Где-то в миле над головой с оглушительным шумом взорвалась ракета. Мэри почувствовала, как что-то дернулось в спине, в ушах хрустнуло и зачесалось. Еще одна и еще – звезды с золотыми хвостами медленно падали на землю, словно желтые осенние листья. Высоко-высоко, на стене Тауэра, бешено вертелось «огненное колесо» – будто душа грешника в аду. В небо взлетали шутихи, похожие на огненных змей; они старались убежать, скрыться в темноте, но не выдерживали и тоже взрывались, выпуская фонтаны сверкающих брызг. В воздухе висел густой белый дым, и растворенные в нем искры фейерверка казались золотым дождем.

Было невероятно холодно. Морозный воздух охлаждал нос и рот, словно пучок свежей дикой мяты, но Мэри уже не кашляла; ее легкие снова окрепли. Сажа падала ей прямо в глаза, и она прикрыла их рукой, поглядывая из-под ладони на небо, расцвеченное красками, которых она никогда не видела, для которых не придумали слов в этом мире. Мэри не представляла, как можно сотворить такое волшебство, почему воздух взрывается, не причиняя вреда зрителям, и откуда появляются звезды всех цветов радуги.

У стен Тауэра метались обнаженные до пояса мужчины. Их тела поблескивали от пота. Они поджигали снаряды и отбегали на безопасное расстояние.

– В прошлом году один побежал не в ту сторону и наступил на ракету, – сказал старик, стоявший прямо впереди Мэри.

– Я помню, – с удовольствием заметила его спутница. – Я слышала, в нем прожгло здоровенную дыру.

Каждый раз, когда небо освещали всполохи серебристого света, из темноты выступали лица – сотни, тысячи лиц, словно густо усеянный примулами весенний луг. Никто не смотрел на Мэри, все взгляды были прикованы к магическому представлению. Краем глаза она увидела маленького мальчика с широко раскрытым от изумления ртом и тут же заметила, как его крохотная ручонка опустилась в карман стоящего рядом джентльмена. Мэри громко расхохоталась. Кажется, она засмеялась первый раз за всю зиму.

Накатила белая волна дыма, и толпа отшатнулась назад. Женщина впереди наступила ей на ногу, и Мэри отпихнула ее локтем. Горячий пепел опустился на шляпки и парики; раздались визги и вскрики. Люди сжимали ее со всех сторон, так что порой перехватывало дыхание; несколько тычков – и Мэри отвоевала себе немного места.

Дым рассеялся. Неужели это все?

– Еще! – загудела толпа.

Повисла тишина. Еще через пару секунд раздался тоненький жалобный свист. Все замерли в предвкушении; казалось, люди даже затаили дыхание. Сухой треск, похожий на выстрел, – и темноту снова разорвала ослепительная вспышка. Дюжины алых огней засочились из неба, словно кровь из невидимых ран. «Римская свеча» выплюнула сотни звезд. Мир перевернулся с ног на голову. У Мэри затекла шея, но она не могла оторваться. В это мгновение она почти верила тем проповедникам, что считали землетрясение знаком божьего гнева. У всемогущего Господа отняли гром и молнии – кто бы на его месте не разгневался?

Когда фейерверк наконец закончился и небо очистилось, толпа постепенно начала редеть. Мэри сделала несколько шагов и споткнулась – у нее так замерзли ноги, что она их почти не чувствовала. Какой-то однорукий солдат подхватил ее сзади.

– Вот такой же грохот был и на войне! – хвастливо крикнул он ей в самое ухо.

– Да будто ты помнишь, – усмехнулась Мэри.

Она достала из кармана маленькую монетку – из тех денег, что заработала шитьем в Магдалине, – и купила у торговки стаканчик горячего джина. Его резкий аромат смешивался с запахом порохового дыма, и это было восхитительно. Желудок тут же согрелся. Если не стоять на месте, то с холодом вполне можно справиться, подумала Мэри. Еще пару пенсов она потратила на маленькую баночку румян и сразу же накрасила ими губы и щеки. Из стеклянной витрины лавки на нее глянуло знакомое, привычное лицо – лицо шлюхи с ярко-алым ртом.

Сворачивая за угол, к Биллингсгейту, Мэри столкнулась с шедшим навстречу прохожим. Его камзол свисал с одного плеча, а рубашка вздыбилась пузырем.

– Поцелуй на удачу! – завопил мужчина и обхватил ее обеими руками.

Мэри попыталась его оттолкнуть.

– Отказывать нельзя, моя дорогая. – Казалось, он выдыхал чистое бренди. – В новогоднюю ночь никто не может сказать «нет».

Его губы были теплыми и влажными. Мэри позволила чужому языку скользнуть в свой рот, ловко высвободилась и поспешила дальше. Через пару шагов она наступила на дымящуюся головешку и с изумлением поняла, что это ракета. Неужели такое великолепие могло превратиться в черную обгоревшую палку? Сколько же все это стоило! С таким же успехом можно было просто бросать в огонь банкноты, будто листья в костер в конце лета.

Что за ледяную ночь она выбрала для своего блистательного исхода из Магдалины… И все же Мэри ни о чем не жалела. Она пошла быстрее, радуясь свободе, которую получили ноги после двух месяцев почти без движения. От холода захватывало дух. Одежда, которую сестра Батлер передала ей перед уходом, – с такой брезгливостью, словно это были заскорузлые окровавленные тряпки, – оказалась куда холоднее, чем помнила Мэри. Как только она не замерзла в ней раньше? Ее розовая юбка на фижмах раскачивалась при ходьбе, обвевая ноги потоками морозного воздуха. Мягкий шелк жакета был настоящим наслаждением для пальцев, изголодавшихся по гладкости и нежности, но все ее тело под этой роскошью было покрыто мурашками.

От фонарей исходил знакомый запах горящего масла. Мэри сделала глубокий вдох, такой, что защипало в глазах. Город выглядел замерзшей грязной лужей, а Мэри ощущала себя изгнанницей, возвращающейся домой. Она не забыла, сколько опасностей таит ночной Лондон, но никакая беда не могла коснуться ее сегодня. Даже названия улиц отзывались в душе радостным трепетом, потому что можно было выбрать любую из них и пойти туда, куда захочется. Клементс-Лейн, Поултри-стрит, Чипсайд… Зазвенели полуночные колокола. Мэри увидела купол собора Святого Павла и прибавила шагу.

Вокруг собора было полно празднующих. По улицам прогуливались ряженые с лисьими и кроличьими головами; сразу на двух углах шло представление – святой Георгий спасает деву от дракона. Молодой джентльмен с красными от выпитого глазами, в роскошном одеянии из кремовой парчи, подбрасывал в воздух монеты и хохотал до упаду, когда нищие сталкивались лбами, чтобы их поймать. На ступенях собора толстяк боролся со старым медведем; они застыли в объятии, словно Каин и Авель.

Мэри купила виски и овсяных лепешек, чтобы отпраздновать Новый год. Она все время поглядывала по сторонам: конечно, в эту ночь Куколка непременно должна быть на улице. Было бы так славно сделать ей сюрприз. «Привет, подружка!» – как ни в чем не бывало сказала бы Мэри, как будто они виделись только вчера. Уж не она ли это там, под омелой, привязанной к фонарному столбу? Нет, это другая девушка, с ненакрашенным лицом и обнаженной грудью. Прислонившись к столбу, она выгнула спину, и сразу двое мужчин прильнули к ее соскам.

Мэри почувствовала, что от усталости и холода у нее подгибаются колени. Ее тело заледенело, словно сосулька, а джин в животе сражался с виски. Пора домой, подумала она.

Проходя мимо черной громадины Ньюгейта, она на секунду представила себе узников, что томятся сейчас в крепости. Наверное, весь этот праздничный шум сводит их с ума. Как им хотелось бы обрести свободу, хотя бы на одну ночь! Каково это – сидеть и ждать решения своей судьбы, будь то пеньковый галстук или Америка? Она вдруг увидела своего отца, так ясно, словно это было на самом деле, его огромную фигуру, сгорбившуюся на соломе. Какими были последние дни Коба Сондерса, до того, как его унес сыпной тиф? Какие видения приходили к нему в бреду?

Иногда, в детстве, Мэри почти верила в то, что говорила ей мать: что Коб Сондерс был круглым дураком, который позволил себе пропасть ни за грош. Но потом она вдруг вспоминала большие и крепкие, словно ветви дуба, руки и густую черную бороду, которая, как стена, стояла между ней и всеми бедами мира. Она не помнила отцовского лица, оно стерлось из памяти, будто портрет на старой монете, но твердо знала одно: Коб Сондерс никогда не выгнал бы свою дочь из дома, что бы с ней ни случилось. Ей пришло в голову, что он, в общем, был героем, ее отец-повстанец, – героем, который отдал все годы своей жизни за одиннадцать украденных дней.

Его тело семье так и не отдали. Он был где-то там, за высокими стенами Ньюгейта, в общей могиле для заключенных, и его кости давно смешались с костями других. Когда тебя забирают власти, ты перестаешь принадлежать себе, с горечью подумала Мэри. Ты не владеешь даже собственным телом. Ей бы хотелось, чтобы у отца была могила. Тогда она могла бы пойти туда сегодня ночью, и преклонить колени, и сказать ему, что она вернулась домой.

