Дом номер двенадцать, Авеню

«Крейзи», – пела Пэтси Клайн.

– Крейзи, – повторяла за ней Шейла Дейкин, почти не отставая.

Она пела над пылесосом, над запахом разогретых солнцем ковров и мешочка для пыли, который давно следовало опустошить. Пэтси знала, что такое страдать. Вся ее жизнь – сплошной несчастный случай. Да это слышно в вибрациях ее голоса. Шейла протолкнула пылесос дальше по коридору, мимо целого строя пальто и курток на вешалке, мимо горы игрушечных машинок Кейти фирмы «Мэтчбокс», резко свернула вправо и въехала в гостиную.

– Ты бы передохнула, мам, – сказала Лайза и подобрала ноги на диван.

Шейла, войдя, лишь запела еще громче.

– Ну, мам! Я же читать пытаюсь!

Пылесос колотился о мебель, провод змеился по комнате, цепляясь за ножки стола, забытые туфли, едва не сбил со стола пепельницу.

– Ты еще будешь скучать по моему пению, когда я уйду. – Шейла поправила шнур. – И тебе смерть до чего захочется услышать эти ноты снова.

Лайза посмотрела на нее поверх журнала.

– С чего это? Куда ты собралась?

– Никуда. Но когда соберусь, тебе будет очень больно, Лайза Дейкин. Запомни мои слова.

Проходя мимо зеркала, Шейла остановилась, протерла полоски туши под глазами – от этого они еще больше размазались, погрузились в морщинки, да так и остались в складках кожи, которая отказывалась распрямляться и разглаживаться.

Пластинка была старая, вся в царапинах, но вкрадчивые звуки гитары всегда ввергали ее в печаль. И она выключила пылесос, чтобы не пропустить драматичный финал.

– Почему ты всегда ставишь одну и ту же чертову песню? Есть треки и получше, – заметила Лайза, листая журнал.

– Она погибла в авиакатастрофе.

– Да, ты говорила.

– Ей было всего тридцать. Вся жизнь впереди.

– И это тоже знаю. Ты говорила. – Лайза, сидевшая на диване, обернулась к ней. – И еще говорили то же самое о Мэрилин, и Кэрол, и Джейни.

– Это следует помнить, Лайза. Помнить, что на этом свете всегда кому-то хуже, чем тебе.

– Да все они уже давно умерли, мам.

– Вот именно.

Шейла нажала еще на одну кнопку, и рычание мотора, запах жары и пыли стихли окончательно.

– Ладно, на сегодня хватит. Пойду на улицу.

Лайза перевернула страничку.

– Я бы не советовала тебе загорать на лужайке перед домом. Как-то неприлично, мне кажется.

А лицо у нее меняется, подумала Шейла. Все больше становится похожа на отца. С каждым годом Лайза от нее отдалялась. Это происходило медленно – от одной трапезы до другой, от одного разговора до другого, но Шейла замечала это, лишь когда они начинали спорить или ссориться. Только тогда она осознавала, что сделан еще один шаг, и многое хорошее, что их связывало, осталось позади. Она может справиться с взрослеющей дочерью. Справиться с ее мальчиками, прогулами, с еле ощутимым запахом тонких сигареток «Силк кат» и жвачки. Вот только от отражения, которое оставило прошлое, не избавиться.

– Это мой газон перед домом, – сказала Шейла. – И я буду делать там все, что захочу.

– Но люди смотрят.

– Ну и пусть себе смотрят, черт бы их побрал!

– Это все равно что дойти до магазина на углу в шлепанцах и с бигуди в волосах. Просто неприлично.

– Кто это сказал?

– Да все говорят, – Лайза перевернула еще одну страничку. – А когда все говорят одно и то же, то неплохо было бы и прислушаться.

– Ясненько. – Шейла обвила провод вокруг пылесоса. – Тогда почему бы тебе не выйти и не поискать работу на лето? Как все остальные?

Ответа не последовало.

– Через год ты заканчиваешь школу. Не думай, что можешь весь день просиживать задницу на диване и ничего не делать.

Вошел Кейти, плюхнулся всем своим маленьким тельцем в кресло.

– Но я-то могу посидеть на своей заднице или нет? – спросил он.

Шейла уставилась на сына.

– Ну, пока можешь, – ответила она. – Какое-то время. И не смей говорить слово «задница».

– Задница, задница, задница.

Лайза перевернула очередную страницу.

– Хорошо бы Маргарет Кризи поскорее вернулась. Когда она поблизости, ты становишься совсем другим человеком.

– Я? Это каким же?

– Реже огрызаешься. Меньше ругаешься. – Она взглянула на Шейлу поверх журнала. – И головной боли от тебя меньше.

Резкая, вся в мать. Даже слишком резкая.

– Она вернется, – сказала Шейла. – Это все жара. От нее люди просто теряют голову.

– Если только Уолтер ее не похитил. Ему нравится, когда люди вдруг исчезают.

Шейла покосилась на Кейти. С самым сосредоточенным видом тот ковырялся кончиком авторучки в обивке кресла.

– Задница, задница, задница.

– Следи за тем, что говоришь, – сказала она. – Он еще не понимает.

Лайза отложила журнал.

– Да все он прекрасно понимает, правда, Кейти?

– Странный он, этот Уолтер, – отозвался Кейти. – Прямо как фокусник. Делает так, чтобы люди исчезали. И рассмеялся. Захлебывающимся восторженным смехом – так могут смеяться только дети.

– Лично моя задница так ничего и не поняла, – сказала Лайза.

– Задница, задница, задница.

– Не смей говорить это слово! – Шейла подобрала подушку, положила ее на диван.

– Одного не понимаю, почему он до сих пор никуда не переехал, – сказала Лайза, не отрывая глаз от журнала. – Кто-то должен придумать, что с ним делать. Так и пялится на людей всю дорогу.

– Пялится?

– Да от него у меня прямо мурашки по коже. – Она закинула ногу на ногу – зашуршала джинсовая ткань. – Когда я иду с друзьями, он стоит у окна и рассматривает каждого. Словно решает, что с нами делать дальше.

В это время Шейла пыталась затолкать вилку под провод пылесоса, но не получалось, потому как она не сводила глаз с Лайзы.

– Он когда-нибудь с тобой заговаривал?

– В том-то и дело, мам. Он никогда ни с кем не разговаривает. Просто смотрит, и все.

– Ну, а ты скажешь мне… если вдруг заговорит?

Лайза отделалась коротким кивком. Затем завела руки за голову, сняла резинку, и волосы рассыпались по плечам беспорядочными и роскошными прядями.

– Нет, им определенно надо заняться, – проговорила она. – Все мы считаем, что с ним надо что-то делать.

Шейла собиралась что-то ответить, но тут услышала шаги на дорожке у дома.

