Часть вторая. Монмут

– И смотри, вот здесь остались следы от ее слез. – Миссис Джонс протянула письмо своему супругу.

Он поднес лист бумаги к свету, передал его обратно жене и уселся на кровать.

– Подумать только, маленькая дочка Сью Рис выросла в такую высокую красивую девушку, а ее матери нет на свете и она не может полюбоваться на свое сокровище! – У миссис Джонс не хватало переднего зуба, и когда она вздыхала, то слегка присвистывала. – Но слава Создателю, она хотя бы недолго мучилась. Девочка сказала, лихорадка унесла ее очень быстро.

Мистер Джонс согласно кивнул и поднял ногу, чтобы снять свой единственный башмак с красным каблуком.

– Послушай-ка, Томас, вот кусок, от которого у меня прямо-таки разрывается сердце. – Миссис Джонс быстро пробежала письмо. – «Из благатварительной школы она научилась читать, писать, шить… может скраить рубашку, падрубить манжеты… испалнять любую работу… Моя бедная Мэри станит прикрасной служанкой у нее быстрые руки и она усердна скрамна и неприхатлива…»

– Что здесь такого жалостливого? – перебил мистер Джонс, надевая через голову ночную рубашку.

– Я еще не дошла. – Миссис Джонс наклонилась ближе к свече. – «Если ты праявиш божескую милость и примеш мою несчастную дочь в услужение я не самневаюсь что ты никогда об этом не пажалееш и да наградит тебя Господь за твою доброту. – Ее голос дрогнул. – Молю тебя дорогая Джейн пазволь моей душе упокоится с миром зная что моя единственая девочка находится под твоей защитой и в твоих надежных руках». – Она потерла глаз костяшками пальцев.

– Иди в постель, дорогая, – сказал мистер Джонс.

– Уже иду. Знаешь, у девочки нет ни пенса. У нее не было ни крошки во рту с самого Челтнема! Я велела ей заказать хорошую отбивную в «Робин Гуде» и сказать хозяину, чтобы он записал ужин на счет Джонсов.

Он еще раз кивнул и натянул на стриженую голову ночной колпак.

Миссис Джонс снова расправила письмо, пытаясь разобрать неровные строчки.

– «Твоя пакорная слуга и вечная должница миссис Сьюзан Сондерс, в девичестве Рис». – Она сложила письмо в маленький квадратик. – А какой ужасный почерк! Подумать только, а ведь Сью была самой опрятной и старательной в школе. Ты помнишь, какой она была чистюлей, Сью Рис?

Он кивнул.

– То есть Сондерс, хочу я сказать. Помнишь, какой она была красавицей в день своей свадьбы?

– Меня не было в городе, – напомнил он. – Я был подмастерьем у своего хозяина в Бристоле и вернулся домой только через год.

– Конечно! – Миссис Джонс хлопнула себя по лбу. – Вроде бы я помню, но все мои воспоминания перепутались в голове, точно мятое белье. – Она взглянула на сложенное письмо и сжала его в кулаке. – Я написала Сью письмо, когда услышала, что она овдовела, а потом еще одно, чтобы сообщить о смерти ее отца, но с тех пор ничего, ни единой строчки. Все забывала за делами. У меня ведь вечно хлопот полон рот, так что…

– Ну конечно, – ласково сказал он. – Эти годы, они так и летят, даже не замечаешь как.

– Ей не повезло так, как мне. Бедняжка Сью. – Голос миссис Джонс опять задрожал. – Как подумаю про этого шута Коба Сондерса… как он оставил ее одну-одинешеньку зарабатывать гроши самым низкопробным шитьем!

Мистер Джонс хмыкнул.

– Что ж… гнилой плод она выбрала.

– Но как же недолог наш век! Она так и не вышла замуж во второй раз. Надорвалась, заботясь о своей маленькой девочке. Сью была ровно на шесть месяцев моложе меня, ты помнишь?

– О, вот как.

– А теперь ее кости лежат где-то в Лондоне, на церковном дворе.

Мистер Джонс взглянул на склонившуюся над свечой жену. Ее лицо было странно искажено, но он не мог сказать точно, были ли то слезы или просто тень от колеблющегося пламени. Он разгладил прохладное одеяло над пустым местом, где должна была находиться его левая нога.

– Только представь себе, Томас. – Теперь она совершенно явно всхлипнула. – Чувствовать, что твой конец близок, и знать, что твое дитя остается одно в этом жестоком мире. Это, должно быть, так же ужасно, как… как…

– В таком случае, может быть, стоит взять ее тебе в помощь, – мягко прервал он. Ему было больно видеть, как она переживает. – Скоро нам и вздохнуть будет некогда.

Миссис Джонс повернулась к нему. На глазах у нее еще блестели слезы.

– У нее такие же руки, как у Сьюзан? – спросил мистер Джонс, просто чтобы что-нибудь сказать.

– В точности! – заверила она. – Настоящие пальцы швеи, я специально приметила. Но, Томас, у нас и без того трое слуг. Мы не можем позволить себе четвертую.

– Все равно расплачиваться с ней нам придется только в конце года. А к тому времени мы обязательно получим выгодный заказ. Гардероб для первого сезона младшей Морган, к примеру.

– Да будет тебе, – смущенно запротестовала миссис Джонс. – Они могут пошить его и в Бристоле.

– Но миссис Морган очень к тебе благосклонна. Да и, кроме того, моя дорогая, – мистер Джонс слегка пожал плечами, – если мы хотим расширить торговлю и привлечь кого-нибудь и повыше Морганов, мы должны поднапрячься. «Кто хочет преуспеть, тот должен стремиться вверх», – процитировал он.

Миссис Джонс просияла. Ее щеки были чуть розовыми, как тронутые румянцем яблоки. В такие секунды, как эта, она словно сбрасывала с себя бремя лет и к ней возвращалась былая миловидность, скромная и ненавязчивая. Боже мой, да вечно надутая Сьюзан не годилась ей и в подметки!

В глубине души Томас Джонс верил, что из них двоих прогадал именно Коб Сондерс. В детстве Коб выходил победителем из всех школьных игр, но его хромой друг Томас всегда был первым в классе. Коб был отличным парнем, но он не умел отличить червивое яблоко от хорошего. Тот, кто предпочел Сьюзан Рис Джейн Ди, полностью заслуживал своей участи: ввязаться в бунт и умереть в тюрьме от сыпного тифа. Четверть века назад, когда Томас Джонс вернулся из Бристоля свежеиспеченным мастером и обнаружил, что Джейн Ди каким-то чудом все еще не замужем, он подумал, что это не что иное, как Божественное Провидение. И он верил в это до сих пор. Таким способом – как и многими другими – Создатель решил вознаградить его за потерянную левую ногу.

– А что, если мы все же поймем, что не можем позволить себе содержать еще одну служанку? – обеспокоенно спросила миссис Джонс.

– Тогда мы сразу же заплатим ей то, что задолжали, и отправим домой.

– Ну конечно. Ты прав, Томас, как всегда. Не послать ли мне Дэффи в «Робин Гуд» прямо сейчас? Пусть он передаст девочке, чтобы пришла к нам с утра? – торопливо добавила она.

Мистер Джонс кивнул:

– Это пойдет на пользу нашему делу.

– Ты правда так думаешь?

Он улыбнулся. Томас Джонс никогда не отвечал дважды на один и тот же вопрос.

Миссис Джонс завязала бантиком ленты ночного чепца.

– Теперь я чувствую себя виноватой – ведь мы сказали Дэффи, что не можем взять его кузину.

– Но ведь Гвинет простая деревенская девушка.

– Твоя правда.

– К чему бы мы ее пристроили? За девочкой ходит миссис Эш. А для всего остального у нас есть Эби и Дэффи – разве не так? А эта девочка Сондерс может помочь тебе с шитьем и с покупателями. Образованная девушка, из Лондона – все это очень bon ton.

Он почерпнул это новое выражение из «Бристоль меркюри» и сейчас как будто пробовал его на вкус. Джейн Джонс хорошо знала своего мужа. Когда он шел навстречу ее желаниям и оправдывался тем, что это разумно и здраво, она видела его насквозь. И он прекрасно понимал, что ни разу не смог ее обмануть. Миссис Джонс улыбнулась, позабыв прикрыть щель между зубами.

– Ты не пожалеешь об этом, мой дорогой супруг.

Он похлопал по кровати. Миссис Джонс задула свечу и в темноте сняла с себя всю остальную одежду.

Лежа рядом с женой, он старался не двигаться и дышать как можно ровнее. Лучше было не касаться друг друга. Он не мог заставить ее пройти через все это снова – со времени последнего несчастья прошло всего шесть месяцев. Есть пределы тому, что может вынести слабый пол. Поэтому Томас Джонс тихо вытянул ногу и стал считать свои вдохи и выдохи. Постепенно он полностью овладел собой.

Тогда его жена повернулась к нему и положила ему на грудь свою мягкую горячую руку.

Очертания гостиницы «Робин Гуд» четко выделялись в неярком свете морозного утра. Дэффи Кадваладир назвал свое имя.

– Это сокращение от Дэвида, – с улыбкой добавил он.

Лондонская девчонка взглянула на него так, будто в жизни не слышала ничего глупее.

Дэффи вскинул на плечо ее сумку. Внутри что-то грохнуло.

– Что у тебя там, камни? – пошутил он.

У нее сделалось такое лицо, будто он дал ей пощечину. У нее были черные, словно шахтные колодцы, глаза и угловатые черты. На вкус Дэффи, она была слишком костлявой: мужчины любят, когда им есть за что подержаться.

– Я просто спросил, из вежливости, – пробормотал он.

Мэри Сондерс ничего не ответила. Всю дорогу до Монноу-стрит она держалась в паре шагов позади него, будто боялась, что он сбежит с ее драгоценной сумкой. Поношенные подошвы сапог Дэффи шаркали по обледеневшей земле. Он давно откладывал деньги, чтобы справить себе новую пару к Рождеству, но потом вдруг наткнулся на энциклопедию в десяти томах, которая продавалась совсем по дешевке, и решил повременить с обувью. В конце концов, сапоги продержатся самое большее десять лет, подумал Дэффи, а знание… знание вечно.

Миссис Джонс послала его помочь перенести лондонской девчонке ее вещи, хотя к чему с самого начала обращаться с новой служанкой как с леди – этого Дэффи взять в толк не мог. Если у нее не хватает сил, чтобы поднять собственную сумку, вряд ли от нее будет много проку в высоком узком доме на Инч-Лейн. К тому же он не понимал, отчего вдруг семье понадобилась еще одна прислуга – хотя всего две недели назад она была не нужна.

Ошметки мяса и бумаги примерзли к булыжникам. Мимо спешили торговцы, сгибаясь под тяжестью своего груза. Здесь были клетки со старыми козлами и молодыми козлятами, всего шести недель от роду; торговцы рыбой, которые приезжали каждую пятницу и привозили лосося для папистов, уже устанавливали свои прилавки.

– Рыночная площадь, – не останавливаясь, бросил Дэффи.

– Вот это? – Голос у Мэри Сондерс оказался глубоким и низким, с чуть заметной хрипотцой.

– Ага.

– Площади бывают квадратными, – возразила она. – А это не квадрат, а скорее ромб.

Дэффи обернулся. Интересно, в Лондоне все так каркают? Ее черные волосы были убраны под чепец, а мятая косынка туго заправлена в корсаж. По виду недотрога и ханжа, подумал Дэффи, если бы только не этот яркий рот.

– Квадрат не квадрат… это площадь, – пробурчал он.

– Я хотела спросить, а почему вода такая коричневая?

Он снова повернулся.

– Это от угольных шахт. Они окрашивают реки и ручьи. Но человеку от этого вреда нет – ни капельки.

Она сдвинула брови, как будто не поверила ему ни на секунду, как будто яд уже проник в ее кровь.

Дэффи ускорил шаг. Они свернули на Грайндер-стрит. Он едва одолел в себе искушение пройти еще дальше, к пристани, и затеряться среди ящиков с товарами и винными бочками. И пусть она ищет его сколько душе угодно.

Наконец они остановились перед почерневшей деревянной вывеской. «Томас Джонс, корсетный мастер» – гласила надпись слева. «Миссис Джонс, поставщик платья для высоких особ». Буквы были просто великолепны, потому что Дэффи лично скопировал их из книги «Шрифты для изготовителей вывесок» и выжег на доске кочергой. Книгу он одолжил у друга-художника с Чепстоу-Уэй.

Лондонская девчонка уставилась на вывеску и чуть скривила губы.

– Так ты умеешь читать? – спросил Дэффи. В груди у него немного потеплело. Значит, у них есть что-то общее!

– А ты что, не умеешь?

Вот ведь змея!

– Чтобы вы знали, мисс, у меня девятнадцать целых книг в переплетах, – мрачно сказал он. – Не считая частей от прочих, а их у меня еще больше.

– Так, значит, вот почему у тебя такие запавшие глаза, – заметила Мэри Сондерс.

Дэффи решил промолчать, потому что здесь она была права. Вместо ответа, он просунул под парик палец и почесал голову.

– Может, в этой тяжеленной сумке у тебя и книги есть?

Они поднимались по ступенькам; девчонка шла за ним.

– Чтение – это для ребятишек, которым нечем больше заняться.

Дэффи снова промолчал – просто притворился, что он этого не слышал. Добравшись до чердака, он с грохотом бросил сумку на пол, в изножье узкой кровати.

– Ты будешь спать с Эби, служанкой.

Мэри кивнула.

– Хочу тебя предупредить, она черная. – Он сделал шаг к двери. – Но совсем безобидная.

Она бросила на него высокомерный взгляд.

– Ты забыл, что я из Лондона, парень. Там живут люди всех цветов кожи.

И снова ей удалось вывести его из себя! Дэффи охватил гнев.

– И что же привело тебя в Монмут? – многозначительно спросил он. Ему страшно хотелось добавить, что дилижанс Ниблетта может отвезти ее обратно прямо завтра, и он готов дать шиллинг лично от себя, чтобы помочь ей убраться восвояси.

– Моя мать родом из этих краев.

– И кто же она?

– Сьюзан Сондерс, – неохотно ответила Мэри.

– Урожденная Рис?

Она чуть склонила голову:

– Ты ее знал?

– Мне всего лишь двадцать! – возмутился Дэффи.

Мэри Сондерс слегка пожала плечами, как будто ей было совершенно все равно, девять ему или девяносто.

– Должно быть, твоя мать уехала в Лондон задолго до того, как я родился. Но я слышал о ней от своего отца. Кажется, из Рисов уже никого не осталось? И из Сондерсов тоже?

– Нет, – твердо сказала она. – Никого.

Она присела на край кровати, и Дэффи удивился тому, каким жестким вдруг стал ее взгляд. Только теперь он осознал, что она сдерживается изо всех сил, чтобы не заплакать.

Это было ужасно бестактно с его стороны – напомнить девчонке, что она одна во всем мире и у нее нет ни единой родной души. Он подумал, как бы половчее сменить тему разговора.

– Как прошло путешествие? – наконец спросил он. – Надеюсь, не очень ужасно?

Мэри Сондерс моргнула раз, потом другой и выпрямила спину.

– Отвратительно, – заявила она. – Ваши дороги не заслуживают того, чтобы называться дорогами.

Ну все, решил Дэффи. Хватит. Он вытер ладони о свою нанковую куртку и направился к двери.

Как только он взялся за дверную ручку, она заговорила снова – словно не хотела оставаться одна.

– Мы чуть не провалились в яму на дороге. Такую огромную, что в ней утонула лошадь – прямо со всадником. Он все еще сидел в седле… весь зеленый.

Дэффи коротко кивнул. Он не станет называть ее лгуньей. Не сегодня. Не в ее первый день на новом месте.

Миссис Джонс всегда знала, что она не леди. Заказчицы, наверное, назвали бы ее очень достойной, хорошей женщиной. Весьма воспитанной и утонченной для человека ее круга. Слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, она показывала дочери своей старой подруги дом и пыталась припомнить, что должна говорить хозяйка новой служанке в первый день службы.

В окна лился тусклый зимний свет. У Мэри Сондерс были очень темные глаза; от ее дыхания в воздух поднимались маленькие облачка пара. Должно быть, глаза она унаследовала от отца, подумала миссис Джонс. И рост тоже. У нее были маленькие аккуратные ушки, точь-в-точь как у Сьюзан Рис, и пальцы швеи. Судя по тускло-синему платью и косынке, закрывавшей шею и грудь, она не хотела, чтобы на нее пялились, но все равно эта девушка не могла не притягивать к себе взгляд.

Миссис Джонс поправила передник и на мгновение пожалела о том, что не надела тот, что с кружевами. Просто чтобы произвести на девушку нужное впечатление, дать понять, кто здесь хозяйка. Раз они с Томасом хотят преуспеть и добиться более высокого положения, значит, она должна научиться быть хорошей госпожой, доброй, но твердой и строгой.

– Мы будем платить тебе десять фунтов в конце каждого года, – сообщила миссис Джонс. – И ты будешь получать новую одежду к каждому Рождеству. И разумеется, стол и кров. Ты много ешь?

Мэри Сондерс покачала головой.

– Конечно, мы не хотим морить тебя голодом, – торопливо добавила миссис Джонс. – У тебя немного больной вид.

Мэри уверила ее, что она просто немного устала после путешествия.

– Было ужасно холодно.

– О, да это еще пустяки! – бодро заявила миссис Джонс. – Вот в год, когда мне исполнилось двадцать, стоял такой мороз, что птицы падали прямо на лету. Хлеб так поднялся в цене, что мы… – Она осеклась и сложила руки на животе. Нужно было надеть другой стомакер, тот, что получше, парчовый. О, ради всего святого, Джейн, одернула она себя. – Ты ведь умеешь стирать тонкое белье, Мэри? И делать работу по дому? Кажется, твоя мать упоминала об этом в письме.

