Глава 14. Постельный режим
Я проболел по минимуму, равно три дня. Градусник сыграл за меня и стабильно показывал нормальную температуру. Днем не спалось, не давали мухи. Вот не сиделось пернатым на стенах и потолках, на белых косичках провода гупера. Им — хоть умри! — а подавай мою рожу. Когда они доставали и бабушку, та приступала к репрессиям. Открывала все двери настежь, хватала большую белую тряпку и, с возгласом «Кыш!» начинала гонять эту свору от дальней стены к дверям, из большой комнаты через кухню — и так до самой веранды. Мух становилось меньше, но исправляться они не хотели. Какой уж тут сон!
С каждым «гавом» Мухтара, я подбегал к окну и с надеждой смотрел на калитку. Ну, хоть бы одна падла пришла навестить больного товарища! Вот если бы я скоропостижно скончался, Витя Григорьев примчался бы первым. А видеть меня живым, ему неинтересно, нет перспективы.
В общем, дни напролет я валял дурака. Валялся в кровати и читал настольные книги старшего брата: «Сержант милиции», «Дело пестрых», «Рапсодия Листа», «Зеленый фургон». Хотел разобраться, что же такого в них, подвигло его поступать в юрфак?
В отличие от меня, Серега был пацаном дерзким, способным на решительные поступки. Во время семейных скандалов, я затыкал уши, забивался куда-нибудь угол и, молча, страдал. Потому, что любил и мать и отца, не отдавал никому предпочтения. Он же, не пропускал ни единого слова. Стоял рядом со мной и следил за происходящим воспаленными, сухими глазами.
Последнюю ссору я помню очень отчетливо. Случилась она, когда отношения между родителями были уже на грани разрыва. Мамка сидела за столом, опустив голову, а отец бегал по комнате, едко прохаживаясь по всей ее родословной:
— И мать твоя спекулянтка!
— А ты посмотри на свою мать! — громко сказал Серега.
Заплакал, конечно. Но ведь сказал. Я бы не смог.
— Ах ты, щенок!!! — взвился отец и зашарил руками по поясу, с покушением на брючный ремень.
Это была его болевая точка. Во время войны бабушку Галю назначили председателем сельсовета. Ей приходилось разносить по домам похоронки. А их было столько, что впору и мужику спиться.
— Не тронь! Убью!!!
Столько страха и ненависти было в глазах матери, что даже я поверил, убьет. Отец, наверное, тоже. Хлопнув дверью, он ушел из моей жизни. Навсегда.
Когда на крыльце стихли его шаги, мать попыталась обнять Серегу, успокоить, вытереть слезы. Брат холодно отстранился и произнес с вызовом:
— Попробуешь выйти за кого-нибудь замуж, я убегу из дома.
Тем же вечером, мы покупали билеты до Владивостока на теплоход «Советский Союз». Ужинали там же, в столовой морского вокзала. Боялись возвращаться домой. Думали, что отец напьется, и снова будет скандалить.
Мы покидали Камчатку конкретно и навсегда. Загрузили в контейнер мебель, пожитки, библиотеку. Я попрощался с морем, сходил на вершину сопки, к заветному роднику. На лужайке у матросского клуба поймал трех бабочек махаонов, чтоб сохранить их на память о городе, в котором до сих пор не погасла частичка моего сердца.
До последнего шага по трапу, мне почему-то верилось, что отец придет меня провожать. Я ведь был у него любимчиком. Во всяком случае, так говорила мать. Может, это и правда, только фильмоскоп он подарил Сереге, воздушное ружье, фотоаппарат «ФЭД» — снова ему. А мне — только велосипед «Школьник». Короче, любимчик, потому, что похож на отца. По намекам и недомолвкам, в моем восприятии складывалась безрадостная картина: они с братом — регулярная армия, а я перебежчик с вражеской территории.
Возможно, с учетом и этого, мать приняла решение оставить меня у родителей, а Серегу забрать с собой.
— Нам нужно уехать, — сказала она. — Ты с нами, или останешься здесь?
То, что это семейный совет и все решено без меня, я догадался уже по такой постановке вопроса. После ужина никто не вышел из-за стола, ждали ответа.
Спросила бы мама один на один, я бы точно выбрал Камчатку.
А так… стоило лишь взглянуть в бабушкины глаза, чтобы принять другое решение. Столько в них было надежды, любви и тревожного ожидания! Я понял, что обречен и прошептал:
— Остаюсь. (Все-равно ведь, уговорят).
От любимчика и перебежчика, такого не ожидали. Взрослые приготовились к долгой осаде, перестроиться не успели. В мою сторону посыпались аргументы, заготовленные надолго и впрок. Дескать, работы по специальности мама нигде не нашла, нельзя, чтобы у нее прерывался стаж, ну, и так далее. Несколько раз прозвучало слово «обуза». Это опять, надо понимать, я.
Матери было неловко, Сереге по барабану. Только бабушка с дедом были по-настоящему счастливы. Их нерастраченная родительская любовь, обретала в моем лице, надежную точку опоры.
Я сидел, опустив голову, и думал о несправедливости жизни. Почему она устроена так, что хочешь — не хочешь, а делая выбор, обязательно приходится кого-нибудь предавать: или мать с братом, или отца, или дедушку с бабушкой? Неужели нельзя сделать так, что бы все кто любимы, были с тобой неразлучны?
Естественно, я Сереге завидовал. И завидую до сих пор. Тот, кто родился и жил на Камчатке, не забудет ее никогда. Там все другое: и природа, и люди, и образ жизни. После нее, даже самый любимый праздник, кажется неудачной подделкой.
Вы встречали когда-нибудь Новый Год? Не так как привыкли: куранты отбили — и «до свидания — здравствуй», а крепко и основательно, как это делается на Дальнем Востоке? Мне один раз посчастливилось. В нашей квартире не нашлось места, куда можно было бы уложить меня и Серегу спать. Из комнаты в кухню, через дверной проем, тянулся праздничный стол. Он был настолько заполнен, что половину гостей я не знал, и раньше не видел.
Это не удивительно. Какие мои годы? — я к тому времени учился во втором классе, а старший брат в пятом. Достаточно взрослые, должны соответствовать. И мы соответствовали: не звали без повода маму, не ссорились, не дрались, а по-честному делили подарки. Ведь от каждого гостя и нам что-то, да обломилось.
Импровизированный детский стол был накрыт на тумбочке, у окна. Из него открывался замечательный вид: звездное небо, желтые окна ночного города и море огней внизу, где в порту и на рейде Авачинской бухты тесно от кораблей. На диване, за нашими спинами, пахнущие морозом шинели, шапки с офицерскими «крабами», а справа от входа, на деревянном полу — стройные ряды уставной, начищенной обуви.
