Безумный майский снег растаял за одну ночь, и наступил июнь, теплый и мягкий. Говорили, что на званом вечере, устроенном Морганами в честь двадцатипятилетия короля, мороженое растаяло еще до того, как его подали гостям.

Месяц выдался жарким и безветренным. Каждый вечер Мэри Сондерс сидела дома и ждала конца.

К чему оставаться в этом несчастном городишке, спрашивала она себя. Дэффи теперь и на дух ее не выносит. Миссис Эш ненавидела с самого начала. Лицо мистера Джонса последнее время напоминало погнутый щит. Каждый божий день Мэри готовилась к тому, что он сломается и расскажет жене, что за девица на самом деле дочка Сью Рис. Она совсем издергалась и несколько раз в день собиралась пойти наверх, сложить свои вещи в сумку и сбежать прочь из этого дома.

Но сделать этого она не могла. Для начала, ей было некуда идти. Несмотря на всю абсурдность ситуации, Джонсы являлись ее самыми близкими людьми, ее единственной семьей. И потом… Мэри чувствовала, что она не может оставить миссис Джонс – после того, как нашла ее на коленях на полу спальни, над ночным горшком, где утонула в крови ее единственная надежда на будущее. Хозяйка сильно похудела, стала почти прозрачной, и нуждалась в Мэри больше чем когда бы то ни было.

Шли недели. В конце концов Мэри убедилась, что мистер Джонс ни словом не обмолвился жене о происшествии в «Вороньем гнезде» – и, скорее всего, сохранит эту тайну навсегда. Что бы ни случилось между ним и его служанкой в ту ночь, он явно намеревался об этом забыть. Что ж… это было вполне объяснимо. Многие мужчины предпочитают не помнить о подобных вещах. Как бы то ни было, Мэри испытала глубокое облегчение.

– Сидр, – напоминала она бледной миссис Джонс. – Сейчас вам необходимо что-нибудь укрепляющее, или у вас совсем не будет сил. А вы очень нужны своей семье.

Мэри бегала в «Воронье гнездо» едва ли не каждую ночь. Летом в Монмуте было полно путешественников, которые были не прочь провести четверть часа в комнате над конюшней наедине со Сьюки. Чулок под кроватью стал тяжелым, как череп.

Целый месяц она и миссис Джонс не покладая рук трудились над бархатным платьем миссис Морган, стараясь не запачкать его мокрыми от пота пальцами. На белоснежной ткани поблескивали миниатюрные серебряные яблочки и извивающиеся змейки.

– Откуда она взяла этот рисунок? – спросила как-то раз Мэри. – Я никогда не видела ничего подобного.

– О, это я его придумала, – беззаботно ответила миссис Джонс. – Миссис Морган хотела что-нибудь на тему райского сада.

Однажды вечером миссис Партридж прислала лакея передать, что ее корсаж из пу-де-суа и рукава должны быть перелицованы и отделаны новыми лентами к празднику летнего солнцестояния.

– Но это же в среду, не так ли?! – воскликнула Мэри. Она вытерла вспотевший лоб рукой, осторожно, чтобы не намочить иголку с ниткой. – Как же мы сумеем закончить еще и рюши на новой юбке миссис Форчун?

Миссис Джонс в эти дни была бледнее чем брюхо рыбы, но она нашла в себе силы рассмеяться.

– Это по городскому времени, моя девочка. – Она погладила щеку Мэри. – Ты все еще думаешь как жительница Лондона. Здесь, в Валлийской марке, мы живем по старому стилю, а это означает, что настоящее летнее солнцестояние будет не раньше, чем через две недели.

Мэри уставилась на хозяйку во все глаза.

– Вы хотите сказать… здесь этого не было?

– Чего не было?

– Изменений, – в замешательстве пояснила Мэри. – Нового календаря. Когда я была маленькой…

– Ах, это, – перебила миссис Джонс. – Да, разумеется, даты были сдвинуты, все как велел указ. Но никто не может изменить время.

Миссис Джонс не отрывала взгляда от иглы и серебряной нити и не видела искаженной улыбки Мэри. Я нашла твои одиннадцать дней, отец, подумала она. Оказывается, они все время были здесь.

К тому времени, как начали разжигать праздничный костер на вершине Кимина, уже совсем стемнело. Джонсы и Мэри стояли чуть ниже; она держала на руках Гетту, которая настояла на том, чтобы пойти вместе с ними. Миссис Эш назвала все это «языческой гадостью».

– Это делается ради хорошего урожая, – радостно пояснила миссис Джонс. – Чтобы разжечь костер, нужно потереть две дубовые щепки. А хворост должен быть девяти разных видов.

Мэри кивнула и переложила тяжелую девочку на другую руку. Над ушами огромного плетеного человека показался первый дымок. Он был воздвигнут на куче старых бревен и костей животных; это и было сердце костра. Мэри всем своим существом чувствовала близость мистера Джонса. Он смотрел в другую сторону, на город.

Каким красным было пламя! Куда ярче, чем дома, в очаге. Огонь нельзя держать в маленькой клетке, подумала Мэри. Он должен гореть на вершине холма. Пусть великан выпрямится и вытянет сотни своих рук. Пусть этот многоголовый дракон оживит ее своим жарким дыханием.

Густой белый дым окутал плечи плетеного человека. Гетта закашлялась.

– Он горит! – в восторге прокричала она.

– Твоя правда, – ответила Мэри.

Казалось, огонь хочет улететь вместе с дымом.

Языки пламени рвались в небо и на мгновение действительно взлетали – но тут же теряли свои крылья и исчезали, как будто, разлучаясь с костром, с ветками и старыми костями, приковывавшими их к земле, сразу забывали, каково это – гореть. Ветер переменился, облака приобрели багровый оттенок. Нестерпимый жар обжигал глаза Мэри; ей вдруг захотелось броситься в объятия огня и позволить ему раскрасить ее во все цвета радуги.

– Смотри же! – Миссис Джонс подтолкнула ее локтем.

Плетеный человек был объят пламенем, его голова превратилась в огромный пылающий шар. Должно быть, шея уже сгорела, потому что внезапно голова под невообразимым углом наклонилась назад и рухнула на землю. Мистер Джонс схватил Мэри за рукав. Она подпрыгнула от неожиданности и едва не уронила Гетту. Он оттолкнул их в сторону; через секунду огненный шар промчался мимо и покатился вниз, к подножию холма.

– Спасибо, сэр, – пробормотала Мэри, но ее слова заглушили крики празднующих.

Толпа ликующе завопила, словно какой-нибудь невидимый святой Георгий обезглавил ужасное чудище. В некоторых местах, там, где голова плетеного человека касалась земли, загорелась трава. Трое мужчин бросились вслед за ней, чтобы затушить пламя. Небольшая неосторожность – и вспыхнет весь холм, подумала Мэри. Вот это будет зрелище! Она представила себе, как одна травинка занимается от другой, и весь Кимин превращается в пламенеющий курган, огненный маяк, который будет виден даже в Лондоне.

Запели дудки, барабаны подхватили ритм. Несмотря ни на что, Мэри почувствовала, что счастье распирает ей грудь, и начала приплясывать на месте.

– Танцы! Танцы! – завопила Гетта.

Мистер Джонс, оставляя глубокие круглые отметины в мягкой земле, двинулся к своей жене. Его улыбка показалась Мэри довольно жутковатой. Он отбросил костыли в сторону и с грацией зайца начал подпрыгивать в такт барабанам. Мэри смотрела на него во все глаза. Миссис Джонс рассмеялась, вложила свои руки в руки мужа и присоединилась к танцу.

– Да, твой отец всегда был славным танцором! – крикнула она Гетте.

Девочка потянулась к родителям; Мэри опустила ее на землю, подошла поближе и взяла миссис Джонс за руку. Ее ладонь была мягкой и чуть влажной. Теперь они танцевали вокруг Гетты, словно бы образуя магический круг, защиту от ночной тьмы. Пользуясь возможностью, Мэри протянула руку и мистеру Джонсу, но встретилась с ним взглядом и испуганно застыла на месте. В отблесках пламени его глаза казались красными от ярости. Он вдруг остановился и подхватил одной рукой Гетту, а другой свои костыли.

– Давно пора уложить это дитя в постель, – отрывисто бросил он и прижал девочку к груди, словно это было величайшее сокровище в мире.

– Но, Томас, такая ночь бывает всего раз в году…

– Оставайся, – перебил мистер Джонс. – Я отнесу ее домой.

Не дав жене ответить, он развернулся и поковылял вниз по холму, на удивление неловкий с двумя костылями в одной руке. Гетта, уцепившись за его шею, долго провожала их взглядом. У нее был одурманенный, почти пьяный вид.

Миссис Джонс с тревогой посмотрела им вслед.

– Мне и в самом деле кажется, что сегодня можно было разрешить ребенку не ложиться подольше.

Мэри закрыла лицо руками. Ее зубы стучали, будто от холода. Что она сделала с этой семьей?

– Мэри, милая, что такое? У тебя что-то болит?

– Я… я должна вам что-то сказать, – всхлипнув, проговорила она.

– Да?

Но признание было невозможно. Что бы она ни сказала, это только причинило бы миссис Джонс еще больше боли, еще больше зла, чем она уже сделала.

– Я… не такая, как вы думаете, – хрипло выдавила она.

За их спинами ревел костер. Миссис Джонс смотрела на нее так простодушно, что Мэри не выдержала.

– Моя мать… я всегда ссорилась с ней, – выпалила она. – То есть до ее смерти. Я ей не нравилась. Она меня никогда не любила. Она… хотела бы иметь другую дочь, не такую, как я. – На ее воротник упала слеза.

– О, Мэри. – Лицо миссис Джонс странно исказилось, и на мгновение Мэри показалось, что на нем проступил ужас, но хозяйка вдруг тихо рассмеялась, сжимая живот, как будто ей было все еще больно, как будто она по-прежнему кровоточила внутри. – О, Мэри, моя дорогая. Мы все ссоримся с матерями.

– Правда? – глупо переспросила Мэри.

– Конечно. И мы вспоминаем об этих ссорах только после их смерти. Именно из-за смерти, понимаешь?

Мэри молча вытерла слезы.

Миссис Джонс притянула ее к себе.

– Ну будет, будет, cariad. Послушай-ка, сейчас я открою тебе один секрет, и ты хорошенько посмеешься, – прошептала она.

В этих объятиях Мэри чувствовала себя в совершенной безопасности.

– Этого не знает даже Томас.

Уткнувшись носом в ее прохладную косынку, Мэри кивнула.

– Коб Сондерс – твой отец – ухаживал за мной до того, как обратил внимание на твою мать.

Мэри уставилась на нее.

Миссис Джонс смущенно улыбнулась и прикрыла рот ладонью.

– Он мечтал жениться на мне и увезти в большой город, но я испугалась. Коб, конечно, был чудесным парнем, никто не мог перед ним устоять, но он был… не совсем надежным. А я, стоило мне только подумать обо всем этом шуме, и грязи, и тысячах, тысячах незнакомых лиц… – Ее голос оборвался.

Мэри пожала плечами и утерла нос.

– Лондон ничуть не хуже, чем другие города.

– Что ж, я только рада, что отправиться туда пришлось не мне. Потому что, пока я раздумывала да прикидывала, Коб положил глаз на Сью!

Есть ли в этом мире настоящая дружба, подумала Мэри. Такая, в сердце которой не кроется предательство?