– Да.

По мнению миссис Джонс, служанке следовало бы ответить «Да, мадам». Но в конце концов, это всего лишь мелочь, к тому же девочка только что поступила в услужение.

– Если не знаешь, как делается что-то по хозяйству, я тебя научу, – продолжила она. – Просто спроси. Пока будешь помогать нашей служанке Эби с уборкой и прочим и, конечно, мне с шитьем. Все, чего я требую, – это чтобы ты была прилежна, опрятна и… – Она поискала нужное слово: – Честна.

Мэри Сондерс слегка наклонила голову.

Миссис Джонс вспомнила подходящую строчку из романа, который она когда-то читала.

– Я не терплю обмана и тому подобных вещей. И если я однажды поймаю прислугу на лжи, то никогда не смогу доверять ей снова.

Это прозвучало очень внушительно. Новая служанка снова кивнула.

– О, я совсем забыла. У меня есть для тебя книга… – Миссис Джонс порылась в кармане, извлекла оттуда потрепанный томик и передала его Мэри. – «Полный перечень обязанностей хорошей прислуги». Очень полезное чтение.

Прежде чем Мэри Сондерс успела сказать хоть слово благодарности, в комнату вбежала маленькая девочка и прыгнула прямо на руки миссис Джонс. Та подхватила ребенка и на мгновение зарылась лицом в ее светлые мягкие волосы.

– Это Гетта, наше сокровище, – сказала миссис Джонс и тут же укорила себя.

Новая служанка сдержанно улыбнулась.

– Мама?

– Что такое, дитя мое?

– Я могу пойти поиграть на лугу?

– Не сегодня, Гетта. Там все еще слишком много снега. Я назвала ее Генриетта, в честь героини романа миссис Леннокс, – пояснила миссис Джонс и перехватила пухленькую девочку поудобнее. – Я читала его все время, пока лежала в родах. Целых две недели я провела в постели… – Она вдруг вспомнила, что говорит с пятнадцатилетней девочкой, слегка покраснела и прижалась лбом к разгоряченному румяному личику Гетты. Девочка завозилась, миссис Джонс спустила ее на пол и оправила юбки. – Поздоровайся с нашей новой служанкой Мэри, cariad.

Гетте было всего четыре года, и обычно она относилась к незнакомым людям с опаской. Но когда Мэри Сондерс наклонилась и протянула ей руку, девочка без всякого страха взяла ее и пожала. Мэри широко улыбнулась. В это мгновение она как две капли воды походила на Сьюзан Рис.

– Ты должна быть добра к Мэри, моя милая, – ласково сказала миссис Джонс. – Она потеряла мать. Вообрази только, как это ужасно.

Подражая матери, Гетта сделала серьезное лицо.

– Ее бедная матушка улетела в рай, – добавила миссис Джонс.

– В колеснице, как мой брат?

Миссис Джонс едва заметно поморщилась.

– Верно, моя милая. – Она посмотрела на Мэри. – Твоя мать ведь не слишком страдала?

Новая служанка молча покачала головой.

Миссис Джонс на секунду прикрыла рот рукой. Несчастная девочка. Печаль еще не отпустила ее.

– Ну что ж, моя дорогая. Если ты хотя бы вполовину так же добра и прилежна, как бедная Сью, мы с тобой прекрасно поладим. А теперь пойдем вниз, я познакомлю тебя с кормилицей Гетты, миссис Эш. Она… добрая христианка, – неуверенно прибавила она.

Мэри приподняла брови, почти насмешливо.

На лестнице миссис Джонс вспомнила еще кое-что.

– О, Мэри… вот еще что. Табак.

– Табак?

– Да-да. Хочу предупредить тебя, что нюхать табак – это очень вредная привычка. И к тому же весьма дорого обходится.

Новая служанка заверила ее, что никогда в жизни не прикасалась к табаку. Но что это? Уж не тень ли улыбки притаилась на этих узнаваемых знакомых губах? Миссис Джонс тряхнула головой.

Поднимаясь по лестнице, она всегда слышала, как поскрипывают ее колени. Она пошла быстрее. Сорок три – это не так уж и много.

– Гетта – ваша единственная дочь? – спросила Мэри, как будто прочитала ее мысли.

– Да, – бодро ответила миссис Джонс.

Иногда у нее еще бывали месячные. В сорок три вполне можно родить. Где-то внутри ее еще таилось это крошечное зернышко, возможность зачать еще одно дитя. Она должна была родить сына.

Это было самое длинное утро в жизни Мэри. Стоя на ногах, сгибаясь в три погибели, ползая на карачках, она переходила от одного задания к другому. Она никогда не жила в доме вроде этого. Казалось, здесь только и делали, что вычищали грязь, перемывали все снова и снова, неделю за неделей. Сьюзан Дигот никогда не удавалось навести такой порядок в их подвале на Черинг-Кросс-Роуд, где летом по стенам ползали муравьи. Впрочем, она никогда и не старалась.

Но сообщать об этом миссис Джонс Мэри, разумеется, не собиралась. Пусть новая хозяйка думает, что Мэри и ее овдовевшая мать вели тихую достойную жизнь, пока внезапная болезнь не унесла Сьюзан в могилу, да так скоро, что она не успела позаботиться о своей дорогой единственной девочке – разве что смогла написать письмо старой подруге. Когда расспросы миссис Джонс становились слишком неудобными, Мэри отводила глаза и опускала голову, как будто не в силах справиться с грустью.

Злосчастная женщина, судя по всему, решила, что лучшим средством помочь Мэри отвлечься от горя будет не давать ей ни одной свободной минуты. И в этой семье было так много разных глупых правил! В девять часов – к тому времени все были на ногах и работали уже два часа – Мэри должна была позвонить в колокольчик к завтраку. В таком небольшом доме в этом не было никакой нужды, но, как объяснила миссис Джонс, «хозяин это любит. Он считает, что это признак хорошего тона».

Хозяин обогнал ее в коридоре, когда Мэри шла к завтраку. Двигался он легко и быстро, как и любой здоровый человек. В маленькой гостиной он занял место во главе стола, рядом с китайским чайником, кипевшим на маленькой горелке. Его смазанные маслом березовые костыли послушно лежали под стулом, словно верные собаки. Мэри никогда раньше не сидела за одним столом с одноногим. Ее так и подмывало нагнуться и заглянуть под скатерть, посмотреть на культю, как будто это было представление уродцев.

Из-под короткого парика слуги мистера Джонса выбивались каштановые завитки волос. По крайней мере, смотреть на Дэффи было более приятно, чем на противную высохшую кормилицу, миссис Эш. Та едва не перегнулась через стол, чтобы получше рассмотреть новую служанку. Мэри беспокойно оглядела свое синее платье. Накануне она постаралась как можно лучше отчистить с него всю грязь.

– Так, значит, служанки в Лондоне носят фижмы? – ядовито спросила миссис Эш.

Мэри с трудом проглотила чай.

– Я не была служанкой в Лондоне.

– Понятно, – протянула кормилица.

Мистер Джонс слегка постучал вилкой по столу.

– Будет, будет, миссис Эш.

У самой миссис Эш были серые обвисшие юбки и такая же обвисшая грудь. Похоже на мешки с солью, решила Мэри. На вид кормилице было около сорока, но вела она себя совсем как старуха.

– Мы все должны постараться сделать так, чтобы Мэри чувствовала себя как дома, – тихо заметила миссис Джонс. – Вообразите только, она ни разу не была в своем родном городе!

Мэри сделала благодарное лицо. В своем родном городе – какая чепуха! Как будто эти жалкие улочки могли иметь для нее хоть какое-то значение. И черт ее возьми, если она откажется от фижм, чтобы не отличаться от этих деревенщин!

Эби внесла кашу. Она двигалась медленно, как лунатик. Гетта заныла, что хочет тосты, а не овсянку, но Эби ее как будто не услышала. Вообще у нее было такое лицо, будто она не понимает ни слова по-английски. Как странно, что она оказалась в Монмуте. Это было первое черное лицо, которое Мэри увидела после Стрэнда. Она принялась исподтишка наблюдать за раскладывавшей кашу служанкой. Ее лоснящаяся кожа цвета эбенового дерева особенно ярко выделялась на фоне беленых стен, а скулы были острыми, словно нож. Сделав свое дело, Эби бесшумно удалилась на кухню. Когда же она будет есть? Потом, в одиночестве?

– Эби африканка? – спросила Мэри, как только закрылась дверь.

– О… нет, не думаю, – несколько встревоженно ответила миссис Джонс.

– Напротив, дорогая, – возразил мистер Джонс и отправил в рот еще одну ложку каши. – Ангола как раз в Африке, помнишь?

Миссис Джонс хлопнула себя по лбу.

– Мы полагаем, что Эби родилась в Анголе, – пояснил Дэффи. – Но выросла она на Барбадосе.

Какой надутый умник, подумала Мэри. Как там говорила Куколка про ученых мужчин? Чем умнее, тем меньше петушок. Она еле сдержала улыбку. Нужно немедленно выбросить из головы эту мысль, а то все будет видно по ее лицу. Прошлое осталось в прошлом; теперь она должна думать как служанка и благочестивая девушка.

– Варвары, – вдруг сказала миссис Эш.

– Должен вас поправить, миссис Эш, – вежливо вмешался Дэффи. – Барбадосцы не варвары. Они жители острова Барбадос.

– А я говорю, варвары, – упрямо повторила миссис Эш. – Я и раньше это говорила, но скажу снова. Это моя святая обязанность. Если позволять язычнице находиться рядом с невинным христианским ребенком, ничего хорошего из этого не выйдет, уж можете мне поверить.

Услышав, что речь идет о ней, Гетта принялась подпрыгивать на своем стульчике.

– Прошу вас, миссис Эш, – устало выговорила миссис Джонс, но кормилица перебила хозяйку:

– Не мое дело жаловаться, мадам, но не могу не заметить, что это вызывает недоумение и замешательство. Девочка все видит и все слышит. На днях она прибежала ко мне и спросила, какого цвета кожа у Господа Бога!

Миссис Эш вытаращила бесцветные глаза.

Миссис Джонс раскрыла рот, чтобы ответить, но муж накрыл ее руку своей.

– Поначалу я ей сочувствовала, поскольку это наш христианский долг, – не унималась миссис Эш. – Но потом узнала, что отец Дэффи предложил ей креститься, а она воспротивилась…

Дверь снова отворилась. Вошла Эби с подносом, чтобы собрать грязные тарелки. Все напряженно молчали.

– Мы ценим ваше участие, миссис Эш, – сказал наконец мистер Джонс. – И мы поговорим об этом еще раз, позже.

Мэри быстро взглянула на Эби – слышала ли она что-нибудь? Но та упорно смотрела в пол.

– Да, сэр, – почти кротко ответила кормилица.

Когда Эби вышла во второй раз, в комнате снова повисла тишина. Все почему-то старались не смотреть друг на друга. Мэри чувствовала себя так, будто сидит за столом, где играют в брэг, но сама в игре не участвует и не имеет на руках никаких карт.

Миссис Эш достала маленькую потрепанную Библию. Точно такие же выдавали в Магдалине, подумала Мэри и отодвинула воспоминание подальше. Подняв глаза, она вдруг встретилась взглядом с хозяином. (А он только ногу потерял, ничего больше? – развратно хохотнула Куколка у нее в голове.) Он улыбнулся, но Мэри не осмелилась ответить ему тем же. Вдруг это будет выглядеть как кокетство? Нужно будет поупражняться перед зеркалом, примерить на себя улыбку невинной сироты.

Каша камнем лежала в желудке.

С появлением Мэри в доме завелось новое правило. Она должна была прервать любую работу, чтобы открыть дверь. Мистер Джонс был в полном восторге: служанка из Лондона в кружевном переднике, встречающая у порога заказчиц! «Это будет так изысканно и благородно, что никто и бровью не поведет, узнав наши цены!» Так что, даже если он сам находился поблизости, когда раздавался стук в дверь, мистер Джонс звал Мэри и скрывался в корсетной мастерской.

Однако самый первый раз это оказалась вовсе не заказчица, а ватага деревенских мальчишек. Издавая странные звуки, они тащили огромную грязную штуковину, украшенную белыми лентами. Мэри уже собиралась захлопнуть дверь, но миссис Джонс поспешила к ней.

– Сегодня же Пахотный понедельник, моя милая, – ты что, забыла?

Мэри непонимающе уставилась на хозяйку.

– Разве мать тебе не говорила? – удивилась миссис Джонс.

Мальчишки гомонили и протягивали грязные руки, и миссис Джонс дала всем по фартингу. Один подросток был одет в юбку и передник, и… нет-нет, она не ошиблась, на щеках у него были румяна! Что за странные края, подумала Мэри. «Курочки» разгуливают по улицам среди бела дня! Другие мальчишки называли крашеного Бесси. Получив деньги, они заголосили глупую бессмысленную песню и выпихнули Бесси вперед, чтобы он поцеловал миссис Джонс. И к удивлению Мэри, она ему позволила!

Когда дверь закрылась, хозяйка повернулась к Мэри. Ее щеки разрумянились. Несмотря на черный жакет с высоким воротом, она выглядела почти как девочка.

– Это чтобы урожай был хорошим, понимаешь?

– Урожай?

– Перед весенней пахотой плуг приносят в каждый дом, чтобы он получил благословение хозяев. Иначе колос не нальется.

Не совладав с собой, Мэри хихикнула.

– Вы и в самом деле в это верите?

– Ну… – натянуто произнесла миссис Джонс.

Кажется, она зашла слишком далеко. Не хватало еще потерять место в первый же день работы. У Мэри похолодело в желудке.

– Не могу сказать наверняка, есть от этого толк или нет. – Миссис Джонс совсем как ребенок затеребила тесемку передника и взглянула на Мэри. Ее глаза блеснули. – Но и вреда нет никакого, это уж точно.

– Конечно, никакого, – с готовностью кивнула Мэри и вернулась в гостиную, где чистила ковры с помощью влажной чайной заварки. Деревня – она и есть деревня. Они так и будут держаться за свои глупые обычаи и амулеты до самого второго пришествия. Теперь она вспомнила, что Сьюзан Дигот всегда кидала щепотку соли через левое плечо – даже если соль была последняя и у них не было денег, чтобы купить еще. А однажды мать уронила на пол крохотное зеркальце и разбила его, а потом долго плакала, потому что это означало «еще семь лет неудач».

Мир менялся, это Мэри знала наверняка. Он был уже совсем не тем, в котором выросла ее мать. Но в такой дыре, как Монмут, они, разумеется, не слышали ни о каких переменах. А если бы и услышали, то не поверили.

Задыхаясь, она соскребла с ковра грязные чаинки. Ребра, стиснутые корсетом, немилосердно болели. В одном миссис Эш была несомненно права: когда стоишь на четвереньках кверху задом, фижмы только мешают. Но разве женщины одеваются для того, чтобы им было удобно? Тогда они не отличались бы от любой кошки или собаки.

Мэри отбросила выбившуюся из-под чепца прядь и заметила Эби. Негритянка неподвижно стояла в дверях, точно какая-нибудь колонна. Мэри не слышала, как она вошла; вторая служанка передвигалась бесшумно, как привидение. Может, она совсем недавно прибыла с плантации и тоже новая в доме? Во всяком случае, она выглядела так, будто ничего не понимает.

Эби наконец разлепила губы:

– Хозяйка послала меня помогать тебе.

У нее был ужасный акцент, но она хотя бы говорила по-английски. Уже кое-что. И это не голос девушки, подумала Мэри. Ей, должно быть, никак не меньше тридцати.

– Очень хорошо, – вежливо улыбнулась она. Нужно с самого начала показать, кто тут главный. Эта женщина была в два раза старше, чем она, и с ней могли возникнуть трудности. Мэри полагала, что ее положение выше, чем положение Эби, – в конце концов, она помощница портнихи, – и даже если их обязанности в чем-то совпадают, никакого сравнения тут быть не может. Она показала на самый большой и самый грязный коврик, квадратный коричневый. Он насквозь пропитался пылью.

Эби улыбнулась одним уголком губ, помедлила и опустилась на колени.

Некоторое время они работали молча. Но каждый раз, когда Мэри поднимала голову, чтобы размять затекшую шею, она натыкалась на взгляд огромных выпуклых глаз с ярко-белыми белками. Корсет у Эби был кожаный, Мэри видела это сквозь прореху у нее в подмышке. И ее юбки были совсем не пышными; должно быть, она носит всего одну нижнюю, подумала Мэри. На левой руке негритянки, в центре ладони, она заметила розовый шрам, выходивший и на тыльную сторону.

– Что случилось с твоей рукой? – спросила Мэри.

Ответа не последовало.

Мэри тряхнула головой. Подумаешь. Да она и не хотела разговаривать с этой мрачной непонятной негритянкой.

Оказавшись в буфетной, Эби первым делом погрузила руки в таз с теплой водой и вздохнула от наслаждения. Тепло наполняло ее, как боль, поднимаясь от кончиков пальцев и выше. Она жила в этой стране уже восемь лет, но знала, что никогда, вплоть до смертного часа, не привыкнет к холоду. Уже не первый раз за месяц хозяйка говорила, что чувствует в воздухе оттепель, но Эби ничего такого не ощущала. Ее нос улавливал только запах снега и грязи снаружи и огня и человеческого тела в доме. С самого рассвета Эби была так занята работой по дому, что ей было некогда принюхиваться к воздуху. А когда у нее появлялась минутка, чтобы выглянуть в окно, всегда оказывалось, что день уже на исходе и вот-вот наступит ночь. В этой стране стояла вечная зима. Даже в то время года, которое они называли летом, солнце было жидким и холодным; его лучи не проникали сквозь кожу и совсем не грели.

