Пришел февраль, свежий и яркий, как яблоко. Снег растаял, Уай и Монноу разлились. Всюду, куда ни падал взгляд Мэри, она видела влажную зелень. Никогда раньше она не знала, что земля может быть похожа на изумрудный бархат.

Миссис Эш заявила, что одной неделей тепла и света ее не обмануть, и вспомнила старую примету: если на День свечей будет тепло и ясно, то жди вторую зиму.

Но, несмотря на ее мрачные предсказания, погода оставалась мягкой и теплой. Каждый новый день был еще на несколько минут длиннее предыдущего. Мэри даже не осознавала, насколько угнетающе действовала на нее темнота, пока ее настроение не начало день за днем улучшаться.

Однажды она вдруг поймала себя на том, что называет Джонсов «своей семьей».

– Моя семья – Джонсы с Инч-Лейн, – обронила она, болтая с другой служанкой у насоса на Монноу-стрит.

– Сестры Робертс первые в этих краях завели карету, – сообщила миссис Джонс вполголоса, так чтобы не услышал кучер. – Раньше они никогда не пользовались моими услугами. Как великодушно с их стороны послать за нами карету!

Мэри порылась в дорожном сундуке, стоявшем у нее под ногами.

– Возможно, стоит показать им вот этот поплин цвета бургундского?

– Непременно. И розовый тоже. Они любят яркое.

Колеса кареты вязли в густой грязи на Монноу-стрит. Мост в этой части города был очень древним, из серого с розоватым оттенком камня. Там движение совсем замедлилось; повозки и телеги плелись еле-еле. Въезжая на мост, навьюченные мешками лошади спотыкались, из прорех сыпалось зерно. Мэри заметила крохотную дверь. Кто-то жил там, в башне над воротами, у них над головой. Как только они оказались по другую сторону, что-то словно разжалось у нее в груди, как будто с нее сняли замок. Стало гораздо легче дышать. Мэри вспомнила, что сегодня первый раз, как она выехала за пределы города.

– А они красивые, эти сестры? – спросила она.

Карета подпрыгнула на ухабе и покатилась по подъездной дорожке. По обеим сторонам от нее тянулись густые заросли какого-то кустарника, а окна и без того были заляпаны грязью, так что теперь в карете было почти темно. Однако Мэри все же удалось разглядеть впереди Драйбридж-Хаус с цветными ставнями и резной дверью, и она тут же вообразила себе двух героинь из благородной комедии, блондинку и брюнетку.

– Когда-то, возможно, и были, – усмехнулась миссис Джонс. Ее позабавил этот вопрос.

Никогда в жизни Мэри не видела таких древних старух вблизи. Мисс Мария была тощей и высохшей, словно стручок фасоли, а ее лицо напоминало маринованный грецкий орех. На ней было закрытое платье с оранжевыми кружевами. Ее сестра, мисс Элизабет, вышла им навстречу в грязноватых французских туфлях без задников и зеленом шелковом платье-сак. Оно было старым, но прекрасной работы. «Если бы оно было на мне, все бы шеи свернули», – жадно подумала Мэри.

Хозяйка бросила на нее многозначительный взгляд, и Мэри поспешно присела в глубоком реверансе. Вся ее задача заключалась в том, чтобы держать, завязывать, разворачивать и сворачивать, и выглядеть при этом усердной и почтительной. Убеждать и уговаривать – это было дело миссис Джонс. Мэри казалось, что в воздухе стоит густой запах лести.

– Для зимнего бала? Как восхитительно. Нет-нет, мисс Мария, отнюдь! Это прекрасно подойдет для леди вашего возраста – как только вы могли усомниться!

Мисс Элизабет окружало воздушное облако розовой тафты.

– Видите, как этот цвет подчеркивает свежесть вашего лица?

Мэри опустилась на колени, на роскошный восточный ковер, чтобы застегнуть вышитую золотом подвязку на ее дебелой ноге. Жир собирался в толстые складки, словно атлас.

– Немного туговато, – пожаловалась мисс Элизабет.

– Ваша служанка ущипнула мою сестру! – рявкнула мисс Мария.

Служанка рассыпалась в извинениях. Хозяйка выразила свое бесконечное сожаление по этому поводу. В комнате становилось жарко. Розовые с золотом чулки морщились и не желали натягиваться.

– Принесите фижмы моей сестры, – приказала мисс Мария.

Мэри бросилась в чулан и вернулась с самыми огромными фижмами, которые ей только доводилось видеть. Должно быть, такие носили лет тридцать назад, не меньше, подумала она. Вместе с миссис Джонс они растянули их так, чтобы мисс Элизабет могла в них войти, а потом завязали у нее на талии. Фижмы коробились и раскачивались, и одна сторона почему-то все время оказывалась выше другой. В конце концов Мэри встала на карачки и забралась внутрь. Едва не теряя сознание от духоты и странного запаха, она возилась с запутавшимися лентами. Как же уродлива обратная сторона элегантности, пришло ей в голову. Снаружи доносились приглушенные голоса. Когда мисс Элизабет переминалась с ноги на ногу, пластины китового уса в ее корсете скрипели, словно оснастка корабля. Иона во чреве кита, вспомнила Мэри и хихикнула.

Извиваясь, она выбралась наружу. Мисс Элизабет любовалась своим отражением в большом зеркале и улыбалась, как дитя. Мэри незаметно стряхнула с себя пыль.

– Крайне вульгарно, – провозгласила мисс Мария.

У мисс Элизабет вытянулось лицо.

– Сними это, Элизабет. Ты знаешь, что я права.

Леди не полагалось думать о времени, поскольку они обедали не раньше шести. Желудок Мэри урчал, словно недовольный зверь. Но она была на подхвате, внимательно слушала, то и дело приседала, делала все, о чем ее просили обе мисс Робертс, и даже старалась предугадать их желания, так что в конце концов заслужила слабую улыбку мисс Элизабет.

– Ваша служанка очень проворна, – заметила она миссис Джонс.

– Это правда, мадам. Не представляю, как бы я без нее справлялась.

Это было сказано обычным тоном, без тени лести или угодливости. Мэри, стоявшая лицом к стене, почувствовала, как у нее по спине пробежала дрожь удовольствия.

– Не заинтересованы ли мадам в покупках сегодня?

Как выяснилось, нет, не заинтересованы. Все как-то не подходит. Но они могут снова прислать за миссис Джонс и ее служанкой.

– Он хороший человек, очень добрый, – призналась миссис Джонс.

Они сидели рядом и подрубали очень широкий подол нового лавандового robe à la français миссис Гардингс, двигаясь навстречу друг другу. – Он никогда в жизни не поднимал на меня руку, понимаешь? – Она понизила голос. – Не то что Джед Карпентер, который охаживает жену кнутом, – можешь себе представить?

– А как он потерял ногу, мадам? – спросила Мэри.

Миссис Джонс улыбнулась. Это была одна из ее самых любимых историй, хотя она никогда не рассказывала ее никому, кроме членов семьи.

– Знаешь что? Мистер Джонс – самый храбрый человек на свете. Тогда ему было всего лишь девять лет – маленький мальчик, совсем дитя. – Рассказывая, она продолжала класть крохотные ровные стежки. – Он помогал конюху в «Робин Гуде», за два пенса в день. И в тот день приехала карета из Глостера, с четверкой лошадей. Кучер соскочил с подножки и направился в гостиницу, а бедный Томас бросился к лошадям, подхватить поводья. И та лошадь, что была ближе всего, наступила на него.

– Лягнула его?

– Нет-нет. Просто переступила и поставила копыто прямо ему на ногу. А он был без башмаков. – Миссис Джонс видела описанную сцену так ясно, словно это была цветная картинка в книге. Блестящие гладкие коричневые бока лошади, ярко-алое пятно на снегу. – И размозжила ее в кашу.

– Уфф! – Мэри скривила губы.

Миссис Джонс сложила руки.

– И вскоре нога почернела, что твой башмак, честное слово, и начала гнить. На следующий день до колена, еще через день – до самой ляжки. – Она показала это на своей юбке.

– Разве это происходит так быстро?

– Не успеешь оглянуться. Словно плесень на фруктах, – с удовольствием добавила она. – Так вот. Дай Барбер пришел к ним, чтобы отрезать ногу, но мать Томаса – очень хорошая женщина, была нашей соседкой, – мать Томаса заявила: «Убери свою пилу. Мой мальчик умрет со всеми своими членами в целости и сохранности». Мы слышали это своими ушами. – Миссис Джонс прищурилась и вдела в иглу новую нитку. Глаза у нее были уже не те, что раньше.

– И что же было дальше? – Мэри вытянула перед собой затекшую руку.

– Томас лежал в постели. «Послушай-ка, мать! – гаркнул он так, что слышала целая улица. – Я не собираюсь умирать – не так скоро. Принеси мне топор, и я сам отрублю эту проклятую ногу».

Мэри с подозрением глядела на хозяйку. Уже не первый раз миссис Джонс замечала у нее этот недоверчивый взгляд. Откуда он мог взяться у столь юного существа? Должно быть, Лондон ожесточает людей.

– И вот что я тебе скажу, Мэри. Сроду я не слышала такого ужасного звука, как звук той пилы.

– Так, значит, мистер Джонс сам отпилил себе ногу?

Миссис Джонс покачала головой:

– Нет, это сделал Дай Барбер, своей пилой. Он напоил Томаса джином, но бедный мальчик все равно кричал, хоть и был в беспамятстве. Никто из нас на Бэк-Лейн в ту ночь и глаз не сомкнул.

Мэри нахмурилась.

– Так вы жили на Бэк-Лейн? – с любопытством спросила она.

К чему притворяться, подумала миссис Джонс. От слуг все равно ничего не скроешь, это давно всем известно.

– Да, – согласилась она. – Мы с Томасом оба выросли там, дверь в дверь.

Она отметила, как Мэри размышляет над тем, что только что услышала. В такие минуты у нее бывало точь-в-точь такое же задумчивое выражение лица, как у Сью Рис.

– Но что же было дальше с ногой?

– Они обмакнули обрубок в соленую воду, и все зажило начисто – словно бы локоть. Через месяц мальчик уже прыгал по улице, будто одноногий петушок. – Миссис Джонс улыбнулась.

В молчании они подрубили еще один фут отделанного рюшами шелка. Миссис Джонс набрала в грудь воздуха и выдохнула, отгоняя усталость.

– Выходит, он не умер, несмотря на все страхи его матери, – заметила Мэри.

– Нет, слава Создателю. – Миссис Джонс рассмеялась. – Иначе где бы я сейчас была?

– Здесь.

Миссис Джонс уставилась на Мэри. Иногда эта девочка говорила очень странные вещи.

– В Монмуте – может быть, не стану спорить. Но я не была бы миссис Джонс.

– Что, если бы вы вышли замуж за Неда Джонса, пекаря? – лукаво спросила Мэри.

– И в самом деле! – Миссис Джонс рассмеялась и ткнула ее в бок. – Но тогда я была бы другая миссис Джонс, не так ли? По самые брови в муке… ты бы меня и не узнала. – Отчего-то ей и самой понравилось это воображаемое лицо – неузнаваемое, белое как мел. Ее игла заходила еще живее.

Если бы кто-то увидел их вместе, вдруг подумала миссис Джонс, то принял бы их за подруг или за мать и дочь. Она знала, что ей недостает строгости в обращении со слугами. Не то чтобы она не понимала, как следует себя вести. Все книги для хозяек предупреждали, как важно избегать любых проявлений панибратства, а в романе, который она сейчас читала, говорилось как раз о том, как опасно заводить дружбу с теми, кто ниже тебя по положению. Стоит только раз допустить чрезмерно дружелюбный или вольный тон, и это приведет к дерзости. Героиню, кстати, в итоге скомпрометировал некий герцог.

Но что же она могла поделать? Миссис Джонс забывала обо всех советах и предостережениях, когда они с Мэри садились рядом и принимались за шитье. Да, у девочки не было ни гроша за душой, потому что ее никчемный отец умер в тюрьме, ничего не оставив дочери, но разве не была она дочкой Сью Рис? Разве не умела она читать, и писать, и сводить счета – даже лучше своей хозяйки, если уж на то пошло? Миссис Джонс поерзала на стуле. Как же странно, внезапно подумала она. Джейн Ди, выросшая на Бэк-Лейн и бегавшая в детстве без башмаков, теперь являлась госпожой дочери своей лучшей подруги. Как причудлива бывает судьба, как непредсказуемы ее взлеты и падения! Невозможно хоть чуть-чуть не сблизиться с этой девочкой, когда работаешь бок о бок с ней над одним и тем же куском шелка, который шелестит и колышется, словно живой.

– А она все еще болит?

Неожиданный вопрос вывел миссис Джонс из раздумий. Мэри, отодвинув оборку на рукаве, разглядывала свой локоть.

– Нога? Нет. Только иногда зудит в мороз. Томас всегда говорит: то, что он потерял ногу, – это только к лучшему.

– К лучшему? – с ужасом переспросила Мэри.

Как объяснить это пятнадцатилетней девочке, с нетронутым телом и неповрежденной душой, перед которой расстилается целая жизнь, словно один бесконечный праздник?

– С ним уже случилось все самое худшее, – тихо сказала она. – Ему больше нечего бояться.

Побег из города, однако, пришлось отложить. При каждом удобном случае Мэри донимала мистера Джонса расспросами о Бристоле, где он учился ремеслу. Он утверждал, что это самый большой город после Лондона, – не то чтобы он при этом видел Лондон, но исходя из всего, что она услышала, Мэри сделала вывод, что на самом деле Бристоль мало чем отличается от Монмута. Она попробовала разузнать у Дэффи о ближайших городах, до которых можно добраться за пару дней, но получила только лекцию об истории их основания и развития, начиная от времен Римской империи и до наших дней, и список того, чем они торгуют. Все это звучало довольно жалко. Если уж нельзя вернуться в Лондон, подумала Мэри, – к Цезарю и его ножу, – то лучше остаться на прежнем месте. Сидеть тихо, есть, что дают, и зарабатывать деньги.