– Звонок! – крикнул Кейти и вылетел из комнаты прежде, чем его успели остановить.

– Задница, задница, задница! – крикнул он из прихожей.

– Только одного не хватало, чтоб этот полицейский приперся снова, – сказала Лайза. – Вот будет смешно, если это он.

– Да нечего ему тут делать. – Шейла взяла со стола остывшую чашку кофе. В том месте, где она стояла, остался круг. – Мы рассказали ему все, что знали.

– А ты знаешь, что вчера он заходил в дом номер четыре? Целую вечность там проторчал. Заметила Дерека Беннета сегодня утром. Выглядел как покойник.

– Что ж ты раньше молчала?

– Но я ведь тебя не видела, – ответила Лайза. – Ты еще спала, когда я вышла. Но сперва накормила Кейти завтраком, одела его, отвечала на его дурацкие вопросы.

Шейла крепко сжимала в руке чашку. Поверх кофе плавала желтоватая молочная пленка, оставляя следы по краям.

– Что-то я совсем вымоталась, – пожаловалась она.

– Ага. – Лайза оторвала взгляд от журнала. – Я тоже вымоталась.

– Если тебе есть что сказать, почему, черт возьми, не скажешь прямо?

– Мне, черт возьми, нечего сказать.

Мы отдалились друг от друга еще на шаг, подумала Шейла.

– Я, наверное, не вовремя?

Шейла обернулась. В дверях стояла Дороти Форбс, одетая во что-то серо-коричневое и с тревожным выражением лица. Чертовски для нее типично!

– Дороти, – сказала Шейла, – как мило. Ну, конечно, вовремя, заходи, пожалуйста.

Кейти стоял рядом с Дороти, держа в руках сломанную авторучку. Смотрел на соседку, задрав голову, улыбался и твердил:

– Задница, задница, задница!

– Не хотела вас беспокоить.

Они сидели на кухне. Здесь лучше. Подальше от Кейти и его «задниц», подальше от неодобрительного взгляда Лайзы. Шейла пыталась занять Дороти беседой, отвлечь ее внимание от немытой со вчерашнего вечера посуды и переполненной пепельницы на разделочном столике, но из окна бил безжалостно-яркий солнечный свет и высвечивал все, о чем хотелось забыть и не вспоминать.

– Да какое там беспокойство, Дот, – ответила она.

Дороти смущенно покашливала и улыбалась, и то, и другое получалось у нее как-то неубедительно. Потом Шейла вспомнила, что Дороти не любит, когда ее называют Дот. Точно ей о конечности бытия напоминают, так она говорила. Точно она знак препинания, а не человек.

– Хочешь выпить, Дороти?

– О, нет, спасибо. Я не пью.

Они молчали и улыбались друг другу.

– Наверняка Кейти что-то натворил? Снова раздражает Гарольда своим футболом?

– О, нет. Ничего подобного.

– Тогда Лайза?

– Нет. И Лайза тут совершенно ни при чем.

Такова уж она была, эта Дороти. Вечно ходила вокруг да около, словно специально долго добиралась до самого близкого. Однако торопить ее было нельзя. Если поторопить, она забеспокоится, начнет все отрицать, и ты вообще никогда и не узнаешь, что она собиралась сказать. Порой Шейле казалось, что Дороти унесет с собой в могилу тысячи невысказанных слов, застрявших во рту. Целые энциклопедии информации, которые никому не суждено услышать.

И она терпеливо ждала.

– Это Маргарет Кризи, – произнесла в конце концов Дороти. – Вернее, Джон Кризи. Вообще-то все. Я пыталась поговорить с Гарольдом, но ты же знаешь Гарольда, никогда не хотел выслушать чье-то мнение. Да и Эрик Лэмб ничуть не лучше. Прямо уж не знала, к кому и обратиться. Но ты там была. Так что ты поймешь.

Когда она все-таки начинала говорить, слова просто лились потоком.

Шейла потянулась за пепельницей.

– Мы все были там, Дороти. Вся наша улица.

Дороти хотела опереться руками о стол. Но он был сплошь заставлен чашками, завален газетами и «волшебными экранами» Кейти – трафаретами для создания рисунков. Тогда она положила руки на сумочку.

– Знаю, – сказала она, – такое ощущение, словно это было вчера.

– Это было девять лет назад, Дот. И с чего ты взяла, что это имеет какое-то отношение к Маргарет?

– С того, что именно так все и происходит, – ответила Дороти.

Шейла достала сигарету из пачки, постучала ее концом о край стола.

– Что происходит?

В глазах Дороти всегда светилась тревога, даже в ту пору, когда она была куда моложе. Казалось, она так и прочесывает взглядом все вокруг в попытке угадать, где произойдет очередная катастрофа, роется в своих мыслях до тех пор, пока проблема не сформулируется окончательно, ну а затем, полностью удовлетворенная результатом, начинает волноваться.

Дороти вцепилась в сумку, как ребенок на карусели вцепляется в поводья деревянной лошадки.

– Судьба, – сказала она. – Какой бы выбор мы ни сделали, этот выбор потом выходит нам боком.

А вот это уже намек. Вполне определенный намек.

– Опять ты за свои глупости. – Шейла раскурила сигарету. Сигареты всегда ее успокаивали. – Снова увлекаешься всякими домыслами.

– Полицейские вернулись. Ты видела?

– Нет, только слышала.

– Должно быть, им что-то известно. Они задавали вопросы, искали Маргарет и что-то выяснили. – Дороти теперь говорила быстро, точно боялась, что не успеет выразить все свои мысли. – Возможно, ее уже нашли. Возможно, она уже рассказала им все, и теперь они вернутся и арестуют всех нас.

– Да успокойся ты! Маргарет ничего не знала, ее вообще тогда тут не было.

– Да, но она успела переговорить с каждым на нашей улице, Шейла. Она из тех людей, которым все готовы открыться.

Шейла принялась сковыривать остатки лака на ногтях.

– Да, слушать она умела, это точно.

– Вот именно. – Пальцы Дороти теребили ремешки сумочки. – И подобные ей люди иногда узнают вещи, которые лучше бы утаить.

Шейла подняла глаза:

– О господи, Дот! Что же ты ей сказала?

– Ничего. И слова не вымолвила. – Дороти нахмурилась. – По крайней мере, думаю, что нет. – И она заморгала, как-то слишком медленно.

Шейла провела пальцами по волосам. Вчерашний лак для волос так и лип к рукам.

– Боже мой, Дот.

Шейла закурила новую сигарету, только потом заметив, что предыдущая тлеет в пепельнице.

– Она со всеми говорила, Шейла, не только со мной.

Дороти так глубоко и неожиданно вздохнула, что Шейла вздрогнула.

– Что? – спросила она.

– А если Маргарет заранее все спланировала? Если она с кем-то поссорилась и потому решила бежать?