Стрэнд, обледеневший, но битком набитый людьми, вывел ее к Олдвичу и Друри-Лейн. Из-за дверей доносился стук костей, рев победителей и горестные крики проигравших. Мимо, рука об руку, прошли две «курочки» в ярких юбках из тафты. Несмотря на толстый слой пудры на щеках, было видно, что сквозь него пробивается щетина. Таким мужчинам было опасно появляться на улице, но кто мог усидеть дома в новогоднюю ночь? Вниз по Хай-Холборн – и вот уже приход Святого Эгидия. Здесь ей был знаком каждый камень, каждая вонючая подворотня. Наконец, Севен-Дайлз – начало начал, ось, вокруг которой вертится мир.

Все мисс сегодня вышли на улицу. Мэри словно наяву услышала смех Куколки. «Некоторые шлюхи просто не знают, что такое отдых». Нэн Пуллен была в одной из великолепных шелковых мантилий своей хозяйки; она расхаживала взад и вперед, чтобы не замерзнуть. Увидев Мэри, Нэн коротко кивнула и прикрыла ладонью зевок. Мэри небрежно ответила.

А кто это там? Неужели Элис Гиббс – так далеко от своего участка на Даунинг-стрит, в таком старом, линялом платье?

– Не угостите стаканом вина, сэр?! – крикнула она проходившему мимо судейскому.

Не отвечая, тот свернул на Шортс-Гарденз. Мэри кивнула и ей, но глаза Элис уже остекленели и она мало что замечала.

Булочник, весь в муке, замедлил шаг и осмотрел ее с головы до ног. Он задумчиво скривил губы, будто прикидывая цену, и Мэри вдруг почувствовала, что краснеет. Она совсем забыла правила, забыла, как нужно себя вести. На мгновение она почти пожалела о некрасивом коричневом платье и переднике, что остались лежать на кровати в Магдалине, о соломенной шляпе с широкими полями, которая закрывала ее лицо от чужих взглядов. И лицо – лицо без краски тоже было своего рода маской. Казалось, с тех пор, как она была уличной проституткой, прошли не месяцы, а годы. Сможет ли она снова приняться за старое ремесло? Может быть, то, что она сказала смотрительнице, на самом деле правда? Возможно, Мэри Сондерс больше не шлюха?

Над церковью Святого Эгидия на Полях висела круглая, как золотое яблоко, луна. Крохотные, похожие на бахрому ледяные иголочки украшали ограду; деревья были покрыты пушистым белым инеем. Мэри вдыхала невероятно холодный воздух, и ей казалось, что она глотает камни, – так тяжело становилось в груди. Она дрожала от усталости. Сейчас ей хотелось только одного – побыстрее оказаться в их с Куколкой веселой постели, почувствовать знакомый кисловато-теплый запах. Она мечтала, как первый раз за эти месяцы нюхнет наконец табака и расскажет Куколке про Магдалину – все-все, не упуская ни одной подробности, чтобы избавиться от этого места, стряхнуть с себя его дух. Она покажет подруге, как надо правильно изображать раскаяние и как должна себя вести старшая в палате. Мэри представила, как будет хохотать Куколка – до боли в ребрах, стиснутых корсетом. Если кто-то и мог напомнить ей, почему жизнь шлюхи – это единственно свободная жизнь, то только Куколка. Если кто-то и мог вернуть Мэри саму себя – то лишь Долл Хиггинс.

Проходя мимо кабачка братьев Ройл, она нагнулась, чтобы заглянуть в подвальное окно. Несколько знакомых карманников – Плут, Кость, Нед-ирландец и Ловкач Джемми; пара местных шлюх. Любимое место Куколки было в углу, она частенько проводила там время за картами, но сейчас оно пустовало. Распахнулась дверь, и двое матросов вывалились наружу, горланя веселую песню.

Мэри побежала дальше. Золотари с непроницаемыми лицами везли свои зловонные бочки, и она поспешила пройти мимо. Может быть, со временем человек и привыкает к своей доле, пришло ей в голову. Последняя арка – и она оказалась прямо перед Крысиным замком. Самое подходящее имя для жутчайшей из дыр на свете. И тем не менее Мэри была страшно рада, что до него добралась. Крысиный замок был на своем месте, и почему-то это ее слегка удивило. Он все так же клонился к соседнему дому, словно один пьяница к другому; каждый раз, когда Мэри взбиралась по скрипучим ступенькам, она гадала, когда же они провалятся под ее весом.

Свечи у нее не было. Касаясь влажных стен, Мэри на ощупь пробиралась наверх. Из-за двери Мерси Тофт раздавались звуки, которые она не спутала бы ни с чем на свете. С таким темпом он никогда не закончит, со знанием дела подумала Мэри. Одна из дверей на третьем этаже была открыта. Парень, промышлявший изготовлением фальшивых бумаг, – она никак не могла запомнить его имя – спал прямо за столом; его парик наполовину съехал в сторону. Она споткнулась о кучу отбросов и принюхалась. Что за непривычный запах? Апельсин? Мэри уже успела отвыкнуть от грязи. Чистые, протертые уксусом полы Магдалины приучили ее совсем к другим ощущениям, сделали чувствительной ко всякой вони. Чем выше она поднималась, тем уже становилась лестница и ниже потолок. Мэри нагнула голову.

В их комнатушке, кажется, было пусто. На матрасе что-то лежало, и она осторожно пощупала кучу. Нет, это не Куколка, просто груда одеял.

Мэри проделала долгий путь и очень устала. Она прилегла на матрас и тут же уснула, не успев даже сбросить туфли.

Ей приснился лучший сон за всю ее жизнь. Она ехала на белой лошади сквозь толпу. Почему-то она сидела высоко-высоко, так что ее каблуки были выше всех голов. Спина ее жеребца была гладкой, как шелк; в его сливочную гриву были вплетены рубиновые ленты. Ее голову, поверх напудренного парика, украшала изящная треуголка, а щеки были белее снега. На Мэри была белая бархатная амазонка, отороченная кроличьим мехом, и ее длинный шлейф струился позади, словно широкая серебряная река. Музыкант запел балладу, и Мэри знала, что песня про нее, но не могла разобрать ни слова. Она рассеянно улыбнулась и погладила горячую шею жеребца, делая вид, что ничего не слышит. «Леди Мэри! Леди Мэри!» – выкрикивала толпа.

Наверное, ее разбудил холод или крысиная возня в углу. Было все еще темно – должно быть, часа четыре, подумала Мэри. Понемногу ее глаза привыкли к темноте, и она заметила, что комната совершенно пуста. Здесь не было ничего. Мэри почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. В Магдалине были хотя бы стулья, чтобы сидеть. А тут – только липкая грязь на полу. Это не дом. Это загон для свиней. Из стены торчали гвозди, но теперь на них не висело ни единого платья, ни одной тряпки. Куда же подевались ее собственные вещи? Осколок зеркала или одежда, которую Куколка пообещала беречь до ее возвращения. Может быть, она все заложила? Проиграла в карты или кости? Пропила?

Мэри кое-как поднялась на ноги. В тонких туфлях было полно камешков. Она вытряхнула их, завернулась в одеяло и, спотыкаясь, спустилась вниз. В доме было тихо. Она вышла на темную улицу. Холод ударил ее прямо в лицо. Только сейчас, почувствовав запах жареного мяса из харчевни на углу, Мэри поняла, как проголодалась. Последний раз она ела вчера в три часа, в Магдалине. На обед давали вареную баранью ногу.

Мимоходом она заглянула в окно кабака. Трое или четверо пьяниц дремали над кружками с джином. Куколки среди них не было. Мэри вдруг вспомнила об их тайном убежище, тупике за Крысиным замком. Если Куколка решила провести всю ночь на работе, вполне возможно, что сейчас она там, отдыхает между клиентами.

Мэри свернула в тупик.

– Долл?

Ее голос был хриплым со сна. Никто не ответил, но лунный свет выхватил из темноты знакомые очертания. Мэри улыбнулась и шагнула вперед. Стены покрывал толстый налет инея. Совсем как плесень, подумала она.

– Вот ты где, старая потаскуха! – весело крикнула она.

Куколка сидела на куче щебня, как всегда прислонившись к стене. Она даже не пошевелилась, как будто ничего не услышала. Голубая газовая юбка чуть шевелилась на ветру, белые груди, выглядывающие из платья, напоминали восковые груши, шрам на щеке выделялся особенно резко. В руке она сжимала бутылку джина.

Должно быть, от холода Мэри плохо соображала. Все еще ничего не понимая, она посмотрела на воздушную голубую юбку. Мысли в голове ворочались тяжело и медленно, словно доверху груженная телега, запряженная мулом. Что за балда эта Долл Хиггинс, подумала она. Уснуть на камнях в такую ночь, как эта.

Наверное, напилась до полусмерти.

До полусмерти.

Только теперь до нее вдруг дошло.