– Не могу сказать, что мне было все равно, особенно поначалу, – продолжила миссис Джонс. – И я даже здорово поссорилась со Сью. Но, сказать по правде, у меня ведь была возможность выйти замуж за Коба, еще до того, как появилась Сью. Да и, кроме того, какой смысл без конца гадать: «а что, если бы…» А потом, два года спустя, из Бристоля вернулся Томас, настоящим мастером, и через месяц мы уже были женаты. Сплетники называли меня «чужими объедками», но Томас никогда этому не верил.

– Но вы все еще…

– О, твоего отца я забыла быстро. Мы с Томасом открыли мастерскую и магазин, и мне стало совсем некогда сидеть и пережевывать старое. Может быть, когда-то я и пожалела о своем решении, но разве что на мгновение.

Мэри подумала, что эта история могла закончиться совсем по-другому, и у нее снова защипало в глазах.

– Что такое, дитя мое? Что еще?

– Но это значит… – Ее горло как будто распухло, с таким трудом выходили из него слова. – Это значит, вы могли бы быть моей матерью. – Слезы хлынули с новой силой.

Миссис Джонс опять привлекла Мэри к себе и прижала ее голову к своей мягкой груди.

– Тихо, – пробормотала она. – Не плачь, cariad. Никогда не плачь.

Мэри от души разрыдалась. Какая роскошь – позволить себе поплакать. Какое блаженство.

Миссис Джонс погладила ее по голове.

– Разве я не мать тебе теперь? – шепнула она.

Было жаркое воскресное июльское утро. Вся семья отправилась на службу в церковь Святой Марии. Оставшись одна, Эби вдруг почувствовала, что стены кухни будто наваливаются на нее, не давая дышать. В одном углу громоздилась гора грязной посуды, которую нужно было оттереть песком, в другом – полгоршка масла, уже начинавшего портиться. Тишину нарушало только осторожное царапанье мышей.

Минуту спустя она уже мчалась вниз по Монноу-стрит, оставляя за собой звон церковных колоколов и благочестивых городских леди в широченных юбках и с жесткими постными лицами. Эби редко выходила из дому, и каждый раз, когда все же выбиралась наружу, быстро вспоминала почему. При виде ее маленький ребенок застыл посреди улицы с открытым ртом. Мальчик постарше зачерпнул пригоршню прошлогодних листьев и запустил их в Эби.

– Черная! – крикнул он.

Порыв ветра швырнул листья обратно ему в лицо.

Эби прибавила шагу. Земля сама убегала у нее из-под ног. Начав движение, она уже не могла остановиться. Теперь она могла бы обойти вокруг света, и никто не сумел бы ее задержать. Она могла бы добраться до самого солнца – настоящего солнца, а не его водянистого подобия, которое висело в небе у нее над головой. Ей вспомнились воскресенья на острове… палящий зной, тень хижин, усталость, не дающая пошевелиться, музыка, разливающаяся в воздухе, словно звуки в лихорадочном бреду.

– Если хозяйка не хочет и слышать о жалованье, можно попробовать поговорить с квакерами, – сказала Мэри Сондерс несколько ночей назад.

– Зачем?

– Все знают, они любят черных, – небрежно заметила Мэри и зевнула.

Эби знала только, что в городе живет кучка странных людей, которые одеваются в серое, не носят шляп и называют себя квакерами. Она не представляла, как они могут помочь ей в ее положении. Наполняя утюг раскаленными углями или помешивая суп, она размышляла над тем, что могут значить эти слова: «Они любят черных». Любят ли они их так, как мужчины любят Мэри? Мужчины, которые дают ей все эти монеты, что она прячет под кроватью, когда думает, что Эби спит?

Иногда она от души желала, чтобы Мэри Сондерс никогда не появлялась в доме на Инч-Лейн, не тревожила ее полусонного существования, не произносила слов вроде жалованье или свобода.

Должно быть, сегодняшняя липкая жара или беспокойство, растворенное в воздухе, заставили ее выйти их дому и все же попробовать поискать помощи у квакеров. Мэри говорила, что они, кажется, собираются в таверне «Робин Гуд» в конце Монноу-стрит, на верхнем этаже. Хозяин бросил на нее любопытный взгляд, но не сказал ни слова. Пол был посыпан опилками. Эби поднялась по скрипучей лестнице наверх и приложила ухо к двери. Ни звука. Она подумала, что встреча уже окончилась, но тут кто-то прочистил горло. Потом еще раз. Казалось, люди ждут, когда заговорит кто-то очень важный. Эби простояла у двери около часа, но никто так и не нарушил молчания.

В конце концов собравшиеся задвигали стульями, и она быстро выскочила на улицу. Нехорошо, если ее обнаружат у двери, словно какую-нибудь шпионку. Эби укрылась за деревом напротив «Робин Гуда» и подождала еще. Она стояла, облокотившись на перила моста, и отчего-то ей было совсем безразлично, что дома ее могут ждать неприятности. Это было чудесное ощущение – не держать ничего в руках, не готовить, не складывать, не мыть… хотя бы час.

В конце концов из таверны начали выходить люди в сером, по двое или по трое. Сердце Эби бешено застучало. Она решила дождаться, пока кто-нибудь не встретится с ней взглядом, но квакеры не отрывали глаз от земли. Постепенно жидкий людской ручеек иссяк. Возможность упущена, подумала Эби, и прокляла себя за малодушие. Жалкая трусиха, которая заслужила свою жалкую жизнь.

В дверях показался еще один мужчина, с толстой кипой бумаг под мышкой. Стряхнув с себя паралич, Эби последовала за ним. Они прошли через весь Чиппенхэм-Медоуз, но мужчина так и не оглянулся. Казалось, он не слышит шагов за спиной. Эби не помнила, чтобы когда-нибудь в жизни ей приходилось шагать так быстро. Куэй-стрит была совершенно пустынна, и она наконец осмелилась подать голос.

– Сэр? – хрипло позвала она. – Сэр?

Мужчина обернулся. Его лоб собрался в морщины.

– Почему вы так меня называете?

Эби отпрянула. Он оскорбился тем, что она с ним заговорила!

– Я вас знаю? – мягко спросил он.

Она быстро покачала головой.

– Нет, сэр. То есть… нет, – быстро поправилась она.

– Не бойся, сестра, – ласково произнес квакер. – Я такое же Божье создание, как и ты. Меня зовут Дэниэл Флит. Разве человеку нужны титулы?

Эби сощурила глаза. Это был очень странный англичанин. Он не носил парика; волосы у него были седые и редкие. Пуговицы на его костюме были костяными. Его сюртук, рубашка, панталоны – все было серым, одного и того же оттенка, словно его выкупали в краске. Однако его лицо было коричневым от солнца, а глаза – блестящими и яркими.

– Что я могу для тебя сделать? – спросил он.

Эби растерялась, не зная, с чего начать.

– Не желаешь ли ты пройти немного со мной? – Он сделал несколько шагов вперед, и она послушно двинулась за ним.

– Меня зовут Эби, – наконец выговорила она.

– Эби – а дальше?

– Эби – и все. – Она едва удержалась от того, чтобы добавить «сэр».

– У тебя нет фамилии?

– Некоторые люди говорят: Эби Джонс, – нашлась Эби.

– Хорошо, – терпеливо заметил квакер. Он говорил с ней словно с ребенком.

– Но Джонсы – не моя семья, – выпалила она. – Они мои владельцы.

Это как будто разбудило Дэниэла Флита. Он остановился и осторожно взял Эби за запястье.

– Сестра. Никто не может тобой владеть.

Иногда лучше соглашаться со всем, что говорят белые, – это она знала точно.

– Ты принадлежишь Создателю, но твоя душа свободна, – продолжил Дэниэл Флит. – Ни один человек не имеет права провозглашать другого своей собственностью.

– Джонсы – мои хозяева, – мрачно повторила Эби. – Мы живем на Инч-Лейн.

– И ты не получаешь вознаграждения?

Она озадаченно моргнула.

– Платы, я хочу сказать. Жалованья.

– Нет, сэр… – Она тут же вспомнила, что он не любит титулы, и запнулась. – То есть…

– Не важно, – перебил Дэниэл Флит с ледяной улыбкой и сжал ее руку. – Так, значит, эти люди, Джонсы, держат тебя в прислугах насильно?

– Наверное, – ответила Эби.

Он покачал головой, как будто ему было невыносимо больно.

– Я принадлежу к Обществу друзей. Мы верим, что все мужчины и женщины равны, потому что все мы несем в себе один и тот же свет. Ты понимаешь?

Эби уставилась ему в глаза.

– Во все наши души заложена частица света. Ты меня понимаешь?

Она осторожно кивнула.

– Знаешь ли ты, что говорит о рабстве Библия?

Она покачала головой, но Дэниэл Флит как будто совсем не удивился.

– Она говорит, что хозяева должны давать своим работникам плату, потому что и у них самих есть небесный хозяин, – дрогнувшим голосом произнес он. – Она говорит: Ты будешь есть от трудов рук твоих. И дальше: Не подвергайтесь игу рабства. – Он облизнул губы.

Эби поняла, что начинает терять нить разговора. Нужно было задать ему главный вопрос, прежде чем кто-нибудь их прервет.

– Я хотела спросить, может быть, вы придете, – почти прошептала она. – Придете говорить с моими хозяевами.

– А-а-а. – Дэниэл Флит выпустил ее запястье и прикрыл рот рукой, как будто внезапно о чем-то вспомнил. Ногти у него были обкусанные. – Здесь есть некоторая трудность. Должен сказать тебе, сестра, что наше Общество довольно мало и мы не пользуемся особой любовью в этих местах. Поэтому мы… не вмешиваемся напрямую. В семейные дела, я хочу сказать. Риск слишком… то есть, учитывая деликатность нашего положения среди соседей…

Эби почувствовала, что силы покидают ее. Дэниэл Флит на секунду замолчал.

– Я должна идти, – быстро пробормотала она. – Нельзя опаздывать.

Она развернулась и пошла прочь.

– Но, сестра, если ты придешь на наше собрание…

Эби ускорила шаг. Вот и все, что может принести разговор с незнакомцем: меньше, чем ничего. Однако мужчина в сером даже и не пытался ее остановить. В конце улицы она все же обернулась. Он по-прежнему стоял на месте, опустив руки, и смотрел ей вслед.

Несмотря на горькое разочарование, кое-что из того, что он сказал, нашло живой отклик в ее душе. Труды рук своих. Эби вспомнила фрукты, которые они собирали на Барбадосе. Она не видела их с тех самых пор. Сливы, плоды хлебного дерева, манго. Всю дорогу до дому эти слова звенели у нее в голове, а во рту будто чувствовался незабываемый сладостный вкус.

В тот день миссис Эш наконец пожала свой урожай. Работа была долгой и трудной, но она принесла невиданные плоды. Бог знает, сколько часов она потратила на бессмысленную болтовню с соседями, выжидая, не мелькнет ли в разговоре имя Мэри Сондерс. И наконец вчера, по невероятному, счастливому совпадению, стоя в очереди возле аптеки, она увидела буфетчика из «Вороньего гнезда». Парень оказался весьма словоохотливым, особенно после того, как миссис Эш согласилась одолжить ему шиллинг. Его рассказ о девушке по имени Сьюки содержал так много интересных подробностей, что она даже была вынуждена отослать Гетту подождать на улице, чтобы не осквернять слух невинного ребенка.

Подумать только, священник Монмута являлся сутенером этой мерзкой шлюхи! Впрочем, если вдуматься, проповедям Кадваладира всегда недоставало строгости. В них слишком чувствовался тлетворный дух этого грешного мира.