– Эби?

С лестницы послышался голос хозяйки. Эби выплеснула горячую воду в ведро для помоев и направилась в крошечную кладовую, чтобы достать кусок копченой грудинки.

Конечно, имя Эби не было ее настоящим именем. Это был звук, на который она откликалась в доме на Инч-Лейн – если только не притворялась, что ничего не слышала. За тридцать лет жизни она сменила столько имен, сколько имела пальцев на руках. Когда она была совсем маленькой и жила в Африке, ее называли детским именем. Позже, когда она подросла и начала превращаться в женщину, старшие выбрали ей другое. Оно означало «куст, усыпанный ягодами». С тех пор как ее подняли на корабль – ей было девять лет, она плакала и цеплялась за руку матери, – никто и никогда не произносил ее настоящего имени. Пока они плыли на Барбадос, ее не звали никак; она была в море, между своей прошлой жизнью и новой.

Джонсы называли ее Эби, потому что это было сокращением от Абигайль; по словам миссис Джонс, это означало «служанка». Она припомнила другие имена, которые давали ей прочие хозяева на Барбадосе. Каждое из них кружилось у нее над головой год или два. Фибба, Дженни, Лу. Ей было все равно. Она снимала с себя имя, словно рубашку, всякий раз, как меняла владельца.

Миссис Джонс торопливо вошла в кухню.

– Эби? Не забудь в этот раз получше промыть салат, хорошо?

Эби молча кивнула и продолжила резать мясо. Салат! Почему бы тогда не есть траву с поля. Но она была не в том положении, чтобы высказывать свое мнение. Первому правилу выживания ее научила мать, еще на самой первой плантации. Вскоре после этого она умерла от какой-то болезни. Опусти голову, дитя. Никогда не смотри никому в глаза.

Грудинка была фиолетовой, словно синяк. На то, чтобы научиться готовить эту еду, ей понадобились годы. Даже названия были странными и неаппетитными: молочная похлебка, гороховая каша, бараний бок с яичным соусом, дрожащий пудинг. В этой пресной еде не было солнца; даже перец и корица, что хранились в банках, являлись лишь слабым подобием настоящих специй. Эби ела после всех, на кухне, – так ей больше нравилось. То, что лежало у нее на тарелке, не имело никакого вкуса; ни разу ее рот не наполнился слюной от предвкушения.

Когда Эби подняла голову в следующий раз, в дверях стояла новая служанка, девчонка из Лондона. У нее был немного смущенный вид. Думала, что в кухне никого нет, несколько злорадно решила Эби и аккуратно срезала с грудинки твердую корочку.

– А, Эби, – высокомерно-рассеянно произнесла Мэри Сондерс, как будто она была хозяйкой. – Я пришла налить себе немного пива.

Эби помотала головой из стороны в сторону. Это должно было означать «нет».

Девчонка выпрямила спину.

– Я хочу всего лишь…

– Ничего до обеда, – перебила Эби. – Правило.

Мэри Сондерс прикусила верхнюю губу.

– Если чего не хватает, я отвечаю, – спокойно добавила Эби.

– Верно, верно. Но от всех этих пыльных ковров у меня разгорелась ужасная жажда. Для такого случая можно сделать исключение. Уверена, что миссис Джонс со мной согласится.

– Ты не исключение, – стояла на своем Эби. Она посмотрела лондонской девчонке прямо в глаза.

Повисла пауза. Глаза у Мэри Сондерс были черными, как головешки. Она молча повернулась и вышла из кухни.

Плохо. Как правило, Эби чуяла беду издалека. Она ощущала ее запах, словно крысу, которая сдохла где-то под полом. Итак, она сделала большую глупость – позволила себе рассердиться. Сегодняшний день пошел не так с самого начала, и все из-за этой Эш, из-за того, как она пялилась на Эби своими бесцветными глазами за завтраком. И вот итог – только что Эби вынудили забыть второе правило, которому она выучилась от матери: что бы ни говорили белые, они правы.

К часу дня у Мэри уже вовсю бурлило в животе. Обед был подан в два, в маленькой гостиной. Соленая грудинка в горшке с салатными листьями. Мэри осторожно перевернула их вилкой, проверить, нет ли на обратной стороне слизней. Она никогда в жизни не ела ничего зеленее, чем это.

– Ты, наверное, не привыкла к свежим салатам, Мэри? – спросила хозяйка. – Это подарок от миссис Хапенни. Из ее собственной оранжереи, вообрази!

Мэри мило улыбнулась, сложила салатный лист в крохотный комочек и запила его слабым пивом.

Разговор за столом вертелся в основном вокруг обеда. «Передай, пожалуйста, перечницу, Дэффи» или «Маринованный огурчик, мистер Джонс?». Иногда хозяин высказывал свой взгляд на правительство его величества или на вмешательство голландцев в торговлю. Миссис Эш большей частью молчала, только шепотом указывала Гетте, что делать, или беззвучно шевелила губами, читая молитву. Джонсы позволяли девочке хватать у них с тарелок лучшие кусочки – как будто она и без того не была достаточно пухленькой. Должно быть, детей было больше, но все умерли, догадалась вдруг Мэри. Они женаты двадцать лет, и всего одно дитя за все эти годы… маловато.

Что ж, если они потеряют и этого ребенка, то явно не из-за того, что плохо ее кормили. Гетта широко разинула рот, готовясь отправить туда лист салата, и Мэри не смогла сдержать улыбки. Увидев, что на нее смотрят, девочка замерла. Мэри наморщила нос. Гетта сделала то же самое и ухмыльнулась еще шире, не закрывая при этом рот, из которого свисал салатный лист. А девочка совсем не глупа, решила Мэри. И у нее есть чувство юмора.

Однако миссис Эш заметила их маленькую игру, шлепнула Гетту по подбородку и трагическим тоном провозгласила, что ворона украла ее обручальное кольцо, лежавшее на подоконнике.

Мэри задрала бровь.

– Я не знала, что вы замужем, – удивленно сказала она.

Щеки миссис Эш вспыхнули темным румянцем.

– Миссис Эш – вдова, – пробормотала миссис Джонс.

Мэри подавила улыбку. Подумать только, значит, нашелся смелый мужчина, который не побоялся полезть под эти сырые юбки. Неудивительно, что он не прожил долго.

Больше всего она сочувствовала вороне. Наверное, бедная птица знала, что от золотого кольца не будет никакого проку, но не смогла устоять перед его блеском, лучиком жаркого солнца посреди ледяного января.

Позже, когда Мэри мыла лестницу, – ну прямо настоящая прислуга, хихикнула Куколка у нее в голове, – в коридоре показался Дэффи. Он сгибался под тяжестью огромного тюка грубого льна. Ей страшно хотелось выпрямить затекшую спину и чуть-чуть отдышаться, поэтому она поднялась на ноги и оправила фижмы.

– Так где же начинается Уэльс? – спросила Мэри и потерла ноющую поясницу.

Дэффи мотнул головой:

– Вон там. Где Черные горы. За Абергавенни говорят уже по-валлийски.

– Значит, это Англия? – с облегчением уточнила она.

– Вовсе нет, – с обидой возразил Дэффи. – Это Валлийская марка.

Мэри в изнеможении вздохнула.

– Тогда в какой мы стране?

Дэффи переложил тюк с одного плеча на другое.

– В обеих. Или ни в какой, можно и так сказать, – лукаво заметил он и повернулся, чтобы идти в корсетную мастерскую, где работал мистер Джонс.

– Как можно не знать, где ты живешь? – бросила Мэри ему в спину.

Она подумала, что он не услышал, но Дэффи медленно обернулся.

– Ты ничегошеньки про нас не понимаешь, – презрительно уронил он и вышел.

На леснице показалась миссис Джонс. Улыбнувшись, она сжала свои фижмы, чтобы протиснуться мимо. Мэри убрала щетку. Хозяйка аккуратно перешагнула через мокрую ступеньку, и Мэри заметила, что красные каблуки на ее туфлях довольно сильно поношены. Должно быть, семейное предприятие приносит не очень-то много доходов. Край одной из нижних юбок миссис Джонс окунулся в мыльную лужу, и Мэри чуть не хихикнула.

– О, Мэри! Ведь ты еще не видела магазин, верно?

Мэри покачала головой.

– О чем я только думаю?! – воскликнула миссис Джонс. – Оставь все это и сейчас же пойдем со мной!

Она сама поставила щетку и ведро в угол и поспешила вниз.

– Хорошо.

Миссис Джонс вдруг остановилась, так что Мэри едва не налетела на нее.

– Ах да. Мой муж… – Она замялась.

Мэри сложила руки на груди.

– Мистер Джонс полагает, что будет лучше, если ты станешь звать меня «мадам».

– Хорошо.

Миссис Джонс слегка покраснела.

– Например, вот сейчас ты могла бы сказать «Хорошо, мадам».

– Хорошо, мадам, – послушно повторила Мэри, подражая ее тону.

Магазин оказался небольшой комнатой, единственными обитателями которой были платья. С крюка, укрепленного под потолком, свисал вышитый корсаж с серебряным кружевом. Пышные, украшенные рюшами нижние юбки чуть колыхались от сквозняка. Казалось, они только что танцевали и на минутку остановились, чтобы передохнуть. Стеганая юбка из мягчайшей фланели была отделана прелестными кисточками. Шелковое платье-сак во французском стиле украшали бело-желтые полоски.

– Полоски? На платье-сак? – удивленно спросила Мэри.

Миссис Джонс чуть приподняла подол, чтобы было лучше видно ткань.

– Мой поставщик тканей из Бристоля уверил меня, что это самая последняя мода. Это платье я обещала миссис Форчун, для бала в Жирный вторник. Она даже пригрозила, что если я сошью платье в полоску кому-нибудь еще в Монмуте, то она меня разорит.

Миссис Джонс рассмеялась. Мэри тоже улыбнулась, но мысли ее были далеко. Словно завороженная, она погладила костюм для верховой езды из прекрасной зеленой шерсти, и ее рот немедленно наполнился слюной, как будто от запаха только что разрезанного лимона.

Она повернулась к миссис Джонс.

– Это все вы сшили? Мадам, – торопливо добавила она.

– Да. Кроме шляп, – скромно заметила хозяйка. – Их и перчатки я заказываю в Челтнеме.

Мэри попыталась припомнить, что она написала в том самом «письме от матери» о своих швейных навыках. Никогда, даже в магазинах на Пэлл-Мэлл, она не видела более тонкой работы. Ее взгляд упал на жакет из голубого муарового шелка.

– А это казакин, я полагаю?

Миссис Джонс снова засмеялась.

– Господь с тобой! Нет, конечно, невинное ты дитя.

И весь следующий час она объясняла Мэри разницу между казакином в талию и карако, таким, как этот, и пет-ан-лером – как выяснилось, это было нечто среднее между жакетом и платьем-сак, но короче – и между палантином, накидкой-кардинал и мантильей, и – самое важное! – между закрытым платьем и распашным платьем, не говоря уже о свободном платье и ночном наряде (который, впрочем, надевался только днем). У миссис Джонс были твердые представления о том, что теперь à la mode, что demode, а что скоро будут носить. Первым правилом кройки было: слушайся ткани. Первым правилом дела: давай заказчикам то, что они хотят.

Не переставая говорить, миссис Джонс развернула отрез коричневого шелка, такого тонкого, что на ощупь он, должно быть, был точь-в-точь как крылья мотылька. Мэри слушала и кивала, но вокруг было слишком много интересного, чтобы запомнить все как следует. Она не могла оторвать глаз от разноцветных атласов и дамастов.

– А это платье миссис Морган. Это род свободного утреннего платья, еще его называют полонез. Миссис Морган – жена члена парламента.

Мэри усмехнулась. Все шлюхи мечтают одеваться как леди, а леди, похоже, наоборот, подумала она. Незаконченное платье миссис Морган было выполнено из белого бархата. Подвешенное на крюке к потолку, оно напоминало белый водопад, низвергавшийся с Небес.

– Она красивая? – вдруг спросила Мэри.

– Миссис Морган? – Миссис Джонс слегка смешалась. – Э-э-э… нет. Было бы неправдой утверждать обратное.

– Жаль, – пробормотала Мэри.

По роскошному фестончатому краю шлейфа тянулся незаконченный узор. Она вгляделась пристальнее. Крохотные яблочки и змейки, вышитые серебром.

– Я работаю над вышивкой уже месяц, – сказала миссис Джонс и вздохнула. – Если я хорошо потружусь и закончу платье к августу, миссис Морган, возможно, обратится к нам, чтобы заказать гардероб для первого выхода в свет ее дочери.

Любуясь серебристыми складками, Мэри дала себе твердое обещание, что непременно научится шить такие чудесные платья. Более того, в один прекрасный день она будет их носить. Она невольно сжала краешек ткани; ворс был толстым и мягким, как мех.

– Осторожно, – предупредила миссис Джонс.

Мэри отдернула руку.

Конечно, пока еще ей не доверяют. Она это знала. И этого следовало ожидать.

Например, после чая миссис Джонс заперла маленький ящичек на ключ и положила его в карман. Как будто Мэри могла стащить щепотку ее дешевого китайского чая!

Поздно вечером, добравшись наконец до своей новой спальни на чердаке, Мэри первым делом вытащила из кармана «Полный перечень обязанностей хорошей прислуги» и швырнула его в ночной горшок. Меньше всего на свете ей нужна была книга, которая учила бы ее, как быть хорошей служанкой. Можно будет постепенно выдирать из нее страницы, чтобы подтирать задницу.

Голова Эби покоилась на жидкой подушке. Она глубоко спала. Ночного колпака она не надевала; ее волосы напоминали черную ощетинившуюся молниями грозовую тучу. В лунном свете черты ее лица казались резче, чем днем. Теперь она выглядела старше, должно быть, из-за жестких линий рта и подбородка.

Мэри скользнула в постель и улеглась на краю, чтобы не разбудить Эби. Делить с кем-то кровать – дело тонкое, и ни к чему сразу наживать себе врага, даже если негритянка повела себя на редкость подло, когда Мэри попросила ее налить пива. Как странно – лежать рядом не с Куколкой, а совсем с другой женщиной. И не говорить при этом ни слова. Она старалась не шевелиться. Каким-то образом ей удалось пережить этот день, который тянулся целый год. Казалось, ей никогда не позволят отправиться спать.

Черное оконное стекло было покрыто толстым слоем инея. Эби дышала негромко и размеренно, как будто волна накатывала на берег. Снаружи стояла невероятная тишина; было невозможно поверить, что где-то там, за окнами, есть город. Маленький домик казался кораблем в безмолвном белом море.

Должно быть, Мэри все-таки уснула, потому что она вдруг увидела себя на Пьяцца Ковент-Гарден, танцующей с медведем. Вокруг стояли люди и торговали разными вещами из бочек: лягушками, горящими фейерверками, детьми, золотыми кубками. Крошечный человечек раскрыл грецкий орех и вытащил из него юбку цвета звезд. Кареты и телеги мчались через площадь, и две из них столкнулись. Перевернулся бочонок с голубой водой, и рыба билась на мостовой, широко разевая рот. Но в самом центре Пьяцца, невозмутимо и безмятежно, едва касаясь друг друга когтями и кончиками пальцев, Мэри и медведь продолжали свой торжественный гавот.

Эби проснулась посреди ночи с тревожным ощущением, что она не одна. Лондонская девчонка лежала рядом, слегка похрапывая во сне. От нее пахло духами: что-то резкое и кисловатое. Эби крепко обхватила себя руками, чтобы их ночные рубашки не соприкасались.

– Вы ведь подружитесь, не так ли? – спросила утром миссис Джонс со своей обычной чуть обеспокоенной улыбкой.

Здесь бы пригодилась колдунья обеа, решила Эби. На Барбадосе с такими вещами было гораздо проще. Там, если бы какая-то чересчур бойкая девчонка поселилась вместе с тобой, и попыталась тобой командовать, и без разрешения заняла твою постель, разложив свои острые белые локти, нужно было бы всего-навсего обратиться к колдунье. Даже после тяжелого дня в поле можно было облегчить душу – отправиться в хижину к старухе, захватив с собой немного маисовой каши или рома, и сказать: «Эта новая девчонка – колючка у меня в пятке. Пожалуйста, нашли на нее какую-нибудь болезнь».

Думать о Барбадосе было сложно, потому что каждое приятное воспоминание влекло за собой десяток неприятных. Эби почесала плечо, и ее пальцы наткнулись на букву «С» – первую в слове «Смит». Смит – так звали ее первого хозяина. Он купил сразу целую партию рабов, прямо с корабля, восемьдесят шесть женщин и девочек; перед этим всех их натерли пальмовым маслом, чтобы кожа была блестящей и они казались сильными и здоровыми. Клеймо было золотисто-красным, припомнила Эби. Когда оно коснулось кожи, запахло жареной требухой.

Обычно по ночам Эби повторяла свое имя – свое настоящее имя, из Африки. Снова и снова, пока на нее не опускался сон. Но сегодня в ее постели спала чужая женщина, и Эби боялась произносить его вслух. Даже шептать. Даже называть про себя – вдруг оно случайно сорвется с языка?

Все тихо в доме на Инч-Лейн. Ни звука, ни шороха.

Лежа на кровати в своей узкой спаленке, миссис Эш перевернулась на спину. Острый тонкий лунный луч, проникший в щель между ставнями, разрезал комнату пополам. В полнолуние у нее всегда болела грудь. В такие ночи, как эта, когда все казалось особенно ясным и четким, миссис Эш точно знала, в кого она превратилась. В иссохшую озлобленную женщину тридцати девяти лет.