Просыпаясь среди ночи, она успокаивала себя тем, что оглядывала комнату на чердаке. По крайней мере, у нее есть место в кровати, а не просто соломенный тюфяк. По крайней мере, одеяло не кишит блохами. В стенах нет дыр, через которые свищет ветер. Никто не барабанит кулаками в дверь, требуя платы. Она держит себя в чистоте, никто до нее не дотрагивается. Мэри лежала на кровати и представляла себе самое худшее, что было в Лондоне, чтобы ощутить хоть какую-то благодарность судьбе. Здесь, на Инч-Лейн, она может смотреть на луну сквозь окно, вместо того чтобы подставлять лицо ее холодным лучам в тупике за Крысиным замком… где все еще сидит Куколка, синяя и начинающая разлагаться, теперь, когда пришла оттепель.

Мэри перевернулась на другой бок. Спиной она ощущала ровное тепло Эби. Нет, она не будет думать о Куколке. Что прошло – то прошло, и нечего об этом вспоминать.

Эби была в том странном состоянии между сном и бодрствованием, когда до нее донесся голос лондонской девчонки.

– Эби, – прошипело где-то у нее над ухом. – Ты спишь?

Эби услышала, как она заворочалась и взбила подушку.

– Я не могу уснуть. Слишком устала.

Эби застонала и уткнулась лицом в одеяло.

– Мне кажется, Джонсы не должны так с тобой обращаться, – заметила Мэри.

Эби чуть приподняла голову с подушки, как черепаха, и немного подумала. Не только над тем, что было сказано, но и зачем это было сказано.

– Одна моя подруга, – продолжила Мэри, – всегда говорила: «Никогда не расставайся со своей свободой».

Эби поразмыслила и над этими словами.

– Ты знаешь, что такое свобода? Когда принадлежишь только сама себе?

– У меня никогда не было, – сказала наконец Эби.

– Не может быть, – нетерпеливо возразила Мэри. – Что было до того, как тебя продали в рабство? Когда ты была маленькой и жила в Африке?

Эби потянулась.

– Нет, – медленно сказала она. – Тогда я принадлежала королю.

– Какому? Королю Георгу?

– Нет. Нашему королю. Я, и моя мать, и многие, многие, сотни, женщины, дети – мы все принадлежали королю.

– Как? – поразилась Мэри. – Ты была рабыней даже там, в Африке?

Эби неловко пожала плечами.

– М-м-м… это была семья. Он был отец.

– Так, значит, твой отец держал тебя в рабстве?

Ничего не понимает, подумала Эби и зевнула.

– Была неплохая жизнь. Мало работы, много еды.

– Но он продал тебя белым?

Эби спрятала нос в подушку. Об этом она вспоминать не любила.

– Было нужно оружие, – приглушенно выговорила она.

Тишина длилась так долго, что она начала проваливаться в сон, но Мэри Сондерс заговорила снова:

– Почему у тебя на плече написано «Смит»?

– Был хозяин.

– Тот, который привез тебя в Англию?

– Нет, другой.

– Сколько вообще у тебя было хозяев на Барбадосе? – с любопытством спросила Мэри.

– Не помню.

– Знаешь, а в Лондоне полно людей вроде тебя.

– Вроде меня? – хрипло повторила Эби и опять подняла голову.

– С черными лицами, – пояснила Мэри и хихикнула. – Я хочу сказать, с черным всем.

Это было кое-что новое. Эби кашлянула. В спящем доме это прозвучало слишком громко.

– Сколько? – прошептала она.

Одеяло чуть натянулось – Мэри Сондерс пожала плечами:

– Много.

– Но сколько? – С тех пор как доктор привез ее в Монмут, Эби видела всего троих чернокожих. Все они были лакеями у путешествующих джентльменов; ни один не жил в городе.

– Откуда я знаю? – немного высокомерно отозвалась Мэри. – Много. Может быть, по два на каждую оживленную улицу.

Эби попыталась представить, как это может выглядеть.

– Хозяева отпускают их на улицу? – спросила она спустя целую минуту.

– О, у большинства из них нет хозяев. В Лондоне полно беглых. Весь Ист-Энд кишмя кишит свободными неграми. У некоторых даже жены-англичанки.

– Но свободные женщины? Есть?

– Конечно есть. Я знала одну индианку, которую хозяин просто бросил – чтобы не платить за дорогу до Голландии. Да, и еще есть клуб, где все девушки – черные.

– Клуб? – Эби представила себе собрание почтенных торговцев на втором этаже «Кингз армз».

Мэри нетерпеливо вздохнула.

– Ну, место, где девушки танцуют. Клуб.

– Для белых?

– Да… большей частью. В общем, для того, кто заплатит, – с некоторой неловкостью добавила Мэри. – Но они не такие, как ты, эти девушки. Они получают деньги, понимаешь?

Эби прикрыла свои тяжелые веки и попыталась нарисовать себе это исключительное место. Что на них надето, на этих девушках, таких же, как она, и в то же время совершенно других? Как они танцуют? Как в Африке? Или как рабы на Барбадосе? Или выделывают всякие сложные фигуры, как англичане?

– Сколько денег? – спросила она наконец.

– О, меня можешь не спрашивать. Но самое главное, что они свободны – могут идти, куда им вздумается.

Идти, куда им вздумается, подумала Эби.

– А белые плюются?

Мэри привстала и оперлась на локоть.

– Что?

– Иногда, когда я прихожу что-то передать, люди плюются.

Мэри секунду помолчала.

– Деревенские свиньи, – с презрением бросила она. – Что еще ожидать в этой дыре. Они просто до смерти пугаются, когда тебя видят. Через год или два они к тебе привыкнут.

– Восемь, – очень тихо сказала Эби.

– Что – восемь? – Мэри подвинулась немного поближе.

– Я здесь уже восемь лет. Больше.

Снова повисла тишина. Судя по всему, Мэри Сондерс было нечего на это сказать. Она рухнула на матрас, так что затряслась вся кровать.

– Расскажи мне еще, – шепнула Эби.

– Про Лондон?

Эби кивнула, забыв, что ее не видно в темноте.

Мэри сладко зевнула.

– Хм. Что-то я не помню, чтобы там плевали при виде черных. Лондонцы приберегают свои плевки для французов. Черные живут сами по себе и никому не мешают. Кажется, они все друг друга знают, – добавила она. – Если один вдруг попадет в тюрьму, другие обязательно придут к нему и принесут еду и одеяла и всякое такое. Однажды я даже слышала, что кто-то устраивал званый вечер – это что-то вроде бала, – она еще раз зевнула, – и пускали туда только черных.

Больше Эби ни о чем спрашивать не стала. Ее голова была уже полна; казалось, мысли громыхали в ней, словно камешки в кувшине. Она лежала молча и слушала, как вдохи и выдохи Мэри становятся все длиннее и длиннее.

Мэри с головой погрузилась в рутину, словно бы нырнула в глубокую воду. Она оценила сладость размеренной предсказуемой жизни – когда знаешь, что будешь делать в тот или иной час каждого дня; когда ты не только уверен в том, что тебя ждет завтрак, но и в том, что именно ты будешь есть.

Больше всего она любила время чая. Если не было заказчиц, Мэри и ее хозяйка на четверть часа откладывали работу и вдвоем пили в мастерской чай. Поначалу напиток был таким горячим, что обжигал внутренности, но в блюдечке он быстро остывал. Мэри пила его маленькими глоточками, чтобы продлить удовольствие, и чуть прикусывая зубами тонкий фарфор. Как легко хрустнет блюдце, если нажать посильнее! Иногда ее одолевали мысли вроде этой, какая-то непонятная страсть к разрушению. Однажды правда выйдет наружу, думала Мэри. Однажды, словом или жестом, она выдаст себя, свою истинную сущность или, может быть, свою бывшую сущность.

– Еще капельку, Мэри?

– Да, мадам, большое спасибо.

Как-то раз, предложив Мэри добавки, миссис Джонс вдруг заговорщически склонилась к ней, как будто хотела поделиться секретом.

– Знаешь, Мэри… – начала она и осеклась. – Я хочу сказать… мой муж, он, конечно, совершенно прав насчет идеи в общем, но…

Мэри вопросительно посмотрела на хозяйку.

– То есть, конечно, ты должна называть меня «мадам», когда мы не одни, это само собой разумеется. Но если мы вдвоем… – Она снова замялась. – Словом, это не так уж и обязательно.

Мэри уткнулась в блюдце с чаем, чтобы скрыть улыбку. Победа, сладкая, словно ананас.

Ну почему ее родила не Джейн Джонс, а Сьюзан Сондерс? Эта мысль пронзила Мэри, словно кинжал. Она не хотела иметь руки своей матери. Она не хотела быть дочерью своей матери. В этом доме отмывались все пятна, становилась правдой любая ложь – во всяком случае, так ей начинало казаться. Мэри и в самом деле была усердна и трудолюбива, и вышивала, словно ангел. Она уже почти поверила в то, что снова сделалась девственницей.

Вечерами она старалась улучить десять минут перед ужином, чтобы полюбоваться своими богатствами. У нее было по кусочку ткани от каждого платья, над которым она работала: атлас цвета шампанского от ночного наряда миссис Тэннер, муар цвета зеленой морской воды от юбки в мелкую складочку для мисс Партридж и еще с дюжину разных клочков. Теперь, зная, что такое хороший материал, Мэри поняла, что за дрянь хранится в ее сумке под кроватью. Ткани были ужасны: дешевые, с тусклым ворсом, отвратительно окрашенные, так что цвет был неровным и линял при первой же стирке или выгорал на солнце. То самое открытое платье лососевого цвета, с фестончатым подолом, в которое она влюбилась, увидев его в лавке на Мерсер-стрит… теперь Мэри краснела при одной мысли о том, что заплатила за него четыре шиллинга. Ярко-синий жакет уже выцвел на спине. Какое барахло. А покрой! Как она могла разгуливать по улице в платьях с такими кривыми швами?

Ее новые сокровища были не более чем лоскутами, ненужными остатками, которые она украдкой засовывала в карман. Миссис Джонс ни разу не заметила, что чего-то не хватает. Но Мэри уже сшила себе косынку из шести треугольников самого лучшего белого батиста и отделала ее голубой лентой по краю. И иногда вечером она прихватывала к себе в комнату огарок свечи с полдюйма высотой и работала над шарфом из серебристого газа – длинная полоса ткани осталась от верхней юбки мисс Форчун. Конечно, сейчас в ее жизни нет места красивым и роскошным вещам, но когда-нибудь…

Она была по-прежнему убеждена, что услужение – это глупая затея и зарабатывать этим на хлеб невозможно. Но сейчас Мэри не могла придумать ничего другого. Прежнее ремесло воспринималось как нечто немыслимое. Все, что происходило на Севен-Дайлз, казалось представлением, зловещей драмой, разыгранной куклами-марионетками на фоне черной ширмы.

Одна мысль тревожила ее довольно сильно. Рано или поздно кто-нибудь в доме заметит, что у нее нет месячных, как у любой девушки в ее возрасте. Мэри даже подумывала о том, чтобы раздобыть немного свиной крови и вымазать ею тряпки. Но однажды миссис Джонс остановила ее в узком коридоре. В руках у обеих было по стопке тканей. Хозяйка погладила ее по плечу и прошептала, что она все прекрасно понимает и знает, что Мэри совсем еще юная девушка.

Мэри озадаченно улыбнулась.

– У меня и у самой все началось поздно, только на семнадцатом году. Но когда твое время придет… если ты однажды увидишь, что твое белье запачкалось, – шепнула она еще тише, – сразу же приходи ко мне.

– Да, – прошептала Мэри с каменным лицом.

– В такие минуты девочке нужна мать.

Мэри проводила ее взглядом. Все это время она еле сдерживала истерический смех, так что теперь ее даже слегка затошнило. Подумать только, она раз и навсегда разобралась со всеми своими женскими делами еще в четырнадцать лет, в вонючем подвале Ма Слэттери, но в этом доме ее принимают за маленькую девочку, у которой даже ничего не началось!

Ей вдруг захотелось разрыдаться.

Обманывать Джонсов было слишком легко. Легче, чем кровать описать, как любила говорить Куколка. Как и все приличные люди, они видели только то, что хотели видеть. Это напоминало ей историю про некую воровку по имени Мэри Янг. У этой пройдохи были искусственные руки – по крайней мере, так утверждали рассказчики. Обычно она сидела в церкви, чинно сложив набитые соломой перчатки на коленях, в то время как ее настоящие руки проворно шарили по карманам направо и налево. Мэри Янг промышляла этим много лет и успела наворовать много всякого добра, прежде чем ее отвезли в Тайберн.

Даже Гетта доверяла новой служанке. Она постоянно льнула к Мэри, просила побрызгать на нее «водой венгерской королевы» или научить играть, как это делают лондонские дети. За обедом она часто слезала со своего места, подбиралась к стулу Мэри и стояла рядом до тех пор, пока Мэри не сдавалась и не брала ее на колени. Мэри и сама не знала, почему девочка так к ней привязалась, – ну разве что, думала она, кто угодно покажется хорошим после этой ядовитой миссис Эш.