– Черт, да успокойся ты наконец! – Шейла понимала, что кричит, но сдержаться была не в силах. – Мы до сих пор не знаем, почему она исчезла.

– Надо поговорить с Джоном. Мы должны выяснить, что она узнала перед тем, как исчезнуть.

Шейла затянулась. Быстрыми короткими рывками, проталкивающими дым в легкие.

Лайза приоткрыла дверь, заглянула в кухню.

– У вас все в порядке? – спросила она.

– Все чудесно, просто превосходно. – Шейла не сводила глаз с Дороти. Между ними плыл дым. Лениво выписывал в солнечных лучах причудливые узоры, завитками поднимался к потолку.

– Если кому-то интересно, надо бы сбегать в угловой магазин, – сказала Лайза. – У нас молоко кончилось.

Шейла потянулась за кошельком.

– И Кейти с собой захвати. Вот умница, девочка.

Лайза принялась спорить, казалось, что вой дикого животного нарастает в глубине ее горла.

– Не начинай, Лайза. Возьми брата с собой. – Шейла протянула ей монеты. – Мне тут надо выскочить минут на десять. Ему всего шесть, его нельзя оставлять без присмотра.

– Уже почти семь, – донесся голос из холла.

Она обернулась к Дороти.

– Подожди меня на улице у дома. Сейчас туфли надену и выйду.

В кладовой было темно и прохладно. Она слышала, как Дот топчется у входной двери, как Лайза пытается уговорить Кейти встать.

За мукой, между жестянкой от риса и пакетиками пасты в виде ракушек.

Она должна была это выбросить. Она обещала Маргарет, что выбросит. Шейла полезла за жестянку и достала то, что искала. Всего один последний раз – и после она завяжет. Всего один, потому что сейчас ей это нужно просто позарез.

Поначалу Джон не отвечал. Дот перебралась через цветочную клумбу и прижалась лицом к стеклу. Увидела разгром в доме и даже присвистнула.

Шейла вынула изо рта жвачку и окликнула хозяина в щель для писем. Ответа не последовало, хотя ей показалось, будто где-то в самой глубине дома отворилась дверь.

– Джон, я знаю, что ты там! – снова прокричала она.

Дороти вернулась к ней.

– Наверное, все же вышел куда-то, – сказала она. – Отправился ее искать.

– Да нет же, он в доме.

Шейла заглянула в щель для почты. Увидела горы коробок и бумаги, угол стола, заваленного хозяйственными сумками и пакетами. Все выглядело так, будто он укладывал вещи, вот только так ничего и не упаковал, а разбросал как попало.

Она снова крикнула:

– Я знаю, что ты в доме, и не уйду! Так и буду стоять здесь до тех пор, пока не откроешь!

И дверь отворилась.

Понадобилось время, чтобы глаза привыкли к темноте, и вот мелькающие перед ними оранжево-черные полосы растаяли, и она разглядела Джона, стоящего у подножья лестницы. Одежда на нем была измята, словно он спал, не раздеваясь, целую неделю. Под усталыми глазами залегли темные тени.

– Ради бога, Джон. Что ты тут затеял?

Шейла распахнула дверь пошире, нижний ее край цеплялся за пожелтевшие газеты и целый ворох нераспечатанных писем. Джон испуганно отступил и позволил женщинам пройти. Дот тихо ахнула и поднесла руку ко рту, увидев весь этот хаос.

– Что за бардак? – Шейла приподняла было край хозяйственной сумки, но тут ей показалось, что это может вызвать цепную реакцию такой силы, что весь дом рухнет и похоронит их под мусором. И она оставила сумку в покое.

– Чем ты тут занят, а?

Он грыз ногти. Типичный представитель отряда грызунов.

– Стараюсь это найти.

– Найти что?

– То, что могла оставить Маргарет. Она, должно быть, что-то обнаружила. Дом мог подсказать ей, что произошло.

Шейла глубоко вздохнула. Здесь пахло потом и отчаянием, и Шейле казалось, что Дороти у нее за спиной только усугубляет это ощущение. Неизвестно зачем она медленно подошла к стулу у двери и подняла с него зонтик.

– Не смейте ничего трогать! – Джон бросился к ней и вернул зонтик на место. – Это я оставил его здесь. Для Маргарет. Чтобы не забыла, когда будет выходить.

Шейла не сводила с него глаз. Она видела страх, пульсирующий под кожей, чувствовала, что мысли его сплелись в столь плотный клубок, что уже не выдерживают, начинают путаться и рваться. Прежде Джон не был таким. Впрочем, все они тогда дрогнули. То, что произошло, приговорило всех к молчанию, они затихли на месяцы, но Джон, похоже, зашел в этом дальше других. Сам подвел себя к самому краю жизни, там и замер, считая, что так безопаснее.

– Пойдем посидим на кухне, – предложила Шейла. – Выпьем чего-нибудь и поговорим.

Они пили черный чай из чашек. Предварительно Шейла протерла их бумажными полотенцами. Дороти уселась как можно дальше от нее, точно считала, что она заражена какой-то инфекцией, а Джон смотрел в пол всякий раз, когда Шейла задавала ему вопрос.

– Но ведь она должна была что-то сказать, Джон. Так ведь?

– Ничего. Ничего она не говорила. Почему люди все время задают мне одни и те же вопросы?

– Значит, ты проснулся, и Маргарет в доме уже не было? Ушла без всякого предупреждения?

– Я лег первым. А когда проснулся, подумал, что она вышла в магазин или поболтать с одной из вас. Она вечно так и шныряла из дома в дом.

– Да, верно, – заметила Дороти – Ко всем заходила.

Шейла многозначительно взглянула на Дот, затем снова принялась за свое.

– И она никогда ничего не рассказывала о людях с нашей улицы? Ничего из того, что ей могли наболтать?

– Ничего.

– Ни слова об Уолтере Бишопе?

Тут глаза их на мгновение встретились, и повисло молчание.

Джон смотрел в чашку. Слышалось лишь учащенное дыхание Дороти.

– Джон?..

– Должно быть, и к нему заходила. Его очки… они у нее в сумочке. Она взяла их, чтобы отнести починить.

– Так и знала. – Дороти поднялась, со стуком поставила чашку на блюдце. – Я видела, как она выходит из дома номер одиннадцать.

И тут Джон вдруг заскулил. Звук этот шел из самой глубины его горла и больше походил на предсмертный хрип. Шейлу охватил приступ паники, и она никак не могла понять, заразилась ею от остальных или паника давно угнездилась где-то внутри ее существа.

– Давайте успокоимся, – сказала она. – И все хорошенько обдумаем. – Но слова эти потонули в потоке паники, исходившей из каждого уголка комнаты.

Дороти все еще стояла. Очевидно, она собиралась начать расхаживать по комнате, но места тут, в результате поисков Джона, осталось совсем мало. Тогда она принялась заламывать руки, чтоб дать выход скопившемуся адреналину.