Она всегда начинала все неправильно. Взять хотя бы эту лондонскую девчонку. У миссис Эш были самые добрые намерения, но неизвестно почему она с первого же взгляда невзлюбила эту пигалицу, такую дерзкую и юную, в модных широких фижмах. Про себя она знала, что обычно не нравится людям. У нее не было этого дара – обаяния.

Жила когда-то в Абергавенни юная жена и мать двадцати двух лет по имени Нэнс Эш. Она не знала валлийского, поэтому муж, снисходительный человек, разговаривал с ней по-английски. Большей частью она держалась особняком от других, но плохого никому не делала. Добрая женщина, говорили о ней соседи, потому что не могли сказать ничего дурного. Да, она не была злой и поэтому в одну холодную январскую ночь уложила своего ребенка между собой и мужем. Она не хотела, чтобы он мерз в колыбельке; в отличие от многих других, ей было не все равно. Она взяла его в свою постель, согрела и убаюкала. Она хотела как лучше – разве нет?

Это могло случиться с кем угодно, говорили потом ее мужу. На все воля божья. Что тут поделаешь.

Если бы только Оуэн Эш не был пьян как сапожник… если бы он не перевернулся во сне на спину, не почувствовав под собой маленького мягкого комочка… если бы его жена Нэнс не спала мертвым сном… если бы она проснулась среди ночи, чтобы проверить ребенка… если бы дитя было чуть покрепче или заплакало погромче…

В этом нет ничьей вины, говорили люди.

Как оказалось, она упустила свою единственную возможность. В ту ночь Нэнс Эш, сама того не зная, разрушила все свои надежды. На следующий день ее мальчика положили в маленький гробик, размером не больше шляпной картонки, и ее муж, пьяный и ослепший от ярости, обозвал ее ужасными словами и выскочил из дома. Через три дня Нэнс поняла, что он больше не вернется, как бы сильно она ни ждала.

Не мать и не жена. Ее родители умерли, и она была их единственной дочерью. Из родни тоже никого не осталось, а друзей у нее никогда и не было. Конечно, соседи помогли, чем сумели, но что они могли предложить зимой в Абергавенни? Слишком мало, чтобы прокормить взрослую женщину. Нэнс Эш не владела никаким ремеслом, она умела быть только женой и матерью. Молоко сочилось из ее набухшей груди; впереди ее ждали только голод и нищета.

Поэтому ей не хватило бы всей жизни, чтобы отдать долг благодарности Джонсам. Когда Нэнс в телеге соседа прибыла в Монмут, вся покрытая дорожной пылью, Томас Джонс одобрительно взглянул на ее налитую грудь и прямо тут же нанял в кормилицы своему новорожденному сыну. Она не смогла произнести ни слова, только покачала головой, и мистер Джонс ласково сказал ей, чтобы она перестала плакать:

– А то ваше молоко станет кислым.

Потом он спросил, точно ли ее муж ушел навсегда. Нэнс понимала, чем вызван этот вопрос. Считалось, что лучше брать в кормилицы вдову, поскольку семя портит молоко.

Именно в те дни она обратилась к Библии. До этого она полагала, что жизнь – достаточно легкое и приятное дело, и мало о ней думала. Но потом, в первые годы вдовства – постепенно все вокруг привыкли считать ее вдовой, – она ощутила нестерпимое желание понять, почему с ней случилось то, что случилось, в чем смысл человеческого бытия. Священное Писание порой казалось ей слишком сложным и загадочным, но вскоре Нэнс уловила основную мысль. В этой жизни, вплоть до ее последнего дня, зло может торжествовать над добром. Но в конце концов грешники будут низвергнуты в ад, а чистые души поднимутся в рай. Только с Господом Богом Нэнс Эш чувствовала себя легко и свободно, потому что знала: Он любит ее, и не важно, что у нее нелегкий нрав, и не важно, сколько морщин у нее на лбу. Он был ее единственным настоящим другом. Он обещал осушить ее слезы, и она верила, что так оно и будет.

И она благодарила Его за все Его милости. Джонсы дали ей кров над головой; если бы не они, она закончила бы свои дни в работном доме или вообще в сточной канаве. Взамен она выкормила всех их детей. Когда Грандисона отняли от груди, обнаружилось, что миссис Эш как-то пристала к семье. Она даже взяла еще нескольких младенцев, чтобы не кончилось молоко. Потом она кормила и остальных, и не ее вина, что бедные детки умерли – все, кроме маленькой Гетты. Такое бывает. Она не оказала на них никакого губительного воздействия. Она отдавала им все до последней капли, целых тринадцать лет, до того самого дня, когда Гетта отвернула личико от сморщенного соска и потребовала хлеба с маслом. К тому времени в Монмуте было уже полно других кормилиц, и никто не попросил миссис Эш взять их ребенка. Ее изношенные груди немного поболели, но вскоре иссохли. Как странно видеть их плоскими, когда много лет подряд они были пышными и налитыми…

Надо было отдать Томасу Джонсу должное. У него не было ноги, но уж принципов хватало с избытком. Мало кто из отцов понимал, что между кормилицей и ребенком существует священная связь. Другой на его месте сказал бы миссис Эш, что Гетту отняли от груди и ее услуги больше не нужны. Семья вполне могла отказать ей от места, и никто в Монмуте их бы не осудил. Но мистер Джонс решил оставить миссис Эш при Гетте, чтобы его жена могла посвятить свое время кройке и шитью. О, Нэнс Эш хорошо знала, что такое благодарность!

Но больше всего, конечно, она благодарила Создателя. Дважды в неделю она ходила в церковь, и постоянно читала Священное Писание, и удивлялась Божьей мудрости, и старалась жить по заветам Христа, и каждую ночь подолгу стояла на коленях возле кровати, пока они не становились синими. Но в такие ночи, как эта, когда лунный свет пробирался сквозь закрытые ставни, Нэнс Эш не могла не вспоминать о том, как она упустила свой единственный шанс. Как легко это случилось – словно бы ветер сдул с ветки лист; только что был – и вот уже нет. И все из-за того, что она крепко спала в ту зимнюю ночь семнадцать лет назад. Бог знает, что ей снилось. С тех пор она ни одной ночи не спала как следует и сейчас думала только об одном. Что же все-таки снилось ей тогда? Что же это был за сладкий сон, из-за которого ей так не хотелось просыпаться?

За окном стояла все такая же непроглядная тьма. Должно быть, сейчас не больше половины шестого, решила Мэри. Начался второй день ее новой жизни.

– Мэри!

Вот что ее разбудило. Ее позвали откуда-то снизу. У миссис Джонс был какой-то особенный напевный выговор – точь-в-точь как у Сьюзан Дигот, поняла вдруг Мэри. Но конечно же это была не ее мать и не ее дом. Это была ее хозяйка, и она будила свою прислугу.

В одну секунду Мэри вспомнила, что из своей собственной жизни шагнула совсем в другую, и внезапно растерялась. Она уткнулась лицом в подушку и задержала дыхание. Услужение. Это слово звучало так безобидно, так повседневно. Люди часто идут в услужение. Я нашел очень приличное место, говорят они. Не хотелось бы потерять место. Но каким бы хорошим ни было это место и где бы оно ни находилось, оно было не для нее.

Чтобы напугать саму себя, она представила бесстрастное лицо Цезаря, его фиолетовые губы. Нет, в Лондоне появляться пока нельзя, это Мэри понимала хорошо. Монмут – это просто чтобы затаиться на время, только и всего, сказала Куколка у нее в голове. Как та вонючая канава, где мы прятались – помнишь? Когда были хлебные беспорядки и толпа вдруг обезумела? Перетерпеть можно что угодно.

– Мэри Сондерс!

Однажды Нэн Пуллен сказала странную вещь про свою хозяйку, ту самую, которая потом передала ее судьям. Хозяева и хозяйки – те же клиенты, только называются по-другому. Ты притворяешься, что тебе хорошо или даже что ты благодарна. Ты им служишь, но по-настоящему они тебя не знают. И нужно брать у них все, что только можешь, потому что, сколько бы они тебе ни платили, этого никогда не будет достаточно – за то, что они просят.

Она оторвалась от подушки и села. Эби лежала рядом, сложив руки на груди, неподвижная, словно надгробное изваяние, и Мэри чуть не подпрыгнула от неожиданности. Она думала, что черная прислуга уже давным-давно на ногах, разжигает огонь в очаге и нагревает воду.

– Доброе утро, – осторожно сказала Мэри.

Эби молча смотрела в потолок.

– Разве ты не нужна там, внизу?

– Я болела.

Мэри вгляделась пристальнее. Ни горячки, ни потливости, ни лихорадки.

– И что же у тебя болит? – с нажимом спросила она.

– Я болела, – повторила Эби и отвернулась к окну.

Когда Мэри проходила мимо хозяйской спальни, ее окликнула миссис Джонс.

– Вам помочь одеться, мадам? – спросила она.

– О нет. – Миссис Джонс влезла в фижмы. У нее была очень тонкая талия. – Я только хотела спросить, хорошо ли тебе спалось.

– Хорошо, мадам. Кажется, Эби заболела, – ровно заметила Мэри.

– А, да. Она мне так и сказала, когда я заглянула рано утром. – Завязки фижм запутались в узел. – Она не такая крепкая, как кажется на вид.

Что, как поняла Мэри, означало – Эби бесстыжая притворщица, но сегодня хозяйке не хочется ссориться.

– Может быть, ты поможешь мне подать завтрак?

– Конечно. – Мэри ловко распутала ленты и завязала их в красивый бантик на пояснице миссис Джонс.

– О, спасибо, Мэри.

Хозяин не обратил на нее никакого внимания, словно бы она была кошкой. Это было непривычно и странно; обычно мужчины в присутствии Мэри начинали снимать с себя штаны, но мистер Джонс, наоборот, продолжил одеваться. Краем глаза Мэри заметила, как он натянул под рубахой льняные панталоны. Ей вдруг страшно, как ребенку, захотелось увидеть то, что осталось от его ноги, но культя скрывалась под широкими складками ночной рубашки. Должно быть, с хозяйством у него было все в порядке, как и у обычного мужчины, – Гетта была тому доказательством. Теперь он надел на здоровую ногу шерстяной чулок и закрепил его подвязкой над коленом. Эта единственная нога была крепкой и волосатой; интересно, хватает ли в ней силы работать за две, подумала Мэри.

Она подняла широкую черную юбку над головой миссис Джонс – прекрасный шелк-поплин, разве что немного тусклый, отметила Мэри, – и помогла хозяйке ее надеть. Потом взяла подходящие рукава и приколола их к лифу.

– О, Мэри, ты очень проворная.

– Спасибо, мадам.

Ее взгляд снова скользнул к хозяину. Он обул свой единственный кожаный башмак и встал. Потом подхватил пустую штанину и закрепил ее сзади маленькой пуговкой, которую жена пришивала ко всей его одежде. После этого он продолжил свой туалет, как и любой другой мужчина. Сюртук у мистера Джонса был довольно старомодный, с широкими, укрепленными жесткой бортовкой полами.

Теперь, когда он был полностью одет, его кудрявая голова смотрелась несколько странно. Мистер Джонс встряхнул свой растрепанный парик, и в воздух поднялось облачко голубоватой пудры.

– Может быть, позвать Дэффи, чтобы он поправил твой парик, дорогой? – спросила миссис Джонс.

Он покачал головой, уселся перед зеркалом и взял в руки гребенку.

Наверное, зарабатывай он хоть десять тысяч фунтов в год, мистер Джонс всегда будет сам заботиться о своем парике. Она ни разу не слышала, чтобы он сказал «мне нужно».

Через неделю мистер Джонс решил, что новая служанка справляется совсем неплохо. Иногда она бывала немного дерзкой, но чего еще ожидать от девушки, которая выросла на улицах большого города. Он слышал, что непочтительность там сродни всеобщей болезни.

Как правило, Мэри Сондерс убирала в доме или работала вместе с хозяйкой, но миссис Джонс то и дело посылала ее в корсетную мастерскую с каким-нибудь сообщением или вопросом. Мистера Джонса немало забавлял тот факт, что девчонка, судя по всему, ни на секунду не забывала о его отсутствующей ноге и это ее заметно смущало. Она то и дело бросалась ему на помощь, что-нибудь достать или принести, так чтобы ему не нужно было вставать. Вероятно, боялась, что он споткнется о выступающую доску пола и грохнется оземь. Мистер Джонс отмахивался от нее и с огромной охапкой корсетов в руках прыгал в другой конец комнаты. Его голова почти касалась невысокого потолка.

– Найди лучше того, кому и правда требуется твоя помощь.

Это были его любимые слова.

Один раз Мэри застала его за работой. Подогнув ногу, мистер Джонс сидел за маленьким низким столиком, а перед ним были сложены прозрачные пластины китового уса. Столик был весь исцарапан, как будто его драл дикий зверь. Мистер Джонс отрезал от пластин узкие полоски и обстругивал их ножом. Готовые полоски он веером раскладывал на коврике рядом с собой. Получавшийся узор напоминал ему скелет какой-нибудь странной звездообразной рыбы.

– Сколько же полосок вам нужно?.. – спросила Мэри и торопливо прибавила: – Сэр.

Мистер Джонс поднял голову.

– Сорок, – с улыбкой ответил он. – По меньшей мере сорок.

Несколько минут она стояла у него за спиной и молча наблюдала, как он работает. Он почти чувствовал ее взгляд на своих руках.

– Я думала, они должны быть одинаковой формы, – пробормотала она.

Мистер Джонс рассмеялся:

– Девочка! Разве человек – это прямоугольник?

Она недоуменно посмотрела на него. Да знает ли она это слово, усомнился мистер Джонс. В конце концов, она получила всего лишь женское образование.

– По-твоему, я делаю коробки? – спросил он.

Мэри неуверенно улыбнулась.

Мистер Джонс вздохнул, хотя, по правде говоря, рассказывать о своей работе доставляло ему огромное удовольствие. Он взял незаконченный корсет для миссис Бродерик.

– Нам нужны крепкие вертикальные полосы, чтобы ужать живот, и диагональные вот здесь, где ребра. – Он погладил двойной шов, проходящий вдоль каждой полоски. – Теперь вот тут, сзади, требуются тонкие горизонтальные полосы, чтобы сгладить эти некрасивые лопатки. Не говоря уже о широких изогнутых полосах впереди, чтобы приподнять и сделать пышнее грудь.

Мэри отвела глаза, и он вдруг вспомнил, что говорит с пятнадцатилетней девочкой.

– Таковы требования моды, – быстро продолжил мистер Джонс. – Вырез платья становится все глубже с каждым годом. Некоторые мастера, что делают корсеты, используют для переда стальные полоски, – добавил он. – Но, по моему мнению, китовый ус ничуть не хуже, к тому же он более гибкий.

Она по-прежнему не решалась поднять взгляд. Может быть, она одна из этих чудных современных девушек, жертв собственной скромности?

– А сколько тут швов? – тихо спросила она.

– О, некоторые нерадивые люди обходятся всего пятью или шестью. Но я считаю, что их должно быть не меньше десяти, иначе это просто стыд. – Он потрогал корсетные лямки. – В лямки я тоже вставляю китовый ус. Именно такие маленькие штришки выделяют хорошую работу из сотен других. Великий мастер Козинс, из Лондона…

– Как корсет может выделяться из других, если его никто не видит? – перебила Мэри.

Мистер Джонс слегка улыбнулся.

– Те, у кого есть глаз, всегда видят форму, и не важно, сколько корсажей и жакетов надето сверху.

– Как будто одежда стеклянная? – завороженно спросила она.

– Именно. Французы называют нас tailleurs de corps, портные тела. Мы художники, которые работают с костью. Хотя, строго говоря, китовый ус – это что-то вроде огромных рыбьих зубов. – Он положил маленькую щепочку ей на ладонь. – Некоторые мастера, те, что подешевле, берут гусиное перо или дерево, но мне кажется, нет ничего лучше настоящего гренландского товара.

Мэри распахнула глаза.

– Ты когда-нибудь видела кита, Мэри?

– Нет, сэр. В Лондоне нет китов.

– В Монмуте тоже нет, – хмыкнул он. – Я хочу сказать, кита на картинке.

Опершись на руки, он тяжело встал. Девчонка торопливо отступила назад, словно опасалась, что они столкнутся. В два прыжка мистер Джонс добрался до маленького книжного шкафа, открыл его и достал толстый журнал в позолоченном переплете. Пролистав страницы, он нашел нужную картинку и показал ее Мэри. Толстое чудовище бороздило волны. Мистер Джонс постучал по линии, обозначавшей берег.

– Гренландия, – сказал он. – Три месяца пути отсюда.

Мэри взглянула на картинку. Только когда мозолистый палец хозяина указал на изображенную рядом маленькую лодочку с крошечными человечками, до нее дошло, каковы размеры кита на самом деле. Она тихонько охнула.

– Говорят, его зубы пятнадцать футов длиной, Мэри.

– Правда?

– Не знаю. – Мистер Джонс задумчиво посмотрел на картинку. – Надеюсь, что да.

Мэри сказала, что, пожалуй, пойдет, поскольку не желает отвлекать хозяина от дела, но он заверил, что сейчас ему не помешает помощь. Дэффи не было дома, он развозил заказчикам чулки. Поэтому Мэри пришлось держать длинную полоску китового уса, изогнутую наподобие лука, пока мистер Джонс вшивал ее в предназначенный для нее узкий карман. Он заметил, что руки у лондонской девчонки на удивление крепкие и совсем не дрожат.

Беспокойнее всего она чувствовала себя днем. Иногда хозяйка замечала это и посылала Мэри куда-нибудь с поручением под предлогом того, что «Эби сегодня выглядит уставшей, не правда ли?». Сама же Эби в эти дни работала только по указке и выполняла лишь самые необходимые задания. На лице у нее при этом появлялось упрямое ослиное выражение, которое Мэри прекрасно понимала. «Пусть лондонская девчонка сделает» – вот что означали гримасы негритянки.