Мэри подошла еще ближе. Кожа Куколки под слоем белил отсвечивала синим. Запаха не было: для этого на улице было слишком холодно.

Мэри покачнулась. Откуда этот соленый вкус крови на языке? То, что она сделала потом, удивило ее саму. Позже она так и не смогла объяснить себе, что на нее нашло. Она протянула руку, чтобы дотронуться до Куколки, может быть, попробовать разбудить ее, но вместо этого схватилась за бутылку. Мертвая рука неохотно отпустила свою добычу; Мэри услышала едва различимый треск, как будто отломилась сосулька. Она закрыла глаза и поднесла бутылку к губам. Горлышко было немного шероховатым. От запаха джина ее чуть не стошнило, но Мэри подавила позыв и сделала глоток. И еще один, и еще – до тех пор, пока бутылка не опустела. Когда она набралась храбрости и снова взглянула на Куколку, то увидела, что ее оледеневшая рука по-прежнему сжимает пустоту, словно невидимый кубок на пиру.

Пробоина в корпусе, свистать всех наверх.

Она знала, что ее не вырвет. Мэри никогда не позволяла себе этих дамских нежностей. Она нагнулась, поставила пустую бутылку на землю – стекло звякнуло о камень – и заставила себя приглядеться внимательнее. Никакой крови. Ни порезов, ни свежих синяков на малиновых от румян щеках. Ничего необычного. Серебристый парик из конского волоса, украшенный алой лентой, чуть съехал на бок; из-под него выглядывала прядь светло-каштановых волос. На пухлых потрескавшихся губах еще сохранились следы красной краски. Куколка слегка откинулась назад, опираясь на стену, как будто хотела просто передохнуть, улучить минутку для маленького тет-а-тета с Мадам Джин, как обычно. Как делала каждый день своей жизни.

В какой же из этих дней она уснула, чтобы больше никогда не проснуться? Холода стояли уже давно, и Мэри не могла определить, сколько ночей подряд Куколка сидит на куче щебня, с этой своей иронической полуулыбкой на устах. Может быть, она голодала? Болела? Напилась до потери сознания и не смогла дойти до дому? Слишком замерзла – так, что больше не чувствовала холода? Или слишком устала, чтобы с ним бороться? Неужели ни один человек в этом мире не спохватился и не начал ее искать?

Мэри разрыдалась бы во весь голос, если бы не боялась, что Куколка над ней посмеется.

Она знала, что должна быть сильной и умной и думать за двоих, но не понимала, с чего начать. Все, что она помнила, – когда на улице Лондона находят мертвое тело, его отвозят на ближайший церковный двор и сваливают в яму для бедных. И не засыпают ее до тех пор, пока она не наполнится безымянными трупами до краев. Обычно это происходит в конце лета. «Мэри, дорогуша, – сказала однажды Куколка, зажимая нос, – никогда не приближайся к церковному двору до первых морозов».

Как странно видеть ее такой неподвижной – Долл Хиггинс, которая брыкалась и ворочалась даже во сне, которая шла по Стрэнду так, будто танцевала на столе, вихляя бедрами, выставляя грудь, нахально ухмыляясь мужчинам. Ее последняя поза оказалась на удивление благопристойной. Голубая юбка скромно прикрывала ноги, на губах играла только тень улыбки.

Мэри закрыла глаза и представила, какой роскошный гроб она купила бы для Куколки, будь она богата. И мраморный склеп, и чтобы белые лошади везли Куколку в ее последний приют. Одно она знала точно: нет смысла бежать в приход. Долл Хиггинс ни за что не согласилась бы лежать в набитой мертвецами яме для бедных. Придется оставить ее здесь еще на несколько дней – пока Мэри не заработает на достойные похороны.

Желудок сводило от голода. «Я скоро вернусь, моя милая», – беззвучно прошептала она. Мэри очень хотелось поцеловать твердую, холодную, обезображенную шрамом щеку, но она поняла, что не в силах. Если она прикоснется к Куколке, то уже не сможет сдвинуться с места и замерзнет сама. Вместо этого она вытянула из парика Куколки полинявшую алую ленту. Неужели это та самая? – подумала Мэри. Красная лента, которая заворожила маленькую Мэри на Севен-Дайлз три года назад?

Ее концы были жесткими от мороза. Мэри свернула ленту, сунула ее за корсаж и вздрогнула от холода.

Взамен она сняла с плеч одеяло и осторожно накрыла Куколку с головой, так, чтобы не было видно ни лица, ни руки, держащей невидимый кубок. Теперь никто не побеспокоит ее до тех пор, пока Мэри не вернется.

Перед тем как выйти из тупика, Мэри снова оглянулась. Издалека казалось, что кто-то просто поставил на кучу щебня мешок.

Поднявшись наверх, она сорвала с окон бумагу, чтобы впустить внутрь серый рассвет и острый холодный воздух. В комнате было так пусто и голо, что казалось – здесь не жил никто и никогда. Никаких признаков человеческого существования, ни тряпки, ни корки хлеба, как будто Куколка старательно стерла все свои следы, прежде чем скрыться в ночи.

В полу, под двумя плохо прилегающими досками, они с Куколкой устроили тайник. Именно там, в маленькой жестяной коробочке, они прятали свои деньги – когда те были. Опустившись на колени, Мэри подцепила одну из досок и сдвинула ее в сторону. Облегчение затопило ее с головой. Коробочки в тайнике не было, зато там лежала ее одежда – свернутая в клубки, сложенная, засунутая между промерзшими балками. Она принялась вытаскивать ее наружу. Все было на месте – все ее корсажи, рукава и стомакеры; сумка, набитая бельем, нижними юбками и безделушками, и коричневая накидка, и отрез поплина цвета устрицы. Мэри погладила гладкую, переливающуюся ткань и улыбнулась. Это было все равно что встретить близких друзей после долгой разлуки.

Осколок зеркала, который она подобрала после пожара в доме на Кэрриер-стрит, тоже не потерялся. Мэри взяла его в руки и посильнее напудрила лицо, пока оно не стало белым как мел. Она накрасила губы и нарисовала два красных пятна на скулах. Сегодня ей как никогда нужна была маска. Черные змейки волос выбивались из-под чепца. Никто никогда не называл ее красивой, только клиенты. «Иди сюда, красотка», – говорили они. Конечно же Мэри не верила ни единому слову. Они говорили это сами себе, пытались убедить себя, что девушка стоит потраченного шиллинга, и она прекрасно это понимала. И тем не менее Мэри знала, что она красивее, чем многие. Просто сегодня она устала. Не может быть, чтобы она начала терять привлекательность – только не в пятнадцать лет. Она натянула фетровую шляпку, сделала глубокий вдох, напудрила декольте и попробовала развратно улыбнуться. Губы послушно растянулись, но глаза остались такими же мрачными, как и были.

Среди отсыревшей одежды отыскалась и жестяная коробочка. В ней не было даже медного фартинга. Должно быть, дела у Куколки были совсем плохи. Может быть, она голодала? Голодала, но не продала ни одной вещи подруги. Мэри почувствовала, как к горлу снова подступает тугой комок. Как она могла поверить в эту браваду, в разговоры о свободе, во все эти «каждая сама за себя»? Она не должна была уходить и оставлять Куколку одну.

Сама не зная зачем, она аккуратно вернула коробочку на место. На лестнице вдруг послышались шаги. Мэри повернулась только тогда, когда дверь распахнулась и на пороге появилась сама миссис Фаррел. Вздернутый нос хозяйки Крысиного замка был еще меньше, чем ей запомнилось.

Миссис Фаррел, словно гремучая змея, потрясла связкой ключей:

– Можешь так и сказать своей подружке со шрамом: любой, кто обманет Бидди Фаррел, проживет недолго, – заявила она, как будто продолжая уже начатый разговор.

Мэри бросила на нее ледяной взгляд и нагнулась, чтобы подобрать одежду. Миссис Фаррел шагнула вперед и выхватила у нее из рук кусок кружев.

– Ты что, не слышала меня, шлюшка? Какая наглость – пробраться сюда посреди ночи и красть вещи! Да ты хоть знаешь, сколько ты мне должна?

Мэри дернула кружева к себе.

– Я вам ничего не должна.

– Не ты, так та, вторая шлюха.

Мэри отпустила ткань.

– А мне что с того?

– Пять дней, как она сбежала не заплатив… но я найду ее, где бы она ни пряталась, клянусь чем угодно. Можешь ей передать – если она не отдаст мне деньги, то лишится и второй половины лица.

Мэри затошнило. Она едва совладала с порывом схватить мерзкую бабу за горло, так, чтобы пальцы вдавились в дряблую плоть, и прошипеть: «Иди поищи свои деньги в тупике за домом». Но делать этого было нельзя. Она не хотела, чтобы кто-то нашел Куколку до того, как она наберет денег на приличные похороны.

– И сколько же она вам задолжала?

По фиолетовому лицу миссис Фаррел пробежала тень сомнения.

– Десять шиллингов.

– Да будь я проклята, если это правда!

