2

Однажды, а произошло это за несколько месяцев до Нового года, одна из таких легавых групп зашла в теплушку к знаменитому на все три зоны ширпотребщику-цыгану Папе Карло, как кличили этого чертополоха. Он был с легавыми в наилучших отношениях и заискивал перед ними как мог, выруливая себе, таким образом, досрочную свободу. Почти бесплатно вытачивал он для высокопоставленных мусоров не какие-нибудь там безделушки, а настоящие произведения искусства: выкидные ножи, пистолеты-зажигалки, шкатулки, нарды и шахматы. Зато с ментовской шушерой он вёл свой бизнес уже на широкую ногу, пихая им по ходу пьесы, портсигары, мундштуки, чётки и зары для нард за чай, курево, водку или спирт.

Как ни странно, но цыган почему-то панически боялся собак, особенно мусорских овчарок. Поэтому, когда к нему заходили клиенты-поисковики, собак своих они привязывали у шлагбаума, который был расположен рядом с мастерской Папы Карло. И вот однажды, прикупив какой-то ширпотреб, мусора при выходе из теплушки не обнаружили своей собаки. На шлагбауме висел только, срезанный чем-то острым, маленький обрывок поводка, но сама собака исчезла, будто сквозь землю провалилась.

Немецкая овчарка, тем более натасканная на заключенных – это вам не какая-нибудь болонка. Для того чтобы её увести, смелости маловато, здесь нужна особая сноровка. Только человек, который непосредственно много лет общался с собаками, знал их нравы и привычки, мог пойти на такое. Всё это прекрасно понимал её хозяин, но от этого тоски и переживаний у него не убавлялось.

Думаю, каждый из нас понимает, кем может быть собака – умная немецкая овчарка для своего хозяина-солдата, тем более, вдали от дома, в непроглядной таёжной глухомани. Правда, солдат этот был сержантом-сверхсрочником, но это не меняло дела; он очень тяжело переживал потерю друга. А тут ещё через несколько дней и весточку кто-то подогнал этому служаке: – мол, собаку твою утащили и сожрали, шкуру и лапы кореша своего можешь забрать там-то и там-то.

Нетрудно представить себе чувства этого сержанта, когда он действительно обнаружил закопанные собачьи лапы и шкуру. Надо было видеть его лицо и пережить его душевное состояние! Он тогда поклялся, что всё сделает для того, чтобы найти этого садиста и покарать его так же жестоко, как тот обошелся с его псом.

Я ничего об этом случае не знал и не слышал, потому что сидел в это время то ли в БУРе, то ли в карцере. Как только после сорокаградусного мороза я оказался в тёплом помещении на лесозаводе, где братва проводила почти всё своё свободное время, то в первую очередь чифирнул, а оттаяв, принялся помогать накрывать на стол. И хоть на нём не было чёрной икры и молодого барашка, всё же он был нам необыкновенно желанен и дорог.

Кто-то из босоты жарил на противне сушеные грибы с картошкой, кто-то чистил рыбу, которую наши только что купили на берегу у рыбака, занимающегося подлёдным ловом, кто-то готовил салат из квашеной капусты, кто-то мастерил десерт из таёжных плодов и ягод.

В общем, каждый занимался тем, что ему было делать в кайф. Из стоящего на полке транзисторного приёмника доносились мелодии отечественной эстрады. На большом ящике из-под инструментов стояла небольшая, но очень красивая сосенка, сверкая в лучах неонового света самодельными игрушками. А под ней, как белка в колесе, прыгал недавно родившийся чёрный котёнок, в то время как его мама Маркиза лежала на топчане, покрытом двумя толстыми матрацами, и не сводила заинтересованных глаз с уже успевшей поджариться рыбы.

Приближение Нового года чувствовалось по всему. У всех было приподнятое, праздничное настроение, не предвещавшее ничего плохого и неожиданного.

Наконец стол был накрыт и все приготовления завершены. Будка была большой и вместительной, поэтому все мы, пять человек босоты, расположились в ней свободно и даже с комфортом. Окна в теплушке не было. Справа от входа, приблизительно посередине, стоял большой и широкий топчан, напротив него, чуть левее и ближе к двери – ёлка, а между ними – длинный стол с откидными сиденьями, наподобие тех, что бывают в коридорах вагонов дальнего следования.

Двое из нас забрались на тахту, остальные расположились на этих сиденьях. Стул, хоть и один, у нас всё же был. Он одиноко стоял в стороне от стола, будучи местом для желанного припозднившегося гостя. Оно пустовало, как и должно было пустовать. Это был старый воровской ритуал встречи Нового года в зоне, в лесу или на бирже – без разницы. Дело в том, что частенько случались нештатные ситуации, когда начальство проявляло милосердие и прямо под Новый год выпускало какого-нибудь бродягу из БУРа или изолятора. Вот для такого-то гостя босота и держала всегда пустое место за столом, кругаль самогона и закуску.

3

До Нового года оставалось не больше получаса. На столе уже появилось две бутылки питьевого спирта, который был тогда в ходу в этих краях и бутыль настойки собственного приготовления, которую мы делали, смешивая спирт с клюквой. Белые грибы, поджаренные с картошкой, рыба, пойманная ночью в лунке замерзшей реки, солёные грибы, вяленая щука, салаты нескольких видов и ещё понемногу всякой всячины, присланной из дома, которую каторжане приберегли для этого случая.