Свое знание миссис Эш хранила до самого воскресенья. Ей хотелось исполнить волю Господа в Божий день. За ужином, макая гречневый хлеб в суп и откусывая маленькие кусочки, она не сводила с лондонской девчонки глаз. Весь вечер миссис Эш выжидала подходящей минуты. Она рано уложила Гетту в постель и наотрез отказалась от всяких сказок. Она не делала ровным счетом ничего до тех пор, пока миссис Джонс не послала свою любимицу в «Воронье гнездо» за очередной пинтой сидра. Тогда миссис Эш поднялась вверх по лестнице, уселась на одной из ступенек поближе к площадке и затаилась, словно кошка у мышиной норы.

Заслышав шаги Мэри Сондерс, она поднялась на ноги. Ее черная тень метнулась по голой стене. Заметив ее, девчонка вздрогнула. Нечестивым же нет мира.

– Что же так задержало вас в «Вороньем гнезде, мисс? – сладко спросила миссис Эш.

– Ничего. – Лицо девчонки было совершенно непроницаемым. – Требуется некоторое время, чтобы нацедить сидр, только и всего.

– О, так ли это? – Миссис Эш помолчала. Она знала, что Мэри Сондерс не сможет не ответить.

– Вы мне не верите? – Маленькая потаскушка вздернула подбородок.

Миссис Эш сплела руки на груди.

– Я знаю только то, что слышала.

– Что же вы слышали?

– Что тебя видели, – проговорила она, наслаждаясь каждым звуком.

– Где?

– Позади этого вонючего кабака. С разными мужчинами! – выплюнула миссис Эш.

Мэри изумленно притихла.

– Кто это говорит? – наконец спросила она.

Миссис Эш пожала плечами.

– Это неправда, – прошипела Мэри. – Не знаю, кто наплел вам все эти гадости, но это гнусная клевета!

Ее слова повисли в воздухе. Миссис Эш не торопилась. Она хотела запомнить каждое сладостное мгновение этого разговора.

Мэри глубоко вздохнула и направилась было наверх, но миссис Эш ловко ухватила ее за юбку и расправила складки. А вот и оно. Мокрое пятно на синей ткани, шириной не меньше чем с ладонь.

– А это что такое?

– Должно быть, я на что-то села. – Голос девчонки дрогнул.

Миссис Эш презрительно фыркнула.

– Ну и что же, вы назовете меня лгуньей?! – пронзительно выкрикнула Мэри.

– Нет, – протянула миссис Эш. – Не лгуньей, Сьюки.

Мэри Сондерс побелела. Казалось, пол у них под ногами задрожал от напряжения.

– Ты осквернила землю блудом твоим и лукавством твоим, – с торжеством провозгласила миссис Эш.

Девчонка смотрела на нее безумными глазами.

– Грязная шлюха! Поразит тебя Господь чахлостью, горячкою, лихорадкою, воспалением, засухою, палящим ветром и ржавчиною, и они будут преследовать тебя, доколе не погибнешь. – Эти слова будто специально хранились в ее памяти ради этой минуты.

– Пустите! – Мэри Сондерс снова рванулась вверх, но миссис Эш удержала ее за подол. Она качнулась, как лодка в бурном море.

– Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца.

Уж не собирается ли она заплакать? Глаза Мэри были похожи на две горящих черных дыры.

– Не судите, – дрожащим голосом произнесла она. – В Священном Писании говорится также: не судите, да не судимы…

Не дав ей договорить, миссис Эш схватила Мэри за руку. Ее костлявые пальцы почти впились в нежную юную плоть.

– Да как ты смеешь цитировать мне Священное Писание, ты, мерзкая маленькая тварь!

Мэри с силой вырвала руку, и миссис Эш заметила, что ее взгляд изменился. Она как будто поняла, что нет смысла притворяться дальше. Прекрасно. Змея отбросила свою личину.

– По крайней мере, мужчины платят за меня хорошие деньги, – бросила она. – А вот тебе придется приплачивать им самой!

У миссис Эш зазвенело в ушах. Она собралась с силами и снова схватила потаскушку за подол.

– Убери руки от моего платья!

Раздался отвратительный треск. Сквозь прореху в синей ткани показалась грязноватая белая рубашка. Мэри наклонилась и толкнула няньку так, что та пролетела на пять ступенек вниз и стукнулась о стену.

– Очень хорошо, – выговорила миссис Эш. Тяжело дыша, она отряхнула платье. – Больше я тебя не задерживаю. Я немедленно отправлюсь наверх и разбужу хозяев – если они уже не проснулись. Тебе лучше пойти и собрать свои пожитки.

– Вы этого не сделаете, – нерешительно протянула Мэри.

Как она молода, вдруг подумала миссис Эш. Что за упоительное ощущение – власть. Никогда раньше она не чувствовала ничего подобного. Восторг распирал ее грудь, словно дрожжи.

– Погоди – и увидишь.

Мэри спустилась на пару ступенек вниз. Теперь настало ее время склонить голову.

– Пожалуйста…

– Пожалуйста – что, безбожная ты шлюха? Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Тишина была ей ответом. Миссис Эш уперла руки в бока.

– Ты думала, что сможешь заняться своим поганым промыслом в приличном, благочестивом городе и никто ничего не узнает? Превратить нашего священника в похабного сутенера? Как ты смеешь служить доброй, достопочтенной леди в дневное время и обслуживать мужчин по ночам? И тащить свою грязь в этот дом?

– Не говорите хозяйке! – Мэри Сондерс всхлипнула, но ее щеки были сухими. – Она выставит меня за дверь.

– Так тебе и надо.

Ее глаза заблестели.

– Мне больше некуда идти. Пожалуйста, миссис Эш. Простите меня за то, что я сказала. Умоляю, не говорите ей. То, что я делала в «Вороньем гнезде»… меня заставили. – Слова полились из нее потоком. – Это было всего лишь пару раз. Я очень нуждалась в деньгах.

– Для чего?

– Старые долги.

Слишком быстро ответила, подумала миссис Эш. Может быть, девчонка лжет? Она сузила глаза, вглядываясь в бледное напряженное лицо.

– Я не знала, как мне их выплатить… не могла придумать ничего лучше, – заторопилась Мэри. – Вы ведь знаете, каково это, мадам… когда обстоятельства вынуждают вас…

– Вынуждают к чему? – с угрозой в голосе спросила миссис Эш.

– Вынуждают… зарабатывать на жизнь своим телом.

Миссис Эш замерла. С каким наслаждением она размозжила бы голову этой девчонки о стену! На мгновение она позволила себе небольшую роскошь и вообразила эту сцену во всех подробностях.

– Вряд ли это можно сравнивать, – ледяным тоном сказала она.

– Нет-нет. Разумеется, нет. – Мэри снова всхлипнула. – Простите меня.

Нянька уставилась на шлюху. Триумф был полным, но она вдруг почувствовала, что страшно устала. Нет, она не пойдет будить миссис Джонс. Не сегодня. Пока еще нет. Это удовольствие можно растягивать сколь угодно долго. Может быть, день, а может, и месяц. Восхитительное чувство – власть и милосердие вместе. И чудный вид – девчонка, которая рыдает на лестнице, как дитя, зная, что миссис Эш может сокрушить ее в любую минуту, когда только захочет.

– Я ложусь спать, – с королевским величием сообщила миссис Эш.

Мэри проводила темную фигуру глазами и несколько раз моргнула, чтобы загнать слезы обратно. Потом она встала и осмотрела платье. Шов разошелся по всей талии. Однажды старая сука за это заплатит, пообещала себе Мэри. И какое лицемерие! Ведь они обе зарабатывают себе на хлеб, сдавая внаем свое тело! Сиську или другое место – какая разница!

Добравшись до своей комнаты, она тихо присела на край постели. Сердце все еще колотилось о ребра. Вот тебе и пример, подумала Мэри. Миссис Эш, женщина, которая ничем не рискнула и ничего не добилась. Вот что получаешь в итоге, если не имеешь никаких иных устремлений и выбираешь «честную» службу: жалкую сморщенную жизнь, похожую на труп, болтающийся на виселице в назидание всем остальным.

Эби лежала лицом вниз. Должно быть, она очень устала, если не проснулась от всего этого шума за дверью. Мэри нагнулась и достала из-под кровати свою сумку. Чулок был полон; она с наслаждением ощутила его приятную тяжесть. Очень осторожно Мэри высыпала монеты на колени. Их было так много, что они едва уместились. Она потрогала кончиком пальца неровную поверхность одной из них и немного утешилась.

О том, какое лицо будет у миссис Джонс, если нянька все же решит открыть ей правду, она старалась не думать. Вместо этого Мэри сосредоточилась на деньгах. Во всяком случае, у нее есть это. Будущее лежало у нее на коленях. Некоторые монеты блестели, некоторые были тусклыми, и каждая имела свое собственное лицо. Забавно, но теперь она не могла бы сказать, какие из них были получены за неделю кропотливого труда с иголкой в руках, а какие – за четверть часа в комнатке над конюшней. Мэри выбрала самую грязную и потерла ее рукавом. В свое время она проверила каждую из них на зуб, но… а вдруг, пока она не видела, монеты как-нибудь подменили? Или они проржавели? Мэри торопливо надкусила пенни, и острая боль пронзила ее испорченный зуб. Хорошо бы съесть их все, подумала она. Проглотить монеты, одну за другой, и надежно укрыть их в глубинах своего тела.

Эби больше не могла лежать неподвижно. Когда Мэри наконец запихнула сумку обратно под кровать и скользнула под простыню, она приподнялась на локте и прошептала:

– Мэри!

– Что такое?

– Говорила сегодня с квакером.

– О, правда? – рассеянно переспросила Мэри. – И он придет побеседовать с хозяйкой?

– Нет, – ровным голосом ответила Эби.

Мэри повернулась к ней.

– Тебе надо сбежать, – вдруг предложила она.

Эби скривила губы. Что за ерунду несет эта девчонка.

– Нет, в самом деле, – оживленно сказала Мэри. – Если бы у тебя была хоть капля храбрости, ты бы не стала терпеть такое обращение.

Эби почувствовала, как в ней поднимается негодование. Она рывком сбросила с себя простыню, задрала рубашку до самого бедра и ткнула пальцем в старое клеймо.

– Что это? – спросила Мэри. – Имя еще одного хозяина?

– Посмотри, – хмуро бросила Эби.

Мэри поднесла свечку поближе и разглядела букву «Б», выжженную на черной коже.

– Это значит «беглая», – пояснила Эби, прежде чем Мэри успела задать вопрос. – Значит, я уже делала это там, на Барбадосе. И знаю: сбежать – это не поможет.

– Расскажи мне, – попросила Мэри. – Как это случилось? И когда – давно?

Эби закуталась в простыню и повернулась на бок.

– Я сказала достаточно, – процедила она.

– Хорошо, можешь ничего не говорить. Я только хотела сказать, что в этой стране у тебя больше возможностей. Если ты доберешься до Лондона, то сможешь легко затеряться среди людей. Тебя никогда не найдут.

Эби смутилась, и еще ей отчего-то стало немного грустно. Неужели Мэри пытается от нее избавиться? Может быть, она хочет заполучить всю кровать для одной себя? Выходит, ей не нужно, чтобы Эби была рядом длинными зимними ночами?

– Что тебе за дело? – хрипло спросила она.

Мэри пожала плечами:

– Мне всего лишь… кажется, что хозяева не должны думать, будто они владеют слугами. Вот и все.

Она наклонилась вперед и двумя пальцами затушила свечу.

Эби немного подумала.

– Если я сделаю это…

– М-м-м?

– Если я убегу. Ты скажешь мне, куда идти? В Лондоне.

– Ну конечно, – живо откликнулась Мэри.

– И дашь мне деньги?

Повисла ледяная тишина.

– Мэри?