– Да я две недели не видела от этой чертовой потаскухи ни фартинга! Нет, уже целый месяц! – Домовладелица с достоинством разгладила свои юбки цвета бычьей крови.

Врет, подумала Мэри. Пожалуйста, хоть бы это было вранье. Мысль о том, что Куколка голодала целый декабрь…

– Полкроны за ваши неприятности, – холодно сказала она и полезла в карман.

– Полкроны засунь себе в задницу! – Капелька слюны вылетела изо рта миссис Фаррел.

Мэри пожала плечами, отвернулась и принялась запихивать свою одежду в сумку, прямо поверх белья.

– Ты оставишь все это здесь, поняла?

– Все это мое, до последней тряпки, – тихо сказала Мэри не останавливаясь. – Все ее вещи вы уже продали, ведь так? Бьюсь об заклад, они теперь в лавках на Монмут-стрит, платья Куколки.

– Даже если и так, они стоили гроши.

– Да? А как же ее браслет с камеей? И ее французское платье с меховой оторочкой? – бросила Мэри.

Миссис Фаррел расставила руки, загораживая дверной проход. Она была похожа на огромную паучиху.

– Там не нашлось добра и на два пенса. Сейчас же поставь эту сумку, или я закричу, что меня грабят.

Мэри презрительно фыркнула:

– И чем вам это поможет? Вы думаете, сюда кинутся сыщики с Боу-стрит? В Трущобы?

– У меня есть парень, который научит тебя хорошим манерам, – взвизгнула домовладелица.

Мэри приблизила свое лицо почти вплотную к одутловатой физиономии миссис Фаррел.

– Прочь с дороги, старая сука, – свистящим шепотом сказала она.

На мгновение ей показалось, что она победила. Миссис Фаррел отшатнулась, но тут же кинулась к окну.

– Цезарь! – завопила она так пронзительно, что было слышно и на Севен-Дайлз.

Нет! Только не он.

– Цезарь!

Не может быть, судорожно подумала Мэри. Есть же и другие люди с такими именами. Тот Цезарь сам себе хозяин, разве нет? Не будет же он служить цепным псом у миссис Фаррел? Даже если она самая богатая женщина в округе и предложит ему королевское жалованье?

– Иди сюда немедленно! – завизжала миссис Фаррел.

Но он же работал на мамашу Гриффитс, давным-давно? В те дни, когда он пришел за Куколкой со своим длинным ножом.

– Здесь одна девка хочет, чтобы ее порезали!

Матерь Божья. Это он.

Мэри подскочила к окну и пихнула миссис Фаррел так сильно, что та стукнулась головой об оконную раму. Обе уставились друг на друга, словно не веря в то, что это происходит на самом деле. По щеке домовладелицы зазмеилась тонкая струйка крови.

– Я велю ему отрезать тебе губы, – выдохнула она.

Мэри подхватила сумку и бросилась к двери.

– Цезарь! – провыла миссис Фаррел у нее за спиной.

Мэри успела добежать до второго этажа, когда услышала, как хлопнула входная дверь. Она замерла, не зная, куда податься. Тяжелая сумка с одеждой оттягивала руку; она чувствовала, что ее жизнь висит на волоске и вот-вот оборвется. Она уже развернулась, чтобы бежать обратно в свою каморку, но ее взгляд вдруг упал на дверь Мерси Тофт. Дурында никогда ее не запирает, мелькнула в голове спасительная мысль.

Комната Мерси была пуста. Трясущимися руками Мэри закрыла дверь, привалилась к ней спиной и перестала дышать.

На лестнице раздались торопливые шаги Цезаря. Африканец двигался быстро, как ртуть. Мэри начала считать про себя. Раз, два, три, четыре… Теперь он должен быть на третьем этаже. Она сорвала с ног туфли и выскользнула за дверь. На лестнице никого не было; в воздухе висел сладкий запах помады Цезаря.

Мэри босиком неслась по безымянным переулкам и дворикам Трущоб, прижимая к груди сумку, как будто это был младенец. Только через несколько улиц она осознала, что все еще сдерживает дыхание. Она резко свернула налево и устремилась к Севен-Дайлз, надеясь затеряться в толпе. Когда она пробегала по Монмут-стрит, мимо лавочек с одеждой, в голове вдруг возникли слова матери. В Монмуте отродясь не было такой беготни и суеты.

Мэри свернула еще раз, снова миновала Мерсер-стрит и оказалась у церкви Святого Эгидия. Вокруг разливался звон колоколов; дома здесь стояли совсем близко друг к другу. Она ничего не соображала: в голове было пусто и гулко, сердце сжималось от страха. Поднялся небольшой ветерок. Золотая птица на шпиле медленно повернулась вокруг своей оси. Вырезанные на воротах грешники с грязными каменными лицами в ужасе карабкались друг на друга, пытаясь скрыться от всевидящего ока Господа.

К полудню Мэри сидела в «Чеширском сыре» с чашкой крепкого чая. Сердцебиение немного унялось; на некоторое время она просто запретила себе думать о Цезаре. Она будто наяву услышала смех Куколки. Девочка моя, если кто-то хочет твоей смерти, это еще не значит, что ты должна отказываться от чая. Но думать о Куколке тоже было нельзя.

В сумке лежала запасная пара туфель. В одну из них Мэри нарочито небрежно засунула шитый золотом чулок. Второй она потеряла сто лет назад, на вечеринке с джином на Боу-стрит. Сейчас она аккуратно раскатала его, высыпала содержимое к себе на колени и пересчитала деньги. Один фунт, шесть шиллингов и пенни – и это за два месяца шитья. Вот сколько стоят плоды, выращенные на честной почве. Мэри собрала мелкие монетки в горсть и пересыпала их между пальцами, словно песок.

Кто-то окликнул ее, и она торопливо сунула деньги обратно в чулок. (Со шлюхами, птичка моя, надо быть поосторожнее, сказала Куколка у нее в голове.) Это была Бидди Доэрти, ирландка из Корка, которая работала в Сент-Джеймсском парке. От Бидди вовсю несло миндальной ратафией, и Мэри пришлось повторять все по нескольку раз. Да, ее не было здесь пару месяцев, и нет, она не видела Куколку в последнее время. Какой-то ком в горле мешал ей рассказать все как есть.

Она выставила Бидди кварту эля, за новости и в память о старых временах. В Ричмонде замерзла река, и целая компания мисс отправилась туда кататься на коньках и жечь костры. Торговля всю зиму шла из рук вон плохо. Бидди считала, что виной всему «курочки».

– Да точно, они делают это за бесплатно, грязная шваль! Ну половина-то наверняка.

К тому же стоят такие холода, что клиенты боятся расстегивать штаны на улице – опасаются отморозить хозяйство. Да и война тоже добавляет неприятностей. По мнению Бидди, виноваты были проклятые французы. А, и еще вот что: Нэн Пуллен арестовали!

– Но я видела ее прошлой ночью на Севен-Дайлз! – удивилась Мэри.

– Ну конечно. Ее схватили только сегодня утром.

– За проституцию?

– Вовсе нет, – фыркнула Бидди. – За то, что она брала платья своей хозяйки. Теперь ее обвиняют в воровстве. Когда ее взяли, на ней было то чудесное дорогое платье из тафты. Так что теперь ее вздернут, это как пить дать.

У Мэри загудело в голове. Она представила себе черное тайбернское дерево, дергающиеся, словно мухи в паутине, тела и содрогнулась.

– Помоги ей Бог.

– Ну, надо было ей быть поумнее, бедняге. Единственное, что они не прощают, – так это воровство.

Мэри откинулась назад, на засаленную спинку дубовой скамьи. Бидди продолжала болтать. Она знала, что нужно делать. Как бы поступила Куколка на ее месте? Бидди, дорогуша, позволь мне переночевать у тебя разок-другой… Но мысль о том, что придется лежать рядом с этим тощим, проспиртованным тельцем, вызывала в ней отвращение. Может быть, пару ночей она сможет обойтись и без постели. В своем фиолетовом платье-полонез она будет утюжить улицы от рассвета и до заката, пока не заработает немного денег. Достаточно, чтобы похоронить Куколку. Мэри была уверена, что сумеет привлечь клиентов несмотря на мороз; нужно только предложить им хорошую цену, шесть пенсов за раз. (Куколка покачала головой. Милая, никогда не опускай цену ниже девяти пенсов. Не оскорбляй ремесло.) Надо работать день и ночь, стоять у стены, пока не подогнутся колени, пока не онемеет все внутри, пока мертвая замерзшая рука Куколки не сотрется из памяти вместе со всем остальным.

Но Цезарь! Ее сердце снова заколотилось, как будто она увидела его воочию, почувствовала запах его напомаженного парика и крепкого мускулистого тела. Если бы только это был кто-то другой! Кто угодно, но не он! Мэри невольно прикрыла рот рукой, словно защищаясь от ножа. Как будет выглядеть ее лицо, если Цезарь отрежет ей губы?

Она попыталась рассуждать здраво. Сколько возьмет миссис Фаррел за то, чтобы отозвать Цезаря обратно? Но теперь дело осложнилось. Жертва сумела обмануть его и ускользнуть от расправы. Задета его честь, и он непременно захочет с ней поквитаться.