– Маргарет все узнала, – пролепетала она. – И собиралась обратиться в полицию.

Шейла взглянула на Джона.

– Неужели? Даже не поговорив с тобой?

– Не знаю. – Он покачал головой. – Не думаю.

Шейла закрыла глаза и принялась считать вдохи и выдохи. Она чувствовала, как трясутся руки, и сжала их в кулаки, пытаясь унять противную дрожь.

– Мы бы знали, если б она сказала в полиции. – Она пыталась говорить как можно спокойнее и рассудительнее. – Тогда бы они сразу принялись допрашивать нас.

– Если она не пошла в полицию, – начала Дороти, – то куда и почему тогда исчезла?

Джон поднял на нее глаза.

– Может, она все же узнала правду. Может, поспорила с кем-то.

– Но ведь она с каждым успела побеседовать, Шейла. Она знает все наши тайны. – У Дороти даже глаза побелели от страха.

– О, ради бога! – простонала Шейла. – Мы ничего плохого не сделали.

– Как ты можешь так говорить? – Джон ухватился за край стола. – Как можно говорить, что мы не сделали ничего плохого? Мы человека убили!

И вот она опять. Темнота.

Несмотря на жару, несмотря на немилосердно палящие лучи солнца, казалось, что улица тонет в тени. Джон стоял у окна гостиной и наблюдал за тем, как удаляются Шейла и Дороти. Они дошли до середины дороги, когда Дороти вдруг принялась размахивать руками с зажатым в пальцах платком, словно регулировщик движения, демонстрируя тем самым свою тревогу.

Ему не следовало это говорить. Не стоило говорить, что они кого-то убили.

Но ведь это правда. Они убили.

Впрочем, это было непреднамеренное убийство, разве не так? Хотя некоторые поступки бывают столь ужасными, столь подлыми, что уже неважно, намеревался ты совершить их или нет. Если бы не это обстоятельство, тогда каждому могло бы сойти с рук все что угодно, стоило только заявить, что он этого не хотел, ничего такого не планировал.

Он посмотрел на дом номер одиннадцать. Тот своими окнами взирал прямо на него.

Затем Джон снова выглянул на улицу. Шейла Дейкин прижимала пальцы к вискам, Тощий Брайан вынырнул из-за мусорного контейнера, посмотреть, что означает все это махание носовым платком.

Джон был уверен, что они его не видят.

Он спрятался за вазой с цветами, которую Маргарет поставила на подоконник. Маргарет не признавала искусственные цветы. Говорила, что в мире и без того полно подделок, так что в гостиной вполне можно обойтись и без искусственных цветов. Тогда они, конечно, были совсем свежие, но теперь остался лишь запах – сладковатый запах разложения, который всегда прорывался, как бы ты ни старался заглушать его другими, даже сильными ароматами.

Джон следил за тем, как платочек Дороти трепещет в свете полуденного солнца, как Шейла, словно признавая поражение, привалилась спиной к ограде своего сада.

Ограждение вокруг сада Шейлы Дейкин было выложено из сорока семи кирпичей. Он, разумеется, уже знал это, но перепроверить никогда не помешает. Когда в доме была Маргарет, он не ощущал необходимости перепроверять что-либо. Жена умела унять его тревогу, плотно запаковать и убрать подальше. Но после ее исчезновения Джон очень скоро почувствовал, что все тревоги распаковались и вновь вернулись в его жизнь, как старые, хорошо знакомые друзья.

Их было шестьдесят, если считать половинки кирпичей.

Дороти указывала платком в направлении его дома, Брайан смотрел и хмурился.

«Делай что-нибудь, – говорила ему Маргарет. – Не пересчитывай предметы, займись вместо этого чем-то полезным».

Тринадцать половинок кирпичей. Тринадцать. Это внушало беспокойство.

«Нечего стоять здесь, Джон, и проводить весь день в подсчетах».

Возможно, если бы он заговорил в самом скором времени, если бы нашел в себе мужество хотя бы начать, то его жизнь сложилась бы по-другому.

«Действуй, Джон».

Он развернулся, задел рукавом рубашки цветы. Запах тления так и ворвался в ноздри. Новые подходы, вот что ему необходимо. Если изменить поведение, если перестать вести бесконечные подсчеты, то, возможно, Маргарет каким-то образом почувствует это и вернется.

Он грохнул дверью в гостиную, звук эхом разнесся по всему дому. Этот звук отскакивал от стен и потолка, сотрясал столы и стулья, и маленькая вазочка на подоконнике задрожала. Горстка лепестков затрепетала, сорвалась со стебельков, и след разложения просочился даже в краску на подоконнике.

– Ты не торопишься. – Брайан стоял на краю тротуара, засунув руки в карманы. – Я уж подумал, будешь весь день прятаться за этими мертвыми цветами.

Джон обернулся на свой дом. Иногда Брайан проявлял удивительную прозорливость, и Джон никак не мог понять, как же это ему удается.

– А она не на шутку завелась. – Брайан кивком указал на Дороти, которая стояла перед Шейлой и продолжала размахивать руками. Джон всех слов не улавливал, но несколько все же различил: «кончено», «попались» и «все пропало». – Чего это ты им наговорил?

– Просто сказал правду. Порой нужно проявить решительность. Порой это очень важно, заговорить.

Джон немного выпрямился и, памятуя о новом подходе, выпятил нижнюю челюсть.

– Неужели? – Брайан почесал нос и улыбнулся. – А иногда, друг мой, очень важно не говорить вообще ничего.

Джон уставился на свои туфли.

– Только не думай, что вам двоим удастся отвертеться. – Дороти перестала кружить на одном месте и теперь указывала на них. – Полиция явится за нами всеми, как только узнает, что произошло, так что убери эту дурацкую ухмылку с лица, Брайан Рупер!

Брайан кашлянул и тоже уставился на свои туфли.

– Ради бога, Дороти, прекрати эту театральщину. – Шейла отделилась от кирпичной стенки. – Толку от этого ноль. Если полиция захочет приехать за нами, то приедет. Вот только доказать ничего не сможет.

Брайан прикусил нижнюю губу, Шейла начала тереть пальцами виски, Дороти принялась подвывать и снова размахивать платочком. От этого в голове у Джона зазвенело, он заткнул уши и закрыл глаза, желая только одного: не видеть ничего этого и не слышать.

– С вами все в порядке?

Ни один из них не заметил, как появился почтальон. Стоял рядом со своим велосипедом и почесывал голову острым краем конверта.

Шейла подняла глаза и скрестила руки на груди.

– Все в порядке, – ответила она.

– В полном, – добавил Брайан.

– Все просто замечательно, – пробормотала Дороти. Засунула платок за обшлаг рукава кардигана и улыбнулась.

Почтальон нахмурился.