– Какие деньги? – холодно спросила Мэри.

Эби вдруг почувствовала, что ее тошнит от притворства.

– Думаешь, я глухая? – Она повысила голос, не заботясь о том, слышно ли ее в комнате внизу. – Не знаю звук денег?

– Это не твое дело.

– У тебя полный чулок!

– Я их заработала.

– Мне нужно немного денег. Я не уйду далеко без денег.

Мэри не пошевелилась. Она лежала рядом, неподвижная и твердая, как дерево.

– Пожалуйста!

– Мне жаль тебя, Эби, но нет. Как говорила одна моя подруга, каждая сама за себя.

Как легко было бы взять подушку и прижать ее к этому надменному, заносчивому лицу, подумала Эби.

– Да, и кстати говоря. Я знаю, сколько у меня там, с точностью до полпенни, – угрожающе тихо заметила Мэри. – И если ты посмеешь хотя бы прикоснуться к моим деньгам, я это замечу. Учти.

Ее пальцы зудели от жажды убийства. Эби сунула их в рот и больно прикусила.

Наступили самые жаркие дни августа. Рукава прилипали к локтям. Все тело нещадно чесалось. В воздухе висели облака пыли – убирали высушенное сено. Первый раз за много месяцев Мэри поняла, что отчаянно скучает по Лондону, даже по самому отвратительному, что в нем есть. Даже по невыносимо воняющей летом Темзе.

Дела в магазине шли ни шатко ни валко. Недавно в городе появилась еще одна портниха, старая дева по имени Рона Дэвис; она открыла мастерскую на Уай-стрит. И хотя Рона не предлагала ничего особенно модного, только самую простую одежду, ее низкие цены переманивали к себе старых заказчиков миссис Джонс. Пока в доме на Инч-Лейн Мэри потела над счетами, миссис Джонс покусывала ноготь большого пальца. Недостачи, огромные счета, долги. Теперь все зависело только от Морганов, от того, сколько они заплатят. Если гардероб для первого выхода в свет мисс Анны будет заказан у миссис Джонс, а не у какой-нибудь знаменитой портнихи из Бристоля или, чего доброго, в Лондоне, семья будет всю зиму есть хорошее мясо. Большинство прочих заказчиков уехали на воды или сидели дома с огромными бумажными веерами; все были не в настроении платить по счетам.

За завтраком, обедом и ужином, на лестнице и во дворе Мэри чувствовала на себе зоркий взгляд миссис Эш. В любую минуту эта женщина могла обрушить на ее голову карающий меч. Это мучило Мэри больше всего: не знать, когда это произойдет – и произойдет ли вообще. Она смотрела вниз и старалась не раздражать няньку. Однажды утром Гетта забралась к ней на колени и стала просить научить ее вышивать, но Мэри ссадила девочку обратно.

– Иди к миссис Эш, – бросила она.

Разумеется, Гетта решила, что Мэри злится, и у нее тут же задрожали губы. Но что тут можно поделать? Миссис Эш торжествующе улыбнулась и взяла ее за руку.

К «Вороньему гнезду» Мэри даже не приближалась, из страха, что об этом узнает миссис Эш. Сидр для миссис Джонс она теперь брала в «Зеленом дубе» под предлогом того, что он «намного свежее». Изредка встречаясь с преподобным Кадваладиром – на рынке или на крыльце церкви, – Мэри старательно отводила взгляд. Чулок перестал пополняться. Когда она пересчитывала монеты, они липли к ее рукам. Больше у нее не было ничего – но этого было недостаточно.

С Эби они тоже не встречались глазами. По ночам они лежали в одной кровати, всего в нескольких дюймах, но были бесконечно далеки друг от друга.

Повсюду пахло бродящим сидром. Поперек лба Мэри пролегла глубокая морщина.

– Что с тобой такое последние дни? – спросила как-то миссис Джонс, когда они гладили на кухне простыни.

– Жара, – коротко ответила Мэри.

Весь август был отмечен сильными грозами. Белье не успевало сохнуть – едва его развешивали на веревке, снова начинался дождь. Фермеры жаловались на то, что колосья поражаются мучнистой росой. Мэри словно ждала чего-то, но чего – она и сама не знала. Все эти дни она просто убивала время.

В первый день сентября миссис Морган пришла для последней примерки бархатного платья-полонез. Несмотря на жару, она, как и всегда, была в своей черной, отороченной мехом накидке. Миссис Джонс с благоговением развернула снежно-белое чудо и разложила его на коленях у жены достопочтенного члена парламента, так чтобы представить узор из серебряных змеек и яблочек в самом выгодном свете.

– Только представьте себе, мадам, как серебро оттенит ваши волосы! – воскликнула она.

Что означает, со скукой подумала Мэри, что волосы у мадам такие же серые, как шерсть у старой собаки.

– Вы затмите всех в Бате! – пропела миссис Джонс.

Разумеется. Даже если бы это платье надел мул, он бы выглядел в нем красавцем, мысленно съязвила Мэри. Постоянный зуд сводил ее с ума. Чтобы немного отвлечься, она нежно погладила ткань пальцем. На нем уже образовалась мозоль от наперстка.

– Тонкая работа, – наконец выговорила миссис Морган. – Вы хорошо потрудились, миссис Джонс.

Миссис Джонс присела в реверансе.

– Полагаю, что к зиме я закажу у вас костюм для верховой езды. А также три полных комплекта для первого сезона моей дочери. А ваш супруг сделает нам пару корсетов.

Миссис Джонс кивнула. Ее лицо сияло, и от волнения она не могла произнести ни слова. Их глаза встретились, и хозяйка быстро подмигнула служанке. Все наши тревоги позади, говорил ее взгляд. Миссис Джонс подняла платье над головой миссис Морган, и Мэри бросилась ей на помощь. Вдвоем они придержали белое облако над головой миссис Морган, чтобы мадам могла в него втиснуться.

Мэри отступила на шаг назад. Год кропотливой работы – и все напрасно, мелькнуло у нее в голове. В серебристо-белом миссис Морган выглядела еще уродливее, чем обычно. Платье, расправленное на широких фижмах и нескольких нижних юбках, заполнило всю комнату, накрыло пару сундуков и едва не опрокинуло стул. Зрелище было величественным, но в то же время нелепым. Мэри умирала от желания увидеть наряд на себе. Насколько лучше оно смотрелось бы на ней, чем на миссис Морган! Взять хотя бы грудь – у Мэри она была вдвое больше. Она вдруг почувствовала, что ее так и распирает от смеха.

– Почему ваша служанка так нахально на меня смотрит, миссис Джонс?

Мэри вздрогнула и уставилась на свои руки. Она совсем забыла, что нужно быть начеку.

– Разве, мадам? – замирающим голосом спросила миссис Джонс.

– Вне всяческих сомнений.

Мэри отвернулась и сделала вид, что приводит в порядок жакеты, подвешенные к потолку. Не в силах справиться со смехом, она спрятала в них голову и прикусила губу.

– Ну, мисс, что вы можете сказать в свое оправдание?

Кудахчущий голос миссис Морган развеселил ее еще больше. Мэри уткнулась в прохладный атлас.

– Я прошу прощения, мадам, – приглушенно выговорила она.

– Смотри на меня, когда ко мне обращаешься!

Сделав каменное лицо, Мэри повернулась к миссис Морган:

– Тебе давно пора научиться уважать тех, кто выше тебя.

Ее слова повисли в воздухе. Мэри не проронила ни звука, но ее бровь чуть заметно дернулась вверх. Ты – выше меня? – говорило ее лицо.

Миссис Джонс с тревогой перевела взгляд с заказчицы на служанку.

– Я прошу прощения, мадам, – сказала Мэри и на всякий случай сделала глубокий реверанс.

– Она не имела в виду ничего плохого, – с мертвой улыбкой проговорила миссис Джонс.

Миссис Морган вздохнула и посмотрела на свое отражение в большом зеркале.

– Я бы не стала держать у себя такую дерзкую девчонку, – заметила она.

– О нет, мадам, обычно она совсем не такая, – слабо возразила миссис Джонс. – Наверное, это жара.

– Я полагаю, она не стала бы вести себя так вызывающе, если бы ее не поощряли, миссис Джонс.

Миссис Джонс промолчала.

Миссис Морган подняла руки. Безмолвный приказ начинать расстегивать платье.

– Вырез на четверть дюйма ниже, я думаю.

– Очень хорошо, мадам.

С вытянутыми вверх руками она напоминала куклу. Мэри наблюдала за ней из-под полуопущенных век. Да ведь богатые беспомощны, осенило ее. Чем больше у них слуг, тем слабее они становятся. Паразиты!

Однако она кинулась помогать миссис Джонс с подчеркнутым смирением. Мэри намеревалась вести себя идеально до конца примерки. И все в самом деле шло прекрасно до тех пор, пока они не начали стягивать с жены достопочтенного члена парламента узкий корсаж. От усилий рубашка миссис Морган распахнулась, и наружу вывалилась одна дряблая, отвисшая грудь. Больше всего она напоминала чуть поджаренное яйцо, удлиненное, мертвенно-бледное и трясущееся. Никогда в жизни Мэри не видела ничего смешнее. Она подняла голову и наткнулась на взгляд миссис Морган, которая, несомненно, поняла, на что уставилась девчонка. Ужасный и неудержимый смех вырвался у нее из груди; Мэри прижала руку ко рту, но было уже поздно.

Что было потом, она помнила смутно. Кажется, она стояла в коридоре, прислонившись лбом к двери, и ее сердце стучало так громко, что почти заглушало вопли миссис Морган:

– Клянусь богом, она надо мной смеялась! Говорю вам, эта поганая шлюха загоготала прямо мне в лицо!

Как ни странно, в памяти у нее осталась не возмущенная физиономия жены достопочтенного члена, но лицо миссис Джонс. Мэри ждала у дверей и тряслась, как ребенок, заблудившийся в лесу.

За ужином миссис Джонс не смогла запихнуть в себя ни кусочка. После трапезы домашние разошлись, и они с мужем остались вдвоем.

– Джейн?

Она подняла голову, удивившись тому, что он назвал ее по имени.

Мистер Джонс накрыл ее руку своей теплой ладонью.

– Нынче вечером ты сама не своя.

– Это ничего. – Она сморгнула набежавшие слезы, благодарная ему за внимание.

– Гетта тебя утомила?

Как бы ей хотелось кивнуть в ответ, списать все на обычный изнурительный день. В конце концов, это было бы не первый раз, когда она скрыла от Томаса правду. На душе у нее были тайны и посерьезнее.

Миссис Джонс с сожалением покачала головой:

– Дело в том, что… Мэри. Она… вела себя дерзко. С миссис Морган.

Мистер Джонс нахмурился:

– Дерзко?

– Она не хотела ничего дурного. Она просто… рассмеялась.

– Рассмеялась? Над чем? – грозно спросил он.

– Ни над чем, – неубедительно соврала миссис Джонс. Она не могла заставить себя рассказать о происшествии подробнее, упомянуть вывалившуюся бледную грудь – отчасти из страха, что может засмеяться сама.

– А что с заказом?

Миссис Джонс поежилась.

– Вот именно это меня и беспокоит. Только поэтому я вообще об этом рассказала. Когда миссис Морган только пришла, она собиралась заказать мне три костюма для мисс Анны…

– А теперь Мэри Сондерс испортила наши отношения с самой значительной из наших заказчиц! – Мистер Джонс произнес это так, будто стоял на кафедре в зале суда.

Миссис Джонс поморщилась.

– Я не уверена, Томас. Миссис Морган отбыла в такой спешке…

Он стукнул ладонью по столу.

