Времена года

Цветущая яблоня так близко подходила к стене, что можно было заглянуть в дом. На первом этаже располагались зала, гостиная, бывшая медиатека, которая нынче пустовала, и библиотека. Забравшись повыше, можно было бросить взгляд через верхнее оконце в прихожую, а если еще повыше – то прямо в кабинет, где стоит стол, а на стене белеет пятно – там, где еще совсем недавно висел человечек – палка-палка-огуречик. А если у кого после этого останутся силы, то он может вскарабкаться еще и достать до самой крыши.

В одиночку Мари не отважилась бы туда лезть, но в компании Георга и Лены – вполне; ведь когда вас трое, никто не хочет показаться трусишкой, а иногда они еще и Джо с собой брали. Надо одной ногой встать в развилку, другой – на верхний край ставни, ну и главное – потом не смотреть вниз. Не раздумывать, а сосредоточиться, замкнуться, иначе сердце уходит в пятки, градом струится пот, члены сковывает страх, и вот ты уже мешком повисаешь на ветке. А надо вот как: ухватиться за жестяную водосточную трубу, раскачаться, упереться одной коленкой в стену, просунуть пальцы между кирпичами, обрамляющими крышу, и подтянуться. И вот уже можно сесть, прислонившись спиной к наклонному скату, уперев пятки в водосток, и глядеть поверх яблоневой кроны, поверх кровли дома, где живет Георг, до самой следующей улицы и даже дальше, через улицу. По небу бежали растрепанные облака, гонимые, терзаемые и раздираемые ветром. И стоило прорваться завесе, как являлось огромное пламенное солнце – даже если смежить веки, оно все равно горело перед глазами.

Георг часто говорил, что его отец был полицейским, и дома ему разрешали играть с пистолетом, но сколько бы он о нем ни твердил, так ни разу и не показал. Еще он любил рассказывать истории о разбойниках, убийцах, мошенниках и крокодилах. Крокодил может часами лежать без движения, и кажется, что это бревно лежит, а потом как накинется! Георг и в Африке бывал, и в Китае, в Египте и в Барселоне.

Они обсуждали, что же могло приключиться с Ивейном. Может быть, он уехал в Америку. Люди частенько тайком уплывают в Америку на корабле, а иногда и улетают на самолете. Там, в Америке, носят шляпу и сапоги.

– А может быть, он в Китае, – предположила Лена.

– Китай слишком далеко, – отрезала Мари. – И вообще, там по-китайски говорят.

Она чувствовала, как припекает солнце, слышала, как шумит листва на дереве, как тихо жужжит над ухом шмель.

– А он что, не выучил бы китайский? – интересуется Георг.

– Никто не учит китайский, – отвечает Мари. Да и зачем его учить? Слишком сложно, и смысла никакого нет – как вообще можно читать по этим черточкам? Что, если сами китайцы только притворяются, будто понимают, что написано? Может же так быть. Она ведь тоже притворяется, что понимает, когда отец говорит, что его спасла Великая рецессия.

– А что, если он умер? – спрашивает Георг.

Мари пожимает плечами. Какая же теплая черепица. Взять бы и заснуть, но засыпать никак нельзя, надо все время упираться пятками в сток, чтобы не свалиться.

– Если бы он умер, то его бы нашли.

– А может, он в лесу.

– В каком еще лесу?

– Ну, в таком. Где волки водятся.

Шмель куда-то приземлился, подождал немного и снова взлетел. Мари моргнула. Вон то облако похоже на толстого дяденьку на велосипеде, в шляпе, но без головы.

– Интересно, небо никогда не кончается? – спрашивает Лена. – Или все-таки кончается?

– Может, там где-то есть стена, – говорит Мари.

– Даже если и есть, – возражает Георг. – Все равно можно полететь дальше. Ведь стену можно продырявить. Не может оно там нигде кончаться. Оно никогда не кончается.

