III

Как читатель, наверное, уже догадался, одной из тринадцати арестанток была Елизавета Петровна, которая, как и положено, спустя девять месяцев после произошедшего инцидента, весной 1953 года, родила двойняшек, мальчика и девочку. А ещё через некоторое время, после того, как расстреляли Берию, и вовсе оказалась на материке. Конечно же, не без помощи родственников.

Как только дети немного подросли, у обоих стало проявляться ярко выраженная кавказская внешность. У сына даже нос, как и положено, был с горбинкой. Сначала мать хотела от неё избавиться, но позже, когда мальчик уже подрос, оставила эту затею, ибо горбинка эта придавала её сыну неподдельную черту мужества, привлекательности и обаяния, которое так свойственна кавказским мужчинам. Что касалось дочери, то она медленно превращалась в восточную красавицу, этакую Шамаханскую царицу. Так любовно называла её бабушка. Казалось бы, ну, что теперь поделать, что случилось, то случилось. Тем более, что дети росли здоровыми и красивыми, на зависть многим недоброжелателям. Вот уж, действительно, как никогда верна была поговорка: «не было бы счастья, так несчастье помогло». Конечно же, Елизавета Петровна не беспокоилась о том, что скажет детям об их отце, когда они вырастут. Ей просто самой хотелось узнать, кто же был тот самый геолог, её первый мужчина?

Тем более что к тому времени они уже жили в самом центре столицы. Отец снова был востребован властями, да ещё как востребован. Началась гонка за атомным оружием. А новые соседи по дому были глубоко образованные, воспитанные люди, которые, даже если и чувствовали что-то таинственное, относились с уважением к чужим тайнам.

Так что Елизавета Петровна могла спокойно продолжать учёбу в аспирантуре и работать. И лишь только после смерти матери, которая не раз говорила ей, чтобы она ни откладывала в долгий ящик поиск того мужчины, пока отец востребован государством, она принялась за расследование. Много позже Елизавета Петровна вспоминала и отдавала дань уважения мудрости своей матери, которая так хорошо знала, в какой стране живёт.

Получив доступ в один из архивов ГУЛАГа, который непосредственно касался того места заключения и времени, когда произошли события, описанные мною, выяснилось, что из всей той дикой бригады был лишь один кавказец, дагестанец по имени Омар. В принципе, из-за чего я и решил написать этот рассказ в том варианте, в каком его сейчас и видит читатель.

Теперь такому человеку, как Елизавета Петровна, найти отца своих детей, особого труда не составляло. Благо он был жив и жил в глухой провинции, по меркам СССР тех лет, в городе Буйнакске. Этот кусочек из своей жизни моя собеседница предпочла опустить. Как тут её не понять. Сказала лишь, что заранее подготовив, познакомила его с детьми. Правда добавила, что никогда бы не смогла подумать, что этот человек когда-то мог быть другим. Не знаю, каким образом она объяснила детям, что произошло между их родителями, но, полагаю, такая умная женщина, как Елизавета Петровна смогла выйти из этого положения достойно. Сына, кстати, тоже врача, я так и не увидел, он на тот момент работал где-то в Африке.

Больше мы к этой теме не возвращались за исключением самого главного – человека, который мне и поведал эту историю. К сожалению, ей повезло меньше, ибо в ГУЛАГовских застенках она провела восемь долгих лет. Правда в последующем судьба была к ней благосклонна. Подругой по несчастью Елизаветы Петровны была жена известного российского композитора, с которым она познакомилась в ГУЛАГе. Правда, он недавно упокоился. По понятным причинам я не могу назвать имён моих героев. Я видел встречу двух подруг по несчастью через пятьдесят с лишним лет и это, доложу я вам, было что-то. Но это уже совсем другая история.

Сноски к рассказу «Не было бы счастье, так несчастье помогло»

«Дальстрой» – государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы. Был образован 13 ноября 1931 года. С 1938 года – Главное Управление строительства Дальнего Севера НКВД СССР «Дальстрой». С марта 1946 года был подведомственен МВД СССР. Ликвидирован путём реорганизации 29 мая 1957 года.