– Нам еще очень повезет, если хоть кто-нибудь из этой семьи переступит порог нашего магазина!

Она закрыла лицо руками.

– Что же касается этой девчонки, то я покажу ей, чего стоит ее дерзость! Я покажу ей «ничего дурного»! Немедленно приведи эту нахалку сюда, и я мигом отучу ее ухмыляться.

Миссис Джонс застыла от ужаса.

– Но, дорогой мой, подумай…

– Говою тебе, приведи ее сюда, и я всыплю ей дюжину розг. С такими, как она, разговаривать бесполезно.

– Томас. – Миссис Джонс собралась с силами. – В нашем доме никого и никогда так не наказывали, и я не могу согласиться с тем, что…

– Вот как? Ты не можешь согласиться? – Вена вздулась у него на переносице. – Я надеюсь, наш дом пока еще не бабье царство и командую в нем я!

За все годы их супружества, в котором были и разногласия по домашним вопросам, и тяжелые времена, и неприятности с деньгами, миссис Джонс ни разу не видела, чтобы у ее мужа было такое лицо. Казалось, своим глупым детским поступком Мэри Сондерс разрушила жизнь своего хозяина.

Мистер Джонс встал и с ужасным скрежетом оттолкнул стул. Каждой частичкой своего существа миссис Джонс отшатнулась от мужа, но взяла себя в руки и не сдвинулась с места. Она слышала его тяжелое дыхание. На мгновение ей показалось, что его лицо смягчилось, – но нет, это была не доброта, а скорее какое-то неясное сомнение. Он нагнулся за костылями и пробормотал что-то себе под нос, так тихо, что ей пришлось переспросить:

– Прошу прощения?

– Сделай это сама, – буркнул он. – Так будет приличнее.

С этими словами он вышел из комнаты.

– Эби сказала, что я нужна.

Хозяйка стояла посреди гостиной, спрятав руки за спину, словно воришка. Глаза у нее были красные.

– Мэри, – быстро начала она. – Мистер Джонс… то есть мы – мой муж и я – мы решили, что тебя следует высечь за твое сегодняшнее поведение.

Миссис Джонс вытащила руку из-за спины, и оказалось, что она держит березовую розгу. Она растерянно повертела ее в пальцах, словно это была некая новомодная штучка и она не знала, как с ней обращаться.

Мэри в упор посмотрела на хозяйку. Некоторое время обе молчали. Она все еще не могла поверить, что это происходит на самом деле – ее не секли с тринадцати лет, с того самого раза, когда она потеряла деньги.

– Ты совершила дурной поступок, – с трудом выговорила миссис Джонс. Ее губы слегка задрожали.

– Что я такого сделала?

– Ты насмехалась над миссис Морган.

– Я смеялась не над ней. Я не имела в виду ничего плохого. И я попросила прощения!

Миссис Джонс поднесла было руку ко рту, но осознала, что все еще держит розгу, и торопливо ее опустила.

– Все дело в том, как ты смотрела на нее, когда рассмеялась.

– Я не отвечаю за свое лицо, мадам!

Но конечно, это была ложь. Весной ей повысили жалованье, и она охотно согласилась – и это было то же самое, как если бы она продала себя Джонсам со всеми потрохами. Ее спина, руки, слова, лицо – все принадлежало им.

– Твое поведение оскорбило миссис Морган. Возможно, мы потеряли самый важный заказ года.

– В таком случае она слишком обидчива, – пробормотала Мэри.

– О, Мэри. Ну какая же леди не обидится, если на нее так смотреть. В такую минуту!

Даже теперь Мэри не смогла удержаться от улыбки – совсем крошечной, но все же улыбки.

– Если ты ведешь себя как ребенок, я вынуждена обращаться с тобой как с неразумным дитятей. Войди, Эби! – неожиданно громко выкрикнула миссис Джонс.

Только когда Эби, с бесстрастным выражением лица, подошла поближе и немного нагнулась, Мэри поняла, чего от нее хотят. Она должна была расшнуровать корсет, обнажить спину и опереться на спину Эби, и обхватить ее так, чтобы она держала ее за руки. И позволить высечь себя, как настоящую преступницу, в то время как все, что она сделала, – это не вовремя засмеялась. Было очевидно, что приказ исходил от мистера Джонса, который хотел наказать Мэри, и отнюдь не за сегодняшний проступок, но за ту ночь, когда она задрала перед ним юбки.

Она была не обязана это терпеть. Нужно было всего-навсего подняться наверх и уложить свои вещи. Денег с лихвой хватило бы на то, чтобы сесть в дилижанс Ниблетта и начать новую жизнь в Лондоне.

Однако что-то ее удержало. Возможно, привычка повиноваться. Возможно, странная неподвижность Эби и миссис Джонс, да и ее собственная – все три напоминали актеров в масках, разыгрывающих какую-то пьесу. А может быть, это был взгляд миссис Джонс, моливший: помоги мне, Мэри?

Мистер Джонс прижимался ухом к двери – так крепко, что в конце концов оно онемело. Ему казалось, что от каждого удара, раздававшегося в маленькой гостиной, дерево как будто сотрясается. Других звуков из комнаты не доносилось; никто не сказал ни слова, не вскрикнул от боли. Миссис Джонс делала свою работу на совесть, это было очевидно, хотя она и не знала, что муж слушает у двери. За что бы ни взялась Джейн, подумал он вдруг с восхищением и отвращением, она всегда старается сделать это как нельзя лучше. Даже если ей этого совсем не хочется.

Удары падали тяжело и равномерно, один за другим. После десятого возникла небольшая заминка, словно миссис Джонс сбилась со счета или скорее замерла, увидев первое пятнышко крови, проступившее сквозь рубашку, подумал мистер Джонс. Однако за десятым последовал и одиннадцатый, а потом и двенадцатый. Затем наступила тишина, и он почувствовал одновременно облегчение и ужас.

Это его нужно было высечь. Теперь, когда он немного успокоился, мистер Джонс понимал это вполне ясно. Это он должен был быть в гостиной, оголив спину перед своей женой и умоляя ее содрать с него кожу. Он должен был упасть перед ней на колени и сказать: «Я нарушил данную тебе клятву верности с грязной шлюхой, той самой, которую ты считаешь своей дочерью. Как я могу загладить свою вину? Чем мне заплатить за свой проступок? Какую сделку нам с тобой заключить, чтобы можно было продолжать жить дальше?»

Злобой не поужинаешь, говорила когда-то мать. Мэри чувствовала, как твердый комок горечи спускается все ниже, словно она проглотила орех, и тот пускает корни глубоко внутри. Питаемый ее густой черной кровью и обидой, он разрастался так быстро, что не давал ей дышать.

В кровати она была одна. Мэри пошевелилась и вздохнула от боли. Она кое-как завела дрожащие руки за спину и принялась расстегивать корсаж. Корсет пришлось снимать целую вечность, но «будь я проклята, если заплачу», – подумала Мэри.

Как там сказала однажды Куколка? Ни к чему привязываться к людям. В конце концов они всегда подводят. Корчась от боли, она нащупала под кроватью сумку и вытащила из нее чулок. Маленький червячок, в котором содержались все ее надежды на будущее. Мэри высыпала монеты прямо на грубое одеяло; их вид и приятный звон слегка ее приободрили. Это было все, что стояло между ней и прочими девчонками с улицы. Все, на что она могла положиться: золото, серебро и медь, монетки, твердые и надежные, как кусок мяса. Она разложила деньги по кучкам и еще раз пересчитала. Эти цифры означали одно: свободу.

От свечи остался огарок не больше полудюйма. Она до смерти устала; боль гуляла по спине, как перо по бумаге, как будто кто-то с силой обводил рисунок, чтобы он проявился на другом листке. Глаза закрывались. Мэри упала обратно на кровать и накрыла монеты своим телом, словно дракон, охраняющий сокровище. «Возможно, пока я буду спать, мое сердце превратится в камень», – подумала она напоследок.

Миссис Джонс прислушалась. За дверью стояла полная тишина. Из замочной скважины падал слабый лучик света. Она хотела постучать, но не решилась – руки заметно дрожали, а пальцы свело судорогой, словно она до сих пор держала розгу.

Она толкнула дверь и за мгновение до того, как погасла задутая сквозняком свеча, успела разглядеть Мэри Сондерс, лежащую поперек кровати прямо в рубашке, как ребенок, которого неожиданно сморил сон. Блеснули темные волосы, и наступила темнота.

Миссис Джонс услышала позвякивание, приглушенный возглас – как будто бы ругательство – и скрежет трутницы.

– Нет-нет, моя дорогая, – начала она. – Я прошу прощения…

– Подожди, – приказала невидимая Мэри.

Снова зажглась свеча. Миссис Джонс подошла к кровати и присела на самый край матраса. Между нею и Мэри лежала тонкая подушка.

– Я думала, это Эби, – холодно заметила Мэри.

– Нет, – слегка охрипшим голосом возразила хозяйка. – Эби сегодня ночует с миссис Эш. Я подумала, что ты лучше выспишься, если будешь в кровати одна. – Она посмотрела на свои сжатые в кулак пальцы. – Я должна тебе кое-что сказать, моя дорогая. Может быть, ты уже догадалась, что именно.

Эти глаза! Словно прожженные в простыне дыры.

– Это было не мое решение – наказать тебя подобным образом. Я знаю, что все вышло случайно – с миссис Морган. – Миссис Джонс откашлялась. В тишине маленькой комнатки этот звук показался оглушительно громким. – Но… у нас с тобой один и тот же хозяин, – почти неслышно закончила она.

Эта дерзкая бровь, недоверчивая, ставящая под сомнение любое слово!

– В каком-то смысле мы все служанки, Мэри, разве нет? – взмолилась миссис Джонс.

Мэри оперлась о подушку и придвинулась совсем близко к хозяйке:

– Возможно, мадам. Но одних секут… а другие держат розги.

Ее горячее дыхание обжигало.

Миссис Джонс почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она ничего не видела, она слепла, и в ее сердце было черно, словно в угольной шахте.

Собравшись с силами, она протянула Мэри маленькую баночку, прикрытую бумажкой.

– Это мазь. Для твоей спины. Позволь мне намазать тебя.

На мгновение она подумала, что Мэри швырнет баночку ей в лицо, но та только молча повернулась и приподняла рубашку. Ее плечи были гладкими и молочно-белыми – ровно до первой кровавой полосы. Миссис Джонс уселась поудобнее, и подушка, что лежала между ней и Мэри, вдруг подозрительно звякнула. Мэри замерла, и скорее это, чем непонятный звук, заставило миссис Джонс насторожиться. Она приподняла подушку и увидела струящийся через узкую кровать ручеек монет.

– Что это? – изумленно выдохнула она и машинально перевернула несколько самых больших монет. – Сколько здесь?

Мэри обернулась, словно не понимая, о чем идет речь.

– Одиннадцать фунтов, три шиллинга и два с половиной пенса, – после долгой паузы сказала она.

Миссис Джонс молча пошевелила губами, повторяя. Не вполне осознавая, что делает, она положила подушку к себе на колени и прижала ее к животу. На какую-то долю секунды ей захотелось встать, и выйти из комнаты, и забыть, что она вообще сюда заходила, но миссис Джонс овладела собой.

– Мэри Сондерс?

В ее голосе слышались одновременно обвинение, угроза и мольба.

– Что?

– Откуда у тебя эти деньги?

– Они мои.

– Но как это возможно?

Мэри без всякого выражения, как кошка, уставилась на хозяйку.

– Я знаю, что ты солгала мне насчет старых долгов, – уже увереннее сказала миссис Джонс. – Но как у служанки, девушки в твоем положении, может оказаться целое состояние?