Дом, в котором мы жили, стоял у вершины пологой сопки, на улице, которая почему-то называлась Морской. Отец тогда еще не вышел на пенсию. Был в чине майора, носил военно-морскую форму с якорями и кортиком, и занимал должность начальника штаба ПВО Тихоокеанской флотилии. Это в самом конце подъема по большой деревянной лестнице, которая начиналась сразу от нашего дома. Чуть выше школы, в которой учился я и спортивного комплекса ТОФ. Поэтому, одежда половины гостей выдержана в черных и желтых тонах. Все они флотские. Даже сосед, Кулешов дядя Миша, надел парадную форму старшины первой статьи, хоть он никакой не военный, а служит солистом в оркестре.
Новый Год приходит на Дальний Восток, когда в нашей столице еще и не начинали готовить салат оливье. В потолок ударяются пробки «Шампанского», и небо Авачи озаряется дивным светом: сотни сигнальных ракет вспыхивают над стояночными огнями, а у бортов кораблей медленно расцветают мерцающие
соцветия разноцветных фальшфейеров. И все это великолепие отражается на поверхности водной глади и в моей детской душе.
Оживление не стихает, даже когда у гостей заканчиваются тосты. Телевизор никому не помеха потому, что ни у нас его нет.
Отец берет в руки концертный баян.
«В лесу родилась елочка», — разносится над столом.
Лучше всех поет дядя Миша. У него громкий, насыщенный бас, и каждую музыкальную фразу он как будто бы выговаривает: «Ё-лоч-ка». Так же как он, только немного лучше, поет только Дед Мороз. Я это точно знаю. Ходил сегодня на утренник в Дом офицеров флота.
А Новый Год не торопится. У него много работы. Ведь нужно раздать подарки всем, кто его ждет. Каждый такой шаг, размером в один час, встречается новыми тостами за нашим большим столом и нарядным заревом за окном. Ведь ракеты у моряков не кончаются никогда. Мне уже хочется спать, а он еще только подходит к Хабаровску.
У нашего дома сигналят машины такси. Уходят одни гости, вместо них приезжают другие, чтобы поздравить лично, глаза в глаза, а не как в центральной России — по телефону. Новый Год по-дальневосточному, дарит такую возможность всем, у кого рядом родственники и друзья.
Мы с братом досидим до утра, когда все разойдутся, торжество станет маленьким, скучным и переместится на кухню. Ведь, по большому счету, Новый Год это семейный праздник и каждый из тех, кто ночью присутствовал за нашим большим столом, будет слушать Гимн СССР дома, среди родных.
Пейзаж за окном потускнел. Постепенно погасли огни. Как орудие после выстрела, дымится вершина Ключевского вулкана. А я все равно не верю Сереге, что наш дядя Миша был на утреннике Дедом Морозом. Дед Мороз не сидит за столом, рядом с гостями, а приходит глубокой ночью, когда все в квартире спят, и кладет подарки под елку, до которой еще надо добраться…
Время идет особенно быстро, когда просишь его не торопиться. В день перед отъездом, мать посвятила мне целых сорок минут. Я попросил ее почитать вслух. Выбор пал на сборник стихов о войне.
«Рассказал нам эту сказку
Землячок один
В грузовой машине тряской
По пути в Берлин».
Я вспоминаю это последнее четверостишье, паузы, интонации, звук захлопнутой книги каждый раз, когда прохожу мимо старой груши. Есть у меня зарубки на прошлом, памятные места, помимо родных могил. Там оживают звуки и чувства.
А на следующий день, с утра, мы провожали Серегу и маму на железнодорожный вокзал. Тогда еще было рентабельно возить пассажиров в пригородных поездах. От нашего дома это восемь минут ходьбы самым медленным шагом…
Как у них там, на Камчатке сложилось в эти два года, я узнал не так уж давно. Зашел ко мне как-то Серега: посидеть, покурить, рассказать о своих неудачах. Он ведь старший, и первым дошел до черты, когда прошлое становится важней настоящего. Компьютер ему подарили, когда уходил на пенсию. Только раньше братишка на нем в «стрелялки» играл потому, что не было интернета. А тут, зарегистрировался в «Одноклассниках» и принялся разыскивать родственников отца, чтобы узнать, где он похоронен.
От Сереги я такого не ожидал. Вроде бы следователь, бывший «важняк» шестого отдела, а никакого понятия о человеческой психологии. Если кто-то что-то и знает, так, кто ж тебе скажет? Люди давно поделили квартиру, какое-то там, наследство, продали, перепродали. И тут, вдруг, находится родной сын. Для них это не радость, а головная боль. Кто знает, что у него на уме? Мне он, конечно, может втирать, что ни на что материальное не претендует. Я поверю, потому, что и сам точно так же воспитан, но родичи? «Где ты, — спросят, — пропадал раньше, когда был при деньгах, при здоровье, при силе? Почему ни разу не навестил, не досмотрел, это же твой отец?!»
Все это я пытался объяснить Сереге на пальцах. Ох, и туго до него доходило после лечения в стационаре! Злые фразы от лица виртуальных родственников, он воспринимал, как мои.
В общем, мы с братом чуть не поссорились. Вышли на улицу перекурить, и тут, будто Господь надоумил меня спросить: как им жилось-можилось на Камчатке? Что за мифическую квартиру мать получила, а потом сдала государству? Где это? Как проехать?
Серега вообще очень трудно переключается с темы на тему, хоть помнит давно минувшие дни лучше чем то, что случилось месяц назад. Сначала он сыпал голыми фактами, потом в дело пошли конкретные эпизоды, характеристики, а в конце уже так разошелся, что чуть не заплакал, старый дурак.
Как бы то ни было, а на причале их встретил отец, отвез в дом на Морской улице, опять прописал. Серега вернулся в свой класс, а мать снова стала работать в той же самой вечерней школе.
Полгода жили спокойно. Родители честно пытались начать семейную жизнь с чистой страницы.
— Потом, как всегда, — Серега потушил сигарету и взялся за чашку остывшего кофе. — Пришлось уходить на квартиру.
Их было потом много, этих чужих углов. Пять, или шесть. За время скитаний, ему пришлось поменять целых четыре школы в разных частях города.
— И ты знаешь, Санек, — в глазах старшего брата оживало далекое прошлое, лица людей, их поступки, — вроде все педагоги. Ну, те, у которых мы жили. А вот, ни одной благополучной семьи. Нигде больше месяца не задерживались. Помню тетка, дородная, видная. Муж у нее заболел. С кровати не вставал, ходил под себя. Так она сняла для него комнату, и перевезла вместе с трусами да майками, подальше от глаз. А он взял там, да помер. Мы, значит, с мамкой собираем манатки, чтобы место освободить. Потому как, его родители должны приехать на похороны. А она все рыдает, руки заламывает: «Надя, как быть? Что сказать его матери?»