Но Мэри была только рада лишний раз выбраться из дома. Сегодня у нее был целый список дел, который пришлось держать в голове, – и заканчивался он «половиной фунта кофе из бакалейной лавки, и смотри же, не забудь попросить их записать его в долг до пятницы». Смотри же. Так всегда говорила ее мать. Но в отличие от Джейн Джонс Сьюзан Дигот всегда указывала на какое-нибудь несчастье: что-то пролитое, или сломанное, или еще один несчастливый день.

Грязный снег сгребали прямо к стенам домов. За те несколько недель, что Мэри прожила в Монмуте, Инч-Лейн сузилась до размеров ее юбки. Неужели эта зима будет длиться вечно?

Здесь не было тротуаров, как в Лондоне, и приходилось пробираться прямо сквозь мусор и дерьмо, выглядывавшее из-под снега. Миновав Инч-Лейн, Мэри обнаружила, что находится в самом сердце Монмута, точно между благородными домами на Уайткросс-стрит и вонючими маленькими хибарами. Такая теснота не переставала ее удивлять: знать и бедняки жили не больше чем в двух минутах ходьбы друг от друга. Все дома были выбелены известью; медные ручки дверей сияли.

С самого первого дня Мэри настороженно вглядывалась в прохожих на улице, боясь наткнуться на того самого валлийца, с которого она содрала целый фунт на постоялом дворе в Колфорде за якобы потерянную невинность. Но он не встретился ей ни разу. Должно быть, он жил не в Монмуте, а где-нибудь на ферме за горами, решила она.

Она уже выучила названия дюжины улиц – да больше в этом крошечном городке, зажатом между двумя речками и закованном в снега, кажется, и не было. Там, за излучиной, где тоненькая Монноу встречалась с полноводной Уай, простирались луга Чиппенхэм-Медоуз. По словам Дэффи, местные жители любили прогуливаться там летними вечерами. Но лето представлялось ей чем-то ненастоящим. В этой части света время стояло на месте. В доме на Инч-Лейн на стенах все еще висели ветки хвойных деревьев, которыми комнаты украшали к Рождеству.

От ветра у нее заслезились глаза. Мэри закрыла лицо платком и натянула митенки на голые кончики пальцев. Тонкие башмаки скользили по слежавшемуся снегу. Теперь она уже не помнила, почему так мечтала выйти на улицу. Поверх плаща Мэри завязала целых две шали, и все равно ей было нестерпимо холодно. Воздух был до странности чист и прозрачен; он не пах вообще ничем.

Она купила немного соли, завернутой в бумажку, в бакалейной лавке; закупоренную склянку с зеленой мазью для больных ног миссис Эш в аптеке Ломакса; кусок свежего масла в лавочке у моста. Через час Мэри брела вдоль Уай с тяжело нагруженной корзиной в руках. В кармане у нее лежало полкроны – сдача для миссис Джонс. Потерять эти деньги было невозможно. С того самого дня, как мать отлупила ее за оброненный пенни, Мэри всякий раз, опуская руку в карман, проверяла, нет ли в нем дырок.

– Ты заплатишь их констеблю-«исправителю», дурочка!

Долл Хиггинс всегда носила в туфле полкроны и никогда не пропивала их, никогда – даже если ей приходилось закладывать плащ в самую дурную погоду. Долл Хиггинс, которая больше смерти боялась потерять свободу и думала, что полкроны спасут ее от любой беды!

Мимо прошла женщина с тремя детьми.

– Праздные руки. Займи руки! – буркнула она.

Мэри вздрогнула. У женщины был такой сильный акцент, что поначалу она даже не разобрала слов. Мэри посмотрела в ее мутно-карие глаза, затем перевела взгляд на руки. Прямо на ходу незнакомка чесала шерсть. Семенившие следом за ней дети делали то же самое.

– Я несу корзину, – возмущенно возразила Мэри. Собственный голос показался ей слишком визгливым.

– В следующий раз неси ее на локте, а руки пусть работают, – не замедляя шага, бросила женщина.

Дети пробежали мимо. Они работали не так слаженно, как мать, их пальцы двигались гораздо медленнее, как у неопытных музыкантов.

Мэри бросила взгляд на свои руки. Кончики пальцев, торчащие из митенок, онемели и почти посинели от холода. Но насколько они нежнее и мягче, чем пальцы любой местной женщины, с несколько злобным удовольствием отметила она. В прежней жизни единственная работа, которую приходилось проделывать ее рукам, – это приподнимать юбки, чтобы они не волочились по грязи, и – иногда – возвращать к жизни орудие какого-нибудь старика. При этой мысли она даже фыркнула от смеха. Как бы назвали ее местные, если бы знали об этом?

Покупательницы в бакалейной лавке гомонили, как гусыни, но, когда вошла Мэри, все разговоры вдруг стихли. Она до сих пор не понимала, на каком языке говорят между собой эти люди: на валлийском или на английском, но с ужасным валлийским акцентом. Лавочник оказался довольно дружелюбным.

– Дочка Сью Рис, не так ли? – спросил он, заворачивая кофе в бумагу.

Мэри изумленно кивнула:

– Неужели это можно сказать вот так, по лицу?

Лавочник расхохотался; женщины присоединились к нему.

– Нет, дорогуша. Просто мы про тебя слышали, только и всего.

– Добро пожаловать домой, – добавила одна из покупательниц.

Мэри сухо поблагодарила ее и как можно скорее вышла. Добро пожаловать домой! Господи, они что, все сумасшедшие?

Когда она шла по Монмут-стрит, ветер вдруг взметнул снег, словно невидимой огромной метлой. Густая белая пыль стояла в воздухе, похожая на шелковую завесу; она то собиралась в облака, то снова рассеивалась. Это был снегопад наоборот, снизу вверх. Снег летел Мэри в лицо, забивал нос и глаза. Прикрываясь рукой, она взглянула на шпиль церкви Святой Марии. Над ним висел мутно-белый шар солнца. Далекие крыши были точно такого же тускло-коричневого оттенка, как и голые деревья. Это был мир, лишенный цвета, и Мэри не могла отделаться от ощущения, что медленно слепнет.

Что-то черное метнулось над головой, и она посмотрела вверх. К тощему буку со всех сторон слетались вороны. Они качались на ветках, вертели головой и истошно каркали, будто напрашиваясь на неприятности. Мэри подняла голову и попыталась их сосчитать.

Она задрала подбородок еще выше. На соседнем дереве сидела еще одна. И еще.

Вороны кружились над головой. У Мэри заслезились глаза. Их крики сливались в один большой общий стон. Она сморгнула снег с ресниц. Десятки, сотни птиц облепили голый скелет дерева. Время от времени они делали попытку подняться в воздух, но тут же снова опускались на бук, как будто что-то притягивало их назад. Некоторые устроились на самых кончиках веток и хлопали крыльями, готовые в любой момент сняться с места, но Мэри знала, что они этого не сделают. Кажется, им было некуда лететь.

Только теперь она осознала, что слышит этот крик все утро. Громкое, сварливое карканье, пустое и бессмысленное, не рассчитывающее ни на ответ, ни на признание, ни на утешение. На что же они жалуются? – подумала Мэри. На то, что мало червяков? На то, что весна так далеко? Может быть, на то, что они не родились павлинами? Черные клювы раскрывались словно бы против воли, глотки испускали негодующие вопли – не потому, что хотели, но потому, что не умели издавать других звуков, забыли об изначальной причине своего недовольства. Серое небо дрожало от пронзительных жалоб.

Вдали, за рекой, несколько человек двигались через белое поле, таща за собой большие бочки. Густой, острый запах накрыл город.

– Что они делают там, в поле? – спросила Мэри, протиснувшись мимо коловшего дрова Дэффи. Слишком маленький двор, мелькнуло у нее в голове.

– Разбрасывают навоз, – ответил он и занес над колодой топор.

Длинное полено разлетелось надвое.

– Разбрасывают навоз? – презрительно повторила Мэри.

Дэффи выдохнул облако пара.

– Чтобы подготовить поле к пахоте. Удобрить землю, сделать ее плодороднее.

Какая чепуха. Она скривила губы.

– И что же они собираются сеять?

– Жеребячье копыто. – Он на секунду оперся на топор. – Медвежью лапу. Может быть, вороний чеснок.

Мэри расхохоталась.

– Уж не думаешь ли ты, что я поверю этим дурацким названиям?

– Как будто городская девчонка может отличить одну траву от другой, – бросил Дэффи.

Наверное, не врет, подумала Мэри. Но разумеется, она не собиралась в этом признаваться. Ступеньки на крыльце совсем обледенели. Она помедлила еще немного. Когда Дэффи поднимал топор в воздух, его плечи казались крепче и шире.

– Так вы меня все и называете, верно? Лондонская девчонка.

Он замер и посмотрел на нее.

– Я слышала твой разговор с хозяином в корсетной мастерской. И с Эби тоже.

– Тогда вот тебе еще одна деревенская пословица. – Дэффи расколол пополам очередное полено. – Тот, кто подслушивает у дверей, не узнает о себе ничего хорошего.

– Значит, ты на меня злишься? – весело спросила она.

Топор застрял в полене, и он стукнул им о колоду.

– Мне нечего скрывать, я могу сказать это прямо тебе в лицо, – мрачно заметил Дэффи. – Тебе отдали место, которое должна была получить другая девушка.

Так, значит, вот в чем дело, подумала Мэри. В этой чертовой работе. Она тут же сделала ответный выпад, как учила Куколка.

– Та другая девушка, – сладким голосом начала она, – это, случайно, не та грязноватая коротышка, с которой я видела тебя на рынке? Вы так мило ворковали.

Дэффи выпрямился.

– Моя кузина Гвинет, – сквозь зубы процедил он, – самая восхитительная женщина, которая когда-либо появлялась на свет.

Он сам подставил горло под нож, и они оба прекрасно это понимали.

– Прошу прощения, – пропела Мэри. – Значит, я перепутала твою восхитительную кузину с какой-то бродяжкой, что выпрашивала рыбьи головы и хвосты на задах лавки.

Она бы не удивилась, если бы он ее ударил. Но Дэффи только крепче ухватился за топор и перевел взгляд на стоявшее на колоде полено. Это произвело на Мэри некоторое впечатление. Может быть, он просто подивился про себя, как это она умудрилась превратиться в такую ведьму, не достигнув и шестнадцати лет. Иногда Мэри и сама задавала себе такой вопрос.

– В один прекрасный день, когда для тебя самой настанут тяжкие времена, ты пожалеешь о своих недобрых словах, – наконец выговорил он.

Она уже немного о них пожалела. Порой слова казались ей осколками стекла, застревающими в горле.

Каждый последний понедельник месяца начинался для Эби задолго до рассвета. Нанятые на день прачки доверяли ей помешивать кипятившееся белье, пока сами отмеряли щелок. Только согнувшись над раскаленным котлом, она начинала чувствовать хоть какое-то тепло. Прачки бывали счастливы, когда миссис Джонс присылала Эби им в помощь – она могла выдерживать горячий пар вдвое дольше, чем любая христианская женщина.

– Это все потому, что вместо кожи у нее подметка, – говорили они.

Они думали, что она ничего не понимает, просто потому, что Эби не считала нужным присоединяться к их глупым разговорам. Она очень быстро поняла, что иногда полезно казаться дурочкой или, как в ее случае, наполовину обезьяной.

На кухонный стол поставили бадью для белого белья и налили в нее кипяток.

– Давай-ка пошевеливайся, Эби, – громко сказала самая младшая из прачек и вывалила в пену кучу вещей.

Эби улыбнулась не разжимая губ. Она знала, что ее белоснежные зубы смущают белых людей и иногда даже вызывают у них нервный смех. Она погрузила руки в горячую воду, и розовые трещины на ладонях тут же защипало. Вещи не таили от нее никаких секретов. Каждое пятно могло рассказать целую историю. Взять хотя бы девочку, Гетту. Ее шерстяной корсаж стирался легко; достаточно было просто отпереть его большим и указательным пальцами. На нижней юбке были желтые потеки. Как там обычно говорит хозяйка? Подобное подобным. Что означало: после первого застирывания нижнюю юбку придется прокипятить в горшке со свежей мочой.

Прачки хохотали совсем как пьяные. После того, как они уйдут, нужно будет проверить пиво в бочонке, подумала Эби.

Украшенные рюшами рукава лондонской девчонки были испачканы воском. Мэри Сондерс явно не умела снимать нагар со свечи. Придется оттирать их горячей коркой хлеба – и никто не скажет Эби за это спасибо. Рубашка новой служанки пахла ее лимонными духами. Она утверждала, что ей пятнадцать, эта Мэри Сондерс, но ее глаза были вдвое старше. Откуда у нее этот жесткий взгляд? Впрочем, может быть, в Лондоне все такие.

Эби сожалела, что в свое время не оказалась в большом городе. Восемь лет назад, после долгого путешествия, ее хозяин, доктор, приехал в Монмут из Бристоля, чтобы провести здесь зиму, и заказал Джонсам новое платье, весь костюм целиком, от шляпы до пряжек на туфлях. Когда пришло время отправляться в путь, в следующем марте, он был все еще должен им шесть фунтов и десять пенсов. Вместо денег он отдал им Эби. Она беззвучно проплакала три дня подряд – не потому, что скучала по доктору, но потому, что все в Англии было непривычным и чужим.

Вначале Джонсы не знали, что им с ней делать, но очень скоро Эби стала весьма полезной. В этом холодном доме на Инч-Лейн она научилась делать мыло из золы и щепать лучину, вовремя приседать, говорить да, сэр, и да, мадам и не раздражать кого не надо – в основном это относилось к миссис Эш. Слуга мистера Джонса, Дэффи, предложил обучить ее чтению, но поначалу Эби отнеслась к этой затее с подозрением. С каких это пор белый человек предлагает что-то за так? Но даже потом, когда она согласилась и позволила ему показать ей страницу книги, непонятные закорючки на бумаге вызвали у нее неодолимое отвращение. Это была магия, к которой Эби не хотелось прикасаться.

– Эби? – В дверях стояла лондонская девчонка с охапкой белья в руках. – Хозяйка послала меня постирать эти новые косынки.

Эби прочистила горло.

– Подожди. Эта вода грязная.

– Очень хорошо, – с подозрительной вежливостью отозвалась Мэри Сондерс. Она свалила вещи на стол и пододвинула к себе табурет.

Чувствуя себя несколько скованно под ее пристальным взглядом, Эби продолжила работу.

Через пару минут молчания Мэри Сондерс по-детски подперла подбородок ладонями.

– Не сказать, что ты болтушка, а? – пробормотала она.

Эби принялась еще яростнее тереть белье.

– Так, значит, в Вест-Индии не говорят по-английски?

– Режут сахарный тростник, – буркнула Эби. – Некогда болтать.

– А я люблю поговорить, когда работаю.

Что она о себе думает? И это она называет работой? Как будто стирку можно сравнить с изнурительным трудом на тростниковом поле! Эби бросила в лохань мужское нижнее белье: фланелевые панталоны, муслиновые рубашки, шерстяные чулки и подвязки, все почти одинаковое, мало чем отличающееся друг от друга.

– Это хозяина? – спросила Мэри. Она успела ухватить за отворот штанины чьи-то бриджи, прежде чем они погрузились в воду.

Эби покачала головой.

– Ах да. Ворс короткий, и вот тут дырочка. Должно быть, это Дэффи. Полагаю, он слишком занят учебой, чтобы поставить заплатку. Странный парень, тебе не кажется? Дэффи, я имею в виду, – повторила она, как будто Эби не услышала ее первый раз.

Эби пожала плечами и взялась за очередную вещь.

– Он здесь уже давно? Много лет?

Неопределенный жест.

– Года три-четыре?

– Может, год, – неохотно выдавила Эби.

– А где он был до этого?

– Работал в гостинице у отца.

Мэри Сондерс покивала, оценивая услышанное.

– Да-да. Я так и вижу, как он наливает сидр гостям. Заляпал себе весь сюртук. – Она вытащила из кучи бархатные бриджи. – Ну, эти точно хозяина. Вот здесь ткань совсем не изношена, начиная с того места, где он подхватывает ее пуговкой. Расскажи мне, как он потерял ногу? Или он такой родился?

Эби снова пожала плечами – она и в самом деле не знала. Ей никогда не приходило в голову об этом спрашивать. Потерять часть тела так легко; просто удивительно, что люди доживают до смерти целыми и невредимыми. Она потыкала одежду палкой, глядя, как грязь поднимается кверху. Может быть, Эби и работала медленно, но зато она никогда не останавливалась. Это было первое, чему она научилась, когда вышла в поле, десяти лет от роду. Шевелись. Двигайся. Будь всегда занята.

Мэри оглядела пару шелковых чулок.

– Очень мило, – заметила она и провела пальцем по изящному узору. Она уже собиралась бросить их в лохань вместе с остальным бельем, но Эби ее остановила.

– Эти идут в холодную воду. – Она показала на другую бадью.

– А эти кружевные рюши? Наверное, это хозяйкины.

– Не мочить совсем. Чистить отрубями, чтобы убрать жир.

Мэри кивнула и подошла к бадье с отрубями.

– Я никогда не занималась стиркой в Лондоне. Для нас стирала соседка. Это ужасно сложно. Не знаю, как ты держашь все это в голове и ничего не путаешь.

Старается подольститься, поняла Эби. Не обращать внимания.

Мэри вытянула батистовую сорочку.

– Ну а это наверняка принадлежит миссис Эш. Запах такой же кислый, как ее лицо.