Снова вздернутая бровь.

– По-твоему, это не состояние? Одиннадцать фунтов!

Мэри упорно молчала, словно ей склеили губы.

Миссис Джонс на мгновение закрыла глаза. Необходимо быть твердой, напомнила она себе. Этот разговор должен идти в ту сторону, в какую ей нужно.

– Важно не то, сколько здесь денег, а то, как они к тебе попали, – тихо сказала она.

– Это мое дело, – огрызнулась Мэри.

Миссис Джонс приоткрыла рот. Новая жуткая мысль пришла ей в голову.

– Я не потерплю воровства в этом доме!

– Я ничего не крала.

– Этого не может быть. Должно быть, ты обокрала кого-то из наших заказчиков. Тебе просто неоткуда было взять такую сумму – ведь когда ты пришла к нам, у тебя не было ни гроша! – Смятение и страх не давали ей думать ясно. – Скажи мне, чьи они. Мисс Робертс?

Мэри покачала головой.

– Но ведь не миссис Морган?

Опять тот же жест.

Миссис Джонс застыла от ужаса.

– Наши? Неужели ты пала так низко? Неужели ты смогла украсть из дома вещи и продать их? У своей собственной семьи? Ведь мы твоя семья, ты это знаешь. Больше у тебя никого нет.

Мэри бросила на нее яростный взгляд. Ее глаза заблестели. Непонятно, слезы это или просто отражение свечи, подумала миссис Джонс.

– Я ничего не крала. Эти деньги мои, клянусь. Все до последнего пенни.

– Но откуда они у тебя?

– Какая разница? – Голос Мэри почти сорвался на визг. – Деньги всегда откуда-нибудь берутся. Вернее сказать, отовсюду. Подумайте, в скольких карманах полежали эти монеты. Главное то, что я их заработала.

– Честно?

Долгое молчание.

– Да.

– Ты лгунья, – бросила миссис Джонс, с трудом проглотив ком в горле. – И я не знаю, кто еще. И даже не хочу знать.

Мэри пожала плечами.

Неуверенным движением миссис Джонс смахнула монеты в передник. Мэри протянула руку, но хозяйка шлепнула ее по пальцам, и она спрятала руку за спину, словно обжегшись.

– Знаешь ли ты законы этой страны, Мэри Сондерс? – Миссис Джонс встала и перевела дыхание. Монеты оттягивали передник. – Если ты украдешь хотя бы носовой платок и это будет доказано, тебя вздернут на виселицу.

– Я не воровка, – сквозь зубы процедила Мэри.

Миссис Джонс подошла к двери и обернулась.

– Молись, – дрожащим голосом выговорила она.

Дверь с треском захлопнулась.

Наступило утро, такое же, как и любое другое.

Мэри надела корсет на покрытую кровоподтеками спину и затянула его так туго, что даже застонала от боли.

Весь день, работая в мастерской, она не поднимала глаз. Стояла невыносимая сентябрьская жара. Каждое ее движение кричало: Вспомните. Вспомните, что я хорошая служанка. Вспомните, что вы обещали обращаться со мной как с дочерью.

Лицо миссис Джонс было бледным, как воск. Сегодня они почти не разговаривали. Никакой обычной дружеской болтовни, только редкие просьбы передать ножницы или нитки. Вся их близость испарилась без следа. У Мэри тряслись руки, а глаза то и дело наполнялись слезами. Она мысленно заклинала: «Верьте мне. Я не могу сказать, откуда взялись деньги. Но все равно – пожалуйста, верьте мне».

В полной тишине они сделали последние стежки на декольте бархатного платья миссис Морган.

К ужину голова Мэри гудела как колокол. Она гоняла еду по тарелке, ни к чему не притрагиваясь. Мысли двигались тяжело и медленно, словно мельничные жернова. Она уже поняла, что сваляла дурака. Где-то там, за веками, зудел голос Куколки. Самое худшее, что может быть, если тебя признают шлюхой, – получишь кнута. Ну или, может быть, запрут в каталажку. Но если эта твоя хозяйка объявит тебя воровкой, тебя ждет пеньковый галстук, моя дорогуша.

Однако одного Куколка не поняла бы ни за что: как сильно Мэри хотела остаться. Здесь, в маленькой, душной, заставленной мебелью комнате в доме Джонсов на Инч-Лейн, в городе Монмуте в Англии, или в Уэльсе, или где-то между ними. Несмотря на лед в глазах миссис Джонс, несмотря на все, что произошло. До этого бесконечного дня Мэри не признавалась себе в том, что здесь был ее настоящий дом.

И как бы она смогла остаться, если бы произнесла эти слова: мужчины, и «Воронье гнездо», и шиллинг за раз? Правда была столь уродлива, что ни облагородить, ни приукрасить ее было невозможно. Как только это будет сказано вслух, все кончится. Миссис Джонс никогда не сможет ее простить. В этой семье не было места шлюхе.

В то воскресенье Мэри отправилась вместе с Джонсами в церковь, хотя от жары ее кожа покрылась красными пятнами, а в глазах плавали цветные круги. Она кротко опустилась на колени, припомнив, как это делалось в Магдалине. Преподобный Кадваладир, сжимая кафедру потными руками, призывал паству встречать неудачи с покорностью и христианским смирением.

– Если ваши замыслы провалились, если ваши надежды потерпели крушение, единственное, что может послужить вам утешением, – это вера во Всемогущего Господа.

На мгновение Мэри захотелось поверить этому человеку, несмотря на то что она, как никто другой, знала о его несравненном лицемерии. Может ли Господь Всемогущий спасти ее от обвинений в воровстве и от петли? Сможет ли он заставить миссис Джонс вернуть ей деньги и снова полюбить ее – как раньше? Сможет ли Мэри сказать хозяйке правду так, чтобы не обрушились Небеса?

– Будьте как тростник, который гнется, но не ломается, – призывал Кадваладир, – в то время как буря вырывает с корнем высокие кедры.

Мэри представила себе бурю, зубами срывающую листья с деревьев. Они рушились на землю одно за другим. Ее сердце вдруг забилось, как крыса в ловушке, к горлу подступила тошнота. Голос Кадваладира странно отдалился.

– Мэри? – прошептала миссис Джонс.

Она хотела, хотела ответить, но почему-то она была очень далеко. Закружилась голова, горло свело судорогой, и она изо всех сил сжала губы.

Мягкая рука обняла ее за плечи, прохладные, как вода, пальцы коснулись ее лица, губ. Мэри покачнулась, и ее вырвало прямо в ладонь миссис Джонс.

Мэри проснулась посреди ночи, мокрая от пота. Чья-то рука прижимала к ее груди холодное мокрое полотенце. Она стиснула ее и почувствовала слабое ответное пожатие.

– Я не буду долго болеть, – выговорила она. – Клянусь.

– Тихо, тихо, cariad.

– Не прогоняйте меня. – Горячая соленая влага потекла по ее щекам, шее и ушам.

– Успокойся, девочка. Конечно, я не прогоню тебя. Ты – член нашей семьи, я тебе говорила.

– Я буду хорошей, очень хорошей, если вы позволите мне остаться, – всхлипнула Мэри.

– Я знаю. – Голос миссис Джонс был ласковым и мягким, как перышко.

– Пожалуйста, позвольте мне остаться. Мне очень жаль. Простите меня. – Но за что? Что она сделала? Мэри совершенно об этом забыла.

– Хорошо, хорошо. Конечно.

Она вдруг вспомнила и ужаснулась.

– Я больше никогда не буду, мама. Это было… просто за ленту.

– Ш-ш-ш. – Влажное полотенце легло ей на лоб. – Нет никакой ленты.

Мэри попыталась вскочить.

– Куда она подевалась? – испуганно спросила она.

Мать мягко уложила ее обратно на подушку и поцеловала в лоб.

– Ее убрали, чтобы она не потерялась.

Мэри вяло подчинилась.

– Сначала такая была у Куколки.

– У куколки? Что за куколка?

Она уткнула горящее лицо в подушку.

– Куколка там, за замком, – пробормотала она и провалилась во тьму.

Когда Мэри снова очнулась, она увидела, что над ней склоняется человек с ножом. И она узнала его, узнала эти дьявольские брови! Она завизжала изо всех сил, так что он подпрыгнул.

– Я подержу ее, Джозеф, а ты попробуй еще раз.

Этот нежный голос… конечно, это не мать, осознала Мэри. Это миссис Джонс.

Она плюнула мужчине в лицо.

– Я знаю вас! – дико крикнула она. – С вашим большим ножом и вашими рясами. Вам это обойдется в десять гиней, сэр!

– Тихо, Мэри. Кадваладир пришел, чтобы пустить тебе кровь. Он здесь, чтобы помочь.

Простыни связывали ее тело. Мэри отчаянно забилась.

– Тебе сразу станет легче, моя дорогая, – сказала миссис Джонс. – Нет лучшего средства, чтобы уменьшить лихорадку.

– На простыне уже была кровь, – сообщила Мэри. – Это было вино.

Кадваладир отошел в угол комнаты и сложил руки на груди. Его огромный нож торчал вверх. Миссис Джонс обернулась.

– Иди сюда, Джозеф. Видишь, она бредит.

Мэри попыталась плюнуть в него еще раз, но во рту у нее оказалась одна зола.

Миссис Джонс держала ее за плечи, а Кадваладир быстро провел ножом по ее шее сбоку. Мэри лежала молча, слушая, как в жестяной таз падают тяжелые капли. Кажется, миссис Джонс заплакала.

– Мы спасем тебя, Мэри. Мы делаем это только для того, чтобы тебя спасти.

Когда миссис Джонс спустилась вниз, ее передник был запачкан кровью. Мистер Джонс ждал ее в гостиной. Он хотел протянуть руки навстречу жене, но они бессильно повисли по бокам.

– Как она? – тихо спросил он.

Миссис Джонс пожала плечами.

– Лихорадка не ушла?

Она уселась за стол и подперла щеку кулаком.

– То отпускает, то снова возвращается.

Он послушно кивнул, словно марионетка. Если девчонка умрет… мистер Джонс знал это совершенно точно, Джейн его никогда не простит.

Миссис Джонс подняла голову.

– Я знаю, ты недолюбливаешь Мэри. Ты ведь всегда ненавидел ее мать, не так ли?

Он изумленно моргнул.

– Ненавидел? Сью Рис? Вовсе нет. За что мне ее ненавидеть? Хотя… – Он заколебался. – Должен признать, я полагал, что она не совсем достойна твоей дружбы. Я хочу сказать, когда вы обе выросли.

Глаза жены впились в него, точно осколки стекла.

– Ты думал, что она сделала плохой выбор, вый дя замуж за Коба Сондерса. И что она заслужила свое наказание.

Он промолчал, не зная, что сказать.

– Но иногда, Томас… иногда нас наказывают, хотя мы не сделали ничего плохого.

Ее лицо вдруг исказилось. Из глаз хлынули слезы. В два прыжка он подскочил к ней и прижал к себе.

– Что такое, любовь моя?

Ее тело сотрясалось от рыданий.

– Что такое?

– Ребенок.

Ему показалось, что он не расслышал. Он даже наклонил ухо к ее губам.

– Какой ребенок?

– Последний.

Он сжал ее крепче. Джейн плакала; он терпеливо ждал.

В конце концов она выпрямилась, вытерла слезы, и ее губы растянулись в мертвое подобие улыбки.

– Я потеряла его в мае, – еще всхлипывая, выговорила она. – Прости… мне очень жаль, что я не сказала тебе тогда же.

Кто-то словно ударил его в живот. Несколько долгих секунд он не мог вздохнуть.