Я несколько раз кипятил чайник, заваривал кофе. Поставил на стол запасную пепельницу, чтобы не сбить с мысли, не спугнуть ее долгой паузой. И сам с наслаждением погружался в черно-белую ленту Серегиных воспоминаний, где было все таким родным и знакомым.
— Потом был какой-то конкурс, — продолжал говорить он. — По итогам его, мать признали лучшим учителем города. Начальство ломало голову: чем бы таким особым ее наградить, чтобы дешево и сердито? Мать за себя никогда бы не попросила. Но подруга ее… она в той же вечерней школе работала библиотекарем. Та пошла в ГОРОНО, и там рассказала о наших мытарствах. В общем, дали матери комнату из старого жилфонда, на втором этаже деревянного дома. Помнишь наш дом на улице Океанской, который разрушило землетрясение?
Еще бы не помнил! Если б не землетрясение, неизвестно когда бы, я впервые увидел дедушку с бабушкой!
— Ну, так это недалеко, вверх по горе. Остановка автобуса «Индустриальная». Даже комнаты расположены точно так же. Наша была первая справа: стол, две кровати, два стула, полка для книг. Вот и вся обстановка. Больше ничем не успели обзавестись. Мать положили в стационар, с подозрением на туберкулез. Целых полгода к ней никого не пускали.
— Как же ты жил?
— Ты знаешь? — голос Сереги дрогнул, — ожесточился. Сам себе сказал, что не сдамся. Не дам ни единого повода, чтобы меня в детский дом упекли, или вернули отцу. Эту комнату… я ее два раза на дню с щёлоком пидарасил, каждую пылинку сдувал. А так… что приготовил, то съел. Как постирал, погладил, так и пошел в школу. Каждые две недели, приходила тетка с материной работы, та самая, библиотекарь, приносила немного денег. Через нее мать передала, чтобы не вздумал ничего сообщать бабушке с дедушкой. Несколько раз приезжали Машкины, соседи по отцовской квартире. Готовили человеческую еду. Вот только он сам, не нашел времени, или не захотел…
Слушая эту исповедь, начинал понимать, почему мать и Серега вернулись с Камчатки порознь, с разницей в две недели. Он доказал свою взрослость. Мальчишку, который полгода был хозяином в доме, не страшно отправлять в санаторий за тысячи километров. Даже на два потока.
— Соседи иногда помогали, — рассказывал старший брат, — даже незнакомые люди. Бывало и так, что без них никуда. Вот, помню, ближе к зиме, дрова у меня в сарае закончились. Сходил я в контору, выписал, а после уроков поехал на склад. До вечера отстоял в очереди. Когда впереди оставалось пять или шесть человек, учетчица захлопнула амбразуру и говорит:
— На сегодня, товарищи, все! Работа закончена.
И такая меня, Санек, досада взяла! Не времени жалко, которое потратил впустую, а денег, что уйдут на автобус. Это ведь, надо еще обратный билет покупать, еще раз сюда приехать, а я на цветы мамке копил. В общем, наладился вместе со всеми на выход, а тут учетчица меня догоняет и шепчет мне на ухо:
— А ты присядь, подожди.
Молодая девчонка, зеленоглазая, рыжая. Мамка потом сказала, что это ее ученица. Ну, я тогда этого не знал. Сижу, жду. Радости во мне никакой, тревога одна. Ну, как, думаю, скажет: «Ты почему без взрослых?», и позвонит в милицию.
Вышла она на улицу, позвала мужика в фуфайке, как я понял, шофера, и говорит:
— Я тебя за то дело прикрыла? Теперь ты помоги. Вот, видишь мальчишку? Он тебе покажет дорогу. Разгрузишься там, куда он покажет, и не возьмешь с него ни копейки. А я уж найду способ проверить.
Всю дорогу мужик плакал, жаловался на нехватку бензина, грозился, что не доедем. Но сделал все, как приказала учетчица.
Дрова только от сарая далеко раскатились. Не думаю, чтобы это он специально. Поленья тяжелые, круглые, по-другому самосвал не разгрузишь. Посмотрел я на эту кучу, и радость пропала, что целый рубль сэкономил.
Пришлось впрягаться. Людям-то не пройти, не проехать. И так жалко себя, такая тоска на душе, хоть криком кричи. А попросить кого-то помочь, гордость не позволяет. Нет, думаю, плохо вы меня знаете. Буду таскать до утра, умру здесь, а пока последний кругляк в поленницу не уложу, не уйду!
Осень, темнеет быстро. На улице еще ничего, а вот в сарае уже, приходилось ориентироваться на ощупь. Тут смотрю: пришел сосед с первого этажа, принес, подключил переноску. Потом подтянулся другой, третий, четвертый, одноклассник с соседней улицы.
В общем, пришел я домой далеко за полночь. Какие там, на фиг, математика с физикой, сразу уснул.
Так вот, и жил. Соблазнов, конечно, море. Деньги в руке, ты им хозяин. Хочешь, купи шоколад вместо картошки и хлеба. Хочешь, учи уроки, не хочешь — иди гулять. Учебу, конечно, подзапустил, но на двойки не съехал…
Серега ушел в расстроенных чувствах. Чуть не забыл у меня блок сигарет «Тройка». Он, собственно, за куревом и ходил. На нашей базе дешевле. А ко мне заглянул потому, что недалеко. От бывшей «Заготконторы», прямиком через железку, и тут.
Прощаясь, сказал:
— Нет, правильно мамка сделала, что тебя с собой не взяла.
Может быть, он и прав. Только я ему все равно завидую до сих пор.
После обеда дед завалился спать. Я в его возрасте тоже любил это дело и частенько припухал на диване под мерное бормотание телевизора. Даже чашка крепкого кофе не бодрила, а действовала наоборот, как снотворное. Наверное, «тихий час» в пионерском лагере придумали для детей не женщины, а мужики сорокоты, в силу особенностей своего организма. Две недели назад, я даже в мыслях не мог допустить, что после борща и вареников «с сыром», буду вот так вот, лежать и таращиться в потолок. А попробуй-ка тут усни, когда каждая клеточка тела рвется на волю, в рост!
Я лег поверх одеяла, убавил громкость нашей радиоточки, открыл на закладке томик Лазутина и погрузился в мир когда-то прочитанного. С точки зрения прожитой жизни, текст обретал новые краски, образы, иные ассоциации.