На полу, недалеко от двери, на самодельной плите жарилась вторая партия грибов с картошкой, теперь это были опята. Рядом стоял чифирбак с длинной ручкой и десятилитровая канистра из нержавеющей стали с питьевой водой. Тяпнув по маленькой, босота разговорилась, ожидая наступления долгожданного праздника, как вдруг, с первым боем курантов, раздался стук в дверь.

Дурная примета, когда вы встаёте из-за стола во время боя курантов. Пожелав друг другу «матушки удачи да сто тузов по сдаче, жизни воровской да смерти мусорской», мы приняли на грудь горилки, и Коля Чалый пошёл открывать дверь.

На пороге стояла свора легавых во главе с лейтенантом из головного лагеря. Но вели они себя прилично: поздоровались, поздравили, как положено, всех с Новым годом, вот мы и пригласили их отпраздновать с нами, чем Бог послал.

Читателю может показаться странным такое гостеприимство. Но это был Север, здесь властвовали иные законы, нежели на материке. Закон – тайга, медведь – хозяин, и этим, думаю, всё сказано. Мусора, будь то администрация лагеря или биржевые поисковики, всегда знали, кого, когда и при каких обстоятельствах можно было тормошить. Правда, иногда и на старуху бывала проруха, но всё же к бродягам подход у легавых был особый, здесь они всегда вели себя более чем осторожно.

Когда два солдата и офицер сели за стол и уже успели опрокинуть чуть ли не по полной кружке самогона, подтверждая этим поговорку, что на дармовщину и уксус сладкий, третий солдат так и остался стоять на месте, ничего никому не говоря и уставившись куда-то мимо присутствующих, в конец теплушки.

– В чём дело, сержант? – обратился к нему старший по званию. – Что ты уставился как баран на новые ворота? Иди сюда, садись рядом и пей! Порядочные люди угощают, грех отказываться. Но сержант как будто и не слышал, что ему говорят, и продолжал молчать и смотреть в одну точку как завороженный. Когда все за столом увлеклись празднеством и перестали обращать внимание на служивого, он, ни слова не говоря, ударил по стоящему на плите противню с такой силой и злобой, что лицо его буквально перекосилось. Противень, подпрыгнув, опрокинулся, и всё его содержимое вывалилось на пол. Все оторопели от неожиданности: такого откровенного хамства со стороны этой легавой мелкотни никто из нас не ожидал. Ведь почти все они были ручными, как обезьяны на поводке, а тут вдруг на тебе!

Мусора первыми пришли в себя. Они догадались, что сейчас может произойти что-то очень неприятное, повскакивали с мест и, подбежав к сержанту, начали ругать его изо всех сил, показывая тем самым, что они возмущены не меньше нашего, но в обиду своего товарища всё равно не дадут. Мы уже успели прийти в себя и молча смотрели на происходящее. Молчал и сержант.

Самым старшим среди нас был проведший многие годы в лагерях Паша Керогаз. Он первым из нас обратился к сержанту тихим и спокойным голосом:

– Слышь, служивый, ты зачем шухер такой устроил в порядочном доме? Тебя что, обидел кто из нас, или ты по жизни такой стебанутый на всю голову?

К удивлению всех присутствовавших, сержант ответил именно Керогазу:

– Я – не опущенный какой-нибудь, чтобы меня могли обижать, понял! Один из вас ударил меня прямо в сердце, – как будто накликивая беду, продолжал сержант, – и каверза эта изошла от тебя, Керогаз. Ты убил мою собаку, а затем сожрал ее с такими же педерастами, как и сам!

В теплушке воцарилась мертвая тишина. Мы прекрасно понимали, что, будучи бродягой по жизни и уже отсидевший без выхода двадцать три года, Паша не останется в долгу перед молодым мусором.

Он не спеша поднялся с топчана, натянул прохоря и стал потихонечку пробираться к двери, объясняя служивому, что его собакой он накормил чахоточных арестантов на больничке, которые прибыли тогда из Златоустовской крытой тюрьмы.

Вероятно, сержант принял Пашины объяснения за проявление слабости и, осмелев, стал дерзить еще больше, но это продолжалось недолго. Как только Керогаз приблизился к нему почти вплотную, в его руке сверкнуло стальное жало тонкого стилета, которое в следующую секунду он воткнул прямо в сердце сержанту. Тот, ещё даже не понимая, в чём дело, запрокинул голову, закатил глаза и через мгновение рухнул на пол, прямо на грибы с картошкой, которые несколько минут назад сам же и опрокинул.

Я даже не обратил внимания на то, что мусора, явно не ожидавшие такого поворота событий, выскочили наружу и исчезли в ночи. Спрыгнув на пол босиком, я согнулся над бездыханным телом сержанта и, положив два пальца на сонную артерию, замер в ожидании, но мои надежды оказались тщетны: служивый был мёртв.

У каждого из нас за спиной было по нескольку лагерных раскруток, поэтому мы знали, что нужно делать в такие минуты. Вытащив оставшееся спиртное и всё лишнее наружу, чего не следовало видеть мусорам, и, спрятав всё это, мы быстренько договорились, чтобы показания, которые рано или поздно всем нам придется давать следователю, были одинаковы, а затем сели у дверей будки и стали ждать легавых. Керогаз был на удивление спокоен в те минуты ожидания. Точнее, в первые минуты, потому что потом он вдруг исчез куда-то и больше никто из нас его никогда не видел.