Зечек – женщин-заключенных.

Параша – емкость для испражнений, которая устанавливается в камере. Как правило, в СИЗО для этих целей использовались старые сорокалитровые фляги из-под молока, поскольку у ее основания на крышке находилась резиновая прокладка, которая не пропускала запах. В камерах существовало правило, согласно которому опущенный должен был есть и развлекать сокамерников, сидя на параше. Следует отметить, что к началу 1970-х годов параши в тюрьмах бывшего СССР были заменены камерными туалетами. Что же касается камер ИВС и им подобных, то в них параши заменяют теперь небольшие пластмассовые ведра.

Чалился – отбывал срок заключения.

Новый год

1

Этот случай произошёл за несколько часов до Нового года в поселке Княжпогост, в одном из лагерей строгого режима Коми АССР.

Прошедший год был для меня крайне неудачным. Ну, хотя бы потому, что встретил я его в карцере вместе с питерским медвежатником Митрохой, огромным чёрным пауком под потолком – вестником жиганского «грева» и почти ручной крысой Лариской, которая жила уже несколько лет в девятой, воровской камере изолятора и подкармливалась босотой из кровных хлебных паек. А затем пошло-поехало. Шесть месяцев БУРа, семь карцеров по десять, двенадцать, пятнадцать суток… Лишь в оставшееся время легавые выпускали меня на зону, вероятно, для того, чтобы я подышал немного свежим воздухом и смог осилить следующее заточение. Согласитесь, такой образ жизни мог свести в могилу кого угодно и сводил, будьте уверены, не одного и не двух, а тысячи. Но что поделать, такова была участь всех подневольных босяков ГУЛАГа.

Поэтому наступающий Новый год я мечтал встретить подальше от изоляторских стен, где-нибудь в тайге на лесоповале или, на худой конец, на лесной бирже в кругу своих друзей и единомышленников. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает…

Говоря откровенно, часто босота встречала Новый год на лесных командировках лучше, чем некоторые граждане отмечали это событие на свободе. У нас не было телевизора, по которому мы могли бы посмотреть «Голубой огонек», не было рядом родных и любимых, с которыми люди встречают этот семейный праздник, мы не могли наслаждаться терпким вкусом и волшебным ароматом хорошего армянского коньяка и слышать звон бокалов с шампанским.

Тем не менее, несколько преимуществ у нас всё же было. Во-первых, рядом с нами были проверенные в радостях и бедах друзья, которые при любых обстоятельствах, даже не задумываясь, подставляли свой локоть или плечо другу, а во-вторых, в душе каждого из нас горел огонь – это была жажда жизни и свободы. Цену того и другого мы знали слишком хорошо, чего нельзя было сказать о большинстве тех советских граждан, которые жили тогда на воле, в этой Богом и людьми проклятой стране, погрязшей в зависти, лизоблюдстве, коррупции и властолюбии.

В тот раз меня, выпустив из изолятора, почти целую неделю продержали в жилой зоне. Перед праздниками в целях безопасности, как объясняли мусора эту меру предосторожности, неблагонадёжных заключённых, у которых в личном деле стояла красная полоса, предупреждавшая о склонности к побегу (а у меня она стояла уже несколько лет), администрация не выпускала ни на биржу, ни тем более на лесоповал в таёжную глушь.

В моём случае всё это было излишним, поскольку до освобождения мне оставалось теперь всего два месяца, а не многие годы, как в тот раз, когда я совершил побег. Но мусора держали стойку до последнего и уже в канун праздника, скрепя душой, по просьбе нескольких бригадиров и под их ответственность, пошли всё же им на уступки и выпустили меня на биржу, но о тайге не могло быть и речи. Туда до конца этого срока путь мне был заказан.

Так что за несколько часов до Нового года вместе с бригадой ширпотреба, в которой числились многие достойные арестанты, я и вышел на биржу.