Диктор мне не мешал. За годы, проведенные в радиорубке, я научился игнорировать ненужную информацию, извлекать из эфира самое ценное. Прежде всего, меня интересовал футбол. Я, конечно же, помнил, что в международных рейтингах, сборная СССР никогда не опускалась ниже пятого места, но результат все равно превзошел самые смелые ожидания. Во втором тайме наши дожали французов, забив в их ворота три безответных мяча, и выиграли со счетом 4:2. Стрельцов, кстати, и сам забил, и отдал две голевых передачи.
Еще удивило, что не только играл, но и выходил на замену Геннадий Еврюжихин. Был такой левый крайний в московском «Динамо». При сумасшедшей скорости, он славился отсутствием техники. Острословы его называли «Всадником без головы». А мне почему-то казалось, что он майку сборной наденет намного позже, когда у нас появится телевизор, а я перейду в седьмой класс.
А так, по большому счету, слушать было особенно нечего. Ласкали, конечно, слух забытые имена и названия коллективов. Герои Социалистического Труда Панкратьев, Курбич, Долгалюк,
Клепиков. Бригада сборщиков станкостроительного завода имени Седина под руководством Трояна…
Центральное радио было полно предвоенной риторики. На Ближнем Востоке вызревал давний конфликт. Египет осуществлял концентрацию войск на Синае. Иордания, Ирак, и Кувейт объявили всеобщую мобилизацию. Из сектора Газа уходил контингент ООН.
Резервисты израильской армии распущены по домам на выходные дни. Тем не менее, Франция поддержала СССР. Генерал Де Голль заявил, что агрессором будет считаться та сторона, которая первой начнет военные действия.
В Китае свирепствовала культурная революция. Покончив с общим врагом, хунвэйбины поделились на «красных» и «чёрных», по признаку социального происхождения, и начали локальные войны с применением артиллерии.
Мир катился в тартарары, а вот, домашние «домашние» новости радовали стабильностью и уютом. Страна готовилась к встрече 50-летия Октября. К этой памятной дате, приурочивались почины, назывались новые улицы. Фарфоровый завод «Пролетарий» приступил к выпуску продукции с юбилейной символикой. Севастополь готовился принять у себя финальный этап военно-спортивной игры «Зарница». В Минске подходила к концу декада узбекской литературы и искусства. По этому случаю, в ЦК компартии Белоруссии состоялась встреча с руководством братской Республики, художниками, артистами и писателями — участниками декады. А на самой большой сцене, в театре оперы и балета, состоялся большой праздничный концерт.
Как писала газета «Советская Беларусь», «Торжественно, величаво прозвучала ода „Партия Ленина“. Само исполнение этого произведения композитора Мутала Бурханова, явилось символом дружбы. На сцене слились голоса артистов Узбекистана и Белоруссии…»
Долго читать не получалось. Уставали глаза. Каждые полчаса я откладывал книгу, кутался в шарф и делал вид, что иду в туалет. Во дворе было влажно и душно. Земля в огороде дымилась короткими языками полупрозрачного пара. Дорожка у дома подсохла. Дед Иван наводил порядок: подмазывал летнюю печку раствором из глины с половой и конским навозом. Как на улице хорошо!
— Сашка, домой, простынешь! — устало сказала бабушка. Ей уже надоело произносить эту фразу вслух.
— Иду!
Я громко захлопнул ветхую дверь сортира, рядом с которым, на всякий случай, стоял (а то в следующий раз не поверит) и поплелся в опостылевшую кровать. Так скучно, как мне сейчас, бывает лишь в детстве.
Дед встал, но еще проснулся. У заросшей вещами вешалки, прохлопывал карманы своей рабочей одежды. Искал сигареты и спички. Сейчас перекурит и дело себе найдет. И дернул меня черт ходить босиком! Скорей бы они закончились, эти три дня!
Я достал из комода альбом, коробку с цветными карандашами и принялся рисовать наш дом, каким я увидел его в самый последний раз, уходя получать пенсию.
Вдоль кювета два старых ореховых дерева и красавица липа. Она долго росла между ними тонкой былинкой, пока не сравнялась кронами. Сейчас набирает силу. А орехи уже не те. Доживают свой век. Плодоносят слабо и нестабильно. В прошлом году вообще не было урожая.
На место старой калитки, я приспособил железную дверь с табличкой «Диспетчерская», украшенную для декора продольными деревянными планками. Раньше она стояла в «Горэлектросетях», превратившихся в одночасье в АО «Независимая энергосбытовая компания». В честь переименования, а также в связи с тем, что выросший вчетверо руководящий состав страдал от отсутствия кабинетов, новый директор затеял грандиозную перестройку. Все старые окна и двери поменяли на пластик, купили новую мебель, две машины компьютеров, сделали теплый пол. Ну, я, на правах завсклада, подогнал «луноход» и вывез оттуда ненужный хлам. Сказал, что на свалку. Прихватил заодно, из бывшего «Красного уголка» и полное собрание сочинений товарища Ленина. Хотел сохранить для потомков. По этим книгам очень легко отследить историю наших мировоззрений. Первые три тома изобилуют бумажными закладками, на которых карандашом, часто и густо, выписаны цитаты. С четвертого по седьмой, все нужное небрежно подчеркивалось шариковой авторучкой. А после восьмого тома, листы вообще склеены. Никто их ни разу не открывал.
Табличка с названием улицы у меня сохранилась. Можно сказать, та же. Я нашел ее в мусорной куче у калитки, ведущей на островок, который давно стал полуостровом, очистил от ржавчины, восстановил. А вот, номер дома другой. Был 69 — стал 71. С него, с этого нового номера, все в этом доме пошло наперекосяк: болезни, смерти, хаос, запустение. Нумерология не по фэн-шую.
Я как раз рисовал забор, который закончил монтировать два, или три года назад, часть крыши и лаз на чердак, когда залаял Мухтар. Кто-то нетерпеливый, требовательно стучал железной щеколдой нашей калитки. Как не полюбопытствовать? Попробовал встать, но правую ногу свела судорога. Беда с этой ходовой частью, с детства мне с ней не везло. Пока я привычными средствами восстанавливал кровообращение, во дворе раздались голоса, переместились в дом, по пути что-то «бумкнуло» и загудело.
— Здорово, Кулибин! — весело гаркнул Петро, — чего это ты надумал летом хворать?! Каникулы, етишкина жисть, в школу не надо!
Он был весел и полон энергии, а за его спиной тенью держался Василий Кузьмич. Он бережно гладил своею культей, коробку старинной гитары. Та отзывалась глубоким, едва различимым эхом.