Любой, кто видел Мэри в эти дни, подумал бы, что эта девушка никогда в жизни не была на улице после полуночи. Возможно, она слишком остра на язык, да, но в целом очень и очень добропорядочна. По внешности Мэри ни за что нельзя было догадаться о ее старом ремесле. Иногда она и сама забывала, что ее история – ложь от начала и до конца, и ощущала себя беззащитной сиротой, которую жестокая судьба вырвала из объятий лучшей из матерей.

Как-то раз, когда миссис Джонс сидела за чаем с заказчицами, разговор коснулся некой Салли Моул. Впрочем, хозяйка и ее гостьи говорили о ней очень туманно, одними намеками.

– Ты с ней никогда не встречалась, – заметила миссис Джонс позже на вопрос Мэри: «Кто же она такая?»

– Она уже умерла. – Миссис Джонс покачала головой, делая мелкие, идеально ровные стежки. – Несчастное создание. У нее были… осложнения.

– Что за осложнения?

Миссис Джонс закатила глаза.

– От тебя так просто не отделаешься, Мэри Сондерс. Хорошо, если уж тебе так необходимо это знать, она была…

– Да?

– Салли Моул, она была местной… девицей. Она имела дело… с мужчинами. С разными мужчинами. – Миссис Джонс прикрыла рот рукой. – Боже мой. Какой ужас. Даже мурашки бегут по спине.

Мэри почувствовала, как внутри ее горячей волной поднимается стыд. Ей было почти дурно. Разные мужчины, подумала она. Мурашки по спине. Кровь обожгла ей щеки.

– Вот видишь? Я вогнала тебя в краску. – Миссис Джонс снова покачала головой, на этот раз укоризненно. – В твоем возрасте неподобает слушать о таких жутких вещах.

Мэри склонила голову и погрузилась в шитье.

Уже некоторое время Нэнс Эш старалась не сводить с лондонской девчонки глаз. Должен же хоть кто-то в этом доме быть бдительным. Поначалу она еще сомневалась и спрашивала себя: может ли быть так, что ее неприязнь к Мэри Сондерс вызвана всего лишь молодостью и привлекательностью этой девушки? Разумеется, она раздражалась, наблюдая за тем, как Мэри, такая юная и полная жизни, играет с Геттой в салки. Они гонялись друг за другом, словно щенки, натыкаясь на мебель и задыхаясь от хохота. И потом, новая служанка взяла за правило оспаривать или ставить под сомнение авторитет миссис Эш в самых незначительных и мелких вещах: в выборе слова, например, или в верности приметы. Разумеется, это делалось для того, чтобы подорвать доверие к ней в более серьезных вопросах. Мэри Сондерс была очень близка с хозяйкой; теперь эти двое были неразлейвода. В доме только и было разговоров, что о «руках ее матери» и «прирожденном таланте к шитью». Как будто пару вышитых цветочков можно назвать настоящей работой, достойной доброго слова! Как будто это можно сравнить с ежечасным трудом по воспитанию ребенка – да еще такого надоедливого и избалованного, как Гетта, если уж на то пошло!

Поэтому миссис Эш продолжала молиться и просить Господа ниспослать ей понимания, и терпения, и сил, поскольку делить кров с новой служанкой было нелегким испытанием. Лишь через несколько долгих недель она утвердилась во мнении, что лондонская девчонка на самом деле испорчена насквозь. У Мэри Сондерс было совершенно гнилое нутро.

Пока что у нее не было доказательств, лишь ощущения. Она чувствовала исходившую от девчонки порочность, и рано или поздно та должна была прорваться на поверхность и обнаружить себя. Миссис Эш находила утешение в Книге Иова.

– Есть в ней что-то неправедное. Тебе так не кажется? – спросила она однажды у Дэффи. Он вырезал для Гетты маленькую деревянную лодочку во дворе.

– В ком? – Дэффи удивленно посмотрел на кормилицу.

– В лондонской девчонке конечно же.

– О, вы все еще называете ее лондонской девчонкой?

– Я думаю, она красит лицо. Эти губы… у них очень неестественный оттенок.

– По-моему, ничего себе губы, – легко заметил он.

Миссис Эш бросила на него подозрительный взгляд. Не может быть, чтобы эта Сондерс уже запустила свои когти и в него?

– И я нисколько не удивлюсь, если она окажется воровкой. Говорят, в больших городах одни воры.

– Мне кажется, вы чрезмерно строги к ней. – Дэффи склонился над игрушкой; его парик слегка съехал набок.

– Знаешь, если заметишь за ней какую-нибудь ложь, ты должен немедленно сказать хозяйке. В этом состоит наш христианский долг, – важно добавила миссис Эш.

– А я думаю, наш христианский долг состоит в том, чтобы не совать нос в чужие дела, – пробормотал он.

Щеки миссис Эш побагровели. Раньше Дэффи никогда не отвечал ей так задиристо и непочтительно. Очевидно было одно: Мэри Сондерс заражала все вокруг неповиновением и дерзостью.

Однажды, когда девчонка отправилась на рынок, миссис Эш не поленилась забраться по скрипучей лестнице в комнату на чердаке, где спали обе служанки. И здесь она наконец-то нашла долгожданное доказательство. На матрасе были разложены лоскуты шелка и тафты всех возможных расцветок, свернутая в колечко серебряная нить и полоска кружев, намотанная на клочок бумаги – кажется, страницу из книги. На тонком коричневом одеяле бесстыдно распростерся сам грех, вернее, грехи: тщеславие, праздность и плод их союза – воровство.

Несколько часов миссис Эш хранила это знание в себе. Но днем, проходя мимо Мэри Сондерс в узком коридоре, она все же не выдержала.

– Я знаю о твоем преступлении, – без всякого вступления сообщила она и выставила руку, чтобы преградить девчонке путь.

Новая служанка заметно побелела.

– Следует ли мне сказать обо всем хозяйке, – почти вежливо продолжила миссис Эш, – или ты признаешься ей сама?

У Мэри Сондерс задрожал подбородок.

– В чем я должна признаться? – слабо спросила она.

Миссис Эш придвинулась ближе.

– Я знаю, ты нас презираешь и считаешь темными крестьянами, которые ничего на свете не видели. Ты думаешь, что ты лучше, потому что приехала из Лондона. Да мы и башмаков своих не замараем грязью этой мерзкой Гоморры! – почти выплюнула она и облизнула губы. – Но мы не настолько невежественны, чтобы не знать законов.

Мэри попыталась протиснуться мимо.

– Не укради! – возвестила миссис Эш голосом Моисея.

Девчонка замерла и уставилась на нее.

– Не укради? – повторила она.

Как будто она и понятия не имела, как это называется!

– Разве закон не считает это воровством? Утаивание остатков от хозяев, не важно, при каком ремесле, не важно, для продажи или с другими намерениями. Это, – она рывком вытащила из кармана разноцветный лоскутный ворох, – принадлежит твоим хозяевам, и ты прекрасно это знаешь. Это шелк! – Миссис Эш потрясла ярко-синим лоскутом. – Этот закон известен даже мне, и не притворяйся, что ничего не понимаешь!

И здесь лондонская девчонка повела себя очень странно. Она не стала оправдываться и не сделала попытки отнять свои клочки. Ее лицо вдруг просветлело, на нем проступило даже что-то вроде облегчения. Она откинула голову назад и звонко расхохоталась. Ее зубы были белыми и ровными, и миссис Эш показалось, будто они сверкают.

Потом она ушла. Миссис Эш осталась стоять в коридоре, сжимая в руке цветные обрывки.

Пламя свечи дрожало, и игла Мэри то и дело замирала над тканью. По истончившемуся от стирок льну прыгали тени, и на секунду ей показалось, что это пятна крови. Неровный желтый свет заливал комнату; все плыло перед глазами, и она не могла сказать, изнанка перед ней или лицо. Чтобы справиться с приступом дурноты, Мэри вскочила и стала снимать нагар со свечи. Она любила делать это еще до того, как миссис Джонс ее попросит. Так Мэри чувствовала себя нужной.

Ее желудок как будто сжимала невидимая рука. О лоскутах пока не было сказано ни слова. Мэри и понятия не имела, что существует этот проклятый закон – если только миссис Эш не выдумала его от начала и до конца. Может быть, она все же решила не говорить ничего хозяйке? Или выжидает более удобной минуты, желая опозорить ее перед всей семьей? Мэри то и дело ощущала на себе ее тяжелый взгляд.

Мистер Джонс, устроившись в своем старом коричневом кресле, читал газету. Мэри исподтишка посматривала на него из-под чепца. Он сидел так же ровно и прямо, как и любой человек с двумя конечностями. Казалось, его вторая нога на месте, просто она невидима или мистер Джонс ее куда-то запрятал. Мэри все время пыталась отыскать ее глазами. Несмотря на рукава, было заметно, какие мускулистые у хозяина руки.

Какие части тела необходимы человеку? – подумала Мэри. Мистер Джонс казался вполне целым и в таком виде, но что, если бы у него не было обеих ног? Если бы от него остался лишь обрубок на тележке, был бы он тогда мистером Джонсом или нет? Как может человек потерять часть себя и все равно остаться самим собой? А как насчет его хозяйства, пришло ей в голову. Без него – это будет все тот же мистер Джонс?

Он вдруг поднял голову и посмотрел на нее.

Мэри покраснела и отвернулась.

Мистер Джонс громко прочистил горло и перевернул страницу.

– Эти фактории, из-за которых мы воюем с французами… должен признать, я что-то все время их путаю. Вот, скажем, Квебек: где это находится? Наверное, в Индии.

– Что за языческие названия, – пробормотала миссис Эш.

– Пишут, что премьер-министр предупредил американских колонистов: если они и дальше будут притеснять краснокожих, то дело кончится большой дракой.

– Подумать только. – Не отрывая глаз от иголки, миссис Джонс покачала головой.

– А вот пишут о большом пожаре в Лондоне, Мэри, – заметил мистер Джонс. – На улице под названием Стрэнд. Ты такую знаешь?

Мэри едва удержалась от возгласа. Перед ее внутренним взором тут же возникли огромные роскошные дома, в три раза больше любого здания в Монмуте, объятые пламенем; мечущиеся по улице мисс в юбках, запачканных сажей…

– Знаю, – слабо выговорила она.

Миссис Джонс потерла уставшие глаза.

– Скажи-ка, Мэри… а какой он вообще, Лондон?

С чего бы начать?

– Ну, все улицы там освещены. Все время, – сообщила Мэри хозяйке. Конечно, она преувеличивала, но иного выхода не было: иначе они никогда не смогут представить великолепия большого города.

Миссис Джонс усмехнулась, как будто услышала хорошую шутку.

– Как глупо тратить столько свечей, – буркнула миссис Эш из своего угла.

Мэри не удостоила ее даже взглядом.

– Это не свечи, это масляные лампы на высоких шестах, – хвастливо заявила она. – И пламя в них всех цветов радуги.

– Не может быть, – возразил Дэффи.

– А вот и может, – нахально бросила Мэри. – Ты что, был там, что так много об этом знаешь?

– Нет, – спокойно ответил он. – Но полагаю, я знаю больше, чем ты, о химических процессах горения.

Мэри закатила глаза. Неужели он надеется ослепить ее своими сложными словами? Какой любопытный парень. Они живут под одной крышей уже больше месяца, а ему ни разу не пришло в голову попытаться ее поцеловать. Разумеется, она бы ему не позволила… но все же это странно. Мэри никак не могла привыкнуть к тому, что мужчины вокруг нее не хотят ее или, во всяком случае, никак этого не показывают.

Миссис Джонс все еще думала о фонарях.

– Подумать только, – мечтательно протянула она. Ее небольшие глаза сияли.

После того как Дэффи удалился к себе в подвал с «Редкими растениями острова Британия» и полудюймовым огарком свечи, Мэри совершенно потеряла меру и принялась плести все, что ей вздумается. Они все равно не узнают, решила она, поэтому можно рассказывать все что угодно. Ей казалось, в эту минуту она сама создает Лондон, творит его прямо из застоявшегося спертого воздуха маленькой гостиной. Например, она уверяла, что на улицах так много голландцев, магометан и индийских принцев, что иногда можно прогуливаться по городу целых полдня и так и не встретить ни одного обычного английского лица.

– Магометане? В самом деле? – с интересом спросил мистер Джонс.

– Тысячи! – подтвердила Мэри.

Еще она сказала, что у всех леди шлейфы в десять ярдов длиной, и дрессированные спаниели носят их в зубах; а в Сент-Джеймсском парке каждый час происходят дуэли, так что в воздухе беспрестанно звенит сталь, а трава все время мокрая от крови. Она даже изобразила крики уличных торговцев, чем немало позабавила всю семью:

– Лучшие ракушки, шпроты, миноги!.. Прекрасное мыло, подходи, покупай!.. Яблоки пепин, сладкие, красные, лучше вишни!.. Снимаем мозоли!

Все хохотали во все горло над выговором кокни – за исключением миссис Эш, которая ушла спать на середине представления.

– В моих романах Лондон совсем не такой, – сказала наконец миссис Джонс. – Там все только и делают, что покупают перчатки и наносят визиты.

Мэри замерла. Она совсем забыла, что миссис Джонс большая любительница романов. Лгать о своем прошлом стало для нее настолько привычным, что теперь ей было трудно остановиться.

– Ха! Писатели! – презрительно фыркнула она. – Да они и половины не видят из того, что происходит вокруг. Сидят целыми днями согнувшись над своими перьями.

– Верно, верно, – кивнула миссис Джонс. – Я почти понимаю, почему твои родители решили перебраться в Лондон. Должно быть, жизнь там и вправду волнующая… временами.

Внезапно Мэри захотелось дать ей подзатыльник за глупость. Почему, ну почему эта женщина верит всему, что ей говорят?