Эби почувствовала, как уголки ее губ невольно ползут вверх.

Лондонская девчонка сняла с чепца миссис Эш несколько длинных седых волос.

– О-о-о… если она будет продолжать в том же духе, то скоро станет лысой, как яйцо. Так от чего умер ее муж? Она замучила его проповедями?

Прачки выжимали простыни; они не могли слышать ни слова из их разговора.

– Не умер, – пробормотала Эби. – Я слышала, сбежал.

Мэри вскинула бровь.

– Это многое объясняет. И кто его обвинит?

Эби сжала губы, чтобы не улыбнуться.

– Когда это случилось?

– Двадцать лет назад. Я слышала. – Эби еще ниже склонилась над бельем.

Мэри расхохоталась и прикрыла рот рукой.

– Значит, никто не дотрагивался до старой перечницы… с 1743 года?

Эби фыркнула от смеха. Подошли прачки, и она стала вытаскивать вещи из лохани. Лондонская девчонка трудилась бок о бок с ней.

В тот же день, когда Мэри и миссис Джонс сидели за шитьем, не больше чем в двух футах друг от друга, Мэри решилась задать интересовавший ее вопрос:

– Я хотела спросить, мадам… А Эби – рабыня?

– Вовсе нет! – Миссис Джонс подняла на нее изумленный взгляд. – Мы никогда в жизни не продадим нашу Эби!

– Тогда кто она?

– Служанка, – неуверенно сказала миссис Джонс. – Член семьи.

Мэри немного подумала. Какие только странности не прикрывает слово семья.

– Но она не может уйти, если захочет, так?

– Уйти? Но куда ей идти? Разве мы плохо с ней обращаемся?

– А плату она получает?

– Ну… нет. Но что бедной Эби делать с деньгами?

Миссис Джонс пришла в такое замешательство, что Мэри не стала расспрашивать дальше. Здесь, в захолустье, люди и понятия не имеют, что порядок вещей не везде одинаков. Что может быть и по-другому.

Через три недели в доме на Инч-Лейн Мэри и сама едва помнила, что можно жить и по-другому. Яркие шелка и тафта с Севен-Дайлз, хранившиеся в сумке под кроватью, казались ей даже не остатками прежней жизни, а костюмами из пьесы. Глядя в свой осколок зеркала, Мэри не узнавала саму себя. Какой невероятно приличной девушкой она выглядела в снежно-белом чепце и простых шерстяных чулках, с легчайшей, едва заметной тенью кармина на губах, какой юной! И как гоготали бы шлюхи из прихода Святого Эгидия, если бы увидели Мэри Сондерс, зарабатывающую себе на жизнь честным трудом, не раздвигая ноги!

Хозяйка удивляла ее безмерно. Казалось, в миссис Джонс не было вообще никакого женского тщеславия. У нее было милое, довольно привлекательное лицо, особенно когда она улыбалась, – ну разве что чуть-чуть изможденное. Но она смотрелась в зеркало только в тех случаях, когда оказывалась за спиной клиентки, примеряющей новое платье.

– Почему вы всегда носите черное? – спросила как-то раз Мэри. – Для простоты или потому что не хотите быть наряднее заказчиц?

– По правде говоря, я и сама не знаю, Мэри, – задумчиво проговорила миссис Джонс. Она трудилась над особенно сложным швом. – Я надела траур после того, как умер мой последний мальчик, да, кажется, так его и не сняла…

Первый раз за все время она упомянула других своих детей, тех, что скончались. Мэри ужасно хотелось узнать больше: сколько их было, как их звали, – но она не решилась спросить; это могло оказаться слишком болезненным.

Миссис Джонс постоянно была чем-нибудь занята, и Мэри приходилось не отставать от хозяйки. Самый светлый угол магазина, в котором они работали, являл собой картину настоящего хаоса из рулонов ткани, лент, катушек с нитками и ножниц, но миссис Джонс утверждала, что она прекрасно знает, где что лежит, хотя порой искала нужную вещь едва ли не по полчаса. Весь январь напролет они работали над костюмом для верховой езды для толстой миссис Форчун, из такой мягкой серой шерсти, что пальцы Мэри почти тонули в ворсе. Она всего лишь подрубала край, но делала это безупречно; миссис Джонс никогда не позволяла ни малейшей небрежности в работе.

Она отдыхала только в те минуты, когда задерживалась в коридоре между корсетной мастерской и магазином или выбегала во двор по нужде, обнимая себя обеими руками, чтобы защититься от пронизывающего ветра. В такие моменты Мэри чувствовала острое желание оставить заднюю дверь нараспашку открытой, выбежать на Инч-Лейн и рвануть прочь из этого узкого тесного городка.

Однажды утром выпал град. Он шел целых полтора часа, с десяти до половины двенадцатого. Никогда в жизни Мэри не видела ничего подобного. В этой части света непогода не знала никаких ограничений; ничто не могло ее усмирить. Мэри стояла у окна и смотрела, как ледяные осколки барабанят по крышам. Вернулся посланный на рынок Дэффи. Его шея была в крови, а ухо рассечено – на нем красовалась ссадина длиной в полдюйма. По его словам, кто-то в городе видел, как с неба свалилась ворона с расколотой головой.

– Я слышала, ты раньше работал в таверне своего отца, – сказала за обедом Мэри. – Но разве он не викарий?

Дэффи бросил на нее странный взгляд.

– О, Джо Кадваладир вряд ли смог бы заработать себе на хлеб, если бы рассчитывал только на доход викария, – вступилась миссис Джонс.

– Верно, – поддержал мистер Джонс. – Бедный парень давно протянул бы ноги, если бы не гостиница и таверна.

Миссис Эш, которая сидела уткнувшись в свою Библию, подняла голову.

– Екклесиаст говорит, лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа.

Все промолчали.

– Воронье гнездо, – выпалила Гетта.

– Верно, моя умница. – Миссис Джонс потрепала девочку по светлым волосам. – Отец нашего Дэффи – владелец «Вороньего гнезда».

Разговор был явно неприятен Дэффи, поэтому Мэри не могла не ковырнуть поглубже.

– Если у тебя была работа в таверне отца, почему ты тогда работаешь здесь? – невинным тоном спросила она.

Дэффи отодвинул стул и встал.

– Я лучше пойду отнесу эти шляпы, – сказал он миссис Джонс.

Когда дверь за ним закрылась, Мэри картинно распахнула глаза.

Мистер Джонс потянулся за костылями.

– Неплохо, что Дэффи работает у нас и обучается ремеслу, – мрачно заметил он. – Но мне не нравится вставать между сыном и отцом. – С этими словами он тоже вышел.

– Что такого я сказала? – удивленно спросила Мэри.

Миссис Джонс покачала головой:

– Ах, дурная кровь.

Иногда днем Мэри тихонько ускользала наверх и валилась в кровать, просто чтобы побыть одной. Постоянно находиться в окружении людей, знающих ее имя и чего-то от нее требующих, казалось ей невыносимым. Как ни странно, но оставаться в одиночестве посреди шумной толпы прихода Святого Эгидия было гораздо легче. Мэри лежала на боку и перелистывала «Дамский альманах», за который заплатила целых девять пенсов на последней Варфоломеевской ярмарке. С обложки смотрела молодая королева Шарлотта; взгляд у нее был довольно мрачный, несмотря на роскошный отороченный мехом плащ. Мэри на секунду прикрыла глаза и представила этот восхитительный мех вокруг своей шеи.

– Мэри? – Голос хозяйки показался ей пронзительным, словно крик дрозда. – Ты мне нужна.

Лондон был местом, где правила неограниченная свобода. Теперь Мэри казалось, что она заложила свою жизнь Джонсам. Эта работа как будто снова вернула ее в детство, когда надо было вставать и ложиться по прихоти других людей. Целыми днями она подчинялась чужим приказам, трудилась на чужое благо. Ей не принадлежало ничто, даже собственное время.

– Иду, хозяйка! – крикнула Мэри в ответ и направилась к двери.

Когда Гетте удавалось улизнуть от миссис Эш, она ходила за новой служанкой как хвостик, держась за ее юбки. Вопросы сыпались на Мэри один за другим.

– Как называется этот цвет?

– А скоро обед?

– Сколько тебе лет?

– Угадай, – пропыхтела Мэри, выгребая из печки золу.

– Десять?

– Нет. Больше.

– Сто?

– Я что, выгляжу на сто лет? – Мэри рассмеялась и смахнула со щеки пыль. – Мне пятнадцать, и это чистая правда.

– Моему брату было девять. Гранцу.

– Вот как? – Мэри бросила на девочку любопытный взгляд.

– Он стал очень тоненький и улетел на небо в колеснице.

– Ага.

– Я не тоненькая, – виновато заметила Гетта.

Мэри проглотила смешок.

– Полагаю, нет.

– Миссис Эш называет меня ненасытным маленьким поросенком.

Не сдержавшись, Мэри расхохоталась.

– А у тебя правда нет матери? – спросила вдруг Гетта.

Смех Мэри оборвался.

– Правда.

– Она улетела в рай?

– Надеюсь, что да, – печально сказала Мэри и взяла ведро с золой.

Этот день показался ей самым длинным из всех – но, по крайней мере, в основном Мэри сидела за шитьем. Она даже задремала над работой, подрубая юбки и корсажи представительниц самых лучших семей Монмута. Кожевенники, торговцы шляпками, владельцы кузниц – это был самый цвет. Ни одного виконта. За спиной Мэри миссис Джонс своими огромными изогнутыми ножницами смело резала шелк и парчу, то и дело сверяясь с одной из кукол-образцов, привезенных на прошлой неделе Джоном Ниблеттом. Передники у них были не длиннее двух дюймов, а юбки шириной с кочан капусты. Мэрри подумала, что с этими тоненькими, как прутики, ручками и толстыми шеями они похожи на крыс, наряженных графинями.

Миссис Джонс могла часами говорить о романе, который читала. Иногда она даже рассказывала о сыне, которого потеряла прошлым летом, о своем любимом Грандисоне, названном, разумеется, в честь героя лучшего романа мистера Ричардсона. Про себя Мэри считала, что мальчик и не должен был прожить долго с таким тяжеловесным именем. Если верить миссис Джонс, это был самый славный, самый умный ребенок на свете, но Дэффи однажды признался, что видел, как тот совал хвост кошки в горячие угли.

Подумав обо всем этом, Мэри зевнула.

– Ты не привыкла работать так много, не так ли? – слегка насмешливо спросила хозяйка.

Мэри покачала головой.

– В Лондоне я часто ничем не занималась, – призналась она.

– Но я думала, ты ходила в школу?

– О да. – Во рту у Мэри вдруг пересохло. Осторожнее, птичка моя, сказала Куколка у нее в голове. – Я хотела сказать, в последние несколько месяцев, перед тем как мама…

Миссис Джонс сочувственно закивала – у нее был полный рот булавок. Еще минуту они молчали.

– Полагаю, ты оставила школу, когда пришлось ухаживать за бедной Сью? – спросила наконец миссис Джонс.

Мэри молча кивнула, как будто воспоминания причиняли ей слишком большую боль.

Около четырех дневной свет начал угасать. Миссис Джонс велела Мэри заняться более простыми сорочками и чулками – заказчицы победнее покупали их готовыми, так что, если шов выходил не особенно ровным, это было не так страшно. Сидя рядом с хозяйкой, Мэри вдруг подумала, что именно о такой судьбе для дочери и мечтала Сьюзан Дигот. Она стиснула зубы. Надо же было такому случиться! В конце концов сделать так, как и хотела эта бессердечная сука, выкинувшая зимой на улицу собственную дочь. Что ж, во всяком случае, мать никогда не узнает, чем все закончилось. Пусть Сьюзан Дигот до конца своих дней гадает, что же случилось с Мэри, родила ли она дитя в промерзшей вонючей канаве. Так она и отправится в могилу, и так ей и надо.

– Мэри?

Мэри опасливо взглянула на миссис Джонс: вдруг мысли как-то отразились у нее на лице? Но хозяйка озабоченно улыбалась.

– Ты уколола палец.

Мэри даже не заметила, как кровь запачкала подол зимней юбки миссис Джеррет де Смит.

– Скорее сбегай на кухню и замой пятна. Попроси Эби, чтобы она дала тебе холодной воды и ломтик лимона.

– Но это всего лишь дешевый хлопок, – возразила Мэри.

– Так пусть он будет хотя бы безупречно чистым.

– Почему я не могу вместо этого заняться шелковой накидкой мисс Барнуэлл?

– Потому что это наш хлеб, Мэри.

Вернувшись с кухни, Мэри встала к окну, за которым уже начали сгущаться сумерки. На крыши Монмута медленно опускалась темнота.

– Моей матери здесь нравилось? – вдруг спросила она.

Миссис Джонс подняла на нее изумленный взгляд.

– Что за странный вопрос, Мэри?

– И все же?

Хозяйка снова склонилась над шитьем.

– Сью не задавала себе таких вопросов.

– Почему?

– Да никто из нас не задавал. Это был наш дом, только и всего. То есть это и теперь наш дом, – поправилась она.

– Значит, вы останетесь здесь навсегда? – с любопытством спросила Мэри.

Миссис Джонс на мгновение задумалась.

– Куда же нам еще идти?

У Мэри всегда было чутье на хорошую одежду, и она понимала, как много означает платье. Но теперь она училась читать костюм, словно книгу, распознавать мельчайшие детали, признаки бедности или богатства. Ее вкус заметно развился; большинство из тех туалетов, на которые она тратила все свои заработки в лавках на Севен-Дайлз, теперь казались ей дешевым вульгарным барахлом. Хорошая ткань – вот что было самым главным, по мнению миссис Джонс, и чистые линии. А самыми лучшими платьями были отнюдь не самые яркие и цветастые, но те, на которые ушли месяцы кропотливого труда, украшенные тончайшим кружевом или расшитые мелким бисером. В этом деле нельзя было ни сжульничать, ни облегчить себе работу: самая суть красоты заключалась в количестве затраченных усилий.

Ей открылся еще один секрет: почти так же много, как платье, означало то, как его носят. Сутулая деревенщина могла испортить самый изящный наряд из шелка. Все дело было во взгляде, в осанке, в походке. Мэри старалась двигаться так, будто тело – несовершенное и мягкое – было таким же идеальным, как платье.

Когда в дверь стучали особенно громко, Мэри уже знала, что это лакей, возвещающий о прибытии своей знатной хозяйки. Тогда она быстро освобождала от вещей маленький диванчик, стоявший в магазине, оправляла передник и бежала открывать. Днем в доме Джонсов обычно бывало беспокойно и шумно, как в осином гнезде. Заказчицы осаждали миссис Джонс просьбами, и, как правило, они требовали изменить что-то в самую последнюю минуту.

Например, в субботу у миссис Джонс кончились желтые ленты, и она была вынуждена огорчить миссис Ллойд, которая хотела именно этот оттенок, чтобы приколоть к шляпе шелковую хризантему. Потом зашла миссис Ченнинг, чтобы укоротить подол своего нового «роб а-ля франсез», платья во французском стиле, примерно на полдюйма. Она вдруг испугалась, что запутается в нем, пока будет идти в церковь. Мэри ползала вокруг с булавками, подкалывая фиолетово-розовый шелк, а миссис Ченнинг вещала.

– У нас тоже есть черный, – сказала она, заметив в коридоре Эби с ведром грязной воды. – Мальчишка-лакей, вполовину меньше вашей служанки. Я назвала его Купидон. Мой муж приобрел его на Ямайке – там они продаются всего по шести пенсов за фунт. – Миссис Ченнинг пронзительно рассмеялась. Ее толстые трясущиеся колени напоминали пудинг.

Мэри могла сразу отличить действительно знатную заказчицу от менее знатной – по тому, как они умудрялись следовать за ней от двери до магазина, не подавая ни малейших признаков, что вообще заметили ее существование. Это было ужасно неприятно. В прежние времена клиенты хотя бы смотрели ей в лицо. Настоящие же леди и джентльмены, судя по всему, видели лишь свое отражение в блестящем зеркале.

Заказчицей, которой миссис Джонс гордилась больше всего, была миссис Морган, жена почтенного члена парламента.

– Морганы всегда представляли Монмут в парламенте, – удивляясь невежеству Мэри, заметила она.

Миссис Морган, особа с поразительно плоским лицом, зимой и летом носила отороченную мехом черную накидку и разъезжала в носилках. Перед ними всегда бежал огромный француз-лакей по имени Жорж, который отгонял прохожих взмахами большого веера из слоновой кости.

В день, когда миссис Морган привела на примерку свою младшую дочь, миссис Джонс, по мнению Мэри, вела себя особенно глупо.

– Я полагаю, это будет самый первый сезон мисс Анны? – почти пискнула она и нагнулась, чтобы отряхнуть грязный снег с ботинок девчонки.

Старшая Морган царственно кивнула.

– Ну что ж. В таком случае смею предположить, что распашная юбка поверх стеганой нижней юбки, из этого атласа оттенка розы, прекрасно подойдет для одного из тех многочисленных раутов или балов, на которые приглашена мисс Анна.

Мэри закусила губу – ей было стыдно за хозяйку. Миссис Морган потерла атлас двумя пальцами, как будто пыталась найти изъян в ткани.

Миссис Джонс повернулась к Мэри и улыбнулась, не разжимая губ, чтобы скрыть отсутствие зуба.

– Наша новая служанка прибыла к нам из самой столицы, не правда ли, Мэри?

– Да, мадам, – пробормотала Мэри. Ее раздражало, что ее демонстрируют заказчицам, словно отрез новомодного шелка.

– Разумеется, я не бываю там сама, мадам, поскольку семейные дела удерживают меня здесь, но у меня есть свои осведомители! Да-да, Мэри рассказала нам все о чудесах большого города.