— Ни фига се! — вырвалось из меня.
То, что инструмент не штамповка, я определил не только по звуку. Очень уж тщательно была инкрустирована верхняя дека вдоль обечайки, и круг розетки голосника. Такую бы вещь, да в мою взрослую жизнь! Вот был бы фурор! А по нынешним меркам, смотрелась она, мягко говоря, неказисто. Слишком узкая талия, поделившая кузов на две, почти равные части. Приглушенный, коричневый цвет. Потрескавшийся от времени, лак. С такой, если выйдешь на улицу, засмеют. Куда ей до яркой игрушки, которую вечно таскает с собой Витька Девятка.
В дни моего отрочества, такая гитара мне бы, наверное, совсем не понравилась. Но теперь-то я понимал, что к чему, и не сводил с инструмента восхищенного взгляда. И Василий Кузьмич это оценил.
— Вот, Сашка, — сказал он, — владей! Это тебе на память от дедушки Васи. Струны, правда, не все. Но с твоими талантами, у кого-нибудь разживешься.
Я принял подарок из его дрогнувших рук и пробежался по струнам подушкой большого пальца. Не хватало первой, третьей и, как ни странно, седьмой. Наверное, кто-то, в отсутствии дяди Васи, пробовал настроить инструмент под «шестерку». Я б, на его месте, никому не позволил! Гитара была просто великолепна! Жаль, что не ручная работа. Под розеткою резонатора болтался бумажный ценник, где серым по серому было написано: «Ростовский Музкомбинат, 1937 год».
— Что ж это вы на ногах?! — бабушка колобком выкатилась из кухни, расставила стулья. — Сидайте!
Когда в дом приходили гости, она передвигалась только бегом.
— Мы ненадолго, — успокоил ее Петро. Тем не менее, сел, достал из кармана чертеж вибростола и разложил на столе. — Слышь, Кулибин, почему именно семьсот на семьсот? Сдается мне, что ты эти цифры взял с потолка.
— Почему с потолка? — возразил я. — Это оптимальный размер, чтобы, не напрягаясь, отливать пятьдесят квадратов плиты. Если больше, двигатель не потянет.
— Да куда ж ему столько? — ахнул Василий Кузьмич.
— Разойдутся, когда наладится.
— Погодь! — перебил Петро, — ты намекаешь, что размеры этой хреновины будут зависить от мощности двигателя? То есть, если ее сделать в два раза меньше… Стоп, мощность тут, кажется, не причем…
— Надо уменьшить вибрацию!
— Точно!!! Свести лепестки эксцентриков, или болт закрутить на несколько оборотов. Как я раньше до этого не дотумкал? Ладно, вставай, Кузьмич. Нечего человеку мешать. Пусть выздоравливает.
Гости ушли так же внезапно, как появились, оставив после себя запах солярки, смолы и натурального табака. Взрослые мужики, а поди ж ты, пришли, проведали пацана. Жаль, что так ненадолго.
Я хотел попросить у бабушки красивую ленточку, или отрезок тесьмы, чтобы повесить гитару на гвоздик, но ей, как всегда, было некогда. «Толкесси, толкесси, как все-одно прыслуга!», — говорила она в сердцах, когда что-то не по ее.
Дело важное, лучше не отвлекать. Бабушка накрывала на стол. Судя по количеству глубоких тарелок, у меня прорезается шанс посидеть за общим столом. Еще одно легкое послабление -
компресс мне не обновляли уже с утра.
Мимоходом во двор, я стащил из открытой пачки кусочек сахара.
— Куды?! Скоро ужинать будем!
— Да я не себе, Мухтару.
— Тако-ое… — Елена Акимовна хмыкнула и пожала плечами.
Привязанность к домашним животным, которая вместе со мной переместилась во времени, до сих пор оставалась односторонней. Старая кошка Мурка и сын ее Зайчик, по-прежнему шарахались от меня. Увидят, что я пришел и, кратчайшим путем, в духовку. Как же я их доставал, когда был пацаном! Привязывал к задней лапе игрушечную машину, или к хвосту скомканную бумажку, обливал из кружки водой. Кота — так вообще «отправлял в командировку».
— Занес бы ты, Сашка, нашего Зайчика, пока состав не ушел, — как-то сказал дед. — Жрать да спать, что с него толку?
И правда, это был редкостный лентяюга. Погожие дни он проводил на крыше — там, где над коридорчиком она покрыта не железом, а толью. Лежит себе, спит. Учует чужого кота — догонит, от души отметелит — и снова на боевой пост.
Мурка ловила мышей и капустников для него, дурака. Идет по двору мявкает, сыночка зовет. А тот — тут, как тут: «Давай, мол, скорей, мне некогда». Положит она добычу на землю и лапой ему по морде! Типа того, что учит: «Берись ка ты, Зайчик, за ум! А ну, как хозяин рассердится, да уволит без содержания?»
Так и случилось. Загрузил я кота в керзовую сумку, сунул в карман кусок хлеба, что бабушка выделила в качестве выходного пособия, загрузил его в пустой товарный вагон, дверь перед носом задвинул.
Сделал черное дело и, главное, никаких угрызений. Ну, нету Зайчика и насрать. По сути своей, детство жестоко. Помню, лето стояло, или ранняя осень. Я был в одной рубашке и все удивлялся, что кот не царапается.
Как он потом назад добирался? Этого не скажет никто. Фишка какая-то есть у домашних животных. Но только уже зимой, перед Новым годом, я собрался идти во двор закрывать ставни. Валенки надел, дедушкину фуфайку. Фонарик «жучок» сунул в карман, так как боязнь темноты у меня тогда еще не прошла. Только дверь приоткрыл — и сердце зашлось! Между ног просквозила серая тень и, с заносом на поворотах, в духовку! Слышу, бабушка говорит:
— Гля! Зайчик пришел!
А я уже и забыл, что был у нас такой кот.
Не дожили свой век и Мурка, и Зайчик. Закопала их бабушка в один день. Я, как раз, под навесом стоял, срывал с гроздьев спелые виноградины. Смотрю: бабушка из дома выходит. Тут, откуда ни возьмись, наши кошаки: задрали хвосты, мяукают, об ноги ее трутся. Елена Акимовна глянула и обомлела: у обоих на шкуре залысины, где вместо шерсти — гладкая кожа. Ну, типа того, что стиригущий лишай. Заплакала бабушка и пошла в сарай за мешком. А эти наивняки бегут следом за ней. Я так сразу же понял, что будет топить. И, главное, Мурка уже в мешке, а Зайчик в руки идет.
До последнего не догадывался, что на смерть.