Она попыталась представить их вместе – свою мать с вечно угрюмым лицом и Джейн Джонс с ее звенящим голосом, постоянной улыбкой на губах. Но тогда надо было бы вообразить их до того, как их судьбы разошлись, словно тропинки в лесу. Тогда надо было знать, как выглядела девушка по имени Сью Рис до того, как все в ее жизни пошло не так, до того, как дурак, за которого она вышла замуж, потерял свои одиннадцать дней.

– Ах да, Мэри, пока я не забыла. – Миссис Джонс полезла в карман, вытащила оттуда горсть ярких цветных обрезков и протянула их Мэри.

Все, что отняла у нее миссис Эш! Все до единого клочка было на месте. Дрожащими руками Мэри взяла свои богатства и уставилась на хозяйку.

– Я полагаю, вполне естественно для девушки собирать всякие лоскутки, – легко произнесла миссис Джонс. – Да и вряд ли я смогу сделать с ними что-то сама. В следующий раз просто спроси меня, и посмотрим – может быть, у меня получится выкроить тебе кусочек на маленькую накидку.

У Мэри защипало в глазах.

– Вы слишком добры, – тихо сказала она.

Миссис Джонс махнула рукой, будто отгоняла муху, и снова взялась за шитье. Минуту спустя она прикрыла рот ладонью и тихонько рыгнула.

– Кажется, это пиво было лишним, – заметила она.

– Что тебе нужно, так это немного хорошего сидра, – отозвался мистер Джонс.

– Что ж, думаю, это пошло бы мне на пользу.

В комнату вошел Дэффи с охапкой дров.

– Дэффи, сходи-ка в «Воронье гнездо» и принеси хозяйке пинту сидра, – сказал мистер Джонс.

Дэффи застыл на месте.

– Иди, – мягко поторопил мистер Джонс. – Уже поздно.

Дэффи кашлянул.

– «Кингз армз» ненамного дальше.

Миссис Джонс положила руку на рукав мужа.

– Дорогой…

– Довольно этого вздора, Дэффи. – Мистер Джонс повысил голос. – «Воронье гнездо» ближе всего к нашему дому, и там дешевле, и к тому же давно пора положить конец этой вашей глупой распре с отцом.

– Я схожу, – вмешалась Мэри.

Хозяин и хозяйка уставились на нее.

– Мне будет в радость немного пройтись и вдохнуть свежего воздуха. – Она зевнула. – Я только возьму плащ.

Дэффи одарил ее такой благодарной улыбкой, что Мэри изумилась. Неужели он думает, что она сделала это ради него?

Мистер Джонс нахмурился.

– Даже не знаю, – неуверенно сказал он. – Можно ли девушке выходить на улицу так поздно?

– О, но это всего лишь за углом, – возразила миссис Джонс. – Если уж она сумела не пропасть на улицах Лондона, Томас, полагаю, она сумеет дойти до Медоу. Просто иди вниз по Грайндер-стрит, Мэри. И скажи Кадваладиру, чтобы он записал это на наш счет.

В этом городе все всего лишь за углом, подумала Мэри.

Пятно света от ее фонаря описывало небольшие круги. Мэри шла по Грайндер-стрит и чувствовала, как холодный воздух начинает понемногу пробираться под плащ. Она повернула за угол; впереди простирался луг, Медоу. В ночи он казался бесконечно-черным, словно море. А вот и «Воронье гнездо». Вместо нормальной нарисованной вывески над дверью было прибито настоящее воронье гнездо, растрепанное и неряшливое; в нем еще оставались осколки скорлупы от яиц. Мэри задула фонарь.

Таверну освещали только два очага, но Мэри все равно сощурилась – таким ярким ей показался свет после полной темноты снаружи. Внутри стоял крепкий запах пива и соломы. Несколько стариков играли в кости на плотно сбитом земляном полу, и Мэри аккуратно их обошла. Один пробормотал что-то ей вслед, но она не обратила на это внимания. Плащ она расстегивать не захотела, несмотря на то что от пылающего очага ей почти сразу же стало жарко. Так, значит, вот что представляет собой наследство Дэффи, с любопытством отметила она. То самое, от которого он отказывается. Убогое захудалое местечко с низкими потолками.

Мальчишка в углу за бочками поднял голову. На вид ему было лет десять.

– Стаканчик грушевого сидра, красотка? – нахально спросил он.

– Яблочного. Для миссис Джонс. И смотри нацеди свежего. – Мэри протянула ему высокую кружку с крышкой.

– У нас всегда свежий, – вздохнул мальчишка и вытащил затычку из бочки.

Когда кружка наполнилась, он протянул ее Мэри. Она кивнула и сделала шаг к двери.

– Пенни и еще полпенни, – сказал он громче, чем это было нужно.

Несколько посетителей повернулись в их сторону. Мэри слегка покраснела.

– Миссис Джонс сказала записать это на ее счет.

– Черта с два! Плати или давай сидр обратно.

Несносный дурак. Мэри направилась к выходу.

– Кадваладир! – завопил мальчишка.

Из задней комнаты появился владелец в кожаном переднике.

– Что такое?

– Я служанка миссис Джонс, портнихи, сэр, – вмешалась Мэри, до того как мальчишка успел сказать хоть слово. – И она послала меня…

Только теперь она его узнала. Отца Дэффи. И заледенела от ужаса. Она не знала его имени, но хорошо запомнила эти кустистые белые брови и вес его тела, когда он навалился на нее в маленькой грязной гостинице в Коулфорде.

Черт бы его задрал! Сначала исчез без следа, а теперь появился, словно призрак! С тех пор как они вылезли из дилижанса Ниблетта, тогда, в начале января, она ни разу не столкнулась с ним в городе. И вот что оказалось! Он владелец ближайшей таверны. И, судя по всему, он тоже ее узнал, хотя она тут же отвела глаза и надвинула на лицо капюшон. Мэри чувствовала, как взгляд Кадваладира обжигает ей щеку.

– Она не хочет платить за сидр, – пожаловался мальчишка.

– Запиши на счет, – бросил Кадваладир.

– Но я же не мог знать, про какую миссис Джонс она говорит, – проворчал подмастерье, но хозяин отпихнул его в сторону.

– Иди вытри лучше лужу в подвале.

Мэри упорно смотрела под ноги. Был слышен только глухой стук костей о земляной пол.

Как только мальчишка убрался, Кадваладир сделал шаг к ней.

– А я ведь тебя знаю, не так ли? – тихо проговорил он.

Мэри решила, что будет играть до последнего.

– К несчастью для меня, – со слезами в голосе произнесла она.

Он придвинулся совсем близко, так что его большой нос оказался всего в дюйме от ее подбородка.

– Нет нужды изображать из себя невинность, мисс, – жарко прошептал он. – Через неделю после Коулфорда я нашел у себя триппер!

Мэри состроила недоумевающее лицо. Ее сердце колотилось, словно крыса в клетке. Значит, это правда, то, что сказала однажды Куколка, подумала она. Даже если у тебя исчезли все признаки болезни, ты все равно можешь заражать других.

– Мистер Кадваладир, я понятия не имею…

– Кое-что ты все-таки имеешь, потому что передала это мне. Я думаю, ты одна из самых отъявленных бесстыдных шлюх, которые когда-либо расхаживали по Стрэнду, – прогремел он.

Он даже и не подозревал, насколько это было близко к истине. Глаза Мэри заметались. Она могла бы достойно ответить этому так называемому священнику, который получил то, что и заслужил, за свое поганое распутство, но приводить его в ярость было ни к чему. Стоит ему только повысить голос, и он опозорит ее на весь город. Некоторые пьяницы уже бросали в их сторону заинтересованные взгляды.

– Для начала ты должна мне фунт, – уже чуть громче сказал он.

Мэри распустила губы и сморщила нос. Ее глаза заблестели. Она судорожно пыталась припомнить что-нибудь очень грустное, чтобы вызвать слезы. Подвал Ма Слэттери, Куколка, гниющая на куче щебня… но, как назло, заплакать никак не получалось. Все эти ужасы казались просто историей, несчастьями, которые произошли с какой-то другой девушкой. Она вдруг вспомнила холодную ночь, давным-давно, сто лет назад. Мама, подумала она и разрыдалась.

Оперевшись на стойку, она склонилась к самому уху Кадваладира. Ее голос был глухим от слез.

– Как вы смеете обвинять меня в таких ужасных вещах… после всего, что сделали с беззащитной девушкой!

Она схватила кружку с сидром и выскочила вон, не дав ему ответить. Только пробежав половину улицы, Мэри осознала, что забыла зажечь фонарь. Снаружи было темно, как в бочке с дегтем. Придется пробираться на ощупь, как слепые, подумала она.

Ее мысли метались как сумасшедшие. Теперь Кадваладир знает, что девчонка, которая обманула его и заразила триппером, служит в семье Джонс в Монмуте. Разумеется, он захочет все рассказать и погубить ее репутацию – кто бы не захотел? Возможно, в эту самую минуту он уже рассказывает свою историю, потешая неотесанных мужланов-посетителей. В таком городишке, как Монмут, где, как правило, совершенно не о чем говорить, сплетни распространятся со скоростью чумы. Может быть, Джонсы узнают новость уже утром, от молочника.

Будь он проклят, проклят, проклят!

Она потеряет место. Даже хуже. По одному только слову священника она может оказаться в тюрьме на окраине города – за проституцию.

Самое время бежать. Когда еще, если не сейчас? Она знала, что нужно уезжать из этого чертова города с первой же оттепелью! Значит, нужно как можно скорее добраться до дому, сложить вещи в сумку и улизнуть, пока не наступит рассвет. И сесть в первый же дилижанс, который идет до Бристоля. Пора начинать все сначала.

Подол платья был заляпан грязью. Мэри почувствовала, что ее ноги онемели и словно бы не хотят идти дальше. Как будто кто-то приковал к ним свинцовые гири. При одной только мысли о предстоящем путешествии у нее начинало сосать под ложечкой. Неужели она так изменилась за те два месяца, что прожила в Монмуте? Неужели она растеряла всю свою храбрость?

Правда, открывшаяся ей в это мгновение, на грязной мостовой, под мутными звездами, заставила ее замереть на месте. На самом деле Мэри хотелось остаться.

Каждое утро следующей недели, пока свет был еще ярким, а их глаза еще не устали, миссис Джонс и Мэри вышивали белое бархатное платье миссис Морган. Хозяйка решила больше не загружать Мэри домашней работой. Эби справится и одна; для возни с тряпками и щетками у Мэри были слишком ценные пальцы. Они трудились не покладая рук, и миссис Джонс не раз испытывала странное ощущение, что они не служанка и госпожа, а просто люди, которые работают вместе, помогают друг другу.

У них уже появились свои маленькие шутки, иногда понятные только им двоим.

– Куда же я задевала эту иголку, Мэри?

– Вы воткнули ее в пояс передника, мадам.

– Верно! – Миссис Джонс вытаскивала иголку и изумленно разглядывала ее, словно видела первый раз в жизни. – И что бы я без тебя делала, Мэри.

– Сели бы на иголку, мадам.

Она делилась с Мэри вещами, которые ни за что не рассказала бы служанке, да еще и такой юной, если бы только дала себе труд задуматься над тем, что подобает, а что нет!

– Это наша соседка, Сэл Белтер, научила меня, как сделать мальчика, – призналась она как-то утром.

– Так что же, вы сделали его не обычным способом?

– Ах ты нахалка. – Миссис Джонс рассмеялась и почувствовала, как порозовело ее лицо. – И о чем я только думаю! Разговаривать о таких вещах с молодой девицей!

Мэри опустила голову еще ниже, делая маленькие ровные стежки.

– Я легла на правый бок, а Томаса заставила лечь на левый. Поэтому дитя было зачато в правой полости – и это оказался мальчик.

Мэри недоверчиво подняла бровь.

– Значит, с Геттой вы этого не делали?

– О, делала, конечно. Я делала так с ними со всеми – ну, во всяком случае, когда не забывала. И трое других были мальчиками. – Ее голос вдруг зазвенел, как хрусталь. – По крайней мере, я так думаю, потому что один из них… понимаешь, было слишком рано и нельзя было сказать наверняка. Первый из наших мальчиков дожил до шести лет, – живо добавила она.

– О, вот как?

– А потом он подхватил лихорадку в шахте.

– Где это? – спросила Мэри, немного подумав.

– В лесу, за пастбищами. Возможно, мне не следовало называть его Орландо. Слишком обременительное имя для маленького мальчика. – Миссис Джонс замерла и уставилась на свою иглу, воткнутую в мягчайший бархат. – Но Томас решил, что все дело в нездоровом воздухе в шахте. Вот почему он никогда не позволял Грандисону помогать шахтерам. К тому времени мы уже потеряли всех остальных. Томас говорил, что с Грандисоном все будет по-другому. Что он будет учиться на ошибках других, и заботиться о своем здоровье, и вырастет настоящим джентльменом и гордостью нашей семьи. – Она слегка задрожала, словно ветка на ветру.

Мэри продолжала шить, то и дело бросая на миссис Джонс встревоженные взгляды. Наконец она не выдержала и положила ладонь ей на юбки.

Миссис Джонс благодарно сжала ее руку. Ее глаза блестели от непролитых слез.

– Не обращай на меня внимания. Я просто глупая женщина со слишком чувствительным сердцем, – тихо сказала она.

Мэри решила переменить тему разговора, чтобы дать хозяйке прийти в себя.

– Что за человек отец Дэффи? – безразличным тоном спросила она.

– Кадваладир? О, даже не знаю.

– Я думала, вы с ним знакомы?