Как только колонна заключённых под конвоем солдат с остервенелыми псами на поводках выходила из коридора длиною в несколько километров, который начинался у вахты жилой зоны, и попадала на биржу, тут же, как в сказке, их взору представала огромная гора опилок и древесных стружек, которая высилась как пик Коммунизма. По спирали дороги, которая окутывала её серпантином, пыхтя двигателями и чихая глушителями, волочились старые «ЗИСы», гружённые древесными отходами, чтобы выгрузить их на самой вершине и вернуться обратно. Ну а для того, чтобы увидеть эту вершину, нужно было высоко запрокинуть голову, придерживая при этом шапку.

До самого октября самосвалы сновали по этой «куче», как привыкли называть её заключённые, вверх и вниз, в три смены, почти без перерыва, а затем поздней осенью её поджигали и она горела до самого мая. И так на протяжении многих десятков лет… А сколько сотен, а может, даже и тысяч трупов заключённых были сброшены здесь из грузовиков и сожжены после всякого рода разборок! До сих пор все они еще числятся в «вечном» побеге.

В общем, зрелище горящей горы впечатляло, а во многих, прибывших в лагерь новичков вселяло мистический ужас. Но со временем, проходя мимо по два раза в сутки, заключённые просто переставали обращать на неё внимания. Так оно обычно и бывает…

По сравнению с обыкновенной промзоной – биржа была настоящим гигантом. Достаточно сказать, что на всей территории Коми АССР рабочей зоны таких размеров не было. Арестанты каждого из трёх лагерей Княжпогостского управления – головной, «двойка» и «тройка» – выходили сюда ежедневно для работы в три смены. Движение здесь не прекращалось ни на минуту, ни днем, ни ночью, а цеха и заводы останавливались лишь на время пересменок да ещё один раз в год для профилактики. На бирже имелась заправка и свой автопарк, насчитывавший около ста машин. Правда, все они были старыми и допотопными, но со своей работой справлялись. Это происходило, наверное, потому, что на них шоферили асы и механики-универсалы в одном лице.

Шесть лесоповалов, два шпалозавода, пять заводов разного профиля, около тридцати бревнотасок, огромный цех ДОЦ, фибролитовый цех, ДВП, цех ширпотреба, ДСП и многие другие цеха и заводы – вот неполная картина этой биржи. Через всю её территорию тянулись несколько путей железной дороги. Круглые сутки в ту и в другую сторону сновали локомотивы, тянущие за собой по несколько товарных вагонов. То там, то здесь в эти вагоны, стоявшие у цехов и заводов и охранявшиеся надзирателями с собаками, грузилась разного рода древесная продукция.

Войдя на биржу с утра, только к вечеру можно было добраться до её другого конца. Надо ли подчеркивать, что нигде, или почти нигде, не было видно ни заборов, ни колючей проволоки. Откровенно говоря, на бирже даже не чувствовалось, что ты в заключении. И справедливости ради стоит отметить, что отсутствие привычных лагерных преград положительно влияло на психику арестантов.

Южная часть биржи упиралась в «тройку», с восточной стороны вплотную к бирже примыкал головной лагерь, северная же её часть выходила воротами на станцию Железнодорожная, откуда и заходили паровозы. По всей западной границе биржи протекала небольшая речушка Вымь, приток Вычегды, из которой летом мужики выуживали брёвна и где круглый год ловили рыбу.

Одновременно из всех трёх зон на огромную территорию биржи выходило до пяти тысяч человек и, наверное, глупо было бы предполагать, что такое количество заключенных менты могли оставить без своего присмотра. Конечно же – нет. Так что для этих целей здесь была задействована целая сеть легавых пунктов. Больше того, по территории биржи круглые сутки курсировали несколько воронков, собирая на своем пути смертельно пьяных мужиков, хулиганов, дебоширов, «перекидчиков» и прочий арестантский люд, с точки зрения мусоров, нарушавший правопорядок.

Отдельные группы мусоров прочесывали подозрительные объекты, тупики и закоулки биржи. В каждую из них входили по нескольку солдат-краснопогонников, в основном сверхсрочников, и офицер из батальона охраны. У них имелись ручная рация и штык-ножи, но огнестрельного оружия у них не было. Правда, к каждой из таких групп обязательно придавался проводник с немецкой овчаркой, которая порой заменяла целое отделение пехоты.