Ох, и жалко их было! Только ни слова в защиту животных, я тогда не сказал. Бабушка все равно бы меня не послушалась, но мог бы попробовать.
А вот с Мухтаром я в детстве дружил. Он, впрочем, со всеми дружил, кто приносил ему сахар. Сейчас нет. Пес все еще узнает меня издали, но уже перестал так искренне радоваться, когда я его окликаю. То ли постарел, то ли почувствовал, что я стал каким-то другим? Наверное, не разобрался еще, часто ли такое бывает с людьми, и чем это аукнется лично ему. Вот и сейчас, он послушно вышел на зов, полируя звенья цепи краем дверного проема, неохотно вильнул хвостом и, выжидающе, посмотрел на меня бельмами глаз.
Когда Мухтар был щенком, дед приучил его, садиться на задние лапы, держать на кончике носа кусочек сахара и начинал отсчет:
— «Раз, два… три-и…»
Бедный пес исходил слюной, сосредоточив преданный взгляд на указательном пальце хозяина.
— Десять!!! — командовал дед.
И сахар взлетал по скупой траектории, перед тем, как исчезнуть в собачьей пасти. Глазом не уследишь!
Было так прикольно смотреть на его несчастную морду, что сахар на нашем столе начал заканчиваться в два раза быстрей. В обычные дни этому способствовал я. А когда приходили гости, даже бабушка любила, при случае, козырнуть выучкой нашей дворняги.
Что касается его самого, то Мухтар с этого дела тоже имел свой гешефт. Ведь кормили его без изысков: полбулки черного хлеба, да уполовник борща. Ну, когда-никогда обломятся кости, оставшиеся после второго.
С годами наш пес постарел, рано ослеп. О старой забаве в доме постепенно забыли. Смотреть на него было уже не смешно. Я тоже не стал издеваться над пенсионером и протянул ему лакомство на ладони:
— Можно, Мухтар.
Он принял подачку, как должное, шевельнул рыжим хвостом и поплелся в свой обжитой угол, еще раз обдумать мое нестандартное поведение.
Что еще можно для него сделать? — лишний раз приласкать. А вот у Мурки и Зайчика есть реальные шансы. Нужно только спросить рецепт у знающего человека.
Оба моих деда были в работе. Восстанавливали после паводка летний душ. Яму уже почистили. Степан Александрович у колодца подключал водяной насос, а Иван Прокопьевич был почти рядом — укреплял разбитые стенки плахами из древесной коры. Заметив, что я, поздоровавшись, продолжаю стоять в ожидании, он выплюнул из-под усов с десяток гвоздей и хмуро спросил:
— Чего тебе, Сашка?
— Если к примеру, у кошки шерсть клочьями выпадает, да так, что голую кожу видно, это можно чем нибудь вылечить?
— Это у какой кошки? У Мурки, что ли? — дед Иван в каждом деле любил конкретику.
— Нет. В школе у нас Милка в подвале живет. Котят принесла. Жалко.
Версия была не из лучших, но ничего другого на ум не пришло. С точки зрения логики, я вполне мог расчитывать на адекватный ответ. И он прозвучал:
— Тю на тебя! Не вздумай такую заразу в дом принести! — дед Иван прикусил щепотку гвоздей и опять застучал молотком.
Вот тебе и весь сказ до копейки! У этого поколения своя логика.
— Дедушка, — снова спросил я, — в сарае у вас, веничье не осталось? Такое, чтоб семена еще не очищены?
— Есть чутка, — отозвался он и сплюнул с досады («вот приставучий!»), — тебе-то зачем?
— Сделали мне позавчера такое приспособление, что само семена очищает. Хотелось бы испытать.
Изумленный Иван Прокопьевич, чуть не уронил молоток:
— Да ты что?! Кто ж это такое удумал?
— Наш учитель труда.
— И работает?
— Как зверь, — говорит, — только успевай, подноси.
— Так прямо само и шоркает? Быть такого не может, а ну, покажи!
До конца своей жизни, Иван дед разбирался с веничьем железной скребницей, которой он чистил и мыл свою Лыску. Наденет ремень на руку — и вперед! Он просто не мог вообразить, что может существовать какой-то другой способ.
Пока я ходил в сарай, прилаживал насадку на двигатель, бабушка забила тревогу:
— Сашка! Иде тебя черты носють?! Ты деда позвал? Дождесси у меня хворостны!
— Сейчас позову!
Возле летнего душа стояла лестница. У колодца, давясь и всхлипывая, урчал водяной насос. Иван Прокопьевич собирал инструменты, а дед Степан, стоя на верхней ступеньке, заправлял резиновый шланг в горловину железной бочки.
— Ты чего это тут блукаешь?! — строго спросил он. — А ну, строевым шагом, в постель! Вот увидит бабушка твои железяки, будет чертей и мне, и тебе.
— Так она меня и послала. Я за тобой, ужинать.
— Скажи, что сейчас приду.
— Погодь, — озадаченно сказал дед Иван, разглядывая мою приспособу, — насколько я понял, эта хреновина крутится на валу, и должна, по задумке конструктора, сбивать напайками семена. Так?
— Так, — подтвердил я.
— Ну, если деревянной лопаточкой метелку сверху прижать, какой-то толк с этого будет. Только кажется мне, получится не намного быстрей. Степан! Как ты думаешь?
— А черт его знает, — отозвался тот с верхотуры, — спущусь, посмотрю.
— Са-ашка-а!
Ох, и волнуется бабушка! Надо идти, а жаль: пропущу самое интересное. Опека по мелочам надоедает. Но я своих стариков искренне понимаю. У них перед моей матерью свои обязательства и очень большая ответственность.
Ужин ждал меня у кровати: картофельный «совус» с куринной «булдыжкой», чай с лимоном, вазочка с «пышками» и немного малинового варенья в хрустальной розетке. Я ел в одиночестве. В доме стояла мертвая тишина. Бабушка вышла, чтобы еще раз позвать деда, и тоже с концами.
Я добавил громкость нашей «тарелке» и под звуки классической музыки принялся за еду.
Нет, какие волшебные куры бегали в нашем дворе! Мясо плотное, ароматное, в каждой тушке на палец жира, такое не приедается никогда.
Уж в чем-чем, а в курице я понимал. Она эволюционировала рядом со мной всю долгую жизнь, в вареном и жареном виде: от бабушкиных деликатесов до приснопамятных «ножек Буша». Во флотском меню это блюдо относится к традиционным. Последний салага знает: если на календаре воскресенье, значит, на завтрак будет кофе и сыр с ветчиной, а на обед — курица с рисом. В каких только иностранных портах мы ни пополняли запасы продуктов! И в первой десятке каждой заявки обязательно фигурировала она — ее величество chicken. На ледоколе гидрографе «Петр Пахтусов», я вообще эту курицу жрал за двоих. Ну, это молчаливому сговору буфетчицы и поварихи. Там не только они, а вся женская часть нашего экипажа, относилась ко мне с глубочайшим почтением. Спасибо Володе Зибареву.