Она не могла сидеть спокойно. Цезарь мог войти в таверну в любую минуту, спокойный и подтянутый, в своих белоснежных одеждах и с длинным ножом в руках. Найдется ли здесь хоть один человек, который вступится за нее? Никто и никогда не вставал на пути у Цезаря – во всяком случае, никто из ныне живущих. Не выдержав, Мэри вскочила на ноги и выбежала из «Чеширского сыра». Бидди Доэрти, ничего не заметив, продолжала что-то бормотать над кружкой с элем.

Она шла по Стрэнду и старалась не встречаться ни с кем глазами. В конце концов Мэри низко опустила голову и перешла на бег. Снег крошился под ногами, словно перемерзшее сало; туфли тут же намокли. Каждый раз, сворачивая за угол, Мэри искала глазами Цезаря. Один раз ей показалось, что он идет навстречу, и она метнулась в ближайший переулок, так быстро, что упала и промочила платье до самой верхней юбки. Но это был не Цезарь, а какой-то другой черный мужчина, лакей в раззолоченной ливрее.

Если бы на ее месте оказалась Куколка, она бы только посмеялась в лицо опасности. Она как ни в чем не бывало расхаживала бы по улицам, весело приветствуя старых клиентов, подзывая новых. Если бы Мэри была Долл Хиггинс, она вывернула бы старую жизнь наизнанку, словно грязную юбку, и надела ее снова. Но она была всего лишь Мэри Сондерс, и кто-то охотился за ней на этих грязных скользких улицах, и все, о чем она могла думать, – это бежать. Бежать, бежать, бежать.

Она вдруг вспомнила спутника Мистера Латы, старика с запачканными чернилами пальцами. «Так не годится», – сказал он. Эти слова стучали у нее в голове, будто крохотные молоточки.

«Я больше не могу быть мисс», – решила Мэри. Только не после того, как спала два месяца на чистых простынях. Все это было весело и забавно только с Куколкой. Без нее это совсем не жизнь. Должно быть на свете что-то получше.

Она пошла вдоль реки, чтобы не попасться на глаза знакомым. Кое-кто может захотеть заработать шесть пенсов и сообщить Цезарю, где ее искать. Порывшись в сумке, Мэри вытащила муслиновую косынку, набросила ее на голову и прикрыла лицо. Вода струилась в берегах, словно эль в чьей-то гигантской глотке. От холода подгибались колени; один неверный шаг – и она окажется в ледяной воде. Любой житель Лондона, который хоть раз видел, как хохочущие лодочники подцепляют баграми плавающий кверху задом труп, – тому, кто не хохотал, оставалось только выть, – знал, что жизнь длится ровно столько, сколько ты можешь ее выносить. Но сегодня это может и не получиться, подумала Мэри. Темза напоминала ледяную кашу. Если прыгнуть вниз, то льдины не дадут погрузиться в воду, а стиснут со всех сторон и медленно повлекут вниз по течению, словно мусор.

– Простите, мне сказали, что вы едете в Монмут.

Лошадь, что стояла ближе всех, подняла хвост и вывалила на мостовую кучу дерьма. Мэри еле успела подобрать юбку. Это синее шерстяное платье – она купила его в лавке и переоделась в какой-то подворотне – было единственным приличным в ее гардеробе. Теперь от него зависело практически все.

Возница вытащил из почерневшего рта трубку, сдвинул на затылок мятую шляпу и оглядел ее с головы до ног:

– Может, и еду. Что с того?

Мэри выпрямилась. Неужели он понял, кто она такая? Разве можно догадаться, что она мисс? Косынка заправлена в корсаж, на голове новенькая соломенная шляпка, лицо отмыто дочиста, словно у ребенка, – ни следа краски, она даже не потерла губы красной лентой. Может, на ней стоит особое клеймо, даже сейчас, когда она бросила старое ремесло?

– Где именно находится Монмут? – спросила Мэри. Она сильно волновалась, и от этого ее голос прозвучал особенно сердито.

Возница ухмыльнулся. Нет, он ни о чем не догадался, решила Мэри. Чему она действительно научилась в Магдалине, так это играть роль приличной девушки.

– Во Франции, – бросил возница.

Мэри нахмурилась. Франция где-то там, за морем, это она знала точно. Если бы мать приплыла на корабле, она бы непременно об этом упомянула.

– Это не в Англии, – осторожно заметила она.

Возница расхохотался. Как будто смех уже давно сидел у него в горле и наконец-то вырвался наружу.

– Не-е-е-ет, – протянул он. – Это в Индии.

Мэри отвернулась.

– Все, все, дорогуша. Больше никаких шуток.

– Да я сомневаюсь, что вы и Дувр-то найдете, – бросила она через плечо.

– Монмут – это в Валлийской марке, – бросил он в ответ.

– В Валлийской марке, – медленно повторила Мэри. Как будто она знала, о чем он говорит, и не очень-то ему верила.

– На границе. Рядом с Уэльсом.

Мэри слегка затошнило. Но мать же не валлийка? Этого не может быть. Надо было внимательнее слушать ее истории. Я и моя подруга Джейн… Дома, в Монмуте… Когда мне было столько же лет, как тебе сейчас…

– Уэльс – это не Англия, да? – предположила она.

– Нет, милая. Это там, где кончается Англия.

Вскоре она уже дрожала в углу дилижанса. Надо было потратить деньги на одеяло, а не на платье, подумала Мэри. Возница называл эту колымагу каретой, но, конечно, она была недостойна такого славного имени. Раньше Мэри не приходилось ездить в карете, разве что с клиентом – «Два раза вокруг парка, кучер, и смотри следи за ямами на дороге!» – но она точно знала, как это должно выглядеть. Прежде всего, нужна бархатная обивка. И чтобы сиденья были пружинистыми и мягкими, и стекла с фаской отражали свет уличных фонарей. То, в чем она сидела сейчас, являлось не более чем огромным ящиком на колесах, который тянули восемь ленивых лошадей. Из трещины слева от нее немилосердно дуло, а окна украшали фестоны из налипшей грязи.

Возницу звали Джон Ниблетт; свое имя Мэри благоразумно не назвала. Оказалось, что дилижанс отправляется в Монмут только раз в две недели.

– Повезло тебе, – заметил он. – Найти карету, чтобы шла, куда тебе нужно, в новогодний день.

Однако Мэри уже начинала думать, что это было самое плохое решение за всю ее жизнь.

Она печенкой чувствовала, что спрятаться от Цезаря в Лондоне ей не удастся. Одно то, что она целых полдня скрывалась от его остро заточенного ножа, наверняка исчерпало запас удачи, положенный ей на всю жизнь. Если не получится выбраться из города до полуночи, завтра ее найдут в какой-нибудь подворотне в Трущобах, разделанную, словно воскресную индейку, а ее губы будут лежать в кармане у Цезаря, в качестве сувенира на память. Если она останется, чтобы похоронить Куколку, в яме для бедных будут лежать уже двое – Мэри и ее закадычная подружка. «Ты меня простишь?» – мысленно спросила она, но, конечно, ответа не последовало. Надо просто убраться отсюда подальше. Убежать от своего прошлого и от будущего, что ожидало ее в конце промерзшего насквозь тупика.

Всего несколько часов назад город, где родилась Сьюзан Дигот, был последним местом на земле, где Мэри хотела бы оказаться. Историю о том, что ее ожидает место в Монмуте, она соткала буквально из воздуха. Ей нужно было придумать что-нибудь трогательное, например байку о том, как старая подруга матери готова в любую минуту принять ее под свой кров. Эта Джейн Джонс могла давным-давно умереть. А может быть, она и думать забыла о Сьюзан Сондерс и не помнила даже ее имени. Кто возьмет к себе дочь подруги, с которой не виделись двадцать лет? Каким простаком нужно быть, чтобы открыть дверь своего дома незнакомому человеку?

И тем не менее у нее не было выбора. Старая жизнь ускользала из пальцев, словно песок. Ей было некуда больше податься, кроме как в Монмут, не к кому обратиться, кроме женщины, которую она не видела никогда в жизни.

– Дилижанс отправляется! – завопил Джон Ниблетт. – Хаунслоу, Биконсфилд, Берфорд, Нортлич, Оксфорд, Челтнем, Глостер, Монмут.

Дневной свет постепенно угасал. Карета еле-еле ползла по Стрэнду – медленнее, чем прогуливающиеся с клиентами шлюхи. Молодые подмастерья играли в футбол; их чулки были забрызганы грязью до самых колен. Объезжая место игры, телеги и кареты замедляли ход еще больше.