– Вот и ладненько, – сказал он, оседлал велосипед и покатил себе дальше по улице. Колеса поскрипывали от жары, и Джон задумался: выдают им в почтовом отделении по баночке смазки или почтальоны должны покупать ее за свой счет.

Все они наблюдали за тем, как почтальон прислонил велосипед к стене у дома Уолтера Бишопа и скрылся из вида.

– Что-то новенькое, – заметила Дороти, не отрывая глаз от таблички с номером одиннадцать.

Шейла еще плотнее скрестила руки на груди.

– Разве?

– Он не из наших мест, – выдавила Дороти.

– Неужели?

Дороти досадливо прищелкнула языком.

– Да ты только послушай его гласные!

Минуту спустя почтальон появился снова, направился к своему велосипеду. В руке он по-прежнему держал конверт.

– Доставка с уведомлением? – спросила Дороти, когда он поравнялся с ними.

Почтальон кивнул.

– В доме номер одиннадцать никого. Придется вернуть на почту.

Все уставились на конверт. Толстый, из плотной белой бумаги, и Дороти вытянула шею, чтоб увидеть обратный адрес, а Джон почему-то забеспокоился.

– «Кодак»? – спросила она.

– Да, похоже, что фотографии. – Почтальон, щурясь, смотрел на пакет.

Дороти протянула руку.

– Можно я передам, если вы не против? – Она улыбалась, кончики пальцев нетерпеливо дрожали.

Почтальон колебался, затем указал на свою бляху.

– Это мне работы может стоить, – сказал он. – «Королевская почта», знаете ли. Мы на государственной службе. Как полиция.

– Полиция? – удивилась Дороти.

– Да, и пожарные тоже, – добавил почтальон.

– Пожарные? – переспросила Шейла.

Он улыбнулся, развернул велосипед. И поехал вниз по улице, поскрипывая колесами.

– Все же интересно, из-за чего весь сыр-бор? – Брайан кивнул на то место, где только что стоял почтальон.

– Фотографии, – ответила Шейла.

– Вещественные доказательства, вот что! – Дороти снова достала платочек. – И говорить тут не о чем, ясно, как божий день. Готова побиться об заклад, в этом доме он до сих пор прячет снимки бог знает чего.

– О господи. – Шейла снова привалилась к каменной кладке.

– Не знаю. Я всего этого просто не вынесу, – пробормотала Дороти. – Прямо голова идет кругом.

– А ты что думаешь, Брайан? – Джон чувствовал, как тревожно забилось сердце в груди. – Считаешь, мы все в опасности?

Брайан уставился на Джона так пристально, что тот, не в силах вынести этот взгляд, отвернулся и посмотрел на подъезд к дому Дороти Форбс.

– Думаю, если бы тогда мы приняли необходимые меры, ну, раз уж выпал такой случай, то теперь не были бы в таком дерьме. – Брайан по-прежнему не сводил с него глаз. – Думаю, если б прислушались ко мне, если б поддержали, все теперь было бы иначе.

Джон обернулся к нему.

– Но ведь ты всего-то и сказал, как это важно, держать язык за зубами.

Брайан принялся расхаживать по тротуару, засунув руки в карманы.

– Это, – многозначительно заметил он, – и есть самое главное.

– Что? – воскликнул Джон.

– Понимать, в чем разница, черт побери! – крикнул в ответ Брайан.

Джон смотрел, как Брайан переходит улицу и направляется к дому два. Вот он остановился у дома Дороти Форбс, поддел мыском туфли кусок щебенки и отшвырнул в сторону.

Там лежало сто тридцать семь таких камушков, а теперь осталось сто тридцать шесть.

Джон точно это знал. Только что пересчитал.

Шейла затворила входную дверь. Она все еще слышала, как взвизгивает и наверняка размахивает своим платочком Дороти – в точности как и в ту ночь, когда были сделаны фотографии.

Даже теперь Шейла могла отчетливо проиграть все в памяти. Точно фильм, который она извлекала в особых случаях. В тех случаях, когда ей хотелось убедить себя, что все они невиновны, что поступили так с самыми лучшими намерениями. Ведь следовало подумать о детях. Правда, Кейти тогда у нее еще не было, но была Лайза, а мать всегда должна подавать детям пример. Слава тебе господи, миновали времена, когда орудием воспитания был ремень. Детей надо было учить, как выживать, показывать им, как избежать искушения и синяков, а также мужчин, намеренных использовать их в своих низменных целях.

Таких мужчин, как папочка Лайзы.

Таких, как Уолтер Бишоп.

Если не она подаст пример своим детям, то кто? И дело тут не просто в похищении ребенка. Все остальное тоже играет роль. То, как он оглядывал тебя, разбирал, словно по косточкам, когда ты проходила мимо. В том, как пряди седых волос падают ему на плечи, в том, как до блеска вытерт и засален его пиджак. В самой его наружности. А потом еще и эти фотографии. Они стали последней соломинкой. Да ребята вообще бы туда не сунулись, если б Уолтер не похитил ребенка. Тут все и началось, как цепная реакция. Тогда все они были еще мальчишками, и ничего плохого на уме у них не было. Она это точно знала, стоило на них только посмотреть.

В хозяйственных сумках, которые Шейла несет домой, бренчит и позвякивает. Как она ни старается выпрямить руки, как ни старается держать их подальше от тела, они звенят, точно церковные колокола, выдавая ее с головой.

Впрочем, никто этого не слышит, кроме Лайзы. Субботний день, улицы опустели, все обедают, поедают сейчас фасоль на тостах, опустошают банки с супом, от разогретой еды валит пар – это хоть как-то компенсирует установившийся к началу декабря легкий, но кусачий морозец.

– А что у нас будет на ленч? – спрашивает Лайза. На ней пальто с капюшоном и застежкой на деревянных пуговицах. Пальто стало маловато в плечах, и Шейла сомневается, что дочка сможет проходить в нем до конца зимы.

– Что еще за «ленч» такой? – сердится Шейла. – А где нормальные слова, «обед» и «чай»?

– У шикарных людей принято говорить «ленч».

– Может, и так. Но что ты, шестилетняя соплячка, знаешь о настоящем шике?

Лайза не отвечает. Вместо этого начинает волочить ноги по тротуару.

– Не шаркай. Ботинки совсем новые.

– Я хочу быть шикарной! – Мелкие камушки так и разлетаются по асфальту.

– Так вот, мы с тобой не шикарные люди, – нравоучительно замечает Шейла, – и потому будем говорить «обед». И большое вам спасибо за внимание. Иначе все соседи просто перестанут с нами общаться.

Они переходят улицу возле автобусной остановки, только тут Шейла их и замечает. Двое ребятишек, стоят у дома номер одиннадцать. И в том нет ничего необычного. С тех пор как молва об Уолтере распространилась по округе, ребята стали частенько прогуливаться возле его дома. То крикнут что-нибудь, то бросят в окно камешек и тут же разбегаются. Как-то раз Шейла видела, как один из таких мальчишек писал в саду Уолтера, но она отвернулась и сделала вид, что ничего такого не заметила.

Ведь они никому не причиняют вреда.

Пялятся на его окна, эти двое. Один высокий и костлявый, другой ростом пониже, свитер заправлен в брюки. Каждому не больше двенадцати.

Она кричит через дорогу, спрашивает, что они тут делают.

– Да просто гуляем, – кричит в ответ Длинный.

Коротышка оборачивается, улыбается ей. В руках футбольный мяч, но он вроде бы играть не собирается.

– Смотрите у меня, чтоб без глупостей. – Она берет Лайзу за руку, тянет к своей калитке. – И поаккуратней там.

– Не волнуйтесь! – кричит в ответ Длинный. – Мы можем за себя постоять.

Шейла не сомневается в этом ни на секунду.

Они все еще ошиваются там, пока она распаковывает сумки и находит среди покупок банку супа из бычьих хвостов для Лайзы. Правда, теперь подростков уже трое, и Шейла, глядя из окна, видит, что к ним готовы присоединиться еще несколько. Длинный заходит в сад к Уолтеру. И когда спрыгивает обратно со стены, в руках у него ветка. Он размахивает ею, точно боевым трофеем, а остальные толкаются, кричат и стараются отнять у него ветку. Коротышка отбрасывает футбольный мяч на лужайку у дома, он катится по траве и опавшим листьям, пока не попадает в канаву.

Эрик Лэмб тоже наблюдет за ними. Шейла видит его в окне дома, они смотрят друг на друга.

А когда отворачивается, то видит, что ребят стало еще больше. Теперь уже, наверное, их не меньше дюжины, и в ее гостиную врывается шум. Несколько человек пробрались в сад к Уолтеру, вопят у окон, взглядами ищут поддержки у остальных. Среди них она видит и ребят постарше, лет пятнадцати-шестнадцати.

«Ублюдок», – кричит один из них. И на лице Шейлы появляется невольная улыбка.

Лайза стягивает пальто, надевает ролики.

– Куда это ты собралась? – спрашивает Шейла, оборачиваясь к ней.

– На улицу, – отвечает Лайза. – Поиграть.

Шейла оборачивается к ребятам.

– Никуда ты не пойдешь, – говорит она. – Во всяком случае, не сейчас.

Уолтер появляется в одном из окон нижнего этажа. Кричит что-то насчет того, что они вторглись на его территорию, что он вызовет полицию. Ребята лишь хохочут, передразнивая его, находя слова, которые пристало знать только их родителям. Уолтер выглядит таким маленьким и беззащитным в оконной раме. Лицо его раскраснелось от гнева, он потрясает кулаками в воздухе, но ничего этим не добивается. На секунду Шейле приходит мысль: неужели такой слабый и нелепый человек может представлять хоть какую-то опасность? Но затем она вспоминает отца Лайзы, и своего отца, и всех остальных мужчин, которые так любят рядиться в овечьи шкуры и строить из себя саму невинность.

А потому, стиснув зубы, продолжает наблюдать. Сжимает руки в кулаки так крепко, что белеют костяшки, опирается ими о подоконник.

Ребята немного успокоились. Двое продолжают пинать камешки на дорожке к дому Уолтера, остальные расселись в ряд на кирпичной ограде сада. Время от времени они что-то выкрикивают, но как-то неубедительно – дети, которые сами не знают, почему они кричат, которым не хватает руководства взрослых.

Уолтер закрывает окно, исчезает из вида, но через несколько секунд возвращается с каким-то предметом и приставляет его к стеклу.

Фотоаппарат. Он их фотографирует.

Поначалу мальчишки этого не замечают, слишком увлечены своими занятиями. Толкаются, лягаются. Вместо разговоров – физические разборки, что свойственно отрочеству.

Уолтер наводит на них камеру. Ловит фокус. Останавливается. Возвращается. Щелкает.

Он ловит каждого в прицел своей камеры, каждого в отдельности, снимая на пленку. Крадет у них счастливые моменты детства, пока они заняты этой возней.

– Вот ублюдок, – бормочет Шейла. – Грязный ублюдок.

Она уже готова забарабанить в стекло, предупредить их, но тут один из мальчишек поднимает глаза и видит Уолтера с фотоаппаратом. Указывает на него пальцем, и вся шайка моментально разбегается. Мелькают велосипеды и свитеры, ребята шныряют в проходы между домами, бегут по тротуарам, и вскоре у дома Уолтера, в самом конце стены, остается единственный знак того, что они здесь побывали, – длинная сухая ветка.

– Ублюдок, – говорит Шейла.

– Кто ублюдок? – Лайза поднимает на нее глаза.

– Не твоего ума дело. – Уолтер все еще стоит у окна. Смотрит на ограду, где сидели мальчишки. – И не смей повторять это слово. Девочки не должны так выражаться.

Весь день Шейла страшно злится. Вымещает гнев на дверцах шкафчиков и буфетов, на крышках чайников, но гнев вгрызается ей в голову и не отпускает. Ей хочется сбегать к Эрику и спросить, что он обо всем этом думает, однако Лайза крутится под ногами, и Шейла знает: стоит ей только собраться куда-то, как начнутся бесконечные расспросы.

– Я не сержусь на тебя, Лайза, – уже, наверное, в десятый раз говорит она.

– Тогда на кого сердишься?

– На одного странного человека с длинными волосами. На человека, который живет в большом доме в конце улицы.

– На того, кто украл ребенка?

– Да, – кивает Шейла. – На того, кто похитил ребенка. Он плохой человек. Лайза. Очень плохой. Так что даже не думай к нему приближаться. Никогда. Ты меня слышала?

Лайза кивает:

– Он плохой человек.

Она повторяет слова Шейлы и возвращается к рисованию, но время от времени поднимает глаза, смотрит на мать, потом смотрит в окно, и видно, что она сосредоточенно над чем-то размышляет.

Час спустя Шейла слышит голоса. Много голосов, рассерженных и мрачных, и они надвигаются, точно буря. Декабрьское небо потемнело, затянулось тучами, но еще достаточно светло, чтобы различить фигуры, вышагивающие по улице. В основном это мужчины, но есть в группе и несколько женщин – они держатся позади – и целая толпа ребятишек. Среди них Шейла узнает и тех, что вертелись у дома Уолтера. Она видит Длинного и Коротышку, только теперь они не кричат и не толкаются. Идут себе, как воспитанные мальчики, мелкими шажками, и потирают руки от холода.

– Оставайся здесь, – велит она Лайзе. Выскакивает на крыльцо и захлопывает за собой дверь.

Шейла еще никогда не видела так много людей сразу на своей улице. Толпа напоминает ей футбольных болельщиков. Сплошь простые люди, есть среди них и работяги с фабрики. Мужчины, которые всю неделю роют колодцы или шахты, ворочают груды земли и камней. Они дружно шагают к дому номер одиннадцать, сапоги стучат по асфальту, руки сжаты в кулаки.

Вот первый из них подходит к двери Уолтера Бишопа и барабанит в нее костяшками пальцев.

В доме одиннадцать никакого движения. Тишина и тьма. Впечатление такое, будто Уолтера нет дома, но Шейла знает: он там. Да все знают, что он там. Дверь в дом Уолтера Бишопа остается закрытой, а вот двери всех остальных домов на улице открываются одна за другой. На ступеньках появляются Эрик, и Сильвия, и Дороти Форбс. Даже Мэй Рупер раздвигает шторы в гостиной и выглядывает в окно.

Мужчина стучит снова. Удары кулаком похожи на выстрелы. Он отступает на шаг, поднимает голову и кричит:

– Ты снимал моих ребятишек! Делал фотки! А ну, выходи, сейчас за это ответишь, мать твою!

Шейла оборачивается на свою дверь и прикрывает ее еще плотнее.

Толпа окружает дом Уолтера. Мужчины жаждут отмщения. Женщины ведут себя более сдержанно, но глаза злобно сверкают. Очевидно, детям приказали держаться подальше, и они так и шныряют в задних рядах, выискивая способ подобраться поближе незамеченными. Коротышка оборачивается и смотрит на Шейлу. Похоже, мальчик недавно плакал.

Мужчина бьет в дверь Уолтера ногой. Остальные подбадривают его криками – чтоб стучал еще сильнее и громче. Краешком глаза Шейла видит, как Дороти Форбс выбегает на улицу, на ходу запахивая пальто.

– Пойду к телефону-автомату, позвоню в полицию, – говорит она Шейле.

– Зачем, черт возьми?

– Это же банда, Шейла. Самая настоящая банда. Бог знает что они могут натворить.

– Они охотятся только за Уолтером, – возражает Шейла. – Нам ничего плохого не сделают. Все мы нормальные уважаемые люди.

Но Дороти уже исчезает за углом изгороди, а Шейла снова смотрит на толпу и хмурится.

Прибывает полиция. Дороти стоит рядом с Шейлой на крыльце, нервно крутит в пальцах пояс пальто. То в одну сторону завернет, то в другую, то потуже затянет на талии.

– Да оставь ты эту возню, Дороти.

– Ничего не могу с собой поделать. Это нервное. – Дороти на миг выпускает пояс из рук, затем снова хватается за него.

Полицейские выходят из машины, и почти тотчас же формы тонут в море широких плеч.

– С чего это они так разошлись? – спрашивает Дороти. – Я как раз смотрела «Ферму Эммердейл», бросила на самой середине.

– Он фотографировал. Ребятишек.

Дот громко ахает.

– Я видела, как он делал то же самое и раньше. В парке. Сидел себе на эстраде с этой чертовой камерой на ремне через плечо и щелкал, щелкал.

– Вот как?

– О, да. Но он не только детей снимал, вообще все вокруг, – уточняет Дороти. – Цветы, облака, этих гребаных голубей.

– Что за человек станет фотографировать чужих ребятишек?

– Что за мужчина станет жить с матерью до сорока пяти лет?

– И он никогда не раздвигает шторы в гостиной на первом этаже.

– И подстричься ему тоже не мешало бы.

Обе наваливаются на перила на крыльце, пытаясь прислушаться.

– Почему бы тебе, Дот, не подойти и не посмотреть, что там происходит?

– О, нет уж, – отказывается Дороти. – А то еще нападут, чего доброго. Люди в таком состоянии просто теряют разум, не думают о последствиях.

Они снова прислушиваются.

– Тогда я схожу, – решает Шейла и оборачивается на входную дверь. – А ты присмотри за Лайзой.

Шейла пробирается через толпу. Ныряет под локтями, оглушенная криками, прокладывает путь в первый ряд. И вот наконец видит двух полицейских и Уолтера Бишопа, которого те все же заставили выйти на крыльцо.

– Но это же просто смешно, – говорит Уолтер. – Я ничего плохого не сделал.

Он избегает смотреть им в глаза и опускает голову. Видит лишь клочки мокрого мха у крыльца да дюжину ног.

– У этих джентльменов создалось впечатление, что вы фотографировали их детей. Вы это отрицаете? – спрашивает один из полицейских.

Бишоп не отвечает. Шевелятся губы, видны пожелтевшие зубы, но ни единого звука он не издает. Шейла оглядывается. Коротышка нашел в толпе своего отца. Стоит, прижавшись к нему. Он еще слишком мал, чтобы слушать такого рода разговоры.

– Мистер Бишоп?.. – настаивает второй полицейский.

– Да, я люблю фотографировать. Мне нравится делать снимки.

– Детей?

Снова топот сапог, толпа придвигается ближе. Шейла не смотрит на лица мужчин. И без того ясно, что на них написано.

– Среди всего прочего. – Уолтер снимает очки, достает из кармана носовой платок. – Это всего лишь хобби, сержант. У меня даже комната для проявки есть.

– А сейчас фотографировали?

Носовой платок весь серый и измятый.

– Мы ведь уже предупреждали вас о детях. Был у нас с вами такой разговор, верно, мистер Бишоп? – Лицо сержанта похоже на маску, он пытается контролировать эмоции, но Шейла видит, как нервно дергается у него уголок рта. – Мы обсуждали ваше поведение несколько недель тому назад, когда исчез грудной ребенок.

Уолтер впервые за все время смотрит в глаза полицейскому.

– Тогда вам прекрасно известно, что то были ложные обвинения. И, насколько мне известно, нет такого закона, который запрещал бы человеку фотографировать других людей. – В глазах Уолтера мелькает искорка надежды. – Особенно если для того есть веские причины.

Полицейский держит руки за спиной, и Шейла видит, как они сжимаются в кулаки.

– Так вы признаете, что фотографировали этих ребятишек без разрешения их родителей?

Уолтер снова надевает очки. Молчит какое-то время, а когда обретает дар речи, голос его слегка дрожит.

– Это улики, сержант. Доказательства их неподобающего поведения.

– Улики?

– О, да. – Голос Уолтера Бишопа окреп, звучит громче и тверже. – Вы понятия не имеете, какие оскорбления мне приходится выносить. Я звонил вам несколько раз по этому поводу, но вы постоянно твердили одно и то же – нет доказательств. Так вот, теперь они есть.

Уолтер заканчивает свою речь и выглядит теперь куда увереннее. Шейле доводилось наблюдать то же самое и у отца Лайзы. Как наглость и самоуверенность в ходе разговора постепенно берут верх над всеми остальными соображениями.

– И чем именно занимались эти дети, что вам понадобилось собрать на них доказательства? – спрашивает полицейский.

– Вандализм, сержант. – Уолтер указывает на клумбу с затоптанными цветами, на деревья с поникшими и обломанными ветками. – Вторжение на частную территорию.

Полицейский оборачивается к Коротышке, который все еще цепляется за отца.

– Мистер Бишоп утверждает, что ты со своими дружками вторгся на его частную территорию. Есть что сказать по этому поводу?

Коротышка пытается спрятаться в спасительной тени родителя, но не получается. Его отец отошел на несколько шагов и скрестил руки на груди. Мальчик смотрит на Уолтера Бишопа, тот так и сверлит его взглядом. Этот взгляд Шейле доводилось видеть и раньше, от него прямо мурашки бегут по спине.

– Мы играли в футбол. – Голосок у Коротышки звучит еле слышно, точно издалека. Все напрягаются, чтобы расслышать. – Ну, и мяч перелетел через ограду. Мы зашли в сад, чтобы его забрать. Вот и все. Больше мы ничего не делали.

Глаза у Коротышки на мокром месте, широко раскрытые и испуганные. Шейла смотрит на его отца. Крупный мужчина с грубыми быстрыми руками, крепкий и поджарый. Уж он-то поубавит самоуверенности этому Уолтеру Бишопу.

– Они просто играли в футбол. Это же мальчишки. Я сама все видела, из окна.

Шейла слышит собственный голос прежде, чем понимает, что слова эти принадлежат ей. Голос какой-то ломкий, неуверенный, вот-вот сорвется.

С краю в толпе она замечает Эрика Лэмба. Он не сводит с нее глаз, прислушивается к каждому слову.

– Так вы были свидетелем всего этого? – Полицейский смотрит на Шейлу, затем переводит взгляд на Уолтера Бишопа. – И утверждаете, что мальчики ничего плохого не делали?

– Ничего плохого. – Шейла не сводит глаз с Коротышки. Тот дрожит, хоть и находится в самой гуще толпы, где не так уж и холодно.

– У меня есть права, – вступает Уолтер. – Я могу фотографировать кого угодно и что угодно. Это не преступление. Сами увидите, когда фотографии будут проявлены. Увидите, чем они занимались у меня в саду.

– Давайте тогда посмотрим на вашу камеру.

Уолтер исчезает за дверью. Полицейский ждет.

Но вот он выходит и протягивает фотоаппарат сержанту.

– Вот, все здесь. Сразу поймете, что они вытворяют, эти хулиганы. Их следует наказать. Устроить им хорошую порку, сержант. Вот что им надобно.

Слова о суровом возмездии так и лились изо рта Уолтера Бишопа, пока полицейский осматривал его камеру. Первый полицейский глядел прямо перед собой, ремешок от шлема впился в подбородок, губы плотно сжаты, взгляд полон решимости.

– А какое наказание, по-вашему, должно ждать матерей, которые оставляют своих детей без присмотра, мистер Бишоп? – спрашивает сержант.

Уолтер замолкает. Шейла видит на его проборе полоску пота, проступившую у самых корней волос.

– Такого рода людям нельзя разрешать быть родителями, – отвечает он. – Детям нужна твердая рука. Они должны понимать, кто в доме главный.

В последних рядах толпы слышны крики. Там начинается какая-то возня, толчея.

Второй полицейский вскидывает руку. Это останавливает разгневанных людей. По крайней мере, на время.

– Так, значит, все доказательства здесь, верно? – Сержант вертит камеру в руке.

– Все, что необходимо, чтобы арестовать этих людей, сержант.

Полицейский жмет на задвижку с обратной стороны камеры.

– О, пожалуйста, не трогайте! – Уолтер протягивает руку. – Если откроете, то пленка может…

Полицейский все же открывает.

– Бог ты мой, – говорит он. – Нет, вы только посмотрите, чем приходится заниматься.

– Снимки еще можно спасти. Если вы отдадите аппарат мне.

Уолтер пытается забрать камеру, но полицейский переворачивает ее, и на дорожку высыпается все содержимое.

– Ой, до чего ж я неуклюжий, руки-крюки! – Он втаптывает пленку в землю краем подошвы. – Похоже, мы никогда так и не сможем ознакомиться с вашими доказательствами, да, мистер Бишоп?

Уолтер смотрит на раздавленную катушку с засвеченной пленкой.

– И что вы мне прикажете с этим делать? – спрашивает он.

Полицейский придвигается так близко, что дышит прямо Уолтеру Бишопу в лицо.

– Я посоветовал бы вам обращать поменьше внимания на чужих детей. – Он отрывает глаза от земли. Взгляд медленно ползет снизу вверх. Поношенные туфли, пиджак в сальных пятнах, растрепанные пряди желтоватых волос. – И уделять больше внимания своему внешнему виду.

Толпа колышется в нерешительности. Потом все начинают понемногу расходиться. Люди окидывают напоследок Уолтера гневными взглядами, грозят разобраться. Коротышка то и дело оглядывается через плечо, отец ведет его за руку.

Эрик Лэмб переходит через дорогу. Приближается к Шейле, руки глубоко засунуты в карманы.

– Это нужно сделать, – говорит она. – Даже не начинай…

Он молчит.

– Если полиция и городской совет ничего не могут предпринять, люди должны все взять в свои руки. – Шейла смотрит на дом номер одиннадцать. – Кто-то должен от него избавиться.

Эрик по-прежнему не произносит ни слова.

– Кто-то пострадает, Эрик.

– О, я в этом не сомневаюсь. Не сомневаюсь ни на секунду.

– Но разве это тебя не беспокоит? – Она плотнее запахивает кардиган на груди. – Что какой-то выродок с нашей улицы фотографирует чужих детей?

– Конечно, беспокоит, Шейла. И я знаю, ты до сих пор переживаешь за Лайзу. Вот только не знаю, как лучше провернуть все это дельце.

Шерстяные волокна кардигана царапают шею, она чувствует, как раздраженная кожа начинает краснеть.

– А разве есть какой другой выход? – спрашивает она. – Все мы просто обязаны что-то предпринять.

– Охота за ведьмами?

– Если понадобится, Эрик, то да. Чертова охота за ведьмами.

Он задумывается, втягивает ртом холодный декабрьский воздух.

– С этой охотой на ведьм одна проблема, – говорит он.

– Интересно, какая же?

Он отвечает ей прежде, чем развернуться и зашагать к дому:

– Не всегда ловится именно ведьма.

Шейла смотрит на дом номер двенадцать. Лайза у окна, машет ей рукой, за спиной у нее Дороти Форбс, вся раскраснелась от тревоги и любопытства.

Шейла крутит пояс от кардигана в пальцах. То в одну сторону завернет, то в другую, а потом туго затягивает на талии.