– Разумеется, так и есть. Именно поэтому мне трудно описать его в двух словах. Бедный Джо, – со вздохом заметила миссис Джонс. – Он неважно выглядит. Неудивительно – за ним ведь некому присмотреть. Он не женился аж до тридцати лет. А потом наконец нашел себе невесту – нездешнюю, она жила где-то за Абергавенни. И что же? Не прошло и года, как она умерла в родах! Я слышала, что ребеночка пришлось вырезать из ее живота, – с ужасом добавила она.

– Выходит, Дэффи никогда не знал матери?

Миссис Джонс покачала головой.

– Они с отцом справлялись в одиночку. Хотя я старалась помогать бедному мальчику, чем могла, и бог знает сколько раз он играл у меня здесь, в мастерской. Боюсь, что именно тут он и проникся нашим ремеслом.

– Ага.

Эти темные глаза так и светятся умом, подумала миссис Джонс.

– Значит, когда он подрос…

– То заявил, что не желает служить под началом отца в вонючей старой таверне, а собирается работать на Томаса Джонса.

Мэри улыбнулась; сверкнули ярко-белые зубы.

– И разразилась война?

– Ты себе не представляешь! Он способный парень, наш Дэффи, надо отдать ему должное. И отлично управляется с ножом и иголкой. Томас бы без него не справился.

Мэри помолчала.

– А теперь… – начала она. – Кадваладир, у него… как вы полагаете, мог бы он жениться во второй раз?

– Уверена, что нет. – Эта мысль показалась миссис Джонс почти забавной.

– А он мог бы… – Мэри слегка покраснела. – Он мог бы иметь дело с дурной женщиной? Вроде Салли Моул, когда она была еще жива?

Миссис Джонс бросила на нее суровый взгляд.

– Мэри! Как ты можешь говорить такое о нашем священнике, слуге Господа!

– Я только спросила, – заметила Мэри.

– Достаточно только взглянуть на Джо Кадваладира, и любому станет ясно, что это невозможно, – ответила миссис Джонс уже чуть мягче. – От него так и веет одиночеством. Ну, словно… луком пахнет.

Мэри задумчиво кивнула и вдруг снова сменила тему разговора. Миссис Джонс уже начала привыкать к этим неожиданным переходам.

– Я должна вам в чем-то признаться, мадам.

– Что такое?

– Я уехала из Лондона в большой спешке, и я… осталась кое-что должна.

– Долги, Мэри? – Игла миссис Джонс замерла.

– Только один, – торопливо заверила Мэри. – Плата за комнату. Видите ли, когда мама заболела, она была уже не в состоянии зарабатывать, и, конечно, нам было нечем платить за жилье, а наша хозяйка на Черинг-Кросс… – Она замолчала.

– Ты хочешь сказать, она не простила долг умирающей? – с негодованием спросила миссис Джонс.

Мэри грустно покачала головой.

– Сколько ты должна ей, дитя мое?

– Около фунта, – почти прошептала Мэри. – Я знаю, это очень дурной поступок – сбежать не заплатив… но мне было некуда идти, не к кому обратиться, только к вам. А теперь я все время думаю об этом…

– Ну конечно, – пробормотала миссис Джонс.

– …то есть, я хочу сказать, меня мучает совесть. Я не смогу успокоиться до тех пор, пока не отошлю хозяйке деньги.

Что за сокровище эта девочка, подумала миссис Джонс. Всего пятнадцать лет от роду, но мудрости хватит на женщину вдвое старше.

– И я решила… подумала… возможно, вы сможете дать мне фунт стерлингов вперед? В счет моего заработка?

– Даже не знаю, – протянула миссис Джонс. – Видишь ли, Мэри, у нас это не принято. Никаких денег на руки до конца года, таково правило. И вряд ли Томас согласится его нарушить.

Мэри уныло кивнула.

Но миссис Джонс уже знала, что собирается сделать. Она чувствовала небывалую легкость и восторг одновременно.

– Но у меня кое-что отложено на случай непредвиденных расходов, – шепнула она в самое ухо Мэри. – И если я выдам тебе фунт в счет будущего жалованья из этого запаса, нам незачем будет беспокоить Томаса, не так ли?

Снова эта быстрая ослепительная улыбка.

– Так мы и поступим, Мэри. Тебе больше незачем волноваться. Это будет наш маленький секрет.

Мэри порывисто схватила руку хозяйки и прижала ее к губам. Мягкие, как у ребенка, подумала миссис Джонс.

На этот раз Мэри велела мальчишке из «Вороньего гнезда» сразу позвать хозяина – да поворачиваться побыстрее. Когда вошел Кадваладир, она выступила на свет. Да, это правда, подумала Мэри, глядя в его усталые глаза. Вполне возможно, последние двадцать лет он не касался ни одной женщины – кроме нее. А значит, болезнь он мог подхватить только от нее, и нет смысла притворяться и делать вид, что она тут ни при чем.

– Снова ты, – презрительно протянул Кадваладир. – Невинная дева.

Мэри облизнула пересохшие губы.

– Мы оба сделали то, чего не следовало делать, преподобный, – почти прошептала она.

– Преподобный я только по воскресеньям. – Он угрожающе сдвинул свои косматые брови. – А здесь я – хозяин.

– Ну, как бы там ни было, – примирительно сказала Мэри. – Болезнь, что вы получили, быстро излечивается. Пройдет, будто ничего и не было. Так что я обещаю не говорить никому ни слова – если и вы промолчите.

Кадваладир мрачно улыбнулся и оперся о стойку.

– У нас с вами разные обстоятельства, мисс. Что касается меня – мои прихожане давно знают, что я обыкновенный мужчина из плоти и крови. А известно ли твоим хозяевам, что ты шлюха, – вот вопрос.

Мэри прикрыла глаза. Она так давно не слышала этого слова, что на мгновение оно будто выбило почву у нее из-под ног.

Кадваладир наклонился поближе. В его дыхании чувствовался крепкий запах пива.

– Джейн Джонс! Из всех женщин ты выбрала именно ее, чтобы воспользоваться ее добротой! Интересно, как ей понравится новость о том, что она приютила под своей крышей потаскуху?

В ней вдруг вспыхнул гнев. Если бы сейчас в кармане у Мэри оказался нож, она бы не задумываясь вонзила его Кадваладиру в грудь. Но она открыла глаза и увидела перед собой старого разбитого человека. Конечно же ему хотелось ее наказать – не за триппер и не за деньги, но за ночь на вонючем матрасе в Коулфорде, за то, что она притворилась девственницей и заставила его снова почувствовать себя молодым и опасным.

– Пожалуйста, – с усилием выговорила она. – Пожалуйста, не надо. Мне нужно сохранить это место.

Он сложил руки.

– Я придумал, как ты можешь отдать мне долг.

– Да? – с любопытством спросила Мэри. Возможно, ей удастся сохранить деньги в кармане.

Он кивнул на кучку пьяных, сгрудившихся в самом темном углу.

– Один заезжий спрашивал сегодня девушку. Я сказал ему, что с тех пор, как померла Салли Моул, у нас в городе их нет.

Мэри замерла в ожидании.

– Салли обычно отводила их в комнату над конюшней. – Он мотнул головой. – Лестница там, за домом.

Ну конечно. Можно было догадаться и раньше. Он просто хотел ее унизить.

– Шиллинг мне, шиллинг тебе, – добавил Кадваладир. – С такой ценой ты быстро выплатишь мне этот фунт.

Мэри позволила себе улыбнуться. Очень медленно она сунула руку в карман, вытащила оттуда несколько монет и положила их на стойку.

– Большое спасибо, – с наслаждением сказала она. – Вы очень добры, но в этом нет нужды. Вот ваши деньги, преподобный.

Кадваладир вытаращил глаза. Мэри подхватила фонарь, кружку с сидром для миссис Джонс и пошла к двери.

Дэффи стоял у стены, засунув руки в карманы. Мэри вышла наружу; дверь за ней захлопнулась. У нее были красные щеки. Должно быть, жар от очага, подумал он.

Заметив его, она подпрыгнула и едва не разлила сидр.

– Боже мой! Зачем ты ко мне подкрался! Что ты вообще тут делаешь?

– Дожидаюсь тебя, – с легкой обидой отозвался Дэффи. – Ночь темная. Я подумал, тебе не помешает провожатый. – Он взял у нее из рук фонарь и открыл окошечко, чтобы подправить свечу.

– Что ж… спасибо, – почти кротко сказала Мэри.

Не дожидаясь, пока Дэффи предложит ей руку, она оперлась на его локоть, и они медленно двинулись вверх по Грайндер-стрит.

Дэффи попытался придумать интересную тему для разговора, но, как назло, в голове было совершенно пусто.

– Неплохая таверна у твоего отца, – ровно заметила Мэри.

Дэффи презрительно фыркнул.

– Ты так не думаешь?

Слова вдруг полились из него потоком.

– Да ведь там все так же, как было при моем деде! И при прадеде тоже! Он не пожелал ни расширить дело, ни улучшить его. Да что там говорить, за двадцать лет он даже стены ни разу не побелил!

– А ты бы побелил?

То, как она умела попасть сразу в точку, всегда поражало Дэффи до глубины души. Он немного подумал.

– Может быть, и нет. Наливать пиво – не особенно прибыльное занятие. Хоть бели стены, хоть не бели.

– Еще менее прибыльное, чем быть слугой?

Он бросил на нее подозрительный взгляд, но Мэри лукаво улыбнулась. Дразнится, подумал Дэффи.

– То же самое говорил мой отец, – сказал он. – Он все еще думает, что я приползу домой в надежде унаследовать в один прекрасный день этот чертов амбар. Он заявил, что его сын и наследник не должен исполнять приказания другого человека. Но он не знает одного… – Дэффи понизил голос. – У меня в жизни есть и более высокая цель. – Мэри улыбнулась еще шире, и ему захотелось рассказать ей все до конца. – Я ведь скорее подмастерье, чем слуга. Тот последний корсет для вдовы Воган – я почти полностью сделал его сам.

– О, в самом деле?

– И еще пару простых корсетов для семьи квакеров. Со временем спрос на это ремесло будет только расти, я уверен. Город ведь тоже растет. Теперь зимой к нам приезжает все больше знати; Монмут – это следующая большая остановка после Бата. Точно говорю тебе, Мэри: когда-нибудь здесь будет вывеска с надписью: «Дэвид Кадваладир, мастер по изготовлению корсетов»!

Она засмеялась, низким, бархатным смехом. Дэффи отдернул руку, как будто внезапно понял, что держит змею. Мэри остановилась. Они уже подошли к углу Инч-Лейн.

– Можешь смеяться сколько тебе угодно, – хрипло бросил он.

– О, Дэффи! Я смеялась вовсе не над тобой, – ласково и серьезно сказала она. – Скорее над тем, с какой… страстью ты говорил.

Он пожал плечами и сложил руки на груди.

– Мне важно мое будущее, – сухо заметил он. – На что же еще мне тратить свою страсть?

Она надула губы. Ее рот был совсем как розовый бутон, нежный и еще не распустившийся.

– На Гвинет, к примеру.

– А! Нет, – отмахнулся Дэффи и поразился тому, как легко он это сказал. – Никакой свадьбы не будет.

Мэри удивленно вздернула брови.

– Но хозяйка говорила, вы вместе уже сто лет.

– Мою кузину просватали за парня, который выхолащивает свиней. Поэтому между нами все кончено. – В это мгновение он почти поверил в это сам.

– Не может быть! – Мэри Сондерс прищурила свои черные глаза.

– Я ее не виню, – легко пояснил Дэффи. – Ее семья едва сводит концы с концами, они почти голодают, а я пока не в том положении, чтобы жениться. Кто упрекнет ее в том, что она захотела пожить получше?

В молчании они повернули на Уай-стрит. Луна в небе была огромна. В темноте смутно белели первые цветущие кусты. Над головой нависали ветки деревьев; острые зеленые почки на них напоминали ногти на руках. Дэффи пощупал крошечную нежно-твердую шишечку. Она приятно покалывала пальцы. В воздухе было разлито неясное томление, словно нужно было что-то сделать, и как можно скорее. Но в феврале всегда так бывает, подумал он. Ты чувствуешь, будто что-то новое пробивается сквозь кожу.

Возле дома на Инч-Лейн Мэри остановилась и повернулась к нему:

– Честное слово, я не смеялась над твоими устремлениями.

Дэффи понимающе кивнул.

– У меня и у самой есть кое-какие замыслы, – загадочно добавила она.

Раньше она никогда не говорила с ним так доверительно. Мэри взлетела вверх по узким ступенькам, а Дэффи все стоял и выворачивал шею, провожая ее взглядом.

– Давай, сделай это сегодня, – сказала Мэри утром, когда они с Эби одевались.

– Не знаю.

– Чего ты так боишься? – Мэри потуже затянула ее кожаный корсет.

Эби пожала плечами.

– Неприятностей, – пробормотала она и влезла в коричневую юбку из голландского полотна, которую перешила для нее Мэри.

Мэри расхохоталась.

Эби думала об этом целых две недели, но все равно, при одной мысли, что придется обратиться к хозяйке, она чувствовала, как на лбу выступает холодный пот. Просить о чем-то означало проявить слабость. Все равно что подставить голую спину под кнут.

Миссис Джонс вышла из кладовой, на ходу вытирая руки о передник. Эби оторвалась от теста.

– Хозяйка, – тихо сказала она.

– Знаешь, Эби, эти пышки с мясом совсем зачерствели, – рассеянно отозвалась миссис Джонс. – Боюсь, нам придется их выбросить.

– Да, хозяйка. Но пожалуйста?

– Что такое, Эби?

Эби посмотрела на свои руки, погруженные в тесто. Что-то словно сжимало ей горло – так трудно ей было говорить.

