор Винчо. — Нам еще не вполне ясно, насколько важно наше открытие. Но как только мы представим наш второй, более детальный доклад на конференции в Гейдельберге в ноябре, я рассчитываю на продолжение раскопок силами более представительной команды.
Агата-рыбачка повторила вопрос Риццу:
— Так что же насчет проклятья плача?
Профессор глянул на археолога из Германии, но та, слегка качнув седыми кудрями, вновь переадресовала вопрос ему. Профессор поднялся и облизал губы.
— Мы полагаем, что разрешили эту загадку. Порода, из которой состоят пещеры, пористая, проницаемая. — Обращенные к нему лица оставались уважительно пустыми. Профессор подбирал слова литературного итальянского языка, чтобы быть понятым жителями острова, так как единственный диалект, на котором он говорил, был его родной болонский. — Камни сквозь тысячи маленьких отверстий пропускают воду и воздух. Когда я впервые попал в пещеру, я почувствовал сквозняк. Это довольно странно — сквозняк под землей.
По залу прокатился ропот. Да, все, кто побывал в пещерах, ощущали странный сквозняк.
— Находясь близко к воде, порода эродировала еще до появления в пещерах первых захоронений, — продолжал профессор Винчо. — Сильно разрушилась то есть. Это характерно для естественной части некрополя. Византийские поселенцы, должно быть, вырубили искусственные камеры. Но за столетия, прошедшие с тех пор, эрозия продолжалась и возникли туннели и расщелины, соединяющие камеры захоронений. Бесчисленные мельчайшие промоины. Вы наверняка знаете, что даже если углубиться в пещеры, воздух там свежий. Не так ли?
Кое-кто закивал. Но жители острова всегда считали, что этот феномен — часть чуда, связанного с пещерами.
— Когда ветер дует под определенным углом, — продолжал профессор, — происходит любопытный феномен. Воздух проходит сквозь узкие камеры в стенах пещер и создает этот странный воющий звук. Возможно, этот феномен был известен доисторическим поселенцам, поэтому они и выбрали пещеры для захоронений. Подходящее место для оплакивания мертвых.
— А как же дома? — спросил кто-то. — Камни, из которых строили дома, тоже плачут. А эти камни выкопали из земли и использовали для строительства. Все это знают.
Но тут возникли сомнения. Несколько человек шепотом высказали свое недоверие.
— Не знаю, — произнес Маццу. — Мы достраивали ферму лет десять назад, и я не помню, чтобы хоть один камень рыдал.
— А как же дом синьора доктора? — спросила Агата-рыбачка. — Этот дом дольше всех других издавал рыдания. Кто их слышал? Должен же быть кто-то, кто их слышал?
Но никто не выступил. Одним рассказывали о рыданиях, исходивших от «Дома на краю ночи» во времена тяжких испытаний. Другие вроде бы что-то замечали сами, уходя из бара в штормовую ночь еще в те дни, когда им владел брат Риццу. Но никто не мог поклясться, что явственно различал плач камней.
— Есть одна необычная догадка, касательно этих пещер, — сказал профессор Винчо. — Мы полагаем, что поселенцы захоранивали там своих умерших не последовательно, одного за другим, на протяжении многих лет, а всех сразу, в течение месяцев или лет, но никак не столетий. Захоронения как-то странно похожи, и тела клали одновременно. По крайней мере, нет никаких признаков того, что могилы вскрывали, чтобы захоронить новые тела, как это обычно делается в некрополях. Например, в Панталике. В пещерах более крупного размера, судя по расположению нетронутых останков, мы можем сказать, что они были захоронены все одновременно. Возможно, произошел какой-то кризис — та же чума. Или это была какая-то трагедия. Естественно, что после этого жители стали считать остров местом печальным, меланхоличным, даже проклятым. Здесь могут крыться истоки легенды.
Присутствующие беспомощно глядели на il dottore, собирателя фольклора. Но обнаружили, что он явно согласен с каждым словом профессора.
После объявления результатов археологических раскопок мнения жителей Кастелламаре разделились. Для тех, кто всегда верил в проклятье плача, беспристрастное и рациональное объяснение археологов стало личным оскорблением.
— За этим стоит больше, чем они говорят, — настаивал Риццу. — Не все так просто. Я не могу не признать, что я разочарован. Катакомбы. Дырки в стенах. Ну что за глупости! Проклятье плача — это вам не просто фокус-покус. Это не просто ветер дует в дырки, как какой-то пердеж!
— Да какая разница? — заметила Кончетта, сидя за стойкой бара рядом с Марией-Грацией и раскладывая ложкой горячий шоколад по чашкам. — Я никогда не боялась этих глупых пещер. Если люди приедут глазеть на разбитые стекляшки и гнилые заколки, да еще заплатят за это деньги, тогда я лично только рада, что больше нет никакого проклятья плача.
Бар, в котором столовались археологи и развлекались гости острова, уже зарабатывал неплохие деньги — достаточные, чтобы сделать первый взнос за аппарат для мороженого. И Мария-Грация продолжала откладывать по нескольку lire в бутылку под кроватью.
Бепе склонялся к тому, чтобы разделить мнение Кончетты.
— Я тоже рад, — сказал он. — Проклятье плача — это нехорошо для туризма, разве нет? Так что даже к лучшему, что его больше не существует.
— Нет, существует! — упрямо твердил Риццу. — Проклятье плача существует! И ничего не изменится оттого, что они говорят, будто его нет, — эти приезжие со своими заумными учеными речами, со своими зубочистками и щеточками!
— И все равно это прекрасная история, — сказал Амедео. — Правдива она или нет.
Риццу с таким осуждением фыркнул, что облился кофе.
Синьор Риццу, которому уже было за девяносто, в добром здравии прожил еще четыре-пять лет, но так и не принял новость. Разгадку тайны пещер он до самого конца считал личным оскорблением.