Ниблетт сказал, что дорога займет девять дней, и Мэри от души понадеялась, что это не более чем еще одна шутка. Вряд ли он хохотал бы так громко, если бы знал, сколько именно денег лежит в ее свернутом чулке – всего-навсего пятнадцать шиллингов, оставшихся после покупки синего платья. Мэри понятия не имела, как она будет платить за еду и ночлег во время путешествия, не говоря уже о расценках Ниблетта – восемь пенсов за каждый отрезок пути, но решила подумать обо всем потом. Сейчас она не могла позволить себе беспокоиться еще и об этом. Онемевшими пальцами она нащупала под юбками свою сумку. Ниблетт предложил убрать ее наверх, но Мэри наотрез отказалась. Она засунула туда два камня, чтобы сумка была потяжелее, – ей хотелось выглядеть девушкой, у которой есть кое-что за душой. Однако она опасалась, что Ниблетт может услышать, как они громыхают внутри, под свернутыми платьями.

Карета слабо дернулась. Напротив Мэри сидел немолодой торговец с выпирающим из-под подбитого мехом пальто животом. Он расставил колени пошире, так чтобы не смять ее юбки, и ухмыльнулся. Пара фермеров, муж и жена, прижимались друг к дружке. Возле них расположился студент, у которого постоянно текло из носа, и трое недокормленных плотников. Наверху, рядом с Ниблеттом, устроился худой мужчина с бледным как мел лицом, по виду школьный учитель. Выгадает несколько пенсов и отморозит себе задницу, подумала Мэри.

Когда дилижанс повернул на Пэлл-Мэлл, путь ему перерезали носилки, которые тащили двое лакеев с потными лицами. Прохожие застыли на месте, словно забыв, куда шли, и расступились только тогда, когда Ниблетт щелкнул кнутом. Мэри выглянула в окно. Возле шляпного магазина стояла карета ее мечты, изумрудно-золотая бабочка на огромных колесах. Она прижалась лбом к стеклу и успела разглядеть нарумяненное создание с алыми губами и в широких юбках, которое порхнуло с подножки и тут же скрылось в магазине. Мэри выворачивала шею до тех пор, пока она совсем не занемела.

Сквозь грязные разводы мелькали арки, площади, белые колонны и мраморные подоконники. Торговец прочистил горло.

– Говорят, что герцог Девонширский – это нечто nonpareil. – Он протянул руку, чтобы показать на Беркли-сквер; карета подпрыгнула на ухабе, и он нечаянно коснулся колена Мэри. Она бросила на него ледяной взгляд. Торговец мгновенно отдернул руку, как будто его палец попал в мышеловку, и она чуть не рассмеялась. Получилось! Она здорово строит из себя недотрогу.

Теперь они тащились мимо Гайд-парка. Мэри заметила замерзший пруд и пару леди верхом на лошадях, в треуголках, у самой кромки воды. Когда показалось тайбернское дерево, она сделала нарочито безразличный вид, как будто и знать не знала, что это такое. Приличные девушки не кричат во весь голос вместе с целой толпой и не покупают кусок веревки повешенного за половину того, что можно получить за один раз с клиентом.

– Мадам?

Голос торговца вывел ее из раздумий. Никто никогда не называл Мэри «мадам». Робко улыбаясь, он наклонился вперед и протянул ей маленькую бутылочку зеленого стекла. Мэри вздрогнула. Неужели она допустила какую-то ошибку? Неужели он догадался, кто она на самом деле?

– Глоточек портвейна, чтобы согреться? – предложил торговец.

Мэри покачала головой – еще до того, как он успел сказать хоть слово, – и закрыла глаза. Терпкий аромат вина был мучительно притягателен. Она могла бы осушить эту бутылку одним глотком.

Даже когда дорога была пуста, карета ползла со скоростью хромого старика. На большее эти клячи не способны, презрительно подумала Мэри. Быстрее было бы пойти пешком. Но тем не менее, когда она открыла глаза, оказалось, что Лондон уже остался позади. Мэри всегда думала, что этот город бесконечен, но теперь за окошком тянулись только голые сады и грязь. Деревни, которые они проезжали, были совсем маленькими: Пэддингтон, Килберн, Криклвуд. Стараясь не слушать, что там бормочет торговец о населении и сбыте, она рассматривала новый мир, что проплывал мимо.

Когда-нибудь она вернется назад. В этом Мэри была уверена. В один прекрасный день, когда ей будет не страшен Цезарь, или голод, или ледяные ночи, она снова въедет в Лондон, и не в грязной повозке, а в своей собственной карете, запряженной парой вороных лошадей, под цвет ее смоляных кудрей. А рядом с каретой будут бежать ее собственные лакеи в ливрее, с факелами в руках, а на крыше будут сундуки, полные чудеснейших платьев. Она поселится в новом доме из светлого камня на Голден-сквер, и окна в нем будут такими высокими, что прохожим придется сворачивать себе шею, чтобы увидеть ее хоть одним глазком.

«Моя дорогая леди Мэри». Так он будет ее называть. Возможно, еврей-торговец, как на тех гравюрах, «Карьера проститутки». Говорят, что из них получаются самые хорошие покровители. (Первый раз, когда Мэри имела дело с евреем, она расхохоталась в голос – так удивительно ей было видеть эту штуку совсем голой.) Или, может быть, к тому времени она уже выйдет замуж – чем черт не шутит. Она попыталась представить себя замужней дамой, но почему-то картинка никак не вырисовывалась. Однако одно она знала точно. Она никогда не будет сама выносить свой ночной горшок.

Эти фантазии развлекали ее следующие несколько дней пути. Дороги были совсем разбитыми, и пассажиров дилижанса трясло так, словно их били судороги. Внутри стоял крепкий запах немытых тел. Мэри попробовала отключить все свои ощущения и дышать через рот. Ей грезились дома с высокими колоннами, а за окном простирались покрытые грязью и льдом поля. На третий день Мэри увидела на вершине холма виселицу с болтавшейся на ней железной клеткой и обгорелым трупом и жадно впилась в нее глазами. Интересно, где было его лицо, подумала она.

Каждый день она с нетерпением ждала потепления. У пассажиров не было другой темы для разговора. Однако мороз и не думал сдаваться. Никогда в жизни Мэри не было так холодно, как сейчас. Раньше поблизости всегда был какой-нибудь источник тепла: очаг в таверне, кружка горячего негуса, на худой конец горсть жареных каштанов. Но карета, словно корова, плелась сквозь голые поля, и ей было негде укрыться от холода и ветров. Мэри не могла пройтись и размять ноги; оставалось только сидеть на месте и мерзнуть. Ноги онемели от самых кончиков пальцев и выше, и ей казалось, что их нет вообще и что, если она поднимет юбки, там окажется пустота.

Ей вспомнилась одна странная вещь. Когда Мэри была маленькой, одна зима тоже выдалась на редкость суровой. Мать нагревала на углях камень, заворачивала его в тряпку и клала ей в постель. Как-то раз Мэри зажала камень между ляжками, и через пару мгновений необыкновенное удовольствие начало наполнять ее тело, как будто в котел наливалась вода, а в нем плескалась маленькая рыбка. Должно быть, она пискнула или как-то зашумела, потому что мать спросила, что она там делает. «Ничего», – ответила Мэри и спихнула камень вниз, в ноги.

Иногда им навстречу попадались другие кареты. Они пролетали мимо, и Мэри с завистью провожала их глазами.

– Хорошо тем, кто может менять лошадей каждые шестьдесят миль, – мрачно заметил один из плотников.

– Если бы Ниблетт почаще работал кнутом, мы тоже могли бы ехать побыстрее, – пробормотала Мэри.

– Тогда вам надо было на другой дилижанс – если вы так торопитесь.

– Какой еще другой дилижанс?

Плотник рассмеялся, показав коричневые зубы:

– Тот, что идет до Монмута за три дня.

Вскоре Мэри поняла, что Ниблетт всегда выбирает самую длинную дорогу, и это безмерно ее раздражало. И виной тому был не изрядный возраст лошадей, а его страсть к наживе. В задней части кареты, под дерюгой, находился целый склад разных лондонских товаров: патентованные микстуры, набивные ткани, баллады и романы. Ниблетт не пропускал ни одного самого мелкого городишки на пути. Он останавливался, чтобы немного поторговать, и при этом каждый раз наклонялся к окну и оглушительно выкрикивал название населенного пункта. Однако эти имена не говорили Мэри ровным счетом ничего. Она забивалась поглубже в свой угол и в ярости кусала губы. Ее деньги таяли, как снег весной, и все из-за того, что проклятый дурак ни в какую не желал торопиться.

В таверне в Нортличе Мэри как следует поторговалась, и ей удалось сбить цену на два шиллинга. Она перестала давать чаевые поварам и горничным и, как следствие, спала на влажных тюфяках, а ужин получала едва теплым. В Оксфорде молчаливый студент последний раз вытер нос рукавом своей черной мантии и покинул дилижанс. Местный постоялый двор был самым грязным из всех, что ей доводилось видеть. Шепотом, чтобы никто не слышал, Мэри спросила самое дешевое, что у них есть, и ей принесли куриную ногу, такую серую, что она целую ночь бегала к горшку. Служанка, которая пришла вынести его утром, выразительно сложила ладонь ковшиком, но Мэри сделала каменное лицо и посмотрела прямо сквозь нее.