– Я думаю… интересно… Я слышала… – Она замолчала. Упоминать Мэри было нельзя – это означало ябедничество самого худшего сорта. На плантации за такое можно было проснуться с перерезанным горлом. Вернее, не проснуться.

– Ну же, скажи мне, что такое? В чем дело? – слегка нетерпеливо сказала миссис Джонс. – Это насчет пышек?

Эби покачала головой.

– Некоторые говорят… – Она снова осеклась, помялась и вдруг выпалила: – Я хочу жалованье.

– О боже. – Миссис Джонс озадаченно сморгнула. Повисла долгая тишина. – Это довольно неожиданно, Эби. После всех этих лет, что ты у нас прожила… Скажи мне, ты чем-то недовольна?

Эби неловко пожала плечами.

– Чего тебе не хватает? Что бы ты желала? Может, новое платье к Пасхе? Я не знала, что тебя интересуют такие вещи.

Эби замотала головой.

– Жалованье, – упрямо повторила она, будто это было какое-то заклинание.

– Но для чего? Я имею в виду, что ты хочешь на него купить? – Не получив ответа, миссис Джонс продолжила: – Ты же знаешь, ты так и не привыкла к нашим деньгам. Помнишь тот случай, когда тебя заставили заплатить целый шиллинг за старый кусок солонины?

Эби прикусила губу. Она так и знала. Неудачи всегда следовали за ней по пятам. Чертов сукин сын мясник. Конечно, она прекрасно его помнила. Это был ее первый год в Монмуте. Когда она спросила сдачу, он нагло заявил, что она дала ему всего три пенса.

– Я просила прощения.

– Ну конечно, и все давно прощено и забыто. – Миссис Джонс потрепала ее по припудренной мукой руке.

– Я просто хочу жалованье, – с отчаянием в голосе выговорила Эби.

– Что ж… – Лицо хозяйки неуловимо изменилось. Она словно ушла в себя. – Разумеется, я должна обсудить это с хозяином. Но боюсь, я знаю, что он мне ответит. Сейчас у нас нет ни единого лишнего пенни. У нас ведь такие огромные расходы, а ты прожила с нами достаточно долго и сама знаешь, что стоит оплачивать счета.

Эби не сводила с нее глаз. Она не желала согласно кивать.

– Но, может быть, к Рождеству, – торопливо добавила миссис Джонс. – Если наши дела будут в лучшем состоянии. Да, на Рождество – это будет лучше всего. Не то чтобы жалованье, а нечто вроде подарка, чтобы вознаградить тебя за все те годы, что ты была частью нашей семьи. – Она покивала, словно удачно разрешила трудный вопрос, и торопливо вышла.

Эби уставилась ей вслед. Восемь лет она считала миссис Джонс хорошей женщиной и доброй хозяйкой – самой доброй из всех, что у нее были. Но сегодня она заглянула ей в душу и увидела ее настоящую суть. Трусливую суть.

Она растянула тесто в руках и разорвала его, словно это была плоть.

Было первое воскресенье марта, и солнце казалось необычайно ярким и желтым, словно сердцевинка у нарцисса. После обеда у всех слуг был выходной, и Дэффи, как обычно, незаметно ускользнул из дома. Но, не пройдя и полмили по дороге в Абергавенни, он развернулся и сложил руки на груди:

– Что тебе от меня нужно, Мэри Сондерс?

– Каждый имеет право гулять там, где ему вздумается. – Она выступила из тени вишневого дерева, на котором уже раскрылись несколько бутонов.

– В следующий раз, когда захочешь пойти за кем-нибудь тайком, сними свои клацающие каблуки. Так ты и глухого кролика не выследишь.

Мэри улыбнулась – быстро и неожиданно, как всегда.

– Так вот, значит, чем ты занимаешься в свои выходные дни? Выслеживаешь кроликов?

Дэффи покачал головой.

– Тогда что ты тут делаешь?

Он пожал плечами:

– Хожу. Смотрю. Пытаюсь насладиться тишиной, – саркастически добавил он.

– На что здесь смотреть?

– Много на что.

Они пошли вверх по холму. От ходьбы Дэффи слегка разогрелся и разрумянился; Мэри же дышала тяжело, как больная собака. Ее дурацкие фижмы раскачивались из стороны в сторону, щеки были пунцовыми. Он слегка сбавил шаг. Надо отдать девчонке должное, она не собиралась сдаваться. Они миновали стадо пасущихся ягнят, худых после зимы. Дэффи заметил клочки белой шерсти на кустах терновника. Здесь он на минуту остановился – полюбоваться зайцем, несущимся через поле, и дать Мэри перевести дух.

Почти нехоженая тропинка была усеяна засохшими коровьими лепешками. Они напоминали темные тучки на зеленом травяном небе, в некоторых застыли крохотные лужицы, оставшиеся после недавнего дождя. Дальше тропинка становилась довольно каменистой. Через несколько секунд Дэффи вдруг услышал шорох гравия и обернулся. Мэри Сондерс стояла на одном колене, и на ее юбке красовалось грязное пятно с прорехой посередине. И даже не вскрикнула, подумал он и невольно рассмеялся.

– Чума на твою голову, – огрызнулась она.

– Это всего-навсего маленькая дырка.

– Это всего-навсего мое лучшее синее платье.

– Зачем же ты полезла за мной в своем лучшем синем платье? – Он подал ей руку, чтобы помочь встать, и еще раз, когда нужно было перебраться через кучу камней. – Это Кимин, – пояснил Дэффи.

– Я еще никогда не взбиралась на гору, – задыхаясь, сообщила Мэри.

Он снова расхохотался. Он даже не помнил, когда смеялся так последний раз.

– Это не гора! Эх ты, девчонка. Кимин не более чем холм, да и то низкий. А вот там… – он махнул рукой в сторону Монмута, который казался совсем крошечным, – вот там – гора.

Зеленое на зеленом, с белыми горошинами овец. Дэффи подождал, пока ее глаза не отыщут очертания горы, ее длинный хребет и острую вершину. На фоне ясного неба и с такого расстояния серо-голубой камень казался почти прозрачным.

– Она тоже не самая высокая, но все равно красавица, – заметил он.

– Как она называется?

– Скиррид. Они словно три спящих чудовища: Сахарная Голова, Блориндж и Скиррид.

– А ты на нее поднимался?

– На Скиррид? Да, поднимался.

Мэри прикрыла глаза рукой.

– Мне только непонятно, зачем вообще надо карабкаться на огромную скалу? Только затем, чтобы скатиться с обратной стороны?

– Чтобы знать, что ты там был, – сказал Дэффи.

Она неуверенно нахмурилась.

– Все склоны там поросли мхом и черникой. Когда я забрался на самый верх, то чуть не умер от страха. Ведь гребень горы шириной не больше кровати, – заторопился он, заметив ее насмешливый взгляд. – Но я все равно прошел по нему до конца.

Мэри сдвинула брови.

– Но зачем?

– Я хотел набрать земли с того места, где раньше стояла часовня. Считается, что это священная гора.

– И набрал?

– Целую сумку. Она лежит у меня в сундуке, – признался Дэффи. – Говорят, она отгоняет болезни – если рассыпать ее под кроватью. И успокаивает дух мертвых – если бросить горсть на гроб.

Мэри язвительно улыбнулась:

– Значит, и ты, такой умный и начитанный, веришь в эти суеверия!

Дэффи смущенно усмехнулся:

– Не то чтобы я в это верил… но лучше уж подстелить соломки. И там, на горе, какой-то особенный воздух, словно и правда святой. С вершины видно целых девять графств.

Он подумал, что сейчас она попросит их назвать, но Мэри только огляделась по сторонам.

– А почему некоторые поля огорожены, а другие нет? – спросила она.

– А, – важно сказал Дэффи. – Сейчас ты видишь, как пишутся скрижали истории. – Он искоса взглянул на нее, чтобы увидеть, произвела ли фраза впечатление, но наткнулся на ее презрительную улыбку. – К тому времени, как мы умрем, ты и я, каждый дюйм почвы в Британии будет приспособлен под сельское хозяйство. Общинных земель не останется. Именно так семья Гвин потеряла все, что имела, – добавил он. – Они пасли свиней на общинных землях в Чепстоу, а потом землевладелец закрыл их для других.

– Выходит, эти изгороди – зло?

Дэффи грустно покачал головой:

– Сложно сказать. Для прогресса это естественно, а мы не можем стоять у него на пути.

Мэри рассеянно кивнула.

– Я могу дать тебе хорошую книгу, как раз об этом, – предложил он.

– Где мне взять время на книги? – Ее губы дрогнули в улыбке.

– А вот это уже невежество! – с укором сказал Дэффи. – Так называемое женское образование в наши дни ужасающе несовершенно. Я заметил, что у тебя выдающийся ум…

– Именно, – перебила Мэри. Ее черные глаза ехидно блеснули. – Поэтому я могу думать сама, а не повторять премудрости из книг.

Над их головой пролетела ворона. Мэри задрала подбородок и проводила ее взглядом.

Дэффи произнес какое-то слово, осторожно и выразительно, словно пробуя его на вкус.

– Прошу прощения?

– Так мы называем ворону по-валлийски.

– Какая ерунда, – презрительно заявила Мэри. – Ты вычитал это в книжке?

– Нет, слышал от бабушки.

Мэри посмотрела на растрепанную птицу – она уселась на куст неподалеку.

– Не сказать, что красавица, а? – пробормотала она.

– Да, но вороны – умные и сообразительные птицы.

– Грязные и надоедливые.

Дэффи снова покачал головой, удивляясь тому, как мало она знает.

– Конечно, любая ворона обязательно украдет то, что блестит, но при этом у них прекрасное чувство юмора – хочешь верь, хочешь нет. И еще они знают всякие штуки.

– Какие еще штуки?

– Когда пойдет дождь, например.

Мэри закатила глаза.

– И говорят, они могут предсказывать будущее. Не сказать, что я в это верю… но я читал, что одна ворона прожила целых сто лет.

– В книгах полно врак, – засмеялась она.

Ворона подлетела поближе, словно хотела послушать, как ее хвалят. Она устроилась на изгороди, ухватив ее когтистыми лапами, – как будто объявила ее своей собственностью – разинула клюв и испустила хриплый крик.

– Кстати, ворон убивать нельзя, – сказал Дэффи.

– Но фермеры убивают, разве нет?

– Иногда… но считается, что это дурная примета. Она может вернуться ночью, когда ты будешь спать, и выклевать тебе глаза.

Мэри снова засмеялась, но он расслышал в ее голосе нотки страха.

– Это совсем не такие вороны. Я видела воронов в Тауэре, в Лондоне – это огромные страшные птицы, с изогнутыми клювами.

– Ты забыл, что я из Лондона, парень, – передразнил Дэффи.

Так она сказала в самый свой первый день в Монмуте. Было трудно заставить Мэри Сондерс покраснеть, но он мог поклясться, что сейчас ее скулы немного зарумянились.

– Конечно, если прожить всю жизнь в забытом богом углу, то сложно себе представить, что ты теряешь, – высокомерно произнесла она и, не давая ему возразить, продолжила: – В Лондоне есть такие вещи, для которых у тебя даже слов не найдется, несмотря на всю твою ученость и все твои книжки! Там… стены в комнатах обиты такими шелками и атласами, что ты и вообразить не можешь!

Дэффи вдруг нагнулся, сорвал маленький хрупкий белый цветок и протянул его Мэри.

– Анемона, – сказал он и заставил ее несколько раз повторить название, пока она не произнесла его правильно. – Найди мне шелк, который будет нежнее этих лепестков.

Мэри скривила губы.

– Мы с миссис Джонс можем вышивать самые прекрасные цветы на свете, и нам не надо искать их в грязи.

– Пфф! – фыркнул он. – Скучные плоские цветочки – вот что вы вышиваете. И все одинаковые. Это не природа.

Она пожала плечами. Ее косынка немного развязалась, и было видно сливочно-белую тонкую ключицу.

Дэффи рвал все новые и новые цветы и складывал их ей в передник. Дрёма, розовая и атласная, словно изнанка губ. Дубровка, собранная из маленьких пушистых сине-лиловых иголочек. Вика – каждый цветочек будто крохотный капюшон. Кукушкин цвет – незаметное, бледненькое создание. Хотя некоторые называют его горицвет, заметил Дэффи. А еще – зорька.

– Для чего ему три имени? – спросила Мэри.

– А для чего тебе три платья?

– Ты, видимо, смеешься надо мной. – Мэри уставилась в передник и зашевелила губами. – Девять.

– Цветков?

– Платьев. Это если считать юбку и корсаж как одно целое.

Дэффи присвистнул:

– Откуда у тебя такое приданое?

Она немного порозовела.

– Большую часть я купила в Лондоне, по дешевке.

– И зачем тебе все эти платья, – поддразнил он, – когда полевые цветы прекрасно обходятся без них?

– А! – презрительно бросила она.

Это восклицание она позаимствовала у хозяйки, Дэффи заметил это еще раньше.

– Жалкими бы мы были существами, если бы расхаживали голыми.

На мгновение перед ним возникло видение: Мэри Сондерс, совершенно обнаженная, поднимается вверх по холму Кимин. Дэффи потряс головой.

– Взять хотя бы хозяина, – сказала Мэри. – Ему, например, не нужны даже две ноги.

– Мистер Джонс – удивительный человек. Замечательный, – серьезно сказал он. – Суметь пережить такое несчастье, будучи еще мальчиком, – вот что я называю сильным духом.

– Значит, он для тебя образец для подражания? – Кажется, она снова принялась его поддразнивать. – Ты мечтаешь стать одноногим корсетных дел мастером и жениться на портнихе, как и он?