Этот лысый, невзрачный мужик числился у нас пассажиром. Мы везли его к месту работы, на далекий арктический остров под названием Голомянный. Он, как и все представители нашей науки, был сотрудником института Арктики и Антарктики. Я с ними дружил. А потому, и Володя вскоре получил доступ в радиорубку. Его отрекомендовал Платон Скороходов, заместитель начальника экспедиции:
— Уникальный, — сказал, — человек. Он может на стоячем хрену запросто пронести чайник с водой. Баб имеет в широком диапазоне, от восемнадцати до пятидесяти, лишь бы задница была у нее широкая, как мечта.
В среде моряков умеют ценить людские таланты. Будь то игра на гитаре, вязание макраме или таскание чайника на хрену. И я почему-то сразу же подумал о Верке. У нас только она подходила под такие параметры. И не только подумал, а пригласил на банкет.
Лично пришел и поставил в известность, что будет присутствовать феномен, который своим чудильником запросто выдает такую вот, «цыганочку с выходом».
— Ладно, приду — хмуро сказала она, — в коридоре немного управлюсь и забегу. Хоть посмотрю, что там за чудо.
Верка была «в доску своим мужиком». За широкой душой, у нее ничего не водилось: ни жилья, ни семьи, ни родителей. Совсем ничего, кроме работы и красивой прибалтийской фамилии, которой ее наградили в детском приюте. Девчонка росла среди пацанов, и мыслила как пацан. Мечтала о море, о бригантине под красными парусами, о сытой безбедной жизни, чистой, как душа капитана Грея. Откуда ей было знать, что «лицам, не имеющим родственных связей», дорога «в загранку» заказана навсегда?
Осознание жизненной прозы приходило с годами. После десятого класса, Верка рванула в Архангельск. Было лето. Пора отпусков и нехватки кадров. Ее без проблем приняли в пароходство на должность буфетчицы и даже отправили море. Каботажное судно шло на Игарку, но девчонке казалось, что все еще будет, что счастье еще впереди.
Первый день прошел в кропотливой работе и борьбе со своим организмом. Волна в Белом море короткая, резкая. Штивает так, что сбивает с ног. А вечером ее пригласил капитан, якобы, убраться в каюте. Наверное, он не знал, что детдомовцы умеют постоять за себя. Когда этот взрослый женатый мужик потащил ее на кровать, Верка сначала опешила, но быстро пришла в себя и навесила ему на фасад такую полновесную «сливу», что после ее уборки к капитану вызвали доктора.
Первый же порт захода, для буфетчицы оказался последним. Ее списали в Мезени «за профнепригодность».
В кадрах девчонку отечески пожурили и наказали «впредь не отлынивать от работы».
— Да я… — Верка поперхнулась от возмущения.
— Идите! — сказал кадровик. — Идите оформляться в резерв.
Долгих три месяца она проработала прачкой в детском саду, за восемьдесят процентов оклада. Без северных и валютного допинга, на шестьдесят рублей себя прокормить трудно. Но Верка сдюжила. Экономя на всем, сумела и приодеться, и обзавестись косметикой.
Следующий рейс тоже был каботажным. Судно шло к Новой Земле, везло для вояк какие-то грузы. Капитан закрылся в каюте и беспробудно пьянствовал один на один со своим отражением в зеркале. Похмелье переходило в безудержное пожирание водки и заканчивалось битьем казенной посуды.
О том, что он, какой-никакой мужчина и должен иметь влечение к женскому полу, бравый моряк вспоминал только перед тем, как упасть. Так что, с его стороны Верке ничего не грозило. В каюту, пропахшую спиртом, она приносила закуску и несколько раз в день, выгребала оттуда мусор.
Как-то, накрывая на стол к вечернему чаю, буфетчица невольно услышала такой разговор:
— Хреноватый у нас повар, — сетовал старший механик. — Жратвы за столом остается прорва, и все уходит за борт, рыбам на корм.
— Нам бы поросеночка завести, — предложил второй штурман. — Это ж чистая экономия!
— Идея хорошая, — одобрил старпом, отвечающий, как за расход продуктов, так и за чистоту, — только где держать то его? Где изыскать подходящее помещение?
— В капитанской каюте, — мрачно сказала Верка. — Им вдвоем веселей будет!
Кто-то донес. Стоит ли говорить, что после этого рейса буфетчицу снова списали.
Голодный «резерв» опять продолжался три месяца. В стране насаждался прогрессивный «щекинский метод». Лишних людей выявляли повсюду, кроме высоких начальственных кабинетов и, «с большим личным удовлетворением», сокращали. Кем только ей не довелось поработать! И прачкой, и грузчиком, и подсобным рабочим на стройке, и мойщицей в пароходской столовой. Денег, правда, стали платить больше. Веркин оклад впервые помножили на первый процент «северных».
Жила она, как и все иногородние, в гостинице моряка, на Ванеева 36. Платила двадцать копеек за кровать в четырехместке с одной тумбочкой на двоих. Соседки по номеру, прожженные судовые буфетчицы, долго в гостинице не задерживались. Отгуляв на югах положенный отпуск, ожидали «вызова по запросу». Каждая на свой пароход, под бочок к «своему капитану». Удивляли не только подобные термины, но и то, что деньгами они сорили, на ужинать шли в ресторан, наряжались в заграничные шмотки. С хорошеньких пухлых губ, измалеванных французской косметикой, запросто срывались знакомые по книгам названия: Антверпен, Гамбург, Валенсия, Савона. Глядя на них, Верка казалась себе серою мышью.
Своей угловатой соседки морские волчицы не стеснялись нисколько. Уж эта-то им точно не конкурент! Иногда, крепко поддав, обучали ее премудростям жизни. Их веселила ее наивность и стремление к справедливости.
— Главное, Вера, во время лечь, взять капитана «на пузо» и выйти за него замуж. Тогда у тебя все будет.
— Как это лечь?! У него же семья! — краснела она, уже понимая, что именно кроется за этим бесстыдным словом.
— На всех пароходах буфетчицы спят с капитанами. Прими это как данность и считай за основную работу. А семья не стена. Ее не трудно и отодвинуть. Знаешь сколько девчонок вышли замуж за капитанов? Нужно только все правильно рассчитать, и выждать момент.