– О каких чудесах? – поинтересовалась мисс Анна, девица с длинной шеей и голубыми, как плесень на сыре, глазами, прикладывая к себе лиф в мелкую крапинку.

Слишком хорош для нее, подумала Мэри. Все посмотрели на нее. Она быстро перебрала в памяти свои воспоминания. О чем же рассказать мисс Анне Морган? О толпе, срывающей с петель двери? О горничной, что выпрыгнула из горящего дома в Чипсайде? О мертвой Куколке в тупике за Крысиным замком, белой, словно китовый ус?

– Там бывают фейерверки – помнишь, ты говорила, Мэри? – В голосе миссис Джонс послышалось отчаяние.

Миссис и мисс Морган не сводили с нее глаз.

– Да, мадам, – неохотно выдавила Мэри. – Несколько раз в год.

– Будто бы звезды падают с небес ради того, чтобы развлечь beau monde! – пропела миссис Джонс. – Могу ли я предложить мисс Анне эту зеленую накидку? Самая подходящая вещь для Воксхолл-Гарденз!

Миссис Морган забрала ткань в горсть и снова отпустила.

– Мы редко посещаем Воксхолл. Но другие сады…

– Ну конечно, – пробормотала миссис Джонс.

Как будто бедняжка понимала разницу! Мэри вспомнила Воксхолл в полночь, росу на траве и как она заработала денег на дорогу до дома.

– Мы не видим вас в церкви, миссис Джонс, – заметила жена члена парламента.

– Да, мадам. – Миссис Джонс немного поколебалась. – Видите ли, здоровье моего мужа…

– Вполне позволяет ему прыгать по Уай-стрит, как и любому здоровому мужчине, – проскрежетала миссис Морган.

– Конечно, мадам, – пробормотала миссис Джонс.

Кажется, она вот-вот попросит разрешения облизать их туфли, подумала Мэри.

Миссис Морган оглядела свое белое бархатное платье. Несколько дюймов подола были расшиты серебряными змейками и яблочками.

– Что-то медленно продвигается ваша работа, миссис Джонс.

– Мадам, уверяю вас, дело пойдет гораздо быстрее в следующем месяце, когда дни станут немного длиннее.

– Ваша лондонская помощница умеет вышивать?

Мэри уже открыла рот, чтобы сказать «нет», но миссис Джонс ее опередила:

– Конечно. Она знает все новейшие модные приемы.

Снова царственный кивок. Миссис Морган приложила к голове крошечную шляпку, украшенную бабочками, и повернулась к высокому зеркалу. Миссис Джонс встала на цыпочки и приколола убор к ее седеющим волосам.

– Как восхитительно это кружево оттеняет ваши волосы! Я только что получила эту шляпку из Бристоля.

– Мне кажется, у миссис Форчун точно такая же.

– Мадам! Клянусь вам, ничего похожего. Та и вполовину не такая изящная. А эта – точная копия шляпки, в которой миссис Сиббер с Друри-Лейн играет Джульетту. Мне сказала Мэри.

Миссис Морган нахмурилась.

– Вы уверены, что я не попаду в смешное положение, если повстречаюсь с миссис Форчун на балу в Жирный вторник?

– Боже упаси, – заверила миссис Джонс. Она порылась в огромном сундуке и вытащила что-то кружевное. – Могу ли я заинтересовать мадам еще чем-нибудь? Возможно, вам понравится эта прелестная косынка, украшенная сценами Утрехтского мира?

Миссис Морган не отрывала глаз от своего отражения в зеркале.

– Я возьму шляпку, – даже не взглянув на миссис Джонс, бросила она и приподняла ее с головы, словно маленькую корону. – Можете записать ее на мой счет. – Она жестом велела Мэри принести ее черную накидку.

Миссис Джонс бросилась помогать. Лакей Жорж уже ждал хозяйку в темном коридоре; на нем была роскошная ливрея с карманами шириной в целый фут. Он церемонно распахнул перед женой почтенного члена парламента дверь.

Когда Морганы наконец удалились, Мэри раздраженно вздохнула.

– Значит, она проводит здесь целый час и покупает только клочок ткани с кружевом за полкроны? Да к тому же просит записать это в кредит?! – с негодованием воскликнула она.

– Миссис Морган не всегда бывает в настроении делать покупки, – устало выговорила миссис Джонс.

– И к чему вы сказали ей, что я умею вышивать? – возмущенно спросила Мэри, но тут же спохватилась и улыбнулась, чтобы смягчить нахальный тон.

– Потому что ты научишься этому в два счета, я уверена. – Миссис Джонс взяла ее за руку и погладила пальцы. – Это у тебя в крови. И кроме того, я никогда в жизни не смогу закончить его одна, – грустно добавила она, окинув взглядом белый бархатный водопад.

К концу недели рабочее место Мэри было завалено фиалками, листьями, кручеными нитками и лентами. Хозяйка оказалась права: у нее был прирожденный талант. Ее пальцы не дрожали, глаза не уставали, и она никогда не путала оттенки цветов.

Совсем скоро миссис Джонс разложила на ее коленях край белого бархатного платья-полонез и вдела в ее иглу серебряную нить. Ее глаза при этом подозрительно блестели. Да она чуть не плачет, поняла вдруг Мэри и смутилась.

– Что такое, мадам?

– Да просто… если бы только тебя видела твоя бедная мать!

Мэри натянуто улыбнулась. На какое-то мгновение и она поверила в картинку, нарисованную миссис Джонс: добрая покойная мать с мягкими белыми ангельскими крыльями смотрит с Небес на дочь и плачет от радости. Она воткнула иголку в ткань; ткань была мягкой, словно шкурка кролика.

В иные дни стук в дверь раздавался едва ли не каждые полчаса. И как бы ни была занята миссис Джонс, она всегда предлагала монмутским леди чашку чая. Ей и в голову не приходило проявить невежливость. Одна или две заказчицы всегда являлись в сопровождении горничных, таких важных и надменных, что они не могли ждать хозяек в кухне, как все остальные, а стояли у них за спиной, сложив руки, и смотрели, не обнаружится ли где в углу пыль.

Основной предмет местных бесед составляли сплетни.

– После игры в футбол на прошлой неделе на поле остались двое мертвецов.

– Ужас.

– Ужас!

– Я слышала, на Сент-Джеймс-сквер поселилась новая семья. Они знакомые Филпоттов.

В таких случаях Мэри почти слышала, как движутся мысли хозяйки. Может быть, стоит пораньше нанести визит на Сент-Джеймс-сквер и оставить там визитную карточку миссис Джонс?

– Дочь вдовы Оуэн выглядит не слишком хо рошо.

Несмотря на ханжески-сострадательные кивки, все прекрасно понимали, что это значит. Мисс Оуэн вряд ли понадобятся красивые платья этой весной или вообще когда-либо.

– Что вы говорите, похороны будут на следующей неделе в церкви Святой Марии? – с интересом переспросила миссис Джонс. – А какой был герб на карете?

– Две птицы.

– Да нет, три.

– Значит, это Хардингсы из Пентвина.

Мэри встретилась взглядом с хозяйкой. Хардингсам будет нужно траурное платье. Возможно, у них не будет времени, чтобы заказать его в Лондоне…

Потом Мэри приносила большой фарфоровый чайник, которым так дорожил мистер Джонс. Он не позволял Эби дотрагиваться до своего сокровища, и даже Мэри должна была строго выполнять все его указания. Посетительницы наливали чай в блюдечко, клали туда сахар и деликатно прихлебывали. Мэри с жадностью наблюдала за ними.

Мистер Джонс научил ее делать реверанс каждый раз, когда она выходит из комнаты. Он продемонстрировал это на своей единственной ноге.

– Даже если они не смотрят в мою сторону?

– О, если ты этого не сделаешь, можешь быть уверена, что это-то они как раз заметят, – захохотал он.

И в самом деле, монмутским леди было далеко не безразлично, кто такая Мэри Сондерс и как она себя ведет.

– Ваша служанка не здешняя, насколько я понимаю? Но ее мать была из этих краев?

В сотый раз слыша свою историю из уст миссис Джонс – все рассказывалось весьма тактично и вполголоса, но сцена смерти Сьюзан Сондерс становилась все более патетической, словно в романе мистера Ричардсона, – Мэри чувствовала себя немного пристыженной. Иногда она ощущала почти непреодолимое желание рассмеяться – особенно сильно в тот раз, когда она подкалывала подол платья вдовы Таннер, которой принадлежало несколько домов и рощ в Монмуте. Когда рассказ миссис Джонс достиг своей трагической кульминации и толстая миссис Таннер сочувственно вытаращила глаза, Мэри, не сдержавшись, пробормотала что-то о дополнительных булавках и выскочила из магазина.

Она стояла за дверью, зажимая ладонью рот, и тряслась от истерического смеха. Из мастерской доносились приглушенные голоса. Миссис Джонс посетовала, что, кажется, огорчила Мэри. Вдова же Таннер придерживалась мнения, что служанке, вынужденной зарабатывать себе на жизнь подобным трудом, вовсе не пристало быть такой чувствительной.

Дэффи Кадваладир знал, что он совсем не красавец. Короткие грубые руки, вечно воспаленные от чтения по ночам глаза – любоваться было особенно нечем. Но когда он шел по Монноу-стрит рядом со своей кузиной Гвинет, то чувствовал себя ни много ни мало юным Давидом, победившим Голиафа, – он видел такую гравюру в «Журнале для джентльменов».

Сегодня она не взяла его за руку. Дэффи видел, что ее что-то гнетет, но не стал допытываться.

Несмотря на то что для семьи Гвинет настали тяжелые времена – с тех пор, как они потеряли свою землю возле Тинтерна, – ее щеки были по-прежнему розовыми, а руки, выглядывающие из потрепанных оборок на рукавах, мягкими и округлыми. Из-под чепца виднелись сливочно-желтые волосы. Вообще Гвинет обладала такой внешностью, что чернявым и костлявым созданиям наподобие Мэри Сондерс должно было быть просто стыдно. И кроме того, она была разумнее, чем девушки вдвое образованнее ее. Сегодня она была не слишком-то разговорчива, но Дэффи был счастлив всего лишь идти с ней по улице – чтобы все видели их вместе и могли делать собственные выводы.

И он плевать хотел на тех, кто называл ее нищенкой. Дэффи был уверен, что времена подобного снобизма подходят к концу. Наступает эра разума. В будущем человека будут оценивать не по тому, кем он родился или в какой семье его воспитали, а по тому, чего он сумел достичь, что из себя сделал. Кроме того, у женщины нет своего собственного звания; она всегда может подняться до положения того, за кого выйдет замуж. Дэффи взглянул на изношенные розовые туфли своей возлюбленной. Они были сильно забрызганы грязью.

– Дэфф, – Гвинет наконец нарушила молчание, – ты знаешь, то, что между нами происходит…

Его лицо расплылось в улыбке.

– Можешь больше ничего не говорить.

– Но…

– Гвин, – перебил Дэффи. Он взял ее руку и сжал в своих ладонях. Она попыталась отдернуть ее, но Дэффи не дал. – Тебе нечего бояться.

Она закусила розовую губку.

– Два года назад, в День святого Иоанна, мы прекрасно друг друга поняли. И, как я думаю, все по-прежнему продолжается.

Гвинет открыла рот и снова закрыла. Узкий солнечный луч упал на мокрую мостовую, и он заговорил живее и громче, словно кто-то его приободрил.

– Я не всегда буду слугой. Через пару лет я буду сам себе хозяин… и у меня будет порог, через который я смогу тебя перенести.

Гвинет моргнула, и Дэффи заторопился.

– И еще я хочу тебе сказать, моя дорогая Гвинет, – он сжал ее ладонь еще сильнее, – что беды, постигшие твою семью, никак не повлияют на мое решение. Все переменится, нужно просто проявить терпение.

Она все же выдернула руку из его влажных ладоней.

– Дэфф… мне очень, очень жаль, – сдавленно произнесла она.

Он уставился на нее.

– Мы… не то чтобы мы друг друга поняли тогда, верно? Мы беседовали о разных вещах, но сказать, что мы договорились…

До него наконец дошло, почему она ведет себя так странно. О, что за сердце у этой девушки! Словно золотое яблоко! Она не хочет, чтобы он был связан обещанием, боится утянуть его за собой вниз. Как будто жениться на ней, лелеять и оберегать ее не было его самым огромным желанием! Он почувствовал, что снова улыбается.

– Меня обещали Дженнету Гелдеру. – Гвинет опустила глаза.

Ноги Дэффи продолжали двигаться помимо его воли; он шел по улице как петух с отрубленной головой. Он взглянул на Гвинет. Как, почему она могла сказать такую вещь?

– Это будет в октябре, после урожая.

Он наконец разлепил губы.

– Но мы же поняли друг друга…

– Мы просто… увлеклись.

– Увлеклись? – повторил Дэффи. Он был словно в тумане. Нужно собраться с силами, мелькнуло у него в голове. – И ты выйдешь замуж за Дженнета? За человека, который зарабатывает себе на хлеб, отрезая яйца у хряков?

Гвинет вспыхнула – то ли от его грубости, то ли от стыда за собственное предательство, тут он сказать не мог.

– Он взял моего отца в компаньоны, – еще тише проговорила она.

Понятно.

– Отец сказал, ты ему очень нравишься, но мы должны прислушаться к разуму. Понимаешь?

К разуму? До сих пор за разум всегда отвечал он. Он научил ее вести разумный разговор, слушать доводы другого и приводить свои.

– Сейчас ты слуга, – пробормотала Гвинет. – А слуга жениться не может.

– Но у меня большие планы…

– Мечты, – мягко поправила она.

Дэффи отвернулся. Он вдруг увидел себя таким, каким его видят все остальные: слуга с жалованьем десять фунтов в год, которому слегка маловат парик.

За ужином миссис Эш придирчиво оглядела поникшего Дэффи. Его плечи были опущены, и он не отрывал глаз от тарелки. Вот тебе и благотворное влияние чтения, подумала она. Такой образованный, постоянно за книгами – и не может обрести утешения, которое ей дарует одна-единственная, главная Книга.

Гетта попыталась вывернуться из ее рук.

– Сиди спокойно, милая, – мягко сказала миссис Джонс.

– Но я хочу к Мэри.

Лондонская девчонка с невинным видом подняла взгляд – как будто она не перемигивалась с девочкой последние полчаса.

Миссис Эш почувствовала, как ее рот наполнился горечью. Она поковыряла вилкой соленую треску. Конечно же она нужна этой семье. У нее есть мудрость, которая приобретается только с возрастом, жизненный опыт, в конце концов, набожность. А у новой девчонки ничего этого нет, ведь так? Она посмотрела на косынку, прикрывавшую упругую молодую грудь Мэри Сондерс. Эта грудь никогда не кормила ребенка, не знала прикосновения жадного младенческого рта. Эта девушка и понятия не имеет, что такое быть нужной.

Гетта снова завертелась и сползла под стол. Через несколько секунд ее белокурая головка вынырнула на другом конце. Ухмыляясь во весь рот, девочка устроилась между Мэри и Дэффи, который даже не обратил на нее внимания. Все дети – предатели, подумала миссис Эш. Они целуют тебя в щеку, словно Иуда, а сами смотрят через плечо.

– Не шали, Гетта, – пробормотала миссис Джонс.

– Почему ты хочешь сидеть с Мэри? – без особого интереса спросил мистер Джонс, очищая картофелину.

Гетта показала свои детские зубки.

– Потому что от нее лучше пахнет.

– Гетта! – Миссис Джонс резко встала, перегнулась через стол и шлепнула дочь по руке. Та немедленно заревела в ответ.

Мэри Сондерс украдкой посмотрела на Гетту и ослепительно ей улыбнулась. Миссис Эш чувствовала ее запах прямо с того места, где сидела: испорченные фрукты, и спирт, и еще что-то невообразимо порочное.

Повысив голос, чтобы перебить всхлипывания Гетты, миссис Эш спросила:

– Что станет с глазом, насмехающимся над отцом и пренебрегающим покорностью к матери?

Лондонская девчонка дико взглянула на нее, словно кормилица внезапно сошла с ума. Явно не знакома с Писанием, отметила миссис Эш.

– Ну, Гетта? Что случится с этим глазом?

Гетта проглотила слезу и наморщила личико, пытаясь припомнить.

– Вороны?

– Его выклюют вороны дольные и сожрут птенцы орлиные! – процитировала миссис Эш и торжественно кивнула. – Притчи, глава тридцатая, стих семнадцатый.

– Скорее вороны сожрут его сами, а не отдадут птенцам орлиным, – пробубнила Мэри Сондерс с набитым ртом.

Миссис Эш бросила на нее уничтожающий взгляд.

– Так себе еда для стаи орлиных птенцов, один крошечный глазик.

Миссис Джонс тихонько хихикнула. Гетта неуверенно засмеялась. Мэри встретилась глазами с хозяйкой и улыбнулась.

Миссис Эш прекрасно поняла, что над ней потешаются. Они глумились над Священным Писанием и смеялись ей в лицо. Она отдала этой семье свои лучшие годы; они буквально выпили из нее все соки.

– Нет ли каких вестей о войне с Францией, сэр? – спросил Дэффи. Он даже не пытался скрыть, что хочет поменять тему, сделать это как-то поизящнее.

– О, ну, знаешь, как это бывает на войне, – довольно угрюмо ответил мистер Джонс. – Одну битву выигрываешь, другую проигрываешь.

Девчонка Сондерс посадила Гетту на колени, обхватила ее своими гладкими руками и зашептала что-то на ухо. Миссис Эш замерла и сжала в кулаке нож. Она представила себе, как огромный топор опускается на эти точеные плечи и обрубает руки, а из ран хлещет кровь. Словно у той девы из древней легенды.