Дэффи почувствовал, что краснеет, хотя и сам не знал почему. Его шея под шейным платком стала совсем малиновой.

– Миссис Джонс, она… лучшая из женщин. Когда я был маленьким – а отец ведь был таким растяпой, – она нас просто спасала. Она приходила в наш грязный дом с корзиной еды и чистым бельем, и у отца прояснялось лицо, как будто он видел перед собой ангела.

– Может быть, он был в нее влюблен? – спросила Мэри. – Он говорит о ней очень восторженно, – хитро добавила она.

Дэффи остановился.

– Ты хочешь сказать, когда он овдовел? – озадаченно спросил он.

– А может быть, еще до этого, когда они все были молодыми. Кадваладир ведь долго не женился, не так ли? Только через много лет после того, как миссис Джонс вышла замуж. И потом, когда твоя мать умерла, он не стал приводить в дом вторую жену, хотя, видит бог, вы нуждались в помощи, верно?

– Верно, – неохотно пробормотал Дэффи.

– И если твой отец в самом деле был влюблен в миссис Джонс, – оживленно продолжила Мэри, – это объясняет, почему он так не хотел, чтобы ты работал на мистера Джонса. – Она как будто рассказывала историю из книги.

– Вовсе нет, – вяло возразил Дэффи. Мысли у него в голове вдруг сделались густыми и вязкими, как грязь. – Отец думает, что таверна…

– К черту таверну! – Черные глаза Мэри сияли. – Это же чистой воды ревность! Он не может пережить, что ты прислуживаешь человеку, отнявшему у него женщину, которую он любил.

Дэффи помотал головой, как будто хотел отделаться от надоедливой мухи.

– Ты читаешь слишком много романов, – с нажимом сказал он. – Тебе стоит попробовать энциклопедию.

– Романы могут научить куда большему, – весело возразила Мэри. Она то и дело забегала вперед, оборачивалась и почти пританцовывала.

– А вот и нет. Они ввели тебя в заблуждение. Люди не всегда поступают, руководствуясь низменными мотивами, – сурово сказал Дэффи. – А душа человека – вовсе не такая сточная канава, как тебе представляется.

Она подошла очень близко и заглянула ему в глаза.

– Дэффи, – совсем тихо произнесла она, – можешь мне поверить. Я знаю о душе человека такое, что ты не прочтешь ни в одной энциклопедии.

Что-то такое промелькнуло в ее глазах, горечь или печаль, и это его поразило. Почему у нее такие глаза – в пятнадцать лет? Что могло с ней случиться? Ему захотелось прикрыть их своей мозолистой ладонью. Ему захотелось впиться в ее губы и целовать до тех пор, пока мир не закружится вокруг них.

Она отвернулась, словно прочитала его мысли.

– Скажи, а какая у хозяина нога? – спросила она через минуту, беззаботно как всегда.

– Что? – Дэффи чувствовал себя как пьяный.

– Нога, которую ему отрезали. Какая она?

Какая-то сложная философия, с трудом подумал он.

– Я имею в виду, то, что от нее осталось, боже мой, – нетерпеливо добавила она. – Что она, зазубренная? Можно разглядеть следы пилы?

– Я никогда ее не видел.

– Не может быть!

Дэффи покачал головой.

Мэри придвинулась ближе.

– Может быть, там еще чего-нибудь не хватает? – шепнула она.

Что за странная девушка! Какая прямолинейность. Жар бросился ему в голову. Дэффи отвернулся, подставил лицо прохладному ветерку и посмотрел вниз, на долину.

– Вон Сахарная Голова, – немного помолчав, сказал он. – А вон там – Гламорган. Там уже не говорят по-английски.

Мэри взглянула на расстилавшуюся внизу чужую страну. Через несколько минут она заговорила снова, будто продолжая начатый разговор:

– Ты мог бы найти себе что-то получше.

Дэффи бросил на нее изумленный взгляд.

– Эта Гвин… Она все равно тебе не подходила – из того, что я успела услышать. И потом, двоюродные братья и сестры не должны жениться – у них могут родиться странные дети. Уверена, ты мог бы найти себе кого-то получше.

Не зная, что на это ответить, Дэффи промолчал. Ему хотелось засмеяться, но отчего-то не получалось.

Мэри показала на цветок с крупной белой головкой:

– А это как называется?

– А, это черемша. Она славится своим ароматом. Попробуй потри ею запястья.

Ни о чем не подозревая, она раздавила цветок в пальцах и сделала так, как он сказал. В воздухе разнесся знакомый острый запах.

Дэффи расхохотался:

– Некоторые называют ее диким чесноком.

Она швырнула в него переломанные стебли и побежала вниз по холму.

Еще никогда мистеру Джонсу не приходилось выполнять такую большую работу: в новый корсет старой толстой миссис Таннер нужно было вставить шестьдесят пластин. И она хотела его к Пасхе. Что ж, подумал мистер Джонс. Если удастся закончить его к Страстной пятнице, он возьмет с нее вдвое. И пусть только она попробует поспорить! Мэри Сондерс держала изогнутую полоску китового уса, а он вшивал ее в нужное место. У нее были крепкие руки, и они никогда не дрожали.

– Не буду называть имен, Мэри, – пробормотал мистер Джонс и вытянул иголку с ниткой, – но некоторые мастера просто вставляют пластинку в паз, не пришивая, и она гуляет там, как ей захочется.

Мэри в ужасе ахнула. Конечно, он понимал, что она насмешничает, но нисколько не обиделся и тоже усмехнулся, не отрывая глаз от работы. Он уже видел скелет будущего корсета. Понадобится еще не меньше трех дней работы, прежде чем можно будет добавить шнуровку – целых три шнуровки, впереди, сзади и сбоку, для обширных телес миссис Таннер.

– А он будет шелковый?

Мистер Джонс бросил на нее веселый взгляд. Эта девочка его забавляла. Он не знал никого, кто бы питал такое пристрастие к хорошим тканям.

– Сверху – да. Но это не самое главное. Любой корсет может выглядеть красиво, в то время как внутри скрывается паршивая работа. – Он чуть передвинул руку Мэри, чтобы изменить угол сгиба. – Форма – вот что имеет значение.

– Я знаю, – немного нетерпеливо заметила она. – Но этот новый зеленый шелк пу-де-суа гораздо красивее, чем старая парча, что вы использовали для корсета мисс Прингл.

Мистер Джонс слегка улыбнулся.

– Красота… Красота – она ведь требует жертв.

– Жертв?

– Французы этого никогда не понимали, – заявил мистер Джонс. – Их изделия слишком свободные, они совсем ничего не держат. Для них главное – это чтобы было пышное декольте, да напришивать побольше блестящих бантиков. Но здесь, в Англии, мы делаем самые твердые, самые неподатливые корсеты в мире. Прямая спина – честная душа. Талии наших английских леди так тонки, что природе и не снилось.

– Но корсеты – это больно. Вот бы вам их попробовать, – вполголоса добавила она.

Мистер Джонс решил закрыть глаза и на эту дерзость.

– Слабый пол не может не подчиняться тем требованиям, что предъявляет всеобщее поклонение красоте. Ты когда-нибудь видела сестер Ганнинг, Мэри?

Она покачала головой.

– Ну конечно нет, ты тогда была еще совсем дитя. Так вот. Они считались величайшими красавицами своего времени, мисс Мария и мисс Сюзанна. Знаешь, от чего умерла мисс Мария?

Она снова покачала головой, чуть более нетерпеливо.

– Отравилась гримом. Она пользовалась белилами, чтобы кожа была гладкой и мраморно-белой, и в конце концов они и привели ее к гибели.

Мэри слегка вздрогнула.

– Так, значит, вы сделаете Гетте корсет? – спросила она немного погодя.

Мистер Джонс удивленно поднял брови.

– Разве вы не слышали, как она просит корсет?

– Да ей еще и шести нет, – пробормотал он и воткнул иголку в жесткую льняную ткань.

– Выходит, когда речь идет о вашей дочери, вы признаете, что корсеты вредны?

У этой девушки ужасная привычка все время поддразнивать, подумал мистер Джонс, скрывая улыбку.

– Думаю, Гетта вполне удовлетворится корсетом из холста, со свободной шнуровкой. Между прочим, я всегда был против того, чтобы моя жена слишком затягивалась.

Она бросила взгляд на свою талию, и он невольно посмотрел туда же. Мэри Сондерс была прямой и тонкой, словно молодое деревце, – и в то же время для пятнадцати лет у нее были вполне развитые формы.

– Где ты купила этот корсет? – спросил он с интересом.

– В Лондоне.

– Да, но в каком магазине?

Ее глаза затуманились. Что сказать? – торопливо подумала Мэри.

– Подруга… оставила мне его. Она умерла.

Мистер Джонс вернулся к работе.

– Вещь простая, – сухо заметил он. – Он не слишком жесткий. Но линии чисты и верны. – Он помедлил, выбирая нужную пластину. – Должен сказать, я не слишком люблю таких заказчиц, как ты.

– Вот как?

– В тебе нечего исправлять. Такая девушка, как ты, и в мешке бы выглядела неплохо. – Он намеренно не отводил глаз от работы – вдруг она покраснела от смущения.

– Значит, вы предпочитаете уродство? – чуть хрипловато спросила Мэри.

– В каком-то смысле. Взять хотя бы корсет, что я сделал для миссис Лич, – вот это была работенка. Настоящий вызов природе. Видишь ли, Мэри, я могу придать фигуре такие очертания, какие захочу. И я стремлюсь к гармоничной симметрии. Мне нравится думать, что в этом отношении я совсем как мистер Адам. – Вполне возможно, девочка не поняла намек, решил он, и добавил: – То есть мне кажется, я могу считать себя в некотором роде творцом женщин.

– О, так вы исправляете работу Создателя? – довольно нахально спросила Мэри.

Мистер Джонс задумался.

– Скорее продолжаю ее. Я беру то, что Он предоставил человеку, и довожу Его замысел до совершенства. – Он поднес к глазам белую изогнутую пластину, чтобы рассмотреть ее получше. – Но я люблю корсеты и сами по себе, как вещи. Их сложность… их силу.

– Да?

– То, как они удерживают все там, где нужно.

Мэри улыбнулась. У нее и в самом деле слишком пухлые губы, внезапно подумал он. Слишком полнокровные. Как там говорится? Какой у мужчины нос, такой и инструмент; какой у женщины рот, такая и…

Он покраснел и наклонил голову пониже.

Вошел Дэффи с целой охапкой коробок. От него пахло улицей, тяжелой работой на свежем воздухе.

Мистер Джонс поднял взгляд, чтобы задать ему какой-то вопрос, и увидел, что Дэффи пялится на Мэри Сондерс, а Мэри Сондерс, не отрываясь, смотрит на Дэффи. Мэри и Дэффи, подумал он и отвернулся. Дэффи и Мэри. Словно в старой песенке.

За дверью взвизгнула Гетта, и тут же раздался сердитый окрик миссис Эш. Послышались быстрые легкие шаги – Джейн – и ее ласковый голос, успокаивающий ребенка, а заодно и няньку.

У него перехватило горло и слегка затошнило. Задрожали руки. Мистер Джонс положил нож. Он вдруг почувствовал себя старым и увечным. Нога, которую он потерял четверть века назад, снова заболела.

Нэнс Эш проснулась со странным ощущением – будто что-то давит ей на лицо и руки. Сегодня же Пасха, вспомнила она. Христос воскрес. Она попыталась пробудить в себе чувство радости, но ничего не вышло.

Пасха всегда была ее любимым праздником. В нем не было того легкомыслия или даже ветрености, как в Рождестве. Пасха была напрямую связана с болью и страданием, и весь ее смысл заключался в страдании, и торжестве над страданием, и в утешении, что следует за ним. Но сегодня утром в ее сердце было глухо, как в могиле, и надгробный камень был слишком тяжел, чтобы сдвинуть его с места.

Хозяйка была уже на ногах – миссис Эш слышала ее шаги. По справедливости Нэнс Эш могла бы назвать ее доброй женщиной – даже если за все эти годы миссис Джонс много раз вставала на чужую сторону (последний и самый неприятный случай был с теми злосчастными обрезками) и к тому же имела склонность доверяться ложным друзьям, таким как Мэри Сондерс. Хорошая хозяйка; лучше многих – и не хуже некоторых. Не особенно благочестивая – но в то же время и не отъявленная безбожница. Женщина, сумевшая из ниоткуда (нет, не из ниоткуда, а с Бэк-Лейн, что гораздо хуже, мысленно поправилась миссис Эш) подняться до некоторых высот, и все за счет умения обращаться с иголкой и ниткой и брака с трудолюбивым мужчиной. Господь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает.

По причинам, ведомым Ему одному, Господь поставил миссис Джонс во главу семьи, дал ей надежного и любящего супруга. А ее, Нэнс Эш, он назначил этой женщине в служанки.

Миссис Эш никогда не приходило в голову ставить под сомнение Его святую волю. Он даровал ей прекрасных хозяев – хозяев, которые не прогнали ее после того, как иссякло ее молоко, но держали при себе из милосердия. Из милосердия! Эти слова царапали ее язык, словно сухая корка хлеба, но, в конце концов, на что еще она могла надеяться? В тысячный раз миссис Эш заставила себя смириться и повиноваться. Ангел Господень сказал ей: возвратись к госпоже своей и покорись ей.

Все это можно вынести. Человек может перенести и куда больше – в надежде на воскрешение из мертвых.

Она оделась точно так же, как и в любой другой день. Принарядиться к Пасхе – вряд ли это может произвести впечатление на воскресшего Иисуса. Свернув на лестничную площадку, миссис Эш почти врезалась в лондонскую девчонку и Дэффи. Они были увлечены беседой и не заметили ее приближения. Между их лицами при этом было не более фута. При виде миссис Эш служанка и слуга отпрянули друг от друга; она почти видела чувство вины, повисшее в воздухе, словно пылинки в луче света.