И Верка легла. Получив назначение на ледокол, ворвалась в каюту «кэпа», бросила на стол направление и, молча, нырнула в постель. Строгий «дядька» лет сорока заглянул ей в глаза, ласково потрепал по щеке и спросил, по-местному окая:
— Бедный ребенок! Что, неужели все в твоей жизни так плохо?
С Васей она прожила пятнадцать счастливых лет. Об этом союзе знали даже в парткоме, но принимали его как факт, который осудить невозможно. Уж очень эта любовь походила на самую настоящую.
Василий Богданов был вдовцом при живой жене. Супруга его, директор магазина «Помор», страдала алкоголизмом в необратимой стадии. Сидя на колбасе, в годы тотального дефицита, спиться немудрено. Банкеты по поводу и без повода низвели работящую, умную бабу до животного уровня. Хлопнув «на ход ноги» грамм четыреста «беленькой», она ехала на работу и там отбывала номер, пока рука водила пером по бумаге. В трезвом виде это было капризное, несносное существо. В легком подпитии — блестящая светская дама. В момент перебора — мычащий кусок дерьма.
В доме, пропахшем сивухой и несвежим бельем, Василий все чаще чувствовал себя квартирантом. Как то утром, собравшись побриться, он не нашел в шкафчике свой лосьон. Пустой пузырек валялся на кухне, рядом с пустым стаканом. Он ничего не сказал. Бросил в сумку кое-что из одежды и тихо ушел из ее жизни. Так тихо, что она этого не заметила.
До суда и развода Богданов не опустился. Делить кастрюли и шмотки — это не по-мужски. Казенная каюта на ледоколе стала его постоянным домом, а Верка — хорошей и доброй женой.
Жила она там, где положено по штатному расписанию. Работу буфетчицы исполняла так, будто не было у нее особого положения. Крадучись, по ночам, пробиралась Верка к своему Васе. Так, чтоб никто не заметил, чтобы не было лишнего повода для людских пересудов.
В этом мире ничто не вечно. Особенно счастье. Богданов умер в порту Дудинка от сердечного приступа. На судно пришел другой капитан. Привез с собой молодую буфетчицу. А Верку назначил матросом-уборщиком.
Она не роптала. Только слишком резко обабилась, раздалась в корме. На внешность вообще махнула рукой — для кого?! Ходила она теперь в застиранной робе и резиновых сапогах. С ранней побудки до позднего вечера, от юта до полубака, громко гремели ее трехэтажные матюги. Когда море штормило, и судовые бабы валялись пластом, Верка управлялась за них. Подавала на стол, мыла посуду, делала уборку в каютах. Готовила иногда. Не хуже иного повара.
Внешне она сильно сдала. Только душа ее оставалась такой же наивной, как и в неполные девятнадцать.
— Мальчики, какое кино будут сегодня показывать?
— «На дне».
— А это про что?
— На морскую тематику.
— Ой, как интересно! Обязательно посмотрю!
Были, конечно, у нее мужики. Как же без этого? Вася умер, а мертвые не ревнуют. В каюте со свечкой никто не стоял, но ледокольщики верят в приметы. А они таковы: выросло у матроса уборщика заметное пузо, а после короткого отпуска, его, вдруг, не стало…
Верка, короче, обещала придти, взглянуть и на это кино. Сам виновник грядущего торжества о грядущем визите знал, но не подавал признаков радости, а молча, грустил в уголочке дивана. Обиделся. Ему не наливали. Не с прицелом на будущее, а просто прикалывались. В то, что между мужчиной и женщиной может что-то произойти после столь мимолетной встречи, мне, лично, не верилось. Не верилось и всем остальным. Да и не пьянка это была, а так, баловство. Собрались мужики в своем клубе по интересам, поболтали, на гитаре потренькали, развели стакан спирта на всю толпу. По-нашему это называлось «спилить веточку с дуба». Напиваться в Арктике неразумно по причине нехватки в тамошнем воздухе кислорода. Двадцатилетнего пацана наутро карает так, будто бы он алкаш с двадцатилетним стажем.
Мы только успели налить по второй, когда появилась Верка, источая запах шампуня и польской косметики. Оглядев свысока честную компанию, спросила, с присущей ей хрипотцой:
— Ну, где тут у вас знаменитый хахаль? Подайте его сюда!
Естественно, даму усадили на самое почетное место, а Вовку стали пихать локтями под бок. Но он продолжал тупить. Вел себя, как капризный ребенок. Даже от налитой рюмки отказался. А на Верку, вообще, ноль внимания.
Зная его паскудный характер, Скороходов вылил в мерный стакан все, что оставалось в бутылке. Даме тоже налили. И тут произошло что-то действительно сверхъестественное. В глазах у нашего феномена вспыхнули и заиграли какие-то блядские огоньки. Он пристально глянул на Верку, и та пошла на него, как кролик в удавью пасть. Я еле успел сунуть в ладонь «грозного хахаля» ключ от своей каюты, даже не представляя, чем все это обернется.
Потом меня позвали на мостик и загрузили работой. Пришлось подниматься на палубу выше, включать «Иней-П», принимать факсимильную карту от самолета ледовой разведки. Вернувшись в радиорубку, никого из гостей уже не застал. Там, на диване, и завалился спать.
Наутро, второй штурман — мой сосед по жилой палубе — со смехом рассказывал, что возвращаясь с вахты, наблюдал у моей каюты непонятное столпотворение. Туда, будто на экскурсию, сбежались толпой все судовые девчата. Завидев его, прыснули вон.
Он подошел ближе, полюбопытствовал. Дверь была приоткрыта и защелкнута на штормовку. На койке, спиной к зрителю, восседала голая Верка и жалобно верещала. По сладострастным движениям, можно было судить, что сидела она на чьем-то твердом предмете.
Тот, кто первым сказал, что женщины с логикой не в ладах, очень глубоко заблуждался. Судовые девчата как раз, рассуждали логически. Вот Верка, а вот каюта, на которой висит табличка «Начальник радиостанции». Значит, какой можно сделать вывод?
С того самого дня, для меня началась новая жизнь. За обедом, буфетчица приносила самую большую котлету или толчковую куриную ножку. Каюта блестела от тщательных ежедневных уборок, а кровать застилалась самым новым постельным бельем.
Потом моя слава шагнула с парохода на пароход, прочно осела на берегу, докатилась до моего дома и, в конце концов, послужила одной из причин развода…
На половине деда Ивана, стрекотала моя приспособа. Сквозь открытую форточку доносились приглушенные голоса. Перед тем, как уснуть, я убрал гитару с кровати и поставил ее в угол, рядом с портфелем. Прикоснувшись к стене, она отозвалась объемным, долгим, глухим звуком. Будем дружить.