– Ну а что, если стена прочная? – не унимается Лена. – Очень-очень прочная?

– Все равно ее можно чем-то проткнуть.

– А если это самая прочная стена в мире?

– Тогда представь, что у тебя есть самое острое в мире острие.

Некоторое время они молчат. Шмель жужжит то ближе, то дальше, то опять ближе.

– Тупица он все-таки, этот Маттиас, – сказала вдруг Лена.

– Верно говоришь, – поддакнул Георг.

– Это еще почему? – вставила Мари.

– Мари и Маттиас, Мари и Маттиас! – завела Лена. – Мари и Маттиас, Маттиас и Мари!

– Тили-тили-тесто, жених и невеста! – подхватил Георг.

Не открывая глаз, Мари сжала кулак и врезала ему, так точно угодив прямо в плечо, что Георг вскрикнул. Мари Маттиас тоже не слишком нравился, и, разумеется, все это понимали, просто дурачились, как обычно, сидя на крыше.

Однажды мать застукала их, когда они спускались. Она тогда жутко разволновалась, на какое-то время запретила Георгу и Лене приходить в гости, и Джо с Натали тоже запретила, хотя Натали они на крышу ни разу не брали. Мари твердо пообещала больше никогда не вытворять таких опасных вещей, но, сунув руку в карман, скрестила пальцы, чтобы получилось так, что она обещает как бы понарошку, и, к счастью, мама скоро об этом забыла. Она вообще быстро обо всем забывала. В последнее время она редко бывала дома, ей нужно было примерять костюмы и встречаться с разными людьми, много звонить по телефону, а еще постоянно консультироваться у своего адвоката по разводам, вежливым таким дядей с бородой, большими ушами и глазами, как у тюленя.

Дважды в неделю заходил отец, водил ее в кино или в зоопарк. Животных она не очень любила, фильмы он все время выбирал какие-то не те – ему вообще было неведомо, что нравится одиннадцатилетней девочке. Иногда она сама ходила к нему в гости, в дом причта. Вообще-то это был секрет, что он там живет, ей никому нельзя было об этом рассказывать, ни бабушке с дедушкой, ни Лигурне, и в школе тоже нельзя, и уж тем более нельзя маме.

В доме причта пахло едой и нафталиновыми шариками. Папа спал на диване у телевизора, под картинкой, на которой был изображен Иисус, вид у которого был такой, словно у него болели зубы. Папа теперь всегда носил джинсы и рубашку в красную клетку, иногда еще кепку с надписью «Я ♥ Бостон». Когда она спросила его, по каким дням он ее стирает, он сначала растерялся, а потом заявил, что у него есть еще две таких же. У папы больше не было ни компьютера, ни телефона, ни машины, даже кроссовки были всего одни. Но она никогда доселе не видела, чтобы он пребывал в таком хорошем настроении.

– Кризис! – воскликнул он, когда они как-то раз прогуливались по зоопарку. – Кто же мог знать, что он наступит! Это как конец света. Еще месяцев восемь тому назад никто и не думал, что такое случится!

Они остановились. В глаза Мари бессмысленным взглядом уставилась антилопа гну.

– Обесценивание деривативов в результате падения рынка недвижимости. Да кто мог такое представить! На этом же можно было сделать миллиарды! Но такое никому и в голову бы не пришло. Курсы в свободном падении, банки не могут выдавать кредиты, – он хлопнул в ладоши. – И все это понимают, все только об этом и говорят, и никого это не удивляет, понимаешь? Никто не задает вопросов! Ты понимаешь?

Мари кивнула.

Отец присел рядом с ней на корточки.

– Все теряют деньги, – произнес он, наклонившись прямо к ее уху. – Все теряют все, понимаешь?

Она кивнула.

– И никто уже не спрашивает, куда делись его средства. Можно сказать, все практически уверены, что потеряют деньги, поскольку их теряют все. На это рассчитывают. Случается чудо. Ни один клиент даже не думает выяснять, куда испарились его вложения.