– Доброе утро, миссис Эш, – оживленно произнес Дэффи. – Могу ли я первым поздравить вас с этим радостным праздником?

– Воскресение нашего Господа – это не карнавал, – процедила миссис Эш и протиснулась мимо. Ей даже не нужно было оглядываться, она и так знала, какое лицо сейчас у Мэри Сондерс – смесь наглости и непотребства. Какое нахальство – утвердиться под этой крышей затем, чтобы отвлекать молодого человека от исполнения своих обязанностей! Миссис Эш уже казалось, что Дэффи был образцовым юношей, пока лондонская девчонка не околдовала его своими черными глазами.

Что ж… им лучше быть поосторожнее. Потому что миссис Эш не собиралась закрывать глаза на эти обжимания по углам – в отличие от других. О, она прекрасно понимала, что они сейчас чувствуют; она помнила это ощущение еще со времен своей помолвки – нечестивое волнение, нетерпеливое ожидание. И это могло разрушить их в любую минуту, словно ураган.

На пасхальный обед у Джонсов был пирог с зайцем – благодаря Дэффи, который неожиданно раздобыл двух. Смазывая корочку желтком, миссис Джонс улыбнулась: дни поста окончились.

За последнее время миссис Морган дважды указала ей на то, что не видит их в церкви, – так что был самый подходящий момент, чтобы появиться там всей семьей. В церкви Святой Марии женщины всегда сидели справа. Ради особенного случая миссис Джонс надела вставные зубы и теперь все время напоминала себе не улыбаться слишком широко, чтобы металл не отразил ненароком пламя свечи. Церковь была забита до отказа. Миссис Эш устроилась слева от хозяйки. Едва ли не в ту же минуту, как они вошли, она опустилась на колени и больше не поднималась. Бросив взгляд на ее низко склоненную голову, миссис Джонс вдруг ощутила прилив раздражения. Краем глаза она видела своего мужа и Дэффи слева, на мужской стороне. Дэффи смотрел в потолок, как будто пауки у него над головой занимались чем-то невероятно интересным. Мистер Джонс сидел чинно сложив руки на коленях, настоящий образец благочестия. Никто на свете не догадался бы, что всего лишь несколько дней назад он признался своей супруге, что англиканская церковь, по его глубочайшему убеждению, прогнила насквозь и что трудно придумать худшее место для воссоединения с божественным духом.

Миссис Джонс глубоко вздохнула и решила, что будет наслаждаться происходящим, несмотря на непривычное ощущение во рту – будто там слишком много зубов и они страшно ей мешают. Она то и дело узнавала свою работу. Заметив миссис Теодозию Форчун, она подтолкнула Мэри локтем. На миссис Форчун была та самая накидка из тафты с фестончатым подолом, с которой они так долго возились. Миссис Хафпенни, в своей чудесной новой шляпке, деликатно посапывала носом – ее сморил сон. Миссис Джонс вытянула шею. Муж миссис Хафпенни сидел на противоположной стороне; что-то было вложено в его молитвенник, и он читал, смешно шевеля губами.

Забавная мысль пришла ей в голову. Все леди в Монмуте были словно бы ее куклами, ходячими манекенами, демонстрирующими ее наряды. Дамы потщеславнее вертели головой, будто голуби, пытаясь разглядеть, у кого на платье больше рюш. От всех этих ярких юбок, пышных перьев, разноцветных витражей маленькая церковь казалась красочной и свежей, словно блюдо с фруктами. Даже облачение Кадваладира было ярко-фиолетовым, словно синяк.

Проповедь посвящалась одежде.

– Разве женщина – это пустой сосуд? – печально вопросил Кадваладир. – Для чего она так заботится о своей внешней оболочке?

Миссис Хафпенни проснулась. Рядом с ней, раздраженно подрагивая перьями на шляпе, восседала величественная миссис Моррис из Чепстоу. Она была должна Джонсам пять гиней – и еще бог весть сколько другим людям.

– Пустая трата времени и денег на платье приведет эту страну к нищете. Если только дамы… – его красный палец указал на скамьи, – по своей собственной воле не отринут тщеславие и не обратятся к трезвой бережливости.

Дамы зашевелились.

– И это говорит человек, торгующий спиртными напитками! – прошипела миссис Хафпенни.

– Этот парень пытается подорвать нашу торговлю, – прошептала миссис Джонс на ухо Мэри. Она никогда не слышала, чтобы дамам говорили неприятные вещи в лицо.

Должно быть, Кадваладир тоже понял, что зашел слишком далеко, потому что примерно на середине проповедь изменила направление. Внешняя чистота и опрятность означала чистоту внутреннюю; он даже пошел дальше и объявил, что красота творений Божьих прославляет и самого Творца.

– Но прежде всего Он требует от нас кристальной прозрачности души. – Кадваладир возвысил голос. – Чтобы люди Его были тем самым, чем кажутся снаружи.

Миссис Джонс заметила, что Мэри выпятила подбородок. Кажется, священник ей сильно не нравился. Что за непредсказуемая девушка, эта дочка Сью Рис, подумала она. Впрочем, и сама Сью, мир ее праху, была подвержена частым сменам настроения и разнообразным причудам.

К тому времени, как проповедь закончилась, в церкви Святой Марии было жарко, как в печке. За запахом ладана и помады скрывался крепкий запах пота… и еще какой-то аромат, странно знакомый, темный и очень земной. Только когда толпа медленно двинулась к выходу, миссис Джонс вспомнила, что это за запах. За длинными рядами скамей находились усыпальницы знатных семей. В углу пол был вскрыт; над местом погребения возвышалась горка земли, засыпанная цветами и листьями. Должно быть, похороны были зимой – теперь, к февралю, зелень успела превратиться в слизь… и все это одуряюще, дерзко и всепобеждающе пахло жизнью.

– Иногда, – мечтательно произнес Дэффи, – когда у меня целый день выходной, я иду в Долину, в старое аббатство в Тинтерне. Там никогда нет ни души. Я люблю лежать на траве и считать окна. И знаешь, у меня всегда получаются разные числа!

Они лежали рядом, на лугу Чиппенхэм-Медоуз, и лицо Мэри было всего дюймах в шести от лица Дэффи. Был чудесный, мягкий апрельский вечер. На своей щеке Мэри чувствовала его горячее дыхание – Дэффи был из тех людей, от которых словно бы всегда исходит облако жара. Оно чувствовалось даже сквозь сюртук из толстого сукна с подкладкой.

– А небо между этими старыми колоннами кажется таким голубым! Знаешь, на что это похоже, Мэри? Как будто мимо проходил великан и поднял крышу, чтобы посмотреть, что там внутри. Может, сходим в Тинтерн как-нибудь летом? Это довольно неблизко, но у тебя больше сил, чем ты думаешь.

Мэри рассеянно кивнула, почти не слушая. Она подперла подбородок кулаком и быстро взглянула на свою грудь, чуть выглядывающую из корсажа.

Дэффи уже рассказывал что-то о воронах, показывая на темнеющий горизонт.

– Они отправляются на поиски пищи поодиночке, в сумерках, – с увлечением говорил он. – Но потом вожак созывает их всех домой. Иногда они гоняются друг за другом – просто играют. Но спят они всегда вместе, на одном большом дереве. Их сила – в количестве, понимаешь?

Мэри зевнула, перевернулась на спину и придвинулась еще чуть-чуть ближе, как будто бы ненароком. Краем глаза она заметила, как натянулись впереди панталоны Дэффи. Осознание собственной силы и власти бурлило в ней, словно вода в горном ручье. Я могу сделать так, что он встанет, как колос, подумала она.

О, этот восхитительный миг до того, как будет предъявлено требование, до того, как оно будет встречено отказом! Потому что, разумеется, она собиралась сказать ему «нет». Ей вовсе не хотелось ставить под удар свою новую жизнь ради того, чтобы поваляться в траве с Дэффи Кадваладиром.

Лучше ему даже не пробовать. Она не позволит ему ни единой вольности. Даже не нужно будет ничего говорить – она просто отпихнет его в то же мгновение, как он замолчит и навалится на нее. Потому что такое происходит с каждым мужчиной. Для старых и молодых, скромных и наглых, куртуазных и грубых – для всех них наступает секунда, когда то, что происходит у них в штанах, оказывается гораздо важнее того, что происходит в голове. В такие моменты даже самый галантный джентльмен способен подмять под себя девушку, словно она не более чем соломенный тюфяк. Они не в силах это превозмочь – такова их низменная природа. И расстраиваться по этому поводу тоже не стоит. Как там говорила Куколка? Они будут делать это с козой, если не найдут женщину. Они будут делать это с дыркой в стене!

Она не заметила, как Дэффи замолчал – как будто у него внезапно кончились слова. И тут он сделал очень странную вещь – протянул руку и коснулся ее щеки, очень нежно и аккуратно, словно смахивая невидимую пылинку. Мэри вдруг вспомнила Куколку в то самое, первое утро, как она отерла грязь с лица чужой потерявшейся девочки.

У нее перехватило горло. Если бы они могли навечно остаться в этом мгновении, в высокой траве, в последних лучах солнца, ласкающих монмутские луга. Без всяких просьб, без всяких отказов. Чтобы этот странный, робкий юноша смотрел на нее так, будто она действительно чего-то стоит.

В конце концов, все всегда сводится к цене, напомнила себе Мэри. Когда зерна много, цена хлеба падает. Когда женщина отдает что-то мужчине, она дешевеет, а мужчины хотят только то, что не могут себе позволить. Несмотря на всю ученость Дэффи, она была уверена, что в итоге он поведет себя так же, как все другие. Он может говорить сколько угодно приятных слов – Мэри точно знала, что ему от нее нужно. Дырка в стене.

Никогда в жизни Мэри Сондерс не отдавала ничего задаром. Не собиралась она делать этого и сейчас. Огрубевшие пальцы Дэффи коснулись ее губ, и она приготовилась решительно отвергнуть его притязания.

– Будь моей женой, – просто сказал он.

Мэри поднялась так стремительно, что оцарапала локоть. Мир завертелся у нее перед глазами.

– Что?

– Разве ты не слышала? – Он покраснел.

У нее кружилась голова, почему-то тошнило, и она не нашла ничего лучше, чем рассмеяться. Дэффи закрыл ее рот рукой.

– Дай мне сказать, – торопливо проговорил он. – Дай мне минуту. У меня есть очень разумный план.

– Глупости.

– Нет. Нет. Послушай же. Я осмотрительный человек…

– Ты дурень, у которого распухло в штанах!

Он растерянно заморгал. Очень хорошо; пусть знает, какой грубой она может быть. Пусть поймет, насколько невозможно то, о чем он просит.

Дэффи встал на одно колено и сцепил руки.

– Я клянусь… я клянусь, что дело не только в… влюбленности. Мне кажется – не сейчас, а уже некоторое время, – поправился он, – что у нас с тобой много общего.

Мэри криво улыбнулась. Значит, вот как он это называет?

– Я хочу сказать, на первый взгляд у нас обоих нет возможности добиться признания в обществе – пока нет, – поспешно добавил он, – но если поразмыслить, наше нынешнее положение довольно выгодно.

– Дэффи, бога ради, о чем ты говоришь?

Он откашлялся.

– Я знаю, ты любишь эту семью, и я тоже их очень люблю, но все же они не могут ожидать, что мы останемся с ними навсегда. Что я хочу сказать… к концу года я смогу открыть свое собственное дело, стать мастером по изготовлению корсетов. А ты – ты же почти настоящая портниха, разве нет? И миссис Джонс всегда говорит, что ты схватываешь все на лету. Значит, пройдет совсем немного времени и мы сможем…

– Пожениться? – помолчав, спросила Мэри.

Дэффи закивал с такой силой, что она побоялась, как бы у него не оторвалась голова.

– Я бы хотел… – начал он, с трудом подбирая слова, – быть таким мужем, который не только… возлюбленный, но и друг. Ты меня понимаешь? Я предлагаю быть… партнерами. Во всех смыслах этого слова.

Ее мысли лихорадочно заметались. Она ему нравится, он хочет ее, он, так же как и она, не боится тяжелой работы и стремится к большему. Разве это не есть состояние само по себе? Что было у Джонсов, когда они начинали? Только чувства друг к другу, ремесло и желание подняться выше.

– Я знаю, ты еще очень молода, – снова заговорил Дэффи. – И если ты захочешь, мы можем подождать. Надеюсь только, что не очень долго. То есть если ты скажешь «да».

Мэри опустилась на траву. Ее сердце билось как сумасшедшее.

– Пожалуйста, – добавил он. – Я забыл сказать, пожалуйста! Я все обдумал. Я только об этом и думал! Я несколько недель не брал в руки книгу!

Мэри расхохоталась. Ее черные глаза встретились с его светло-голубыми.

– А что же Гвин? – спросила она, растягивая удовольствие.

Его щеки были темно-красными, а парик съехал на сторону.

– Я никогда не чувствовал такого прежде, – просто сказал он. – Я даже не думал, что это вообще возможно.

Каково это, быть с таким мужчиной? В мечтах о своем блистательном будущем Мэри не представляла себе ничего подобного. Перед ней была возможность отринуть свое старое «я» раз и навсегда. Она может снова стать обычной девушкой, а потом обычной женой. В конце концов, все дороги ведут именно в этот город. Так кончаются все истории на свете.

– Может быть, – выдохнула она.

– Да? – Его голос был хриплым, словно у солдата в разгар битвы.

– Может быть, да.