Все эти городки казались Мэри довольно милыми, но все равно это были всего лишь крохотные точки на фоне нескончаемых вересковых пустошей и болот. Только изредка монотонность пейзажа нарушалась виселицей с обмазанным смолой трупом в железной клетке. Мэри попросту не верила, что жизнь существует где-то кроме Лондона. Ей даже было странно называть этот город по имени. Это был ее мир, не больше и не меньше, нечто совершенно естественное и в то же время единственно возможное. С самого начала она писала только на этой странице и не представляла себе, кем бы она была, если бы родилась в другом месте. Не то чтобы она питала к Лондону сентиментальную привязанность – не больше, чем к грязи, налипшей на башмаки, или к воздуху, которым дышала. Но она не знала, каким воздухом она дышит сейчас и не задохнется ли она в этой новой, незнакомой среде.

В один из череды этих январских дней дилижанс вдруг замедлил ход, а потом и совсем остановился. Мэри открыла глаза, несколько раз моргнула, чтобы прогнать сонливость, и прижалась лбом к ледяному стеклу. Очередная телега, доверху груженная зерном, с двумя запряженными в нее волами, перед ней – еще куча телег и повозок, а за поворотом узкой дороги – очередное стадо, которое перегоняли на пастбища, что раскинулись вокруг Лондона. Чтобы эти тощие коровы протиснулись мимо, понадобится не меньше часа, решила Мэри. Она снова зажмурила веки, чтобы не видеть их голодных глаз. В карете стоял крепкий запах свежего навоза. Хоть что-то совсем как дома, подумала она и слегка улыбнулась. Коровы окружили дилижанс со всех сторон. Они то и дело задевали его боками; погонщики кричали что-то хриплыми голосами, но невозможно было разобрать ни слова. Казалось, все на свете движется так же медленно, как и дилижанс Ниблетта, но в другую сторону, прочь от пустых полей к зеленым южным пастбищам. Мэри стало не по себе. Она не могла отделаться от ощущения, что едет совсем не туда, куда нужно, плывет против потока.

Снаружи сгущались сумерки. С тех пор как они выехали со Стрэнда, Мэри не видела ни единого фонаря. Она уже почти забыла этот запах горящего масла. Здесь, в настоящем мире, – а Мэри уже начинала понимать, что это и есть настоящий мир, – в забытом богом захолустье, которое составляло основную часть страны, день кончался в то же мгновение, как солнце садилось за горизонт. Все, что мог сделать человек, – это найти укрытие до того, как угаснет большой дневной фонарь и черные небесные стены сойдутся над головой; держаться ближе к другим, чтобы защититься от странных существ, рыщущих там, в темноте, созданий, для которых, может быть, еще не придумано имени. Даже храпящая жена фермера, локоть которой впивался Мэри в бок, казалась ей почти родственницей, несмотря на то что во сне она время от времени пускала слюни прямо на «приличное» синее платье.

Наступила темнота. Мэри попыталась вспомнить, что она делает здесь, в… как бы там ни называлась эта пустошь в почти сутках пути от последнего постоялого двора, но не смогла. Она больше не ехала из одного города в другой; она просто ехала. Куда? Для чего? За воспоминанием, даже не своим собственным, а женщины, которая была когда-то ее матерью. Ради слабой надежды получить приют. Наверное, она потеряла рассудок, как та мисс с Ковент-Гарден, которая сошла с ума после родов и сбежала куда-то в Стаффордшир. Ребенок скоро умер без молока, но никто так и не узнал, что сталось с ней самой. Нет, пожалуй, с Мэри все было не так плохо. Но о чем она думала, когда села в дилижанс, который едет в никуда?

Когда стадо наконец прошло и карета сдвинулась с места, оказалось, что дорога едва ли не по колено завалена навозом. Колеса скрипели и не желали ехать. Мэри хотелось спать, спать, спать, а потом проснуться и увидеть, что все уже кончилось.

– Пока что вы должны мне четырнадцать шиллингов, мисс Сондерс, – обронил Джон Ниблетт утром, когда Мэри усаживалась на свое место.

Не может быть, чтобы так много, судорожно подумала она и напряженно улыбнулась, чтобы не выдать своего ужаса.

– Все верно. Я же еду в Монмут – там я и рассчитаюсь с вами сполна.

Он равнодушно пожал плечами:

– Просто народ обычно рассчитывается в конце каждого дня. Только и всего.

Мэри слегка закатила глаза:

– Какая суматоха. Так можно и со сдачей запутаться.

– Ну да, – согласился Ниблетт. – Не слишком-то это и удобно. Но вез я как-то одного чертова мошенника, так он сбежал в Глостере и не заплатил мне восемнадцать шиллингов.

Он хрипло рассмеялся. Предупреждение? Мэри покачала головой, словно не могла поверить, что на свете существуют такие подлецы.

В своем углу она засунула руку в сумку и на ощупь пересчитала монеты в свернутом чулке. Полкроны и еще пенни. Мэри чертыхнулась. К чему тратить половину сбережений на достойное платье, если не можешь заплатить по счету? Хороша же она в нем будет, когда ее посадят в долговую тюрьму в Монмуте! К тому же подол уже залоснился, а косынка измялась и лежала неровными складками.

Весь день она думала, что делать. Бежать некуда; Монмут был ее единственной надеждой на спасение. Если бы только удалось улучить минуту и продать что-нибудь из одежды…

Но когда они добрались до постоялого двора в Челтнеме, на улице совсем стемнело. Торговец распрощался с остальными – он ехал на воды лечить свою водянку. Мэри лежала на заскорузлых простынях и не могла сомкнуть глаз. Что, если утром метнуться в город и найти лавку, где торгуют подержанной одеждой?

Но к тому времени, как она проглотила свою чашку чаю и вышла во двор, Джон Ниблетт уже запрягал уставших лошадей. Увидев Мэри, он широко улыбнулся:

– Сегодня проделаем хороший путь.

– С божьей помощью, – ответила Мэри и почувствовала, как желудок наливается свинцовой тяжестью.

В Глостере оттепели все еще не было. На окнах собора застыли причудливые морозные узоры. В дилижансе появился новый пассажир – валлиец, по виду трактирщик. У него были густые кустистые брови и слегка кривой парик, и он все время щурился от солнца. Почувствовав на себе взгляд Мэри, валлиец приосанился и выпрямил спину. Она попыталась посмотреть на себя его глазами. Что он видит? Возможно, горничную, очень порядочную и приличную, разве что с чересчур широким алым ртом, который не нуждался ни в какой краске. Он явно не был богачом, но, видя, что она за ним наблюдает, кинул Ниблетту шиллинг за первый участок пути и отмахнулся от сдачи.

Рыбка на крючке, как говорила Куколка, когда на ней останавливался взгляд клиента.

Мэри не ела весь день. Она не могла потратить свои последние гроши, не зная, когда у нее снова появятся деньги. Она притворилась больной, но, кажется, Ниблетт видел ее насквозь. В прежние времена они с Куколкой могли прожить едва ли не полнедели на нескольких пинтах вина и дюжине устриц из Эссекса, но Магдалина ослабила волю Мэри. Она забыла, как это – обходиться без пищи. И поэтому сейчас должна была забыть о своем намерении бросить старое ремесло.

В полночь Мэри сидела на скрипучей кровати в «Свон-Инн» в Колфорде. Здесь, как и везде, праздновали Двенадцатую ночь: то и дело раздавались звон колокольчиков, барабанная дробь и взрывы смеха. Когда валлиец снял парик, оказалось, что она выше его, и ему приходилось смотреть на нее снизу вверх. Точно не женат, отметила Мэри коричневые потеки на рубашке. Она вздрогнула. В комнате было так холодно, что ей не пришлось притворяться. Ее небольшая крепкая грудь, видневшаяся из-под сбившейся белой косынки, была покрыта мурашками; из-под красной ленты выбивались волосы. Мэри опустила глаза и уставилась в пол, на грязные щели между досками.

Она всхлипывала и уверяла, что только отчаянное положение заставило ее просить помощи у совершенно незнакомого джентльмена.

– Если бы только я не потеряла кошелек своей хозяйки… или кто-нибудь нашел его и отдал мне… если бы мистер Ниблетт не был таким жадным и позволил мне отдать ему деньги потом… если бы вы, сэр, одолжили мне немного, только чтобы заплатить за проезд, клянусь своей честью, я вернула бы вам все до последнего пенни, только бы добраться до дому… пусть дьявол заберет мою душу, если я вру…

Как легко. Слишком легко. Мэри посмотрела валлийцу прямо в глаза, пылающие и слегка влажные. Когда он осторожно занес руку и опустил ее на засаленное стеганое покрывало за ее спиной, она еле удержалась, чтобы не ударить его. Как может взрослый мужчина позволять так себя дурачить? Должно быть, ему показалось, что разом наступили и Рождество, и Новый год, и все праздники вообще. Девушка такого нежного возраста, такая одинокая, такая беззащитная. Теплая и смирная… возможно, она даже не будет возражать…

Но Мэри знала, как ведут себя приличные девушки. Как только толстые пальцы валлийца коснулись ее корсета, она набрала в грудь воздуха, как будто готовилась закричать, и он вынужден был зажать ей рот ладонью. Ее горячее дыхание жгло его пальцы. Он и не думал заходить так далеко, но ее косынка совсем развязалась, и маленькие грудки дрожали, словно испуганные кролики… и он уткнулся в них лицом, всего на мгновение.