– В этот раз все продлилось всего несколько месяцев. Я не знаю, был ли это мальчик или девочка.

Он торопливо опустился перед ней на колени и схватил ее за локти.

– Мы должны попытаться еще раз, – быстро проговорил он. – В конце концов Создатель вознаградит нас. Мы должны верить в его справедливость.

Джейн покачала головой.

– Томас, – прошептала она. И повторила еще раз, тверже: – Томас. У нас есть дочь. – Она запнулась, словно собираясь с силами. – У нас есть… мы. – Снова короткая передышка. – Такова наша участь.

Они долго оставались в этой неловкой позе. Единственная нога мистера Джонса затекла. Затем онемели руки. Через некоторое время он уже не мог отличить свое тело от тела жены.

Церковь Святой Марии была пуста. Миссис Джонс преклонила колени и прочитала благодарственную молитву о выздоровлении страждущего.

В ее кармане лежал чулок с монетами. Сегодня утром она снова пересчитала их. Прикасаясь к золоту и серебру, миссис Джонс чувствовала, как горят ее пальцы. Ее сердце звенело, словно подкова на наковальне. Ради всего святого, где? Она не могла думать ни о чем другом. Где девчонка взяла эти деньги?

Миссис Джонс прижалась лбом к прохладной деревянной спинке скамьи. Мысли разбегались, как круги по воде, в голове стоял густой туман. Для того чтобы заставить человека сознаться в преступлении – так она прочитала в какой-то книге, – нужно отрезать язык у живой лягушки и положить ему на грудь, когда он будет спать. Тогда он заговорит во сне и расскажет чистую правду.

Какая чепуха. Надо было всего лишь спросить у Мэри Сондерс, откуда она взяла деньги; задавать этот вопрос снова и снова, пока она лежала в горячке и медленно выздоравливала, и в конце концов миссис Джонс непременно получила бы ответ. Но она не решилась. Наверное, она и не хотела знать правду – потому что, какой бы эта правда ни была, после нее миссис Джонс должна была бы самое меньшее вышвырнуть Мэри из дома. При одной только мысли об этом ее сердце сжималось. Да, она привыкла полагаться на эту девочку – слишком привыкла, теперь она это понимала. Она проявила слабость. Она сблизилась со служанкой, с юной девушкой, почти ребенком. Она рассказывала ей о таком, что следовало бы знать только ее мужу. Она доверилась обманщице.

Что ж, по крайней мере, она знала, что делать с деньгами. Миссис Джонс принесла их сюда, чтобы опустить в ящик с пожертвованиями для бедных. Милосердие – высшая добродетель, разве не так всегда говорит Кадваладир в своих проповедях? Блаженны те, кто отдает. А ей бы не помешала милость Небес.

Кадваладир никогда не узнает, откуда взялись эти одиннадцать фунтов. Вероятно, он удивится, и обрадуется подобной щедрости, и станет гадать, кто же из богатых прихожан пожертвовал столь огромную сумму. А потом, если кто-нибудь будет расспрашивать ее о деньгах, найденных у Мэри Сондерс, миссис Джонс сможет сказать, что она ничего не знает. Для нее это грязные деньги – до тех пор, пока они не окажутся в ящике для бедных. Теперь они хотя бы смогут несколько месяцев кормить тех несчастных, что остались без крова или без работы, или обеспечить похороны дюжине нищих.

Она встала. Набитый монетами чулок ощутимо давил на бедро, и искушение вдруг овладело ею, словно порыв страсти. В первый раз за все время миссис Джонс подумала, что можно оставить деньги себе. Она могла бы добавить их к своим личным сбережениям, средствам «на черный день», что хранились в шкатулке на дне ее гардероба. Это поможет семье справиться с потерей заказа от Морганов. Построить еще одну стену, защититься от возможной беды в том случае, если их замыслы по расширению дела обернутся неудачей. Никто никогда не узнает.

У миссис Джонс ослабели ноги. Деньги из ниоткуда! Незаработанные деньги! Деньги, за которые не пришлось попотеть! Несколько секунд она стояла неподвижно; любой, кто увидел бы ее в это мгновение, подумал бы, что она молится. И в каком-то смысле так оно и было. Правосудие, напомнила она себе. Помни о Судном дне.

Она оглянулась по сторонам. Вокруг никого не было. Миссис Джонс быстро подошла к ящику для бедных, вытащила из кармана чулок с деньгами и принялась одну за другой запихивать монеты в щель.

На второй неделе сентября немного похолодало. Возле реки Дженнет Гелдер охолащивал поросят. Их пронзительный визг разносился по всему городу. Мэри несла домой корзину солода. Ее ноги слегка дрожали, а дыхание было неровным и частым. Поля уже засеяли озимой рожью; над ними собрались птицы. Какой-то ребенок побежал и замахал руками, чтобы их отогнать, и глаза Мэри тут же наполнились слезами. Сколько дней ему понадобится, чтобы заработать пенни? После лихорадки ей то и дело хотелось плакать.

За время болезни она не лежала без дела. В конце концов Мэри сочинила отличную историю. Просто и трогательно; она на чем свет ругала себя за то, что не додумалась до этого раньше. Эти деньги – тайное наследство, полученное от матери, – вот что нужно сказать миссис Джонс. Никому о них не говори, Мэри, сказала мне мать на смертном одре. Спрячь их до худших времен. Это тебе на старость. Мэри повторила рассказ сотни раз, пока он не стал звучать так же правдоподобно, как Откровение из Евангелия.

Что-то черное свисало с ограды возле моста. Мэри все еще не очень хорошо видела после болезни, поэтому она подошла ближе, чтобы разглядеть. Мертвая ворона, подвешенная за лапы, раскинула крылья, словно в последнем полете вниз, готовая вот-вот врезаться в землю. Она слегка раскачивалась на ветру. Мэри почувствовала темный, мускусный дух тления и поспешила домой.

Если набраться терпения и подождать, подходящая минута обязательно наступит, это Мэри знала точно. Так оно и вышло.

– Как ты себя чувствуешь, Мэри? – спросила хозяйка.

– Очень хорошо.

И это было почти правдой. У нее только слегка двоилось в глазах, и усилием воли Мэри уже могла сдержать дрожь в руках.

Мистер Джонс был в клубе; теперь он проводил там все больше и больше вечеров. Миссис Эш сидела наверху за Священным Писанием. Дэффи пошел прогуляться к реке. Даже Эби решила выйти подышать свежим воздухом.

Если не спросить сейчас, другой возможности может и не быть.

– Я хотела спросить… – начала Мэри. – Теперь, когда я поправилась…

– Да?

– Могу ли я получить свои деньги обратно?

Любящее, радостное лицо миссис Джонс тут же изменилось.

– О, Мэри… – выдохнула она.

– Теперь я готова сказать вам, откуда они взялись, – добавила Мэри и попыталась изобразить невинную улыбку. – Мне следовало…

Миссис Джонс покачала головой:

– В этом нет нужды.

– Но я хочу сказать, – возразила Мэри. – Я хочу вас успокоить. Я не говорила об этом ни одной живой душе, но вам… вам я могу довериться.

– Мэри. – Миссис Джонс кончиками пальцев зажала ей рот и замолчала сама. – Их больше нет, – наконец выговорила она почти шепотом.

Мэри замерла.

– Нет?

Миссис Джонс нервно облизнула губы.

– Я сделала то, что будет лучше всего.

Снова молчание.

– Я положила их в ящик для бедных.

Мэри прекрасно расслышала каждое слово, но почему-то она никак не могла понять, что они означают. Это было невозможно.

– Видишь ли, моя дорогая, – заторопилась миссис Джонс, – мне ясно, что ты поступила нехорошо, хотя я и не знаю, что именно ты сделала. Как бы то ни было, я уверена, что в глубине души ты совсем не плохая девочка. Теперь эти деньги пойдут на доброе дело и ты от них очистишься. Понимаешь? Они помогут нищим и сиротам.

– Сиротам? – хрипло повторила Мэри.

– Да. Несчастным созданиям, лишившимся родителей, так же как и ты.

«Так пусть они заработают себе на хлеб, как я», – лихорадочно подумала она.

– Теперь ты можешь выбросить их из головы, – заговорила миссис Джонс, не сводя глаз с ее лица. – Начать все сначала. И мы никогда об этом не вспомним. – Она потрепала Мэри по руке и облегченно вздохнула. – А сейчас я, наверное, тоже выйду немного подышать. Вечер уже совсем близко.

Она закрыла за собой дверь. Стены закружились у Мэри над головой. Некоторое время она сидела неподвижно, странностью позы напоминая незаконченную статую. Сплошная путаница и неразбериха. Смысл произошедшего все время ускользал от нее. Должно быть, ее ум еще слаб после лихорадки. Сейчас она все поймет. Сейчас…

На нее вдруг нахлынула ярость, пьянящая, как джин. Благотворительность – вот как они это называют. В школе они учили стишок, где говорилось, что надо быть признательным за благотворительные дары. Но что бы они сказали о благотворительном воровстве? Благотворительном грехе? О самонадеянности женщины, отобравшей у другой ее честно заработанное состояние и бросившей его в ящик для бедных? Разве есть у кого-то право быть Леди Милосердие за чужой счет? Отнимать плоды сотни ночей, проведенных в комнатушке над «Вороньим гнездом»?

В два прыжка Мэри добралась до лестницы. Пора вернуть свое. Она ворвалась в спальню Джонсов и направилась прямо к гардеробу. Шкатулка была заперта, но это ее не остановило. Мэри сбежала вниз; ее сердце выбивало барабанную дробь. В кухне она схватила то, что первым попалось под руку: огромный мясницкий нож, еще не отчищенный от бараньего жира. Поднимаясь обратно наверх, она заметила, что дышит открытым ртом, как волчица. Кончиком ножа Мэри ковырнула замок, так что он отлетел в сторону, и откинула крышку.

Она пересчитала монеты, а потом пересчитала их снова, не в силах поверить своим глазам. Пять фунтов, три шиллинга и шесть пенсов. Личные деньги миссис Джонс, ее сокровище! На мгновение она почти пожалела хозяйку, но вспомнила о ящике для бедных, и ее гнев вскипел с новой силой. Эта ярость была сильнее, чем лихорадка. Это был ураган, сметающий все на своем пути. Злоба на мужчин, которых ей приходилось обслуживать, на женщин, провожавших ее неодобрительными взглядами, на мать, даже на Куколку – на всех, кто осуждал ее, и цокал языком, и считал, что им «лучше знать», и тех, кто разочаровывал ее. Выбрасывал ее за дверь, или покидал ее, или и то и другое – всегда и везде. Все ее прежние беды и печали как будто собрались вместе. Но ярость быстро поглотила их. Во рту у нее было горько, ноги сводило судорогой, а руки тряслись. Эта сука получит то, что заслужила.

Для начала Мэри высыпала в карман содержимое взломанной шкатулки. Черт ее забери, если она отправится в Лондон без денег и без возможности начать новую жизнь! Потом она сбегала в свою спальню, нарумянила рот и щеки и снова бросилась вниз. Она совсем не чувствовала усталости. Все тем же ножом Мэри открыла буфет – сейчас ее силы хватило бы и на десятерых, – вытащила пробку из бутылки самого лучшего, самого сладкого вина и припала к горлышку. Вино было таким крепким, что она закашлялась, но все равно допила до конца. Вторую бутылку Мэри прихватила с собой в магазин.