Свечи всегда были заботой миссис Эш, но теперь обязанность зажигать их и снимать нагар легла на плечи Мэри. Ей нравилось злить противную старую праведницу, ощущать, что одержала над ней верх хотя бы в такой вот мелочи. Как говорила Куколка, заполучить врага – это не так уж плохо. Сразу чувствуешь себя в своей тарелке.

Теперь Мэри точно знала, сколько воска нужно, чтобы продлить день на один час. Свет был признаком достатка и более высокого положения. Джонсы могли не ложиться спать чуть дольше, чем их соседи по Инч-Лейн, отодвинуть ночную тьму, разрешить себе чуть более долгий день. На окраине города, в жалком грязном переулке под названием Бэк-Лейн, семьи отправлялись в постель в шесть часов вечера, без ужина – что еще им оставалось делать в темноте? Если ты не можешь позволить себе свет, пусть даже огарки или лучину, при свете которой Дэффи читал у себя в комнатушке, то ты ничем не отличаешься от животного, поняла Мэри. Когда-нибудь у нее будет дом, полный канделябров со свечами, и она будет зажигать их все сразу, даже в тех комнатах, где никого нет. Она будет ужинать в десять и пить кларет в три утра, и плевать на темноту.

Джонсы ужинали в семь в своей маленькой гостиной. К этому часу они обычно бывали страшно голодны, но гордились тем, что ужинают в «благородное» время. Суп из турнепса или яйцо-пашот на кусочке поджаренного хлеба, но никогда и то и другое вместе. После того как Эби убирала посуду, все придвигали свои стулья с твердыми спинками поближе к огню и слушали, как завывает за окнами ветер. Миссис Эш бормотала себе под нос стихи из Библии – недостаточно громко, чтобы ее можно было расслышать, но так, что это довольно сильно раздражало. Обычно в это время дня миссис Джонс принималась за штопку, и Мэри чувствовала себя обязанной ей помочь. Она никогда не видела, чтобы кто-то работал так же много, как ее хозяйка, разве что мать. Но у миссис Джонс, в отличие от Сьюзан Дигот, никогда не было этого мученического вида. Может быть, все дело в Лондоне, думала Мэри. Может, это он превращает людей в вечно недовольных и угрюмых? Если бы жизнь сложилась по-другому и Джонсы отправились в большой город, а Сондерсы остались в Монмуте, может быть, мрачные морщины теперь красовались бы на лбу у Джейн Джонс? Может, это она смогла бы выбросить на улицу свою единственную дочь?

Только после ужина хозяин позволял себе скинуть с плеч ежедневный груз забот. Он часто поддразнивал Дэффи насчет его пристрастия к чтению:

– Что это там у тебя? Сказки, наверное?

Дэффи бросил на хозяина обиженный взгляд и показал свою книгу: «Полная география мира».

Мэри тихонько хмыкнула над своим чулком. Он может сколько угодно разглядывать картинки; все равно у него не хватит смелости хоть раз в жизни выбраться куда-то дальше Абергавенни. Уже две недели лицо Дэффи напоминало печальную морду бассет-хаунда, и это начинало всерьез действовать Мэри на нервы.

Хозяин уважительно присвистнул:

– Полная, вот как? И все-то там есть? Ни одного острова в Южном море не пропустили?

Миссис Джонс укоризненно цокнула языком.

– Ты права, моя дорогая, свист – дурная привычка. Это очень вульгарно, и, если мы хотим подняться выше в этом мире, я должен от нее избавиться. Ты ведь не будешь свистеть, когда вырастешь, не правда ли, Гетта?

Девочка, сидевшая на коленях у матери, помотала головой. Миссис Джонс пригладила спутанные белокурые локоны и вполголоса пропела:

– Что это означает? – спросила Мэри.

Миссис Джонс задумалась.

– По правде говоря, я и сама не знаю, Мэри. Так всегда пела моя мать.

На этом краю света ничто не имеет смысла, с раздражением подумала Мэри. Никто не задает себе вопроса «почему», просто поступает так, как было заведено сто лет назад.

Гетта выпуталась из объятий матери и забралась на колени к мистеру Джонсу.

– Папа, – прошепелявила она. – А где твоя нога?

Мэри навострила уши.

– Она здесь, у меня в панталонах, – совершенно серьезно сказал мистер Джонс.

– Нет, папа! – Девочка забарабанила по его груди. – Другая нога!

– Господи боже мой, да ее нет! – Мистер Джонс с выражением ужаса на лице пощупал свою пустую штанину. – Должно быть, я уронил ее в реку.

– Нет! – расхохоталась Гетта.

Он задумчиво нахмурился.

– Тогда… наверное, я прислонил ее к ограде, а когда вернулся за ней, ее уже не было.

– Нет! – взвизгнула Гетта. Она была в полном восторге.

– Ну, тогда… думаю, прошлой ночью твоя мать стаскивала с меня башмак, и нога осталась в нем.

– И она еще там, в башмаке?

– Полагаю, что да.

– А где этот башмак, папа?

– Должно быть, я уронил его в реку.

Гетта снова залилась смехом.

В восемь часов, когда мистер Джонс прихватил фонарь и отправился в свой «Торговый клуб» («Сплетни и дешевый порто в «Кингз армз», – доверительно шепнула Мэри миссис Джонс), девочка была все еще не в постели. Она толкала Мэри под локоть, вырывала у нее из рук штопку и просила разрешить сделать хоть один стежок; Мэри с трудом одолевала желание хорошенько кольнуть ее иглой.

– Иди сюда, cariad, я расскажу тебе одну историю. – Миссис Джонс привлекла девочку к себе.

Гетта уселась на подол ее платья. Дремавший в кресле Дэффи подвинул ноги, чтобы ей было просторнее.

– Жили-были однажды муж с женой, уже немолодые…

– Как их звали?

– Хью. И Бет. – Миссис Джонс лизнула нитку.

Мэри, которая сидела по другую сторону маленького столика, заваленного требующими штопки вещами, бросила на нее внимательный взгляд. Интересно, она придумывает все это на ходу?

– И как-то раз они отправились на зимнюю ярмарку в Аберистуит и наняли себе там служанку.

– Как ее…

– Элин. – Миссис Джонс сказала это так уверенно, что Мэри даже подумала, уж не подлинная ли это история. – И она была очень, очень хорошей служанкой.

Мэри незаметно скривила губы. Она ненавидела истории о хороших служанках. Учителя в школе обожали рассказывать сказки о преданных слугах, наградой которым в конце становилось Царствие Небесное. По мнению Мэри, Господь Всемогущий в этих рассказах выглядел словно хозяин, годами задерживающий верным слугам жалованье.

– И вот они счастливо прожили зиму на своей ферме, укрытой от бурь и непогоды холмами.

Откуда людям знать, что они были счастливы, подумала Мэри. Кто может сказать наверняка, что Элин не мечтала об огнях большого города, таких ярких, что она почти чувствовала на языке их вкус?

– Когда пришло лето, – продолжила миссис Джонс, – Элин стала выходить со своей прялкой на луг, к ручью. Она сидела на берегу, пела и пряла пряжу. Хозяин и хозяйка были очень довольны, что Элин так много работает. По вечерам они считали мотки с пряжей и говорили: «Как же нам повезло, что мы нашли такую усердную и работящую служанку!»

Мэри зевнула и прикрыла рот рукой. Она начала подозревать, что сказка предназначалась скорее для нее, чем для Гетты.

– Но вот чего Хью и Бет не знали, так это того, что прясть Элин помогал Маленький Народец.

Мэри усмехнулась. Можно было и догадаться. В этих краях полно суеверий. Деревня. Они не могут отличить настоящую жизнь от собственных фантазий.

– А эти феи, или как их там, помогают тем, кто шьет? – пробормотала она, сжимая губами булавки.

– Никогда о таком не слышала. Только пряхам.

Миссис Джонс быстро улыбнулась, показав щель между передними зубами. Поняла ли она, что Мэри просто насмехается? Она повернулась к Гетте, и ее голос снова обрел загадочную «сказочную» интонацию.

– Так вот. Элин всегда держала при себе маленький острый кинжал, на случай если Маленький Народец попытается утащить ее с собой.

Гетта кивнула.

– Но однажды она забыла свой кинжал дома.

Девочка в ужасе вздохнула.

– В тот вечер она не вернулась обратно на ферму, – понизив голос, проговорила миссис Джонс. – Ни в тот, ни в следующий, ни в следующий за ним. Всю зиму Хью и Бет ждали свою служанку, но она так и не пришла домой.

Гетта прильнула к юбкам матери.

– Потом, когда снова наступила весна, как только растаял снег, Бет пошла к ручью, чтобы поискать Элин.

Как же, подумала Мэри. Стала бы она беспокоиться.

– Она обошла все берега и вернулась к ручью на следующий день и в день вслед за этим. И однажды, когда Бет шла вдоль русла, она вдруг провалилась в огромную пещеру под водой. И как ты думаешь, кого же она там нашла?

Гетта широко улыбнулась:

– Элин! Но она…

Миссис Джонс прижала палец к ее губам.

– Но хоть Бет и старалась изо всех сил, что бы она ни делала – она так и не смогла спасти Элин.

Гетта прикусила верхнюю губу.

– Потому что теперь Элин была женой злого волшебника, и родила от него дитя, и она уже не могла вернуться в наш мир, к прочим смертным.

Она замолчала. В комнате воцарилась тишина; было только слышно, как потрескивает пламя в камине.

– Какая дурочка, – заметила Мэри. – Забыть кинжал дома.

Миссис Джонс грустно улыбнулась.

– Это случается даже с самыми умными.

Гетта задумалась.

– А Хью и Бет, они так и остались одни? – наконец спросила она.

– Вовсе нет, – встряла Мэри. – Они отправились на следующую ярмарку и наняли себе другую служанку, поумнее этой.

Дэффи вдруг прочистил горло. Все вздрогнули от неожиданности – предполагалось, что он давно спит.

– Ты ведь не знаешь эту историю, – резко бросил он. – Почему бы тебе не придержать свой чертов язык?

Мэри посмотрела в его сторону. Свечи отбрасывали неровные тени, и она не могла разобрать выражения его лица. Она аккуратно воткнула иголку в ткань.

– В таком случае я иду спать, – сухо сказала она, положила штопку на стол в общую кучу и вышла из комнаты.

Вернувшись из детской – она укладывала Гетту в постель, – миссис Джонс обнаружила, что Дэффи по-прежнему сидит на своем стуле и бездумно смотрит на догорающие в камине дрова. Он покусывал мозоль на большом пальце. Как правило, Дэффи никогда не грубил и не срывался, и миссис Джонс считала его добродушным парнем. Мэри Сондерс каким-то чудом сумела вывести его из себя.

Колючка и задира – такой казалась дочка Сью Рис на первый взгляд. Но это была всего лишь ее защитная оболочка. Это становилось ясно каждому, кто мог заглянуть в ее темные серьезные глаза. Всего пятнадцать лет – и уже потеряла мать! Оказалась совершенно одна, словно ребенок, выброшенный в сточную канаву! Миссис Джонс не любила думать на эту тему, это было слишком болезненно. Когда она представляла себе судьбу Сью Рис, ее жизнь в Лондоне, то невольно вздрагивала от ужаса и благодарила Создателя за то, что он дал ей мужа, на которого можно опереться в любых трудностях, и достойное ремесло, и дом, в котором можно растить дочь и – может быть – сына в будущем.

Она взяла в руки штопку и снова уселась напротив Дэффи. Легче всего было бы не говорить ничего, оставить все как есть, но миссис Джонс вдруг подумала, что слишком часто в жизни она выбирала самый легкий путь и не затрагивала больных вопросов.

Однако Дэффи заговорил первым.

– Я прошу прощения за то, что выругался.

– О, дело не в этом, Дэффи. Ты был слишком резок с бедной девушкой, только и всего, – мягко сказала она.

– Если и так, то она это заслужила, – рыкнул он.

– Да что с ним такое? – удивилась миссис Джонс.

– Но…

– Она просто злая, дерзкая, наглая девчонка, – перебил он. – Не можете же вы этого не видеть. Расхаживает тут по дому со своим важным городским видом и распускает язык…

– Она здесь чужая, Дэффи. Она не знает, что и как у нас принято.

– Тогда пусть не насмешничает и не придирается!

Миссис Джонс устало вздохнула. Соблюдать необходимую дистанцию со слугами всегда казалось ей довольно трудным. Живя с ними под одной крышей, она привыкла считать их членами семьи, чем-то вроде приемных детей.

– Ты ведь не знал Сьюзан Рис, не так ли? – спросила она.

Дэффи с недоумением посмотрел на нее, словно она сделала не самую удачную попытку переменить тему разговора.

Миссис Джонс цокнула языком.

– Ну конечно же! О чем я только говорю, глупая голова. Она же уехала в Лондон, когда ты был совсем еще ребенком. Что я хочу сказать… знаешь ли, Сью – то есть Сьюзан Сондерс, как ее стали звать после замужества, – была восхитительной женщиной.

– Значит, это от нее у девчонки эти глаза? – безразлично поинтересовался он.

Да он не остался равнодушным к «этим глазам», отметила миссис Джонс. Забавно.

– Нет, Дэфф. Я имею в виду не красоту. Она была очень доброй. Мы с Сью были лучшими подругами, пока муж не увез ее в Лондон. Только представь себе, Мэри выросла с такой прекрасной матерью, и они были невероятно близки, и вдруг судьба отнимает у нее самого родного человека – в мгновение ока… – Ее голос задрожал. – И Мэри приезжает сюда, на свою родину, но не знает ее обычаев, она совсем тут чужая… ну конечно же первое время девочка будет грустить и злиться. Что тут удивительного?

– Сочувствую ей в ее горе, – холодно сказал Дэффи.

Миссис Джонс вдруг почувствовала себя совершенно разбитой.

– Просто постарайся понять ее. Уверена, что ты сможешь; ты ведь прочитал столько книг, ты должен владеть этим даром – понимать других!

Дэффи слегка пожал плечами. Можно было не льстить так открыто, подумал он, глядя на тлеющие угли.

– Горе может проделывать с людьми чудные вещи, – тихо заметила миссис Джонс. – Сердце выворачивается так, что его и не узнать.

Она вовсе не собиралась напоминать ему о своих собственных потерях. Последнее, чего хотела миссис Джонс, – это вызвать в Дэффи жалость к себе самой. Но он посмотрел на нее так, словно она произнесла единственные подходящие слова.

– Я постараюсь, – сказал он и улыбнулся.

– Спасибо, Дэффи.

Когда Дэффи отправился спать, миссис Джонс все еще сидела за штопкой, пытаясь поймать последние угасающие отсветы горячих углей.

В ту ночь Мэри Сондерс лежала в кровати и никак не могла уснуть – так сильно она устала за день. Эби лежала рядом, неподвижная, словно мертвое тело. Часы на церкви Святой Марии пробили одиннадцать. Еще одна ледяная ночь. Скоро веки Мэри сомкнутся, и скорее, чем можно себе представить, она вновь откроет глаза – чтобы встретить еще один ледяной день.

Она совершила ужасную, роковую ошибку.

Как она могла подумать, что сможет быть служанкой, пусть даже на короткое время, – она, которая, как никто, ощутила, что такое свобода? Она провела в этом узком высоком доме меньше месяца и окончательно уверовала, что у нее нет к этому никакого призвания. Мэри могла играть роль почтительной, благодарной прислуги час или два, но потом ее острый язык обязательно давал о себе знать.

Что ж, теперь все ясно. Конечно, она не выдержит еще одного путешествия в дилижансе по этому страшному холоду, но как только немного потеплеет, она снова отправится в путь. Возвращаться в Лондон все еще опасно, это Мэри понимала. Цезарь наверняка будет ждать ее со своим ужасным ножом. Но есть же на свете и другие места. Бристоль, или Бат, или Ливерпуль – хоть что-то, похожее на город. Где найдется применение ее талантам.

Как всегда, когда было трудно уснуть, Мэри уткнула лицо в подушку и начала представлять себе, как она одевается. Сначала рубашка из нежнейшего белого шелка. Потом шитые серебром чулки. Раздумывая, что лучше – зеленый ли с цветочным узором или розовый с рюшами, – она почувствовала, как руки и ноги наливаются приятной тяжестью.

Скоро ее пребывание в этом чистилище подойдет к концу. Но до тех пор, пока не придет оттепель, нужно будет носить свою маску. Еще несколько недель – и она уберется из этого города, где никогда ничего не происходит и не произойдет до скончания веков. А пока нужно делать вид, что это и есть ее жизнь и она не желает никакой другой.

Эби уже не спала; Мэри поняла это по тому, как внезапно стихло ее дыхание. Она повернулась и положила руку поверх одеяла. Бледный луч луны высветил старый шрам.

– Эби, – прошептала Мэри, – что случилось с твоей рукой?

Эби молчала так долго, что Мэри уже и не надеялась услышать ответ. Она и сама не знала, зачем пытается разговорить эту угрюмую женщину, но, в конце концов, другого общества у нее не было. И кроме того, ей нравилось принимать вызов.

– Проткнули ножом, – пробурчала наконец Эби.

– Правда? – спросила Мэри, побуждая ее рассказать больше. Однако Эби снова замолчала. – Как это произошло?

Она почувствовала, как Эби медленно пожала плечами и что-то пробормотала; Мэри не смогла понять, что именно.

– Что? – переспросила она.

– Воткнули в руку, и все, – прошептала Эби и не то усмехнулась, не то кашлянула – разобрать было трудно. Закутавшись в одеяло, она повернулась на другой бок, но отчего-то это не показалось Мэри недружелюбным. Спина к спине, они коротали эту долгую ночь, ожидая наступления утра.