Ей было ясно, что валлиец не делал этого уже много лет. С ним нужно поосторожнее, подумала Мэри. Как бы его не прикончить. Его немолодое сердце билось, словно рыба, вытащенная на берег. Ее фижмы вздыбились, словно протестуя, пена нижних юбок накрыла его колени.

– Но, сэр! – прошипела Мэри сквозь пальцы. – Но, сэр!

Чтобы погасить свечу, ему пришлось дунуть на нее целых три раза.

Валлиец был тяжелым, словно мешок с углем, но Мэри решила дать ему немного поспать и не будить сразу. Она бы с удовольствием проверила его кошелек, чтобы знать, сколько потребовать, но не могла до него дотянуться. Снизу донесся припев песенки о трех царях, у которых было кое-что в седельных сумках, затем грохот и громкий смех. В прошлом году Мэри с Куколкой провели этот вечер в театре, а потом отправились праздновать на Биржу, останавливаясь по пути в каждой лавочке, чтобы отведать традиционного пирога. Но сейчас она не могла думать о Куколке. При мысли о том, что тело Долл Хиггинс по-прежнему лежит в тупике за Крысиным замком, Мэри начинала трястись – а она не могла себе такого позволить. Вместо этого она стала представлять себе, какой завтрак закажет завтра утром.

За грязным окном забрезжил рассвет, и ее желудок заурчал так мощно, что валлиец наполовину проснулся. Он завозился и свернулся калачиком, словно собака. Мэри начала всхлипывать. Сначала слезы не шли, но она раскрыла глаза пошире, чтобы в них защипало, подумала о Куколке и заплакала по-настоящему.

Валлиец открыл глаза. Мэри заметила, что его лицо побелело от волнения. Она вывернулась из-под него и уселась на самый край кровати. Нет-нет, она не останется здесь ни на минуту. И свое имя тоже не скажет. Сквозь пальцы она увидела, как валлиец спешно застегивает панталоны. И какие еще полкроны!

– Вы меня обесчестили!

– Боже мой, тише, пожалуйста, тише.

– Как вы смеете предлагать мне деньги! Покупать мое молчание! – шепотом крикнула Мэри. – Видите, до чего вы меня довели! И все потому, что я поверила в уэльсскую честь!

Это попало точно в цель. Пока валлиец возился с кошельком, Мэри усмотрела на простыне красноватое пятно. Должно быть, это было вино, потому что месячные не приходили к ней с того самого дня, как она побывала у Ма Слэттери. Но этот простофиля конечно же не поймет разницы. Дрожащим пальцем она показала на пятно и зарыдала еще громче.

– Клянусь, я все возмещу, только перестань плакать! Тише!

Он дал ей еще десять шиллингов за потерянную девственность. Мэри передернула плечами, не давая к себе прикоснуться.

– А что, если будет ребенок?

Эти слова обожгли валлийца, словно удар кнута. Его брови почти сошлись на переносице.

Мэри вышла из комнаты с фунтом стерлингов в кармане. Она едва сдерживала смех.

Весь день в дилижансе она разыгрывала убитую горем деву. Валлиец сидел между двумя пыльными каменщиками и смотрел на свои сапоги. Его парик перекосился еще сильнее, а щеки покрывала седая щетина.

Сегодня дорога почти ничем не отличалась от полей, в которых она была проложена. Один раз им попалась такая глубокая рытвина, что фермер пожелал выйти и осмотреть ее. Он влез обратно в карету в мокрых грязных сапогах и сообщил, что в яму провалился осел.

– Вот ведь… осел, – сострил он, поглядывая на Мэри.

Она притворилась, что ничего не слышала. У нее были деньги и полная сумка одежды, и она чувствовала себя совершенно счастливой.

В окне появилось перевернутое лицо Ниблетта.

– Всего час до Монмута! – весело крикнул он.

Однако, на взгляд Мэри, было не похоже, чтобы откуда-нибудь из этой пустыни вдруг появился город. Она всегда представляла мир плоским, но эта земля вздымалась и опускалась, бугрилась и снова проваливалась, как будто под ее замерзшей коркой ворочался беспокойный великан. Кроме борозд, оставленных другими колесами, на холме, что они огибали, не было никаких других следов человеческого присутствия. Больше всего ее тревожили вороны. Она и понятия не имела, что на свете столько ворон. На окраинах города должно быть полно воробьев или чаек, но за последний час Мэри не видела ничего, кроме ворон, и не слышала ничего, кроме их полузадушенных, но пронзительных криков.

Дилижанс поравнялся с усыпанным валунами полем. Начинало слегка смеркаться. Мэри испустила длинный прерывистый вздох и попросила валлийца одолжить ей его письменные принадлежности. Он тут же передал ей коробку с перьями, чернилами и бумагой. Интересно, не удивило ли его то, что она умеет писать, подумала Мэри. Кое-как устроив лист на коленях, она приступила к своему нелегкому заданию. «Моя дарогая падруга Джейн», – вывело перо. Валлиец не спускал с нее взволнованного взгляда. Ничего, пусть попотеет. Погрызет ногти. Да-да, она вполне может написать жалобу и обвинить его в изнасиловании. Вчера он не думал о последствиях и не задавал никаких вопросов, так пусть побеспокоится сейчас.

Дорога больше напоминала канаву. Ниблетт сошел с козел и повел лошадей под уздцы – они спускались с поросшего лесом холма. Карета сильно накренилась, и на мгновение Мэри испугалась, что сейчас она вырвется и унесется в лес, словно раненое животное. Она покрепче взялась за перо. «Моя дарогая падруга Джейн, я пишу тебе это писмо прибывая на смертном одре». Мэри не делала ошибок в письме, но сильно сомневалась в грамотности Сьюзан Дигот, а то, что она сочиняла сейчас, должно было являть собой предсмертное послание матери к Джейн Джонс. Ее немного затошнило от тряски, и она на минуту подняла голову. Тощая, похожая на собаку овца нюхала ручеек, пересекавший дорогу. Вода в нем была коричневой.

Она вернулась к письму. «Услуга о каторой я прошу во имя нашей дружбы велика». Дилижанс въехал в долину. Здесь было много кузниц, и в воздухе стоял запах разогретого металла. Они миновали пастуха в овечьем тулупе; в этой части света человек и зверь носили одинаковые одежды. Впереди показалась бурная река с перекинутым через нее массивным каменным арочным мостом. По словам фермера, река называлась Уай. Наступил тот самый, последний перед сумерками час, когда с неба пропадали последние краски. По другую сторону моста можно было разглядеть кучку небольших домиков, отделанных посеревшим от времени деревом. Должно быть, это была окраина города.

Мэри прищурилась. Хорошо бы чернила высохли скорее – песка для просушки у нее не было. Карету мотало из стороны в сторону; Мэри перехватила перо поудобнее и задумалась. Что должна написать мать, находящаяся на пороге кончины? «Боюсь что по моей кончине моя единственая дочь останется одна одинешенка на белом свете без друзей и падержки». Слова вдруг начали расплываться у нее перед глазами. В эту секунду она верила в эту историю сама. Мать, которая больше никогда не увидит свою единственную дочь…

– Монмут! – завопил Джон Ниблетт.

Ну и слава богу. По крайней мере, скоро можно будет наконец выбраться из этого корыта, в котором она провела самую длинную неделю в своей жизни. Мэри взглянула в окно, и ее сердце болезненно сжалось.

Монмут? Но это же не город. Это крохотный городишко, почти деревня. Что же она наделала?

Валлиец протянул руку за своими чернильницей и пером. Мэри поспешно накорябала в конце имя матери. Только теперь она осознала, что он тоже собирается сходить в Монмуте. Да чтоб его разбил паралич, в ярости подумала она. Неужели он местный? В Англии столько ничтожных вонючих городишек, так почему же этот человек оказался именно отсюда?

Надо было думать, прежде чем затаскивать его в постель. Надо было получше пораскинуть мозгами. Теперь оставалось только надеяться, что он живет где-нибудь подальше от города и их дороги никогда не пересекутся.

Мэри отдала валлийцу письменные принадлежности и отвела глаза.

Посреди реки возвышались несколько покрытых деревьями островков. Верхушечные ветки были усеяны воронами. Одна вдруг издала хриплый повелительный крик, тяжело захлопала крыльями и перелетела на соседнее дерево. Ее растопыренные перья напоминали пальцы. Понемногу волнение охватило всю стаю. Одна за другой вороны срывались с дерева и взмывали в воздух. То, что Мэри принимала за ветки, оказалось птицами. Они были похожи на иглы, штопающие порванную ткань неба.

Дилижанс, скрипя, въехал на мост. Несколько жалких рядов домов, один-единственный церковный шпиль. Весь Монмут предстал перед ней как на ладони. Проделав весь этот путь, она оказалась в городе, где птиц было гораздо больше, чем людей.