Ее мысли расплывались. Если вернуться в Лондон без хорошей одежды, то чем ты будешь отличаться от дикого животного? Кто ты без красивого платья? Бродяга, вынужденный скитаться из прихода в приход и окончить свои дни в работном доме, с ногами, прикованными к стене. Время как будто замедлилось. Большое зеркало притягивало Мэри, искушало, и она быстро скинула с себя свое простое коричневое платье и влезла в белое бархатное чудо миссис Морган. Открытое платье для распущенной девки, ты, маленькая грязная шлюшка, засмеялась Куколка у нее в голове. Еле двигая неловкими от вина пальцами, Мэри застегнула пуговицы. Платье сидело на ней так, будто было сшито только для нее. На длинном шлейфе извивались серебряные змейки. Мэри покружилась перед зеркалом, рассматривая себя, и мир закружился вместе с ней. Охваченная восторгом, она схватила бутылку и подняла тост за себя, всю себя, начиная от алых губ и заканчивая бесконечным шлейфом. Никогда в жизни она не видела ничего прекраснее.

Что еще взять? Ей предстояло нелегкое решение. Все будущее Мэри зависело от правильного покроя или выреза декольте. Так. Новую красную накидку миссис Теодозии Форчун, конечно, и зеленое распашное платье миссис Партридж из пу-де-суа, и… как можно уйти без розового корсажа в складочку, который она сшила для мисс Элизабет Робертс? В любом случае этой старухе он не по возрасту, подумала Мэри. Что толку наряжаться, когда стоишь одной ногой в могиле? Она хватала все новые и новые наряды, ее руки были полны шелков и скользких атласов, а подбородком Мэри удерживала пару туфель на высоких каблуках. Она могла бы унести все, что было в магазине. Она сшила эти платья своими собственными руками. Она поливала их своим потом. И она будет их носить. Они принадлежат ей.

– Мэри?

Ее ноги внезапно заледенели, а голова пошла кругом. Мэри медленно обернулась, запуталась в своем снежно-белом шлейфе и чуть не упала.

– Мэри!

Никогда раньше она не слышала, чтобы хозяйка кричала. Вздрогнув, Мэри выронила их рук кучу платьев.

– Немедленно сними это! – Лицо миссис Джонс исказилось от гнева.

Мэри взглянула на себя, на белую бархатную реку своего тела и вдруг совершенно протрезвела.

Вот где настоящий конец. Куда ей бежать теперь? Через минуту миссис Джонс позовет констебля и заявит, что ее служанка воровка. Ее могут вздернуть на виселице. Повесить, веревка будет впиваться в шею, пока она не умрет… «Вся власть в руках у этой женщины, – ясно и отчетливо подумала Мэри. – От ее воли зависит, буду ли я жить или умру. Она называла меня своей дочерью, но если она пожелает, моя жизнь прекратится».

– Не говорите со мной так, – выдавила она. Слова вылезали у нее изо рта медленно, словно грязь. – Вы не знаете, кто я.

– Я прекрасно знаю, кто ты, – бросила миссис Джонс. – Ты – моя служанка.

Вот и вся любовь. Мэри собрала всю желчь, что скопилась у нее внутри, и плюнула своей хозяйке в лицо.

Миссис Джонс, окаменев, уставилась на нее. По щеке у нее сползала капелька слюны.

– Для начала, я не сирота! – крикнула Мэри. – Моя мать жива и прекрасно себя чувствует, и ненавидит меня до глубины души. Все, что я вам рассказала, было ложью. От первого до последнего слова.

Щеки и лоб миссис Джонс покрылись мертвенной бледностью.

– Я шлюха. Разве вы еще не догадались? Не сказать, что вы очень смекалисты, миссис Джонс! Те деньги, что вы украли, я заработала своей собственной дыркой. Я не пропустила ни одного мужчины, что проезжал через этот жалкий убогий городишко.

По лицу хозяйки пробежала волна боли.

– Да что там говорить! Я делала это даже с вашим собственным мужем! Стоя, у стены!

Безжизненные неподвижные губы.

У нее кончились слова. Она чувствовала себя опустошенной и выхолощенной. Пусть миссис Джонс согнется под бременем того, что узнала. Сейчас Мэри очень хотелось увидеть ее слезы.

Вместо этого, миссис Джонс прочистила горло и почти бесстрастно произнесла:

– Убирайся из моего дома.

Мэри легко двинулась к двери.

– И сними это платье, пока ты его не загрязнила.

Она застыла на месте. Самым странным было то, что хозяйка, кажется, оказалась права. Мэри вдруг ощутила, что каждая пора на ее теле источает яд и грязь, отравляя тончайшую серебряную вышивку. Белый бархат был ее змеиной кожей. Она не могла скинуть его сейчас; если она сделает это, от нее ничего не останется. Мэри покачала головой. Она не могла выговорить ни слова.

Миссис Джонс повелительно протянула руку и щелкнула пальцами.

Нож лежал на швейном столике, там, где она его и оставила. Мэри схватила его и почувствовала его упоительную тяжесть. Именно такую руку она всегда и хотела иметь. Руку, которую никто не может стряхнуть; руку, которой никто не может пренебречь. Теперь она наконец-то стала сама собой. Она была королевой.

Миссис Джонс ничего не заметила. Она сделала шаг вперед и дернула рукав белого платья. Раздался омерзительный треск.

Мэри посмотрела на свое точеное плечо. Оно выглядывало из прорехи, словно кость неведомого животного. Все испорчено, пронеслось у нее в голове. В мире больше не осталось ничего нетронутого и чистого.

Первый удар был на удивление легким. Он получился как будто сам собой, Мэри даже не успела понять, что сделала. Словно нож сам отомстил за платье. Только увидев мелкие капли крови на снежно-белом корсаже, она осознала, что произошло.

Испорчено, все испорчено.

И тогда она перехватила нож поудобнее и нанесла второй удар. В этот раз толстое лезвие вошло в шею миссис Джонс. Она упала на пол. Кровь брызнула вверх, как фонтан. Как алый фейерверк.

Их глаза встретились. Мэри уже не могла разобрать, кто из них падает, кто истекает кровью. Все напоминало странное причудливое представление. Миссис Джонс пыталась что-то сказать, Мэри пыталась что-то ответить. Их губы шевелились. Они разговаривали друг с другом как животные, на языке, который было невозможно постигнуть.

Умирающая миссис Джонс увидела, как ее служанка упала перед ней на колени, как двигаются ее губы, но слышала лишь громкий, все нарастающий рев. Боли не было, только предметы вдруг потеряли свои очертания. Все расплывалось. Она не понимала, что случилось. Что-то пошло не так. Все неправильно, совсем неправильно. Удивление, и печаль, и гаснет свеча. Кажется, она забыла что-то сказать или спросить, и где же дети? Что такое она собиралась сделать до темноты? Везде было красное – кто теперь это уберет? Пока еще рано ложиться спать. Нельзя ложиться, пока не закончены все дела.

Мэри так и не узнала, когда наступила смерть, – глаза не закрылись. Ей показалось, что прошло уже много часов. Она не знала, как отсчитывать время; единственным его мерилом была алая лужа, постепенно подбирающаяся к тому месту, где она сидела. Когда подол платья намок от крови, Мэри, шатаясь, поднялась наконец на ноги.

Хозяйка смотрела прямо на нее. Мэри наклонилась вперед и закрыла один глаз. Ее палец оставил кровавую полосу от брови до щеки. Словно актер, разрисовавший лицо для пантомимы на Двенадцатую ночь. Мэри взглянула на свое платье, испещренное красным. Холодная вода и потереть лимоном – вот и все, что нужно, Мэри. Ко второму глазу она притронуться так и не смогла. Он наблюдал за ней, пока она пятилась к двери, боясь повернуться к миссис Джонс спиной – словно та была королевской особой. Или демоном.

Не глядя, Мэри схватила кучу платьев. Ее ноги оставляли на полу коридора длинные, красные, липкие следы. Еле шевелясь, она добралась до двери, долго возилась с задвижкой и наконец сумела ее открыть. Краем сознания Мэри понимала, что теперь она преступница, но в то же время ей с трудом верилось, что в мире остался хоть кто-то живой.

– Хозяйка?

Эби открыла дверь магазина и задохнулась от ужаса.

Она старалась держаться подальше от разливавшейся на полу алой лужи, чтобы не запачкаться. Но кровь вдруг оказалась у нее на руке – длинная красная полоса. Может быть, от двери? Эби затряслась и бесшумно отступила в коридор.

Она привалилась к стене и закрыла глаза, пытаясь изгнать из памяти то, что только что увидела. Она еще не успела пожалеть мертвую миссис Джонс; ее ум лихорадочно трудился над другой задачей. Как доказать, что ее здесь не было? Кто может это засвидетельствовать? Можно убежать прямо сейчас, на другой конец города, но что, если кто-нибудь ее увидит?

Уже несколько недель подряд Эби преследовали воспоминания о Барбадосе. Это началось, когда хозяйка позвала ее помочь с наказанием Мэри Сондерс. Розга ни разу не задела ее саму, но она держала свою так называемую подругу (предательницу!) за руки, ощущала на себе ее тяжесть, и каждый удар березового прута отдавался в теле Эби, как эхо. Страх перехватил ее горло. Она будто снова вернулась на Барбадос, и не на солнечный, плодородный остров, каким он запечатлелся в ее обманчивой памяти, а в место, где она оставила двадцать лет своей жизни. Двадцать лет тяжелого труда – и каждый день, каждую минуту она ждала, что на ее спину обрушится удар.

Сейчас, глядя на темный омут, серединой которого было рассеченное горло миссис Джонс, Эби понимала, что ее мир снова раскололся на куски. В прошлый раз, когда умер хозяин, ей в руку воткнули нож. Что с ней сделают на этот раз?

Хлопнула входная дверь. Подуло сквозняком, и до нее донесся рассеянный свист Дэффи.

Эби открыла рот и завизжала. Ведь именно так ведут себя невиновные? Она сделала это машинально, словно отпугивая птиц. Теперь надо побежать и привести соседей – так поступила бы невиновная служанка. Едва не сбив Дэффи с ног, Эби выскочила за дверь и понеслась за угол и дальше, вниз по Грайндер-стрит, к ближайшей таверне, над входом в которую висело растрепанное воронье гнездо.

Это напоминало торжественную процессию, только все двигались гораздо быстрее. Древний обряд с особыми костюмами и никому не понятными ритуалами, пронеслось в голове у Дэффи, когда он свернул на Степни-стрит. Впереди бежали мужчины с фонарями; он прибавил ходу и почти нагнал их. Их крики были словно обрывки песнопений старинного и полузабытого праздника, который не отмечался ни разу за всю их жизнь.

– Держи ее!

– Хватай ее!

Дэффи молчал, стараясь не сбивать дыхание. Монноу-стрит, извиваясь, будто змея, вела их к блестевшей в лунном свете реке. Впереди всех преследующих несся его отец. Его парик съехал в сторону. Дэффи поскользнулся на гнилой кожуре и чуть не упал. Возглавляла процессию Мэри Сондерс. Она шаталась, словно пьяная; белый, светящийся в темноте шлейф ее платья волочился по грязи. К груди она прижимала груду каких-то тряпок – нежно, будто ребенка. Кусок кружев упал на землю, и она на мгновение остановилась, чтобы его поднять.

Все было предопределено. По Монноу-стрит можно было выйти только к реке. Прохожих на улице не было, только загнанный зверь, и погоня, и изредка изумленные лица в окнах. Мэри Сондерс мчалась прямо к мосту. Отсюда отверстия между его каменными опорами казались не больше игольного ушка. Кадваладир был уже в нескольких футах от беглянки. Нет, она не собирается броситься в реку, понял вдруг Дэффи. Она все еще думает, что сможет спастись.