Глава 15. Мир сходит с ума
На следующий день случилась война. Не в нашей семье, а на этом земном шаре. В детстве я к таким новостям относился прохладно, потому, что и сам любил поиграть в войну с соседскими пацанами. Сейчас зацепило. К концу жизни, эти мероприятия стали случаться намного чаще, чем ежегодные конкурсы красоты.
Началось все, пожалуй, отсюда. Опухоль, что давно вызревала на Ближнем Востоке, с шумом прорвало. Это был информационный шум. Первые сообщения по нашему радио были очень невнятными. Судя по ним, в студии знали не намного больше меня. Давили на аналогии. Типа того, что «на рассвете» и «без объявления войны».
Что случится потом, я когда-то читал в википедии. Ну, там это подано скупо, хоть и с покушением на объективность. Если верить ей, в битве века, которую историки назовут шестидневной войной, Израиль расхреначит всех в хвост и гриву, захватит большие (по их понятиям), исконные территории, после чего «стороны разведут».
Кто разведет, каким способом, в каком значении этого слова — об этом в википедии не сказано. Но намекают, что, типа того, все было по-честному.
Международные новости бабушка не ставит ни в грош. Если есть свои, запросто перебивает диктора:
— Дед в поле поехал. Сказал, что скоро вернется. Там Пашка конхветы тебе передала, найдешь в вазочке. Я пошла в магазин, а ты обеда аппетит не перебивай!
Я угодливо поугукал, соглашаясь на все. Это не передать, как интересно: следить за минувшими мировыми событиями в режиме онлайн.
Итак, на рассвете израильская авиация атаковала египетские аэродромы, но получила ответку. Арабскими ПВО сбито «около сорока самолетов агрессора. В Каире уже демонстрируют пленных летчиков». Ну, ну! Дальше что будет?
Дед поспел к одиннадцатичасовым новостям. Основные бои разворачивались уже на Синае. Иордания открыла восточный фронт. Активно действовала ее артиллерия. А на севере, в районе Тивериадского озера, вела наступление армия Сирии.
Судя по интонации диктора, Советский Союз болел за арабов. Как будто предчувствовал, что утеря позиций на Ближнем Востоке, станет одной из причин его бесславной кончины. Дед соблюдал нейтралитет. Он выслушал новости, стоя в дверном проеме, с каменным выражением на лице и сказал, отрываясь от косяка:
— Не вояки арабы. Сомнут их.
Я тоже так думал. Вернее, не думал — знал. Как расскажет впоследствии мой будущий друг Иван, египтяне до дрожи в кишках, боялись израильских вертолетов. Танкисты на марше выпрыгивали из боевых машин и зарывались в песок, завидев на горизонте силуэт сраного «Ирокеза». Только пинки и затрещины советских военспецов заставили личный состав действовать в соответствии с требованиями БУСВ и встречать супостата зенитным огнем из штатных танковых пулеметов.
Впрочем, кажется, у Ивана была другая война. Да, какая, в принципе, разница? Итоги всех войн на Ближнем Востоке были предсказуемы. И дело тут не в арабах, их слабом боевом духе и генетическом неумении воевать. К концу моей жизни, появятся в этом народе смертники с поясами шахида и вполне боеспособные армии, славящиеся средневековой жестокостью. Просто время еще не пришло. Мусульман сейчас объединяет не радикальный ислам, а люди, на место которых есть множество претендентов.
Я лежал на мягкой перине, прятал глаза от режущих бликов солнца и думал о Ваньке.
Лето. В Каире девять часов двадцать минут. По улицам ходит израильский спецназ под видом военного патруля, останавливает египетских офицеров, придирчиво рассматривает документы. Тех, кого надо, просит пройти за угол «для выяснения».
Если все в этой жизни повторится до мелочей, Ванька своими глазами увидит все, что когда-то рассказывал. Только встретит ли он в общежитии Ленинградского института инженеров водного транспорта того, кто придет вместо меня?
Я вернулся в Питер из Зеленогорска, где в летних лагерях ВВМУ имени Фрунзе, с треском завалил приемный экзамен по физике. С группой таких же неудачников, как и я, трое суток ходил по городу, впитывал впечатления. И где мы только ни ночевали за время этой экскурсии! На скамейках в окраинных скверах, в залах ожидания авто и железнодорожных вокзалов. Добирали ночной недосып на детских сеансах кино. Если, конечно, там не было ничего интересного.
Попутчики постепенно разъехались по домам. Провожая последнего на мурманский поезд, я купил в привокзальном киоске справочник «Высшие учебные заведения Ленинграда». Открыв его на произвольной странице, с удивлением обнаружил, что время приемных экзаменов еще не прошло, и можно попробовать куда-нибудь поступить. Ближе всего к месту моей последней лежки был ЛИВТ.
Первые сутки в общаге я отсыпался. Сосед вел себя тихо, не беспокоил. Молча, приходил — молча, уходил. Даже имени своего не назвал. Моя кровать была у окна, его у двери. А комнаты там о-го-го! Можно сказать, я видел его издалека, но сразу запомнил и оценил, впервые в своей жизни, сравнив человека с машиной.
На следующий день, в субботу, я смотался на Московский вокзал за своим чемоданом. На обратном пути заехал в Гостиный Двор, купил там гитару, которую давно присмотрел. С нее, пожалуй, наше знакомство и началось.
— Играешь? — спросил сосед.
— Учусь, — скромно ответил я.
— Ну, сбацай чего-нибудь про войну.
Я спел ему «Журавлей» — единственную песню, которую, от и до, мог исполнять перебором и, почти сразу же, «Любку». Уже на втором припеве он начал мне подпевать:
«Любка, я по улице твоей пройду
В городе, где не был так давно.
В темноте я домик твой найду,
Тихо постучу в окно…»
— Давай-ка еще разок, — не то приказал, не то попросил сосед, когда я приглушил последний аккорд. — Меня Иваном зовут. А ты, если верить подписям на учебниках, Саня Денисов?
— Угу, — я согласно кивнул.
— Давай, Санек, не робей, нормально у тебя получается.
Я пел и, честно сказать, удивлялся, что песню, которую в нашем городе исполняют на каждом углу, кто-то может не только не знать, но и, ни разу не слышать. Это что ж получается: к нам завезли, а к ним еще не успели? Иван сидел напротив меня, на панцире пружинной кровати, еще не обретшей хозяина и, молча, смотрел в окно. Что-то творилось с его глазами. С утра они были покрыты тонким налетом льда, сквозь который просвечивала синева, теперь же, потеплели, оттаяли.
С той самой минуты, он взял надо мной шефство. Началось это так:
— У тебя куртка легкая есть? Одевайся, погнали со мной!
Мы спустились в метро, проехали с пересадкой несколько остановок. Вышли недалеко от Гостиного. Перед тем как пробиться за стол, долго стояли в толпе, у входа в пивной бар. Это почти на углу Невского, где магазин «Оптика».
Очередь в Питере всегда познавательна. Это ликбез для тех, кто не в курсе последних спортивных событий. Постоишь с полчаса и узнаешь, почему «Спартак» «унес ноги» в позавчерашнем матче с «Зенитом», как получилось, что пожертвовав пешку за качество в четвертой партии, Спасский не вытер обувь об этого выскочку Фишера. Если надо, достанут газету, проведут указательным пальцем по жирной строке, и опять завернут в нее соленую рыбу.
Иван отходил покурить. Я стоял, как учили, уткнувшись вспотевшим носом в спину высокого парня, за которым мы заняли очередь. Уже приготовился слушать, куда подевался Проскурин — бывший партнер «Зины» по ростовскому СКА. Но кто-то толкнул меня в бок и, то ли сказал, то ли спросил:
— Шмен в две руки?
— Что?! — изумился я.
— Подвинься тогда, дай пройти.
Худосочный пацан попрал меня острым плечиком и небрежно разрезал толпу, как будто бы знал, что дверь для него тот час же откроется. Наверно, блатной. А по виду не скажешь: невзрачная куртка, брючки из коричневого вельвета, дымчатые очки. В баре он надолго не задержался: постоял рядом со швейцаром, что-то сказал в глубину зала и вышел обратно.
— Че там, Дохлый, я не расслышал? — спросил, догоняя его, кто-то из посетителей.
Дохлый остановился, окинул спросившего неприязненным взглядом и бросил через губу:
— Тапки. Из бундеса.
Тот бросился, было, назад, но не успел. Разорвав очередь надвое, из распахнутых настежь заветных дверей, навстречу ему хлынула пропахшая пивом орава.
— Фарца! — пояснил кто-то из толпы. — Гостиный идут брать, а там и до Зимнего недалеко…
Осиротевший пивбар, вместил в себя всех страждущих. Иван выбрал сравнительно чистый столик, за которым никто до нас, не ел и не чистил рыбу, сгреб в охапку бэушные кружки и поволок в мойку. Пока он стоял в очереди у соска, из которого разливается пиво, ко мне, чтобы не скучал, подсели две серых поношенных личности. Наверное, завсегдатаи. На улице они не стояли. Я бы запомнил. Один был похож на Петю Григорьева, если бы тот закончил два института. А другой — на крепко повзрослевшего Мамочку из кинофильма «Республика ШКИД». От обоих несло водочным свежаком.
— К пиву не надо? — подмигнув, спросил Мамочка и заученным движением фокусника, достал из портфеля пакет. Быстрые пальцы вскрыли хрустящую кожу из целлофана, развернули влажную тряпочку, явив на мое обозрение, крупного вареного рака. Я сразу почувствовал себя неуютно.
— Не надо! — отрезал я.
— А как ты, старик, думаешь, можно ли его оживить? — вкрадчиво спросил тот, другой, который похож на Петю.
— Нет, наверное…
— Наверное, или нет?
— Поспорим на бутылку «Столичной», что я это сделаю? — почти в унисон, наехали мужики.
Вот ведь напасть, какая! Не успел я впервые выйти из поезда, все аферисты города Ленинграда опознали в моем лице, наивного лоха и стали слетаться, как мухи на мед. Мужик плутоватого вида вцепился, как клещ в мой чемодан, отнял рюкзачок с учебниками и отнес до стоянки такси, слупив за это трояк. Цыганка на площади Стачек так охмурила словами, что пятерки, как ни бывало. Теперь вот, эти пройдохи…
Я тоже всегда чуял нутром мошенников, мог предсказать, когда и насколько меня собираются «обувать», но всегда пасовал перед их словесным напором. Попадая в очередную «историю», начинал лихорадочно соображать, как бы выйти из нее с наименьшей потерей для собственного кармана.
Вот и сейчас, я готов был пожертвовать целый рубль, лишь бы реаниматоры ушли вместе с секретом своего фокуса. Но интересы сторон не совпадали. Мужикам хотелось «Столичной», а лох попался только один.
— Где ты в своем Мухосранске такое увидишь? — наседали они. — Думай, голова, думай!
Рак действительно был, и я его видел: настоящий, оранжево-красный. Он лежал передо мной на столе и не шевелился. Такого уже не оживишь. А с другой стороны, не станут же нормальные люди раздавать налево направо бутылки спиртного? И в чем тут подвох? — беспроигрышный, казалось бы, вариант…
В иное время, я бы рискнул. Останавливало одно: отсутствие в кармане наличных. Там едва набиралось рубля полтора мелочью. Бумажные деньги, что достоинством выше червонца, были надежно зашиты в секретном кармане моих семейных трусов.
Задержись Иван еще на пару минут, я бы, наверное, уединился в сортире и выпорол четвертак.
— Дергайте отсюда, — устало сказал он, поставил на стол несколько кружек и снова направился к стойке.
— А то че? — вскинулся Мамочка.
— Будет и «а то че». — Иван обернулся и посмотрел на него своими ледышками.
— Ладно, Борман, ушли. Вопросы потом, — многообещающим тоном сказал тот, другой.
К пиву я не успел приобщиться и еще не понимал его вкуса. В том числе, и поэтому, мне отдыхалось без настроения. Тяготила и сама атмосфера: несмолкаемый шум, перезвоны стекла, едкий табачный дым. Какой-никакой жизненный опыт у меня был. Исходя из него, я понимал, что Мамочка с Борманом это дело так не оставят. И вот это предвкушение драки, мешало сосредоточиться, ложилось на душу тягостным, мутным осадком. На стандартные вопросы Ивана: кто, откуда, давно ли приехал с Камчатки, я отвечал односложно, стараясь укладываться в минимальное количество слов. Сам же он не испытывал ни толики дискомфорта. Слушал меня и, с видимым удовольствием, процеживал пиво сквозь зажатый в зубах, соленый сухарик. Даже ногой пританцовывал.
— Почему ты решил стать именно гидротехником?
Здесь парочкой фраз не отделаешься. Я сам об этом еще не думал. И вообще, вопрос для меня не в том, чтобы «стать», а в том, чтобы «поступить». А куда, на кого? — Это без разницы. Если же говорить о призвании, то я с детства мечтал стать моряком. В военном училище срезался на экзамене. Здесь, в ЛИВТе, мне тоже не светит судоводительский факультет. На него принимают только абитуриентов с ленинградской пропиской. Пришлось подавать документы на гидротехнический. Зачем? Да хотя бы затем, чтобы оправдать ожидания деда. Он уже при смерти, заговаривается, не встает, но верит в меня.
Понял ли Ванька хоть что-то, из моих сбивчивых объяснений? Если да, то не успел сказать. Видимость заслонила, немыслимых размеров, фигура и насмешливый голос спросил:
— Это кто тут такой некультурный? Пошли, буду учить.
Холодея душой, я начал вставать, но Иван подскочил первым, придержал меня за плечо и сказал:
— Подожди меня. Сам разберусь.
— Посиди, посиди, — ехидно сказал Мамочка, — пива у тебя хватит до вечера.
Так что, обладателя голоса я увидел лишь со спины. Он шел по направлению к туалету, габаритный, как авианосец, с осознанием собственной несокрушимости. На фоне этого шкафа, Иван казался хрупким подростком. В кильватере, как два судна обеспечения, следовали давешние реаниматоры.
Быть сегодня и мне с битою мордой, — грустно подумал я, поднимаясь на ватные ноги. — Соблюдая законы улицы, человек уважает, прежде всего, себя.
Каждый шаг давался с трудом. Я сделал их не более десяти, когда снова увидел Ивана. Со скучающим выражением на лице, он вышел из туалета, потирая правый кулак. Поравнявшись со мной, скомандовал:
— На улицу. Быстро!
— Не выпуш-шкайте его! — истошно орали вслед.
В разных концах зала громыхнули столы. Швейцар замахал руками, как курица крыльями, но был отодвинут в сторону.
— К подземному переходу! — последовала очередная команда.
Иван бежал замыкающим. Наверно, в нем было больше пива. Мы дружно протопали по гулким ступеням, ворвались в замкнутое пространство, поравнялись с достаточно плотной, встречной толпой. Здесь я услышал новую вводную:
— Все назад! Держись у стены, постарайся ровно дышать.
Я послушно смешался с людским потоком, а Иван опустился на корточки, делая вид, что поправляет носок на правой ноге.
Преследователей было не больше десятка, но даже на такой, сравнительно короткой дистанции, они растянулись метров на
двадцать пять. Последним бежал мужик, который рассказывал о судьбе футболиста Проскурина. Он меня не то чтобы не узнал, а просто не удосужился глянуть, кто там шагает навстречу. Никогда б не подумал, что такой эрудированный человек, подпишется за какого-то там Бормана.
Я удостоился сдержанной похвалы только когда мы выбрались из-под земли и отшагали пару кварталов в сторону Зимнего.
— Молоток! — скупо сказал Иван. — Где б тут поссать?
— Гоголя девять! — не задумываясь, выпалил я, — это на другой стороне и налево.
Блеснул, так, сказать, эрудицией. Трое суток скитаний по Питеру заставили выучить наизусть все точки отхода. Не переться же, каждый раз, на Московский вокзал?
— Ты можешь идти быстрей? — ускорившись, откликнулся он.
Когда на душе полегчало, и мир заблистал красками, я задал Ивану вопрос, казавшийся ранее неуместным:
— Как ты догадался, что в переходе нас не заметят? Это было предчувствие, или расчет?
— И то, и другое, — подумав, ответил он. — У того, что ль всех оторвался, была установка: в кратчайшие сроки пересечь улицу, чтобы на выходе посмотреть, в какую сторону мы с тобой побежим. Если он на кого-то по пути и смотрел, то с единственной целью: не столкнуться, чтобы не потерять скорость. Остальные следили за спинами тех, кто бежит впереди, старались не отставать.
Мы сидели на лавке, у станции метро «Адмиралтейская». Я ел пломбир за восемнадцать копеек, Иван предпочел пирожок. Лето кружило голову. Незаходящее солнце отражалось от вывесок и витрин, бросая на тротуар мимолетные блики.
— Дед, говоришь, при смерти? — переспросил он, как будто бы только что услышал ответ на свой последний вопрос, заданный еще в баре. — Да, это причина. Но стоит ли ей в угоду, поступать неизвестно куда, чтобы стать неизвестно кем? Ему умирать, а жить-то тебе?
Иван резал по-живому. Под этими жалящими словами, я снова почувствовал себя негодяем. Уехал из дома, прокатал деньги, не просчитал запасных вариантов. Теперь вот, болтаюсь, как осенний лист на ветру, и даже не представляю, куда меня занесет…
— Я в этом году даже не собираюсь никуда поступать, — не дождавшись от меня вразумительного ответа, продолжал говорить Иван. — Все, чему в школе учили, за время армейской службы забыл. Открыл вчера твой учебник по тригонометрии, а в памяти ноль. Письменную по математике на трояк как-нибудь вытяну, а на устном экзамене закесоню, не выплыву. В общем, подумал, и так для себя решил: поброжу этим летом по Питеру, осмотрюсь, как следует, отдохну. Ты, танцевать, кстати, умеешь?
— В смысле? — не понял я.
— Ну, там, шейк, твист, вальс, танго, фокстрот? Что там сейчас в Союзе танцуют?
— Ни разу не пробовал.
— Научишься, дело нехитрое…
На ставшей уже родной площади Стачек, мы заняли очередь в кассу дома культуры имени Горького. Настолько долгую, что по нескольку раз, то один, то другой, бегали в общагу отлить. Это недалеко, через площадь, напротив. Я, заодно, достал из секретного кармана трусов последний свой четвертак.
«В моем столе лежит давно под стопой книг, письмо одно», — звучало из встроенного динамика кассовой ниши. Это была самая популярная песня сезона. Я слушал ее и представлял деревянный почтовый ящик во дворе нашего далекого дома. Как он там, без меня?
Очередь впереди как будто стояла на месте, зато позади нас приросла настолько, что было жалко бросить все и уйти. Ванька рассматривал симпатичных девчонок. Выбирал потенциальную жертву. Чтобы было, как он любил: «не корова, не крашеная, и глаза голубые». А мне почему-то показался знакомым парень в морской форме. Умом понимаю, что ни разу его не видел, а вот, ворочается в душе какой-то червячок узнавания. И фланка у него интересная, я такой ни разу не видел. На левом рукаве, лычки в виде широких галочек от локтя и почти до плеча. А на обшлагах по четыре нашивки с узкими вензелями. Все в золоте, все блестит.
Я, понятное дело, не выдержал, спросил его: кто и откуда. И ни одного попадания. На Камчатке и на Кубани он никогда не был. Ни разу не отдыхал в пионерском лагере. Даже в поезде «Ставрополь-Ленинград» в этом году не ездил. Потом Иван подошел, поговорил с морячком. Ну, его больше интересовали дела прозаические: где учится, большой ли в этом году конкурс и до какого числа можно подавать документы на поступление.
А я все стою и думаю, что этот пацан мне не чужой. Даже имя его могу угадать. То ли интуиция во мне говорила, то ли опять он? Кто он? — да живет во мне человек. Верней, не живет, а приходит на помощь, когда мне хреново.
Помню, зимой, c утра, тороплюсь в школу. Десять минут до звонка, не опоздать бы! В третьем классе учился, для меня это было как преступление. А на улице холод! Метель бросает в глаза белую пыль. Гололед на дороге снегом припорошило, а я ничего не вижу. Все мысли о том, как бы скорее перескочить. Сделал пару шагов, ноги разъехались и я, со всего маху, кобчиком об колею! Больно, аж ноги перестал чувствовать. Не то чтобы встать — ступнями пошевелить не могу. А слева самосвал надвигается, как будто в замедленной съемке. Вижу, что шофер тормозит, а машина его не слушается — гололед. Метрах в трех это было от того места, где я потом умру. И вот тут то, тот самый человек во мне и проснулся.
— Выгребай, — говорит, — на руках! Поплачешь потом.
Взрослым голосом было сказано. Вроде бы посоветовал, а так, что не ослушаешься. Стиснул я зубы, и поволок свои непослушные ноги, кратчайшим путем, к обочине. А самосвал что-то долго ехал последние десять метров. Сантиметрах в пяти от моих керзачей, его протащило. Шофер увидел, что я цел, невредим — и по газам!
Сел я тогда на портфель, отошел от боли, отплакал, да в школу пошел, на заклание. Что интересно, на уроки не опоздал. Екатерина Антоновна на десять минут задержалась.
Про этого человека, я никому, даже матери не рассказывал. Но интуиции верил. Она редко меня подводила. Вот и тогда, я будто
предчувствовал, что напрасно стою в этой очереди. Билеты купили, но в танцевальный зал, нас не пустил контролер. Как он сказал, из-за «вульгарного внешнего вида».
Иван побежал в общежитие, за галстуком и пиджаком. В моем гардеробе такой буржуазной роскоши не было никогда. Я повернул за угол и отыскал в очереди парнишку в приметной форме.
— Возьми, — сказал, протягивая ему номерную бумажку, — танцуй вместо меня.
Рубль он держал в кулаке и сразу протянул его мне. Был бы это кто-то другой, я бы взял не задумываясь. Ну вот, девяносто девять процентов из ста. А тут… прям какой-то приступ гусарства.
— Тебе сегодня нужней. И вообще это подарок.
Я отвел его руку и побрел в сторону общежития. Интуиция утверждала, что все сделано правильно, только мне все равно было жалко и денег и времени, потраченного впустую. Я ведь тогда даже не подозревал, что инвестирую в свое будущее, и ни одно вложение не принесет мне таких дивидендов, как бумажный билет на танцы, стоимостью в один рубль.
Поднявшись на третий этаж, я сразу же понял, что у нас снова проблемы. Все, что наперекосяк, всегда косяком. Иван стоял у запертой двери нашей комнаты и вертел в правой руке обломок номерного ключа:
— Вот бл…, не в ту сторону провернул!
— Оба, похоже, оттанцевались, — сказал я не без ехидства. — Придется ночевать у соседей. Есть, интересно, в этой общаге, какой-никакой комендант?
— Наверное, есть. Только зачем он тебе?
— Как это зачем? Он вызовет слесаря, который…
— А ты не забыл, что сегодня суббота? Вот нечего делать той комендантше со слесарем, только ходить и вытирать сопли разным криворуким придуркам, которые ломают ключи. И вообще, насколько я помню, наша дверь открывается изнутри…
Настроение у меня было ни в дугу. После знакомства с Иваном, мой, только что устоявшийся, размеренный быт, будто пнули ногой под зад. Не прогулка по Ленинграду, а сплошной, нескончаемый поиск приключений и неприятностей. На языке, соответственно, вертелась целая куча язвительных реплик, самая невинная из которых, «сила есть, а все остальное приложится». Только уважение к старшим, привитое мне хворостиною деда, не давало сполна облегчить душу и высказать свое накипевшее «фэ».
— Это мы еще поглядим, кто из нас сегодня оттанцевался! — сказал, вдруг, виновник всех моих бед, неожиданно бодрым голосом.
Я встрепенулся. Кажется, в голове у него вызрел какой-то план.
Иван отступил к противоположной стене коридора и, щурясь, рассматривал пространство под потолком. Выше дверного проема, над верхней притолокой, я тоже увидел небольшую оконную раму о два стекла, одно из которых почему-то отсутствовало. Была бы эта лазейка на уровне пола, я и сам бы пролез сквозь нее без проблем. Но на такой высоте?! Мне до этого подоконника и в прыжке не достать!
— Ничего у тебя не получится! — сказал я, сравнив габариты Ивана с размерами этой форточки.
— Нет, это мы еще поглядим, кто из нас сегодня оттанцевался! — повторил, как мантру, Иван, снимая рубашку и туфли. — Держи! Остаешься за старшего.
Он неслышно подпрыгнул, легко подтянулся, перехватился рукой и плавно вошел в отверстие руками вперед. Какое-то время под потолком оставались его пятки, но и они постепенно ушли вниз. За дверью не было слышно даже звука приземления тела. Все это, от начала и до конца, было сделано им без усилий, рывков, сложным единым движением. Так легко, так грациозно, что я охренел.
Через мгновение щелкнул замок.
— Ни фига себе! Где это ты так научился? — не скрывая восторга, выпалил я, влетая в открытую комнату.
— В учебке, — буркнул сосед, изучая царапину на животе, — кажется, это гвоздь, а не стекло.
Я уже свыкся с мыслью, что вечерний поход в кинотеатр на фильм «Мировой парень» мне сегодня не светит. А так хотелось услышать новую песню в исполнении «Песняров»! Поэтому я вздохнул и взял в руки гитару.
За окном флегматично светило незаходящее солнце. Выходя на кольцо, звенели трамваи. Люди толпились у входа в метро. А Иван собирался на танцы. Судя по звукам, настроение у него было на уровне. У меня за спиной дружно щелкали замки чемодана, встряхивалась одежда, коротко шоркала сапожная щетка. Потом мой сосед притих. Я оглянулся и опять офигел. Нет, этот человек не перестанет меня удивлять! Прислонившись к спинке кровати, он откручивал с черного пиджака орден Красной Звезды.
— Твой?! — сорвалось с моего поганого языка.
Еще до того, как вопрос прозвучал, я успел осознать все его гнилое нутро. Еще бы у деда спросил: «А эти медали твои?» Слава богу, успел тотчас же извиниться.
— Да ладно тебе! — поморщился он. — Не ты первый спросил. Все удивляются: «Ах, такой молодой, за что?» Я этот орден пару раз всего и надел. Больше не хочу. Один дедуля, участник Великой Отечественной, чуть ли ни в кощунстве меня обвинил.
— Может быть, ты и прав, — подумав, сказал я, — на танцы не обязательно, а вот на устный экзамен по математике, я б на твоем месте точно пришел при ордене. Там тетка нормальная, сама за тебя ответит на все вопросы. Отлично, скорее всего, не поставит, но без трояка не уйдешь.
— Не надену! — отрезал Иван.
— Зря! Еще один год потеряешь. Ты где, кстати, служил, в десанте?
— Нет, мы попроще… в рыболовных войсках.
— А разве такие есть?! — опять удивился я.
— Служил — значит, есть.
— Вот как? И где это? Где, в смысле, служил?
— На Ближнем Востоке.
— Там разве еще стреляют?!
— Там то? — Иван спрятал награду в коробочку из красного бархата и закопал в грязном белье, на дне своего чемодана. — Там это дело вряд ли когда-нибудь прекратится. Нефтеносный район. И люди там… любят повоевать… чужими руками. Благо, причина найдется.
— Израиль?
— Причем тут Израиль? Там на кону не страна с ее исконными территориями, не какие-то там идеалы, а личная власть.
— Как это? — не понял я.
— А так. Русскому человеку, старик, это очень сложно понять. У арабов своя логика. Элита у них — это армия, генералитет, белая кость. У каждого за спиной лучшие военные академии Англии, Франции, США. Все, соответственно, от рации и вплоть до подштанников, американского производства. Советское оружие вкупе с образованием, там не котируются. Это условный рефлекс. Ведь все они, еще с курсантских времен, поражали учебные цели с красными звездами на борту. Для элиты дружба с СССР — это личная, ничем не оправданная прихоть Насера, а проигранная война — лучший способ избавиться от президента, чтобы занять его место…
Слушая радио, я все более убеждался, что Иван был (или будет?) неправ. В той, или какой-то другой войне, принимал участие мой будущий друг, но я болел за него, а значит, и за арабов. Они в этот раз вели себя молодцом. Пресс-служба израильской армии во всеуслышание заявила, что ведет оборонительные бои с египетскими войсками, которые ведут наступление в сторону их границ. Сообщения из Каира были тоже полны оптимизма. От побережья Средиземного моря, арабские самолеты осуществляли ответные налёты на аэродромы противника. В своем выступлении Насер упомянул, что на стороне Израиля воюют летчики из Англии и США и, в этой связи, пригрозил перекрыть Суэцкий канал, если ему продолжат мешать «сбрасывать в море преступное сионистское государство».
Крутой мужик! Я его, честное слово, зауважал, несмотря даже на то, что его не любил Высоцкий. Надо сказать, о политиках того времени мы судили по его песням, которые расходились от гитары к гитаре, из уст в уста, с сильными искажениями. Магнитофонов в нашем городе еще не было. Тем не менее, до нас доходило, что Мао Цзедун — большой шалун, а Моше Даян — сука одноглазая. И только о президенте Египта Владимир Семенович высказался очень нелицеприятно:
«Потеряли истинную веру,
Больно мне за наш СССР.
Отберите орден у Насера,
Не подходит к ордену Насер»…
Информация была скупой и очень расплывчатой. Наверное, к месту событий еще не добрались военные корреспонденты, а связь между армией и генштабом египетских войск заблокирована. Оно и не мудрено. Низовые подразделения, на уровне взводов и рот, были оснащены устаревшими советскими «Ландышами». Что касается полковников и генералов, то им было западло таскать у бедра три килограмма чистого веса. Специально для них, на Западе были закуплены портативные американские радиостанции, которые можно легко спрятать в карман. Естественно, они были отключены в нужное время, на всех частотных каналах.
И то б ничего, но по информации агентства Танюг, наземные сражения охватили не только Синай, но и провинцию Газа. Это уже не вязалось с утверждениями пресс-службы израильской армии и Абделя Насера.
Походу, хана арабам, — думал я, доставая из почтового ящика
«Правду» и «Сельскую жизнь». — Слишком мало в этом времени предпосылок, чтобы история не повторилась, не легла на Ближний Восток по старым лекалам. За двенадцать с лишним часов, ни одна бомба не упала на Тель-Авив. А что это значит? — да только одно: египетской авиации, как и в прошлой реальности, больше нет.
Плюс-минус один человек в маленьком городишке европейской части СССР не может так скоро аукнуться на Ближнем Востоке. Земной шар слишком неповоротлив. А какая из меня точка опоры?
Дома никого не было. Никто мне не мог помешать сделать себе послабление в строгом постельном режиме и насладиться свободой. Газеты я прочитал, сидя на маленькой деревянной скамеечке, под навесом из виноградника. При ярком солнечном свете, от которого отвыкли глаза, шрифт казался выпуклым и рельефным.
Сообщения ТАСС почти полностью повторяли то, что уже говорилось по радио: «Советское правительство осуждает израильскую агрессию, требует от Израиля прекращения военных действий и оставляет за собой право предпринять любые шаги, которые может потребовать обстановка». Про пилотов из Штатов, я вообще не нашел ни слова, а вот об англичанах все же упомянули: «По утверждению египетской стороны, в боях принимают участие британские самолёты». Строчкой ниже размещалось опровержение: дескать, Лондон эти инсинуации отрицает и опять заявляет о своём полном нейтралитете.
Нет, вы не представляете, как это интересно — читать старую прессу. В памяти всплывали названия несуществующих государств, имена забытых политиков, даже таких, о которых я раньше слыхом не слыхивал: Джордж Кристиан, Роберт Макклоски и Дэвид Дин Раск. Это кадры из США. От имени Белого Дома они озвучили позицию своего государства:
«Соединенные Штаты приложат все силы, чтобы добиться прекращения военных действий, положить начало мирному развитию и процветанию всех стран региона. Мы призываем стороны конфликта поддерживать Совет Безопасности в его стремлении немедленно установить перемирие. США останутся нейтральными в помыслах, словах и действиях».
Часом позже, Госсекретарь официально истолковал для тупых высказывания своих подчиненных:
«Хочу подчеркнуть, что в любом своем значении слово „нейтральный“, которое символизирует великий принцип международного права, не подразумевает безразличия. Тем более, безразличие недопустимо для нас, так как, подписав Устав Организации Объединенных Наций и являясь одним из постоянных членов Совета Безопасности, мы приняли очень серьезное обязательство делать все возможное для поддержания мира и безопасности во всем мире».
Как хочешь, так понимай.
Англия, как я уже говорил, тоже склонялась к нейтралитету, а вот де Голль приятно порадовал новизной. Он заявил, что Франция придает меньшее значение узам, связывающим ее с Израилем, чем своим давним и тщательно оберегаемым интересам на Ближнем Востоке. Чтобы не подвергать эти интересы опасности, она должна занимать подчеркнуто нейтральную позицию, но, в то, же самое время, «осудит ту сторону, которая нападет первой».
Президент Югославии Тито высказался без дипломатических экивоков. По старой партизанской привычке, он прямо пообещал оказать полную поддержку Египту в его справедливой борьбе. В том же ключе высказались сразу одиннадцать арабских государств.
Карты боевых действий и сводок с места событий в газетах еще не было. Военные корреспонденты рассказывали о суровых буднях Каира. В городе шли учения по гражданской обороне. Несколько раз в день подавались сигналы учебной воздушной тревоги. Люди дружно гасило свет, не отходя от приемников. В эфире звучали военные марши, изредка — короткие сводки. Утром сказали, что сбито двадцать три израильских самолета, к вечеру эта цифра выросла до сорока двух. Армейские ставки молчали…
О возвращении бабушки оповестил Мухтар. Заслышав ее, он всегда рисовал хвостом правильные круги.
— Болееть он, — доносился откуда-то с улицы родной голос. — Ох, даже не знаю. До завтрева вряд ли выздоровить…
С кем она там разговаривает? — сквозь щели в заборе было мудрено рассмотреть. Но кажется, с кем-то из взрослых. От Вити Григорьева бабушка бы отплюнулась одной единственной фразой: «Не выйдеть, и всё!». А тут… слишком долго и обстоятельно. Ладно, пора линять. Нужно будет, сама расскажет. Я аккуратно свернул газеты, засунул в почтовый ящик, вернуться в большую комнату и продолжил болеть во всех смыслах этого слова. За себя, да за друга Ивана, которому удача не помешает.
Нет, как все-таки хорошо, что никакая альтернатива этому миру еще не грозит. Пули будут попадать в строго определенное место. Снаряды падать в одну и ту же воронку. А шары спортлото выкатываться в лоток в той же последовательности, как раз и навсегда зафиксировано в еще не написанной истории тиражей.
Лязгнула, наконец, пружина калитки. Бабушка закончила свои «траляляшки», и важно прошествовала мимо окна.
Все старики того времени одевались почти одинаково. У дедов на головах — фуражки, шитые на заказ из диагонали защитного цвета, который впоследствии назовут ненашенским словом «хаки». У справных хозяек в ходу валяные ноговицы, прошитые лайковой кожей, цветастые платья с подолами ниже колен. На плечах легкие куртки из черного бархата и пуховые платки. Настоящие платки, оренбургские. При своей кажущейся величине, они могут легко проскальзывать сквозь обручальное колечко любого размера. Вот и моя бабушка тоже держалась за моду. Она у нее была одна, и на всю жизнь. Дед, правда, фуражек защитного цвета не признавал. Жарко в них голове при его ранении. Дома обходился соломенной шляпой, в город надевал фетровую.
Он, кстати, заехал во двор через пару минут после возвращения бабушки. Верней, не заехал, а завел велосипед на руках и поставил его у деревянной лестницы, что ведет на чердак. Пока он снимал с руля неизменную керзовую сумку, отвязывал с рамы тяпку, снимал с багажника мешок со свежей травой, бабушка разливала борщ по тарелкам. Потом я услышал нечто, совсем для себя неожиданное:
— Сашка, к столу, обедать пора!
И так на душе стало хорошо, как будто меня простили после серьезной провинности. Я даже, без лишних напоминаний слетал в огород и сорвал два стручка горького перца. Себе и деду.
Борщ был наваристый, вкусный, со свежей сметаной. Бабушка убила на его приготовление два с половиной часа. Без разных там скороварок, газовых плит и покупных приправ, на чистом, живом огне делаются такие шедевры.
— Я кое-где в междурядье, по картошке веники досадил, — сказал, между делом, дед. — Если погода даст, успеют метелку выбросить. Ты, кстати, учителю своему спасибо скажи, — это уже он обратился ко мне. — Ох, и знатно его агрегат веничье очищает!
Черт побери, как же это было приятно слышать!
— Тут Пимовна заходила, — не в тему отозвалась бабушка, — в Ереминскую с утра собирается, за клубникой. Нашего Сашку в помощники просит.
Я опустил ложку, умоляюще глянул на деда. Мол, отпусти! Не просто же так Екатерина Пимовна отпросилась с работы, чтобы во вторник, в будний рабочий день ехать в такую даль? Запросто может быть, что она уже знает, как превозмочь родовое проклятие.
— А что? — усмехнулся дед. — Пусть едет. Уж кому-кому, а соседке своей не помочь — это последнее дело.
— Так болеет же он! — всплеснула руками бабушка и уронила ладони на фартук.
— Вернется — потом доболеет…