Мари знала, как сделать такой вид, чтобы казалось, будто она все понимает. Она и в школе часто так делала; иногда одного этого было достаточно для хорошей оценки. И всегда, когда отец пытался говорить с ней о каких-то важных вещах. Ему почему-то казалось, что они похожи и дочь понимает его лучше, чем кто бы то ни было.

– Мари, – сказал отец. – Ты понимаешь меня лучше, чем кто бы то ни было.

Она устремила умоляющий взгляд на гну, но помощи от той ждать не приходилось.

– Если вот, к примеру… Просто пример, Мари! Если ты много потерял, но при этом ждал, что… Но тут вдруг так – и никто не задает вопросов!

– Пойдем посмотрим на тигров?

Он вскочил, снова хлопнул в ладоши, да так громко, что шедшая мимо женщина с коляской посмотрела на него с упреком.

– А Клюссен в больнице! Может, надолго, может, он там вообще помрет, кто знает? А с сыном я как-нибудь разберусь. Нет, ну кто бы мог подумать?

Положив Мари руку на плечо, он легонько подтолкнул ее вперед. Они направлялись к выходу. Ее это не удивило. Значит, и в этот раз тигров не будет. Папа никогда не водил ее к тиграм.

– Ну наконец-то! – воскликнул Георг, увидев, что они приближаются. Он сидел на заборе, напялив шляпу Робин Гуда, за спиной у него болтался колчан, в руках был лук. По всей видимости, он там очень скучал.

– Они очень колкие? – спросил отец.

– Острые. Не колкие, а острые. Нет, вовсе нет!

– А кажутся острыми.

– Но они не острые!

Он пару секунд помолчал, затем сказал:

– Нельзя стрелять острыми стрелами. Это опасно.

– Но они ведь не острые, – повторил Георг.

– Это правда! – подтвердила Мари.

– В самом деле?

Дети закивали, Георг даже положил руку на сердце. Но Эрик этого уже не видел – он отрешенно смотрел на противоположную сторону улицы.

– Мне никогда не нравился этот дом.

– Мне тоже, – сообщила Мари.

– Ты когда-нибудь спускалась в подвал?

– А что, там еще и подвал есть?

– Нет! Нет никакого подвала, и ты туда – ни ногой!

– А правда, что вы потеряли все деньги? – спросил Георг.

– Это все кризис. Так неожиданно. Никто не мог предугадать. Ты новости смотришь?

Мальчик покачал головой.

– А что такое деривативы, знаешь?

Он кивнул.

– А что такое секьюритизированные долговые обязательства, тоже знаешь?

– Знаю.

– Правда?

Георг кивнул.

– Поосторожнее с этими стрелами, – сказал он, бросил еще один беспокойный взгляд на дом напротив, погладил дочь по щеке и отправился восвояси.

– Честное слово, они не острые! – крикнул Георг ему вдогонку.

– Правда! – добавила Мари.

И, глядя вслед отцу, она снова вспомнила об Ивейне. Лишь недавно она осознала, что эта загадка, возможно, никогда не разрешится. «Никогда» – это значит не просто «не сейчас», это значит, что и потом, и еще позже, да и, возможно, пока она жива, так ничего и не прояснится, а может, не прояснится и после того. Она часто вспоминала, как однажды он рассказывал ей в музее, отчего художники писали отвратительные вещи вроде тухлой рыбы, гнилых яблок или ошпаренных индюшек: потому что суть для них заключается не в самих предметах, а в изображении этих предметов: таким образом, они, – тут он понизил голос и серьезно посмотрел на племянницу, словно доверял ей большую тайну, – изображали сам процесс изображения. А затем спросил, – тем же тоном, которым обычно спрашивал ее отец, – все ли она поняла, а она, как обычно, кивнула. С дядей ей всегда было слегка не по себе – до того он напоминал ей отца, у него был такой же голос, но при этом он все-таки был другим. Бывают ведь на свете странные вещи: кто-то рисует тухлую рыбу, чтобы изобразить изображение, велосипеды, если их поставить на колеса, опрокидываются, а если поехать на них – превосходно на тех же самых колесах держатся, существуют люди, похожие как две капли воды, а иногда кто-то вот так вот внезапно исчезает средь белого дня.

– Попал! – Георг протянул ей лук. На другом конце сада в мишени дрожала стрела. – Только будь осторожна! Они чрезвычайно острые!

Некоторое время они стреляли по очереди. Хотя лук был маленький, натягивать его было непросто; иногда у Мари получалось попасть в цель, но чаще она промахивалась. У Георга опыта было больше. Вскоре ее пальцы заныли от тетивы.

Появилась Лена и, забравшись на забор, принялась наблюдать за ними. Мать отправила ее на часок погулять; Лена сказала, что к маме пришел мужчина в дорогой кожаной куртке и принес коробку конфет.

Георг выстрелил и попал. Мари выстрелила и не попала. Георг выстрелил и не попал. Мари выстрелила и не попала. Георг выстрелил и не попал. Мари выстрелила и попала. В соседнем доме распахнулось окно, и женский голос строго поинтересовался, не острые ли стрелы. Все трое поклялись, что ни капельки не острые.

Постепенно сгущались сумерки, целиться стало сложнее. Дерево казалось больше, чем было, но при этом его очертания расплывались, и сфокусироваться на нем становилось все труднее. Мари еще раз прицелилась; лук ходил ходуном – ее усталые руки дрожали. Она затаила дыхание. Миг длился и длился, словно, наводя лук, она могла заставить время остановиться. Все длился. Потом она отпустила тетиву, стрела описала в вечернем воздухе полукруг, зацепила дерево и исчезла в траве.

Попрощавшись с Георгом и Леной, она пошла через улицу к дому. Интересно, почему вечер пахнет не так, как утро? Да и полдень пахнет по-своему. С куста, встрепенувшись, взметнулась птичья тень; она вздрогнула. Взмах крыльев, клекот, колыхание воздуха – и все, птица взмыла ввысь и скрылась. Мари задрала голову. Если Ивейн действительно мертв, то сейчас он тоже там, наверху, и облака не мешают ему смотреть с небес, поскольку для мертвых все в мире прозрачно.

Под подошвами шуршал гравий дорожки. В окно кухни было видно, как Лигурна мешает что-то в кастрюльке, зажав между ухом и плечом телефон. Фрамуга была приоткрыта, подслушать не составило бы труда, но зачем? Как правило, особого смысла в этом не было: взрослые редко говорили о чем-то интересном. Может, взобраться еще разок на дерево? Не до самой крыши, лезть в одиночку так высоко она бы не отважилась, но может, хотя бы до окна кабинета? Но и это показалось ей слишком опасным. Сучьев в темноте было толком не разглядеть, легко было свалиться, а если бы вдруг оказалось, что на яблоне засела ведьма, то кто бы от нее защитил?

Пройдя через прихожую, она поднялась наверх, в столовую. Ее уже ждала тарелка: кусок коричнево-красного мяса под соусом, немного риса, горстка горошка, рядом – стеклянная миска с пудингом. Она потрогала мясо – кусок был теплым, мягким и волокнистым, живым и мертвым одновременно. Мари открыла окно и выбросила кусок на улицу. Она частенько так делала. Там его потом подберет какой-нибудь зверь – по крайней мере, еще ни разу не случалось так, чтобы еда, которую она выкинула вечером, утром еще лежала. Оставлять на тарелке ей ничего не разрешалось. Если она два раза подряд чего-нибудь не доедала, Лигурна жаловалась маме, та приходила, брала ее за руку и принималась расспрашивать, не беспокоит ли ее что, не гнетет ли, нет ли чего-то, о чем бы она хотела рассказать.

Разумеется, такого было предостаточно. Иметь тайны было просто здорово. Мать ничего не знала о деньгах, которые Мари прятала в своей комнате: в общей сложности триста двадцать евро, многократно сложенных и крепко прижатых ножкой от кровати. Частично это были ее карманные деньги, частично – то, что удалось добыть из сумки деда, которую он, как правило, беспечно оставлял в коридоре. Самое главное – не брать помногу за раз, не больше двадцатки, ни в коем случае не пятьдесят: если не хватало пятидесяти евро, то взрослые это тут же замечали, но на меньшие суммы не обращали внимания. Еще мать не знала, что брошь, которую она так долго искала, зарыта под яблоней – Лена и Мари играли в поиск сокровищ и потом так и не вспомнили, куда ее задевали. И о том, что дочь уже дважды подделывала ее подпись под объяснительной на предмет отсутствия в школе, чтобы пойти с Георгом на рыбалку – к сожалению, они ничего не поймали, потому что ни ему, ни ей духу не хватило духу нанизать на крючок червя.

Кроме того, мама почти ничего не знала об этом доме. И кое-что объяснить ей было нельзя.

Два месяца назад Мари пришла из школы, сбросила ранец и улеглась на ковер, чтобы послушать шум дождя. Она то и дело поднимала руки, прищуривалась и всматривалась в очертания пальцев на фоне белого потолка. Позвонила Лене, позвонила Георгу, но их обоих не оказалось дома; попробовала позвонить Натали, у которой уже был свой мобильный, но и та не брала трубку. Тогда Мари поднялась на верхний этаж. Там, на чердаке, была комната, набитая пустыми чемоданами, – раньше Мари забавлялась тем, что часами открывала их, закрывала, ей доставляло радость забираться в них, перелезать из одного в другой, но в одиннадцать лет сие занятие было уже не столь волнительным. В другой комнате стояли шкафы, набитые постельным бельем, полотенцами и всяким вышитым тряпьем; запершись в ней, она сидела и слушала, как стучат капли по крыше. Потом вышла в коридор и приоткрыла дверь в соседнюю каморку. Там стояли стул и столик, стены были оклеены пожелтевшими от времени обоями в выцветший коричневый прямоугольник. Окно было грязное; по всей видимости, Лигурна тут никогда не прибиралась. Поначалу Мари собиралась заглянуть внутрь, но потом осторожно прикрыла дверь и спустилась вниз. И только в своей комнате, усевшись за стол, включив лампу и раскрыв тетрадь по математике, она остолбенела от ужаса. Наверху, за столиком, кто-то сидел, ссутулившись, оперевшись локтями на стол, запустив пальцы в волосы, и смотрел на дверь. Она это четко видела, просто не сразу осознала; только потом, в памяти, все встало на свои места. Вот только лица его она вспомнить не могла. И вот как объяснить родителям такое? Даже Лигурна бы не поверила.

Она съела рис, горошек и десерт, затем направилась к двери в мамину комнату, постучала и вошла.

– Почему не стучишь? – лежа на кровати, спросила мать. Она учила текст. – Ладно, заходи, садись. Проверишь меня? – она протянула девочке листы.

Всего-навсего три страницы. На первой значилось следующее:

ЭЛЬКЕ и ЙЕНС сидят рядом за столом.

ЭЛЬКЕ: Дальше так продолжаться не может, Йенс.

ЙЕНС обеспокоенно качает головой.

ЭЛЬКЕ (продолжает): Ты это понимаешь, и я это понимаю.

ЙЕНС: Хольгер тоже понимает.

ЭЛЬКЕ: Давай не будем о Хольгере.

ЙЕНС: Как я могу не говорить о Хольгере? Ведь он стоит между нами.

ЭЛЬКЕ: Он мой муж, отец моих детей.

ЙЕНС: А я тогда кто?

ЭЛЬКЕ смотрит ему в глаза.

ЭЛЬКЕ: Ты – все!

– Эльке – довольно противоречивая героиня, – произносит мать. – Порой мне кажется, что мы близки по духу, но потом она вновь делается мне чужда.

– Откуда взялся мир? – спросила Мари.

– Ей хочется быть свободной. Для нее нет ничего важнее свободы. Но она понимает, что несет ответственность. И пытается как-то жить с этим противоречием.

– Его создал Бог, но сам-то Бог откуда взялся? Он что, создал сам себя?

– Я тебе уже говорила, кто будет играть Йенса?

– Если говорить, что все создал Бог, то это вовсе не ответ. Откуда все взялось?

– Откуда все взялось?

– Да, откуда?

– Мирзо Капю!

– Что?

– Не чтокай. Правильно говорить не «Что?», а «Прошу прощения?». В главной роли будет Мирзо Капю! Ты его видела по телевизору.

– Я не смотрю телевизор. Я смотрю только дивиди. Двоюродный брат Лены нам вчера «Звездные войны» записал.

– Нельзя просто взять и объяснить, откуда взялся мир. Миру не нужна причина. А Мирзо Капю получил главную телевизионную награду.

– Было бы гораздо проще, если бы никакого мира не было, – Мари забралась под одеяло. – Ни людей, ни машин, ни деревьев, ни звезд… Все эти медведи, муравьи, песок в пустыне и на других планетах, вода в реках, Георг, китайцы, всякое прочее – этого всего так много!

– Но в характере Эльке заложен потенциал развития, история может принять самый неожиданный оборот.

Под одеялом было темно, но не совсем – немного света туда все-таки проникало.

– Я могу сегодня поспать с тобой?

– Нет, в другой раз. Мне надо учить роль.

– Но тут ведь всего три страницы! – Мари приподняла краешек одеяла, чтобы глотнуть воздуха. Сквозь образовавшуюся щель было видно мамино трюмо, висевшее над ним зеркало, угол окна и картину с плюшевым мишкой, еще совсем недавно висевшую у отца.

– Три страницы, двадцать или сто – не в этом дело, – раздраженно ответила мать. – Нужно войти в роль. Мне нужно найти нужную трактовку!

Мари закрыла глаза. По телу разлилась тяжесть. До нее доносилось, как мать бормочет: «Он мой муж, отец моих детей», затем опять – «Он мой муж, отец моих детей!» Потом она, видимо, ненадолго заснула, потому что мать легонько растолкала ее, взяла за руку и повела по коридору; в детской переодела ее, сняла с нее рубашку, штаны и белье, надела пижаму, уложила, накрыла одеялом, поцеловала, коснувшись кончиками волос щеки – щекотно. Все это время Мари думала только о том, что мать не повела ее чистить зубы – забыла; бывает же везение. Потом за ней захлопнулась дверь, и Мари осталась одна.

По потолку гуляли слабые отсветы уличного фонаря. Было слышно, как шуршат о стену дома ветви яблони. Как воет ветер. Натянув на голову одеяло, Мари слышала теперь только шорох материи, но, если лежать смирно, совсем смирно, даже не дыша, то вообще ничего не было слышно, мира словно не существовало, да и самой Мари тоже – почти. Примерно так, наверное, чувствуешь себя, если ты – камень и лежишь себе, лежишь, а время проходит. День, год, сотня лет. Сто тысяч лет. Сто раз по сто тысяч.

При этом и один-то день довольно длинный. Еще так много дней до летних каникул, а уж сколько до Рождества! А сколько лет пройдет, пока станешь взрослой! И в каждом году будет много дней, в каждом дне – много долгих часов, а в каждом часе – целый час минут. Что же нужно сделать, чтобы все они прошли, как только старым людям удалось состариться? Что они только делали с таким